Современная финская новелла

Год жизни _{Перевод с финского В. Смирнова}

Отец пришел около половины первого, сразу после закрытия заведения. Эркки раскладывал пасьянс в общей комнате, мать кричала из своей комнатушки, чтобы он прекратил баловство, это безбожное занятие, да и час уже вон какой. Отец расчистил место на столе, унес в мойку грязные стаканы и тарелки, ножи и вилки. Их надо было вымыть. Эркки сказал, что сейчас, ночью, ему не хочется заниматься этим делом, а утром он вряд ли успеет перед тем, как уйти в школу.

— Я вымою, — сказала мать.

— Ничего, Эркки найдет время, не браться же за это тебе, больному человеку.

Отец подсел к столу и принялся выгребать из карманов монеты в десять, двадцать и пятьдесят пенни. Он извлекал деньги из пиджака, из брюк. Когда он достал из кармана носовой платок, монеты посыпались на пол и, стукаясь о ножки стульев и стола, покатились к стене. Отец подбирал их, сколько мог видеть в свете лампы. Эркки помогал ему, ползал на четвереньках под столом и, шаря рукой под комодом, выуживал деньги вместе с хлопьями пыли. Монеты они складывали столбиками на столе. Мать вышла из комнатушки в ночной рубашке, вставные зубы она вынула на ночь и теперь поэтому шепелявила. Отец складывал марки стопками, Эркки делал то же самое, мать причитала. Стопки шли рядами через весь стол. Отец тем временем напевал: «Ах, как мал кусочек хлебца у меня в этом мире…»

У отца был хороший певческий голос. Мать считала стопки по мере того, как они выстраивались. Места на столе не оставалось, и из монет в пятьдесят пенни пришлось сделать десять кучек. После этого отец усадил мать на скамью у стола и сам стал считать. Эркки принялся считать с другого конца стола.

— Двести пятьдесят три, — сообщил отец.

— У меня столько же.

— Для одного вечера очень неплохо, да еще месячный заработок впридачу.

— Ну, это просто такое особенное воскресенье выдалось, — сказал отец.

— А иногда за неделю набиралось всего несколько марок, — заметила мать.

— Эти тоже приходится выжимать чуть ли не силой. Трактир всегда полон знакомых. Для них дать швейцару на чай — ничего не стоит.

— Это «темные» деньги, скрытый от налога доход, — сказал Эркки.

— Ты что, считаешь меня дураком?

— Где же твой социализм? Днем на лесопилке вы такие принципиальные!

— В странах социализма швейцарам не дают на чай, — сказала мать.

— Вот слышишь?

— Коммунизм такой же грех, как игра в карты, — отрезала мать и, уйдя в комнатушку, закрыла за собой дверь. Отец сгреб монеты со стола в пластиковую сумку для покупок и повесил ее на вбитый в стену гвоздь. Он сказал, что отнесет утром сумку барышням из банка, чтобы они пересчитали деньги. Эркки положил колоду карт на комод возле приемника и отправился на второй этаж по лестнице, ведущей из сеней. Там в комнате горел свет, чтобы видно было, как пройти через недостроенную часть дома. С чердака несло запахом старых, ношеных вещей, обуви и одежды. Эркки погасил в комнате свет и взглянул в окно на дома и на дорогу. Деревья уже начали одеваться листвой, на обочине дороги виднелась груда досок, обляпанных цементом во время закладки соседского дома, по дороге, выписывая кренделя, брел какой-то завсегдатай трактира, не столь прыткий, как отец. Эркки задернул занавески и улегся спать. Тишина стояла такая, что слышно было потрескивание деревянных стен и шелест ветра на гонтовой крыше. Сон не шел, и тогда Эркки встал, зажег свет, взял книгу и читал, пока сон не сморил его. Когда он отложил книгу и потушил свет, в голову полезли мысли о смерти: он желал умереть ночью во сне или днем так, чтобы до последней минуты сознавать происходящее. Он снова взялся за книгу, и читал до тех пор, пока смог не думать; ощущение падения охватило его тотчас.

Однажды летним вечером они все же явились, хотя обещали сделать это в конце зимы, потом весной, потом в начале лета. Предварительно они договорились обо всем и, заручившись согласием Эркки, вошли вечером в дом — две девушки и два парня. Мать, в утреннем халате и туфлях на босу ногу, выползла из своей комнатушки взглянуть на пришедших.

— Уж я ли не пробовала говорить с Эркки. Ну да разве он послушается меня, — сказала мать.

— Кто же вы такие, девочки и мальчики? — спросил отец.

Они представились и старались держаться чинно, с достоинством, говорили длинными книжными фразами. Матери хотелось, чтобы они спели ей несколько духовных песен, но отец воспротивился, и парни стали извиняться, что им спешно надо идти. Мать принялась выговаривать отцу за безбожие, отец нацепил на лацкан пиджака золотистый значок швейцара и отправился в трактир. Он позволил Эркки быть на духовном собрании, и мать благословила его.

— Я ничего не обещаю, — сказал Эркки, когда они уже были во дворе.

— Ничего, ты еще пойдешь вместе с нами, — сказали они.

Их разбирал смех, когда они подошли к своим велосипедам, стоявшим у стены сарая.

— Не понимаю, что тут смешного, — удивился Эркки.

— И верующим можно веселиться.

Они выкатили велосипеды на дорогу. В селе по правилам приходилось ехать гуськом друг за другом, но вот они выбрались на поля и направились к школе по двое, по трое в ряд. После больницы перед поворотом была низина и огороженный выгон для скота. Они заглянули туда. По низине среди ольшаника бежал к озеру ручей, от земли поднимался туман. Здесь было свежо, словно уже наступила ночь.

После поворота на взгорке они слезли с велосипедов и покатили их, держа руль рукой. Песок громоздился целыми кучами, идти было трудно, велосипеды и их хозяева оставляли глубокие следы, слева в недостроенном доме ребята вели войну, со спортивной площадки доносились голоса игравших в лапту.

Пройдя взгорок, они снова сели на велосипеды и свернули к старой школе перед домом пожарной команды. Легавая учителя выскочила из конуры и залаяла, все бросились ласкать ее, особенно девушки, они гладили собаку по спине и называли разными ласковыми именами.

— Один университетский пастор из Оулу обещал приехать с проповедью, — сообщили девушки.

— Студентов здесь хватает, — сказал Эркки.

— Но не пасторов.

— Он не приедет.

— Поступай на богословский, я хожу на лекции с начала до конца года, — посоветовал один из парней.

— Я поступлю на математический, естественно-научный, — сказал Эркки.

— Конечно, не всем обязательно учиться на священника, — стала оправдываться одна из девушек.

Университетский пастор приехал на автомобиле по большой дороге и, дав задний ход, поставил машину у стены дома пожарной команды на краю лужайки. Он вылез из автомобиля, запер его, обошел машину кругом, подергал ручки всех дверей и заглянул в фары — не горит ли свет. Девушки пошли ему навстречу и провели его на середину двора, расспрашивая, как он доехал и какая погода в Оулу. Пастор обошел весь двор, здороваясь с присутствующими за руку.

— Здравствуйте во имя божие, — повторял он.

— Добрый день, — сказал Эркки и сунул руку, которую пожал пастор, в передний, а потом сразу же в задний карман брюк, где лежал бумажник. Все направились в школу. Прихожане еще подъезжали на машинах из церкви, другие шли пешком. Вахтер впускал людей в переднюю школы и в класс. Парты на лето взгромоздили друг на друга у стены, той, что без окон, а на пол поставили рядами деревянные скамьи из актового зала и вдобавок уложили на чурбаках толстые доски.

Эркки сел сзади, в самом дальнем ряду, и прислонился спиной к стене. Вахтер ходил между рядами и раздавал книги церковных песнопений тем, у кого их не было. Прошлой зимой он примкнул к пятому движению пробуждения и отдавал теперь половину заработной платы пророчице в Оулу и ее сестре, пил не больше двух чашек кофе в день, не курил и не брал в рот вина; жевал бруснику, потому что пророчица написала, что в бруснике благодать божья, целыми неделями ел простоквашу, потому что в ней тоже была благодать, посещал духовные собрания и сам устраивал их в школе и у себя дома.

Запели псалом. Университетский пастор поднялся на возвышение за учительским столом. Он передал привет от пророчицы в Оулу и ее сестры и от первой общины, основанной в Оулу, рассказал о приметах, говорящих о близком конце света, о зверях Апокалипсиса, которых, по слову Библии, ныне можно распознать в образе влиятельных современных политических деятелей на Западе и на Востоке, о Страшном суде, который теперь уже не за горами. Женщины и девушки заливались слезами; Эркки чувствовал, что вот-вот заплачет. Нет, лучше смотреть в окно на дом пожарной команды, вышку для просушки шлангов, автомобиль во дворе, дорогу, собаку учителя, и думать обо всем том, что удержалось в памяти: о штабеле балансовой древесины, о перекопке картофельного поля осенью, когда с яблонь уже опали листья, о запахе компоста, который на зиму прикрыли слоем земли, о весне.

Пастор кончил говорить и предложил спеть духовную песню. Ее спели. После этого выступали другие верующие. Теперь ничто не мешало рассмотреть пастора и людей в зале. Когда посланец из Оулу снова заговорил, Эркки встал и вышел. Снаружи было свежо и можно было дышать глубоко и задерживать воздух в груди как угодно долго. Из общежития преподавателей показался учитель в спортивном костюме, позвал собаку из конуры и, ведя ее на веревке, тронулся в путь, но тут увидел Эркки на крыльце школы и подошел к нему пожать руку.

— Пусть принесут удачу те письменные работы.

— Спасибо, спасибо.

— Они прошли превосходно.

— Ну, в общем-то я доволен.

— И знаешь, куда пойдешь учиться?

— В общем да.

— На медицинский?

— Вряд ли.

— Стоит ли в нынешние времена поступать на какой-либо другой факультет?

— По-моему, стоит.

— Если б у меня еще был выбор, я бы стал учиться на дантиста, завел бы обширную клиентуру и работал бы шесть месяцев в году, а остальное время бродил бы по лесу и охотился.

— Это было бы великолепно.

Учитель хотел уйти, но передумал. Он достал из кармана свисток и стал подзывать собаку. Она уже успела убежать к школьной спортивной площадке, однако, повинуясь свистку и знаку рукой, возвратилась к хозяину и села.

— Лежать! — приказал учитель. Собака легла.

— Не двигаться! — сказал учитель и побежал. Собака осталась на месте, учитель перешел на шаг. Время от времени он делал броски в сторону и вперед, останавливался и вновь пускался бегом.

— Лежать! — кричал он собаке. Собака повизгивала и била хвостом по песку, скребла песок лапами, но не двигалась с места. Учитель вернулся к ней, похлопал ее по бокам и спине, погладил по шее.

— Вот какая наша Рику. Из нее выйдет хорошая помощница, — сказал учитель.

— Да, она хорошо выдрессирована, — согласился Эркки.

— Ты был там, на собрании? — спросил учитель.

— Был.

— Ты участвуешь в «движении»?

— Нет, просто зашел посмотреть, поскольку они уговаривали меня всю весну и лето.

— Ты веришь, что наступает конец света?

— Не знаю.

— Я, разумеется, не верю. Этот вахтер всю зиму ратовал с пеной у рта за «движение» даже в коридоре, когда шел навстречу, и при всяком удобном случае совал в руки пропагандистскую листовку. А его жена рассказывает всем о том, что вахтер посылает деньги пророчице в Оулу. В юмористической газете была статья, в ней говорилось, что пророчица снимает роскошную десятикомнатную квартиру в центре Оулу на пожертвования, которые ей присылают со всех концов страны. Не знаю, кому и верить. Уж я бы не стал посылать деньги, да еще не имея прочных доказательств, что в будущем расходы окупятся.

— Этого не будет.

— Ну, я просто пошутил.

Учитель отправился с собакой на поле за взгорком. Бежал он легко и высоко поднимал ноги.

Из школы во двор повалил народ. Эркки стоял на месте, девушки подвели к нему университетского пастора.

— Я слышал, ты осенью отправляешься в Хельсинки учиться, — начал пастор.

— Да думаю…

— Господь бог присутствует и там.

— Возможно.

— Я дам адрес, по которому в Хельсинки собираются наши братья. Туда хорошо бы зайти, послушать слово Библии.

— Я не хочу, — покачал головой Эркки.

— Тебе обязательно надо сходить, Эркки, — сказали девушки.

— Я не пойду.

— Благоприятный случай не так уж часто бывает в жизни человека. Придти на духовное собрание послушать слово Библии — как раз такой случай для тебя. Не упускай его. Он может быть последним, — молвил пастор.

— Конечно. Он пойдет, — сказали девушки.

— Для тебя это будет как нельзя лучше, — продолжал пастор, — Хельсинки такое место, где следует время от времени получать поддержку от общины. Я сам шесть лет проучился там.

— Если ты пойдешь на математический, то там есть по крайней мере двое верующих ребят, — сообщила одна из девушек.

— Есть и еще, — улыбнулся пастор.

— Из нашего прихода никого нет.

— Один-то по крайней мере есть, это Матти Саарихо, — вспомнила одна из девушек.

— А другой Пааво Анттила.

— Стоит побеседовать с теми, кто уже давно не новички, и если они все еще веруют, тем лучше. Учеба — важное дело, но есть в этой жизни нечто более важное, и это — забота о спасении души.

— Эркки еще в это поверит, — подтвердили девушки.

— Да, конечно поверит. Непременно, — сказал пастор и стал прощаться. Он переходил от одной группы беседовавших к другой, обменивался с ними несколькими словами, потом подошел к автомобилю и отправился в село по шоссе.

— Его даже не угостили кофе, — посетовал вахтер.

— Летние духовные собрания можно проводить и без кофе.

— Уж, конечно, вы, ребята, отнесете скамьи в подвал, — попросил вахтер. Ребята отправились обратно в здание школы. Эркки вывел свой велосипед из стойки, настроил динамо фонаря. Во время езды динамо жужжало и давало ток. Фонарь высветил большие плакучие березы у больницы, боярышниковые изгороди около домов и дорогу.

Под горой, когда дома кончились, Эркки убрал ноги с педалей, и велосипед покатился по инерции. У старого муниципалитета дорога слегка подымалась, скорость снизилась, девушки, ехавшие на велосипедах без фонарей, проскочили мимо, что-то крича — не Эркки, а друг другу, — и остановились в круге света у перекрестка поболтать. Автомобиль пастора стоял перед кофейней при кооперативе, и видно было, как пастор пьет кофе. Эркки поставил велосипед в стойку и вошел внутрь.

— Иди сюда, я угощу тебя кофе, — сказал пастор.

— Я и сам могу заплатить, — ответил Эркки.

— Ну ладно, плати.

Эркки с чашкой присел к столу пастора. В кофейне были знакомые, они смотрели на них. Девушки подошли к кофейне, поглядели на пастора в окно, сказали что-то друг другу и прыснули со смеху.

— У вас здесь есть поклонницы, — кивнул Эркки.

Пастор сидел с серьезным видом. Ему было не до смеха: он осторожно размешивал и пробовал кофе.

— В начале августа мы совершим миссионерскую поездку по Похьянмаа, наймем на месяц автобус и прокатимся по всем приходам о проповедью о покаянии. У нас несколько проповедников, есть другие помощники и певцы. Хочешь присоединиться к нам? В Оулу объявили, что если за год в Финляндии не наберется десять тысяч праведников, то наступит конец света. На сегодняшний день нашли всего около трех тысяч, так сказала пророчица. Судьба мира зависит теперь от народа Финляндии, он стал новым избранным народом после народа Израиля. Ты лично можешь внести свою лепту в спасение всего мира, — разглагольствовал пастор.

— Я не причастен к «движению».

— Причастен.

— Нет, я не участвую.

— Участвуешь — после этого вечера. Это необходимо. Иначе ты не обретешь душевного покоя.

— Обрету.

— Какая гордыня! Ты должен покаяться в грехах.

Эркки хотелось уйти, пастор схватил его за руку и попрощался. Эркки встал.

— Подумай еще над этим. Вахтер Рантала в курсе всех дел. Обратись к нему, если тебе покажется, что ты хочешь работать на благо всего человечества.

— Я не верю в ваши автобусы.

— А ты подумай, подумай.

Эркки вышел из кофейни. Девушки подбежали к нему и спросили, о чем говорил пастор. Но Эркки сел на велосипед и поехал прямо домой.

— Обратился в веру? — спросил дома отец.

— Нет, по крайней мере сегодня, — ответил Эркки.

— Сходи еще раз, — сказала мать.

— Ни к чему это.

— От этого худа не будет, — заметил отец.

— Вот и иди сам.

— Я уж не в том возрасте, пожалуй не стоит.

Мать стала жаловаться на боли и достала лекарство с полки комода. Она присела к столу и, приняв таблетку, ушла к себе в комнатушку. Эрки поднялся по лестнице на верхний этаж, лег на кровать и стал слушать, как ветер скребет ветвями березы по железной крыше — казалось, будто там ходит какой-то зверь. Со стороны деревни доносился смех и шум проезжающих автомобилей. Голоса людей на дорого слышались так явственно, словно они были рядом, в комнате. Ветви стучали по крыше. А может, там ходила птица? Утром он был уверен, что не спал всю ночь.

Когда лектор кончил и объявил, что после пятнадцатиминутного перерыва он продолжит лекцию, Эркки сложил свои вещи в портфель и направился к выходу. Слушатели сидели в зале и на ступеньках по всей аудитории, курящие вышли кто в курительную по ту сторону прохода, кто во двор. Эркки поднялся вверх по лестнице к доскам объявлений и вешалке. Старушки-гардеробщицы взяли у него номерок и принесли ему пальто и шапку. Пааво Анттила приблизился к нему и взял за рукав: он хотел поговорить с ним. Они вернулись назад в полную табачного дыма комнату и отыскали место в курилке, чтобы сесть.

— Я слышал, ты нерегулярно посещаешь духовные собрания и теперь опять намерен бросить ходить на них. Об этом сказали мне твои сокурсники, да я и сам временами замечал это, — начал Анттила.

— Я ухожу, у меня дела в городе.

— Мы так надеялись, что ты будешь посещать наши духовные собрания. Мы часто говорили о тебе и молились за тебя, но кто-то даже видел, что ты был в ресторане.

Анттила предложил сигарету Эркки. Тот взял ее, закурил и смотрел через окно во двор и на столовую напротив, на дома по улице и желтую стену старого университета.

— Я пробую бросить курить, — рассказывал Анттила, — но это трудно. Курение — грех, я этого не отрицаю. Расстаться с кофе было не трудно, а вот с табаком не могу. Я пробовал делать так: отдал пачку сигарет Аулису, и он каждое утро приносил мне две сигареты в университет, а если вечером уж очень хотелось покурить, приходилось проделывать путь до дома Аулиса, за сигаретой. Из этого ничего не вышло, Аулис нервничал, когда я заскакивал к нему каждый вечер и курил в присутствии его, некурящего, ну, и тогда я стал покупать вторую пачку и выкуривал ее тайком. Вначале я никому не рассказывал об этом, но потом стал испытывать такие ужасные угрызения совести, что никак не мог заснуть ночью и в конце концов пришлось признаться во всем перед другими. Одна только ложь — больший грех, чем курение.

— Я не могу сидеть на лекциях, — сказал Эркки.

— Но ведь тогда ты не сможешь упражняться в счете. Это плохо. Если проделаешь все упражнения в счете, тогда почти не надо будет учить ничего другого. Если выполнять все задания, то перед экзаменом надо будет лишь немного просмотреть материал.

— Не знаю.

— Послушай, давай пойдем вместе, и я тебя вразумлю.

— Ну что ж, пойдем.

Они поднялись и загасили окурки в больших наполненных песком пепельницах. Анттила пошел за одеждой, Эркки стоял в зале и ждал. Погода была промозглая, ветер, казалось, пронизывал тело холодом со всех сторон. Эркки старался шагать быстро, но на площади и на углу длинной улицы ветер прямо-таки свирепствовал. Они миновали старое здание почты и памятник философу Снельману, потом сразу же после улицы Лийсанкату свернули в подъезд. Лифт со скрипом опустился вниз. Они медленно поднялись на четвертый этаж. Хозяйка квартиры выглянула из двери на кухню, считая пришельцев. Эркки поздоровался, хозяйка захлопнула дверь. С кухни донеслись голоса, затем музыка по радио. В прихожей они повесили пальто на вешалку и вошли в комнату. Там стояла кровать, стол у окна, перед столом стул. Анттила сел на кровать, Эркки на стул.

— Сварить кофе?

— Пожалуй, можно выпить одну чашку. Мне позволительно выпить в день две чашки, это не считается грехом, сегодня я еще не пил кофе.

— А что, если выпьешь в день чашку, тогда на другой день можешь выпить три? Или не пить кофе целую неделю, тогда за день накопится четырнадцать чашек?

— С такими вещами не шутят.

Эркки взял со стола кофейник и, заглянув внутрь, вышел в переднюю, оттуда в клозет и выплеснул гущу в унитаз. Налил кофейник водой из кухонного крана. В комнате Эркки поставил кофейник на электроплитку на полу под окном и воткнул штепсель в розетку в стене. Затем стал приготавливать бутерброды из французской булки. Булка лежала на подоконнике за занавеской, масло за открывающейся рамой. Он развернул свертки, сделал бутерброды, снова положил свертки на старое место.

— Вечером у нас собрание. Как бы все обрадовались, если б и ты пришел. Ну хотя бы просто поговорить. Будет не какое-то особое собрание, речь пойдет лишь о делах веры и милосердия. Вот бы все обрадовались…

— Ладно, если просто поговорить…

— Разумеется, мне хотелось бы, чтоб и ты нашел какую-то основу в жизни. Тогда тебе было бы легче выбиться в люди. Все пошло бы замечательно.

Когда вода в кофейнике закипела, Эркки взял пакетик и чайной ложкой насыпал кофе в кофейник, дал кофе вскипеть несколько раз, затем поставил кофейник на застланный газетой стол, чтобы кофе отстоялся. Анттила принес стакан воды и каплями стал подливать ее в кофе. Эркки налил обоим прозрачного кофе, а гущу себе и обратно в кофейник.

— В математике я разбираюсь, а вот в физике нет. Вещи разнимают на мелкие кусочки, которыми потом объясняют некое целое. Они не могут объяснить целое, а лишь его части. И так в каждой вещи, — сказал Эркки.

— Надо изучать законы природы.

— Так ли?

— Послушай, в конце концов все наши земные дела — это не так уж важно. Изучай их сколько душе угодно, хоть наизусть. Есть кое-что поважнее.

Эркки налил две чашки, закурил и предложил закурить. На третью чашку кофе не хватило.

— Обещаешь прийти вечером? — спросил Анттила.

— Пожалуй.

— Мы собираемся в моей комнатушке в студенческом общежитии. Около восьми.

— Я приду.

— Приходи обязательно.

Анттила взял свой портфель и вышел в переднюю. Эркки встал, чтобы помочь ему одеться. Хозяйка квартиры выглянула в щелку и быстро прихлопнула дверь, когда увидела, что на нее смотрят.

— Ну, до вечера, — сказал Анттила с площадки.

— Ладно, ладно.

Хозяйка открыла кухонную дверь, когда входная закрылась. Она вышла в переднюю, — маленькая, низенькая, — и сказала:

— Когда приходят гости, с улицы в комнаты несут слякоть и всякую заразу. Не то чтобы к вам много ходили, но так, на будущее, чтобы в квартиру попадало меньше грязи. Вы, конечно, понимаете?

— Понимаю.

В половине восьмого Эркки отправился на духовное собрание. Надо было пройти улицу Лийсанкату, через парк Кайсаниеми и вокзал к улице Маннергейма. По пути он особенно внимательно всматривался в лица людей, идущих ему навстречу. Все они были разные. В парке он изучал деревья и кусты; они были так непохожи друг на друга. Вглядывался он и в птиц; на земле лежали камни и прошлогодняя трава. На них он тоже смотрел очень внимательно. По городу он шел своим особым путем — придумал такую игру, чтобы из кварталов составлялись прямоугольники, прямоугольные треугольники или другие геометрические фигуры. При этом он мог сказать в любую минуту, по какой части фигуры идет.

Когда прозвонил звонок, Анттила открыл дверь.

— Ну, пришел-таки, — улыбнулся он.

— Я же обещал.

— Иной раз приходится раскаиваться в своих обещаниях.

Анттила взял у Эркки пальто и повесил его на вешалку в передней. В комнате было трое ребят, один из них Матти Саарихо. Анттила представил двух других и усадил Эркки на кровать. Он предложил ему брусничного сока. Саарихо сел на кровать, подергал Эркки за рукав свитера и спросил:

— Как у тебя с верой? Как у тебя с верой? Отвечай, как у тебя с верой?

Эркки начал разбирать смех. Саарихо рассердился и, отойдя к окну, сказал:

— Покайся, не то я буду вынужден приговорить тебя к пребыванию в аду.

— Прямо так сразу? — спросил Эркки.

— По Библии нам дано право отпущения грехов. Если ты не признаешься в грехах и не принесешь покаяния, я не отпущу тебе их. Нам вручены ключи от царства небесного. Так написано в Библии, если ты нам не веришь.

— Не верю.

— Ты не веришь слову Библии? — удивился одни из присутствующих.

— Все это видела пророчица из Оулу и поручила нам известить об этом всех грешников.

— Десять тысяч праведников — это поразительно много, столько не собрать. А если не отыскать, все погибнут. Но сейчас еще не поздно, — сказал Анттила.

Саарихо вернулся к кровати, снова сел и снова потянул Эркки за рукав свитера. Он тыкал пальцем в ребра Эркки и все твердил:

— Обратись в веру, обратись в веру, обратись в веру.

Эркки встал и пошел к двери. Один из тех, кто сидел на стульях, пытался схватить его за рукав, но это ему не удалось, вдруг все закричали о Страшном суде, вечных муках и скрежете зубовном. Эркки открыл дверь в прихожую. На вешалке он не сразу отыскал свое пальто и шапку среди других. Те, что остались в комнате, с торжествующим видом плевали на пол прихожей и орали:

— Ад и вечные муки, ад и вечные муки!

Эркки выскочил в коридор и бросился бежать. Двери в коридоре открывались, и люди, высунувшись из них, смотрели ему вслед.

В марте отец прислал письмо, в котором писал, что у матери обнаружили опухоль в желудке. На пасхальные каникулы Эркки поехал домой. Мать стала совсем маленькой, точно усохла. В середине мая отец позвонил, что она скончалась. Эркки сдал комнату и отправился домой.

Похороны были назначены на ту же неделю. Из-за теплой погоды тело умершей перенесли в церковный морг, и гроб забили. Желавшие проститься с покойной заблаговременно начали собираться перед церковью; человек от похоронной конторы принес венки и цветы, ими украсили часовню для отпевания покойников и стали ждать гроб. Священник прибыл на черном «рекорде» и, поставив его у церкви, подошел к отцу и прошептал ему, чтобы выносили гроб. Отец собрал людей, и шестеро мужчин спустились в подвал. Человек от похоронной конторы отправился вместе с ними и показал, как лучше просунуть лямки под гроб, как лучше взять их на плечи и держать.

— Что, если мы с Эркки пойдем впереди, Матти и Вяйно посередине, а Эйно и Кари позади? — предложил отец.

— Пойдем так, чтобы старые люди не оказались все на одной стороне, — ответил Матти.

— Я спрашивал, нельзя ли открыть гроб, но пастор считает, что этого не следует делать, погода такая теплая, что тело уже почернело. Я то думал только о том, что Эркки не видел ее с пасхи, — заметил отец.

— Лучше не открывать, — сказал человек от похоронной конторы.

— Тогда и в памяти сыновей она останется такой, какая была при жизни, — согласился кто-то.

Священник вошел в помещение, где стоял гроб, и начал поторапливать присутствующих. Лямки подняли на плечи и гроб понесли. Он был обтянут белой тканью, с бахромой по краям и кисточками по углам. Нести гроб было легко, священник спокойно шагал впереди, прижав к груди Библию. Гроб покачивался в такт шагам мужчин, несших его. Провожавшие покойную в последний путь поднялись на ноги, когда гроб поставили в среднем проходе часовни; заиграл орган, священник стоял впереди на возвышении. Гроб тщательно обвязали лямками. Потом, когда люди, несшие гроб, заняли свои места, священник пропел псалом и начал проповедь.

— Во имя отца, сына и святого духа, — сказал он. — Смерть — это плата за грехи, — сказал он.

Священник говорил, и женщины, пришедшие проститься с покойной, давясь слезами, время от времени всхлипывали. Наконец псалом допели до конца и принесли венки.

Немного погодя человек от похоронной конторы собрал венки.

Двое мужчин, толкая четырехколесную тележку с гробом, повезли его по проходу часовни на кладбище по другую сторону церкви. Человек от похоронной конторы вез следом венки на другой тележке, священник шел впереди, а провожающие сзади. Церковные колокола гремели на колокольне, у могилы гроб сняли с тележки, опустили его на дно ямы и вытащили лямки с одной стороны. Солнце пекло, на краях могилы песок высох и стал похож на белый пепел, но на дне он был сырой и желтый. Человек от похоронной конторы, у которого был наготове продолговатый фанерный щит, закрыл им могилу и возложил на него венки с цветами и лепты с надписями. В головах могилы насыпали холмик, и священник пропел псалом. Затем он произнес речь, и все отправились домой.

— Меня покоробило, когда он стал беспрестанно долбить, что смерть — это плата за грехи, — говорил Эркки вечером, после того как все посторонние, желавшие проводить покойную в последний путь, ушли.

— Ну и пусть себе долбит, — сказал отец.

— Едва ли сам-то он безгрешнее.

— Я не придаю значения словам попов.

— Что-нибудь говорила мать перед смертью?

— Я пришел к ней накануне вечером, она была в полном сознании. Оно жаловалась на боли — как будто все шипы на свете вонзились в ее тело, — и так до последнего часа не теряла надежды, хотя и слепой мог видеть, что ей уже ничто не поможет, раз она потеряла в весе тридцать пять килограммов от первоначальных шестидесяти и у нее из желудка ежедневно откачивали четыре литра жидкости. На ней уже нигде не осталось мяса, руки стали сплошь кости да жилы. У нее не было ни одного местечка, куда можно было бы сделать укол, иглу вводили между костью руки и кожей. Одна рука стала совсем черная. Сам-то я тогда думал, раз смерть неизбежна, пусть бы дали ей умереть спокойно.

— Будет на лесопилке для меня работа на лето?

— Конечно, они возьмут тебя штабельщиком, если я попрошу.

— Попроси.

— Ладно, попрошу.

Эркки вышел посидеть на крыльце. Весна уже наступила, вечер был без сумерек. Хотя сегодня похоронили мать, на душе у Эркки было хорошо и спокойно. На общинной земле за яблонями, за живой изгородью из боярышника разбили большую палатку. Оттуда доносилось громкое чтение проповеди и пение духовных песен. Отец тоже вышел на крыльцо послушать.

— Этот твой отряд пятой колонны, — усмехнулся отец.

— Они надеются набрать к рождеству десять тысяч праведников, а то всех нас черти унесут, — ответил Эркки.

— Я верю только в коммунизм в международных масштабах и солидарность трудящихся, — сказал отец.

Эркки засмеялся, отец посмотрел на него и тоже улыбнулся, но улыбка Эркки исчезла, когда он вспомнил, что сегодня похоронили мать. Отец поднялся и ушел в дом, громкое пение псалмов стало каким-то механическим, оно заполняло все, эхо металось между стенами дома и сарая, доносилось откуда-то из-за взгорка. Казалось, оно звучало со всех сторон. Но Эркки думал о своем — о пережитом и о том, что еще предстояло. Он уже знал, что будет еще много всякого и надо искать свои пути.

65° северной широты _{Перевод с финского И. Бирюковой}

Я приехал в этот город почти три года назад, в марте, но сейчас осень, море еще не замерзло, воздух свеж, и пока я иду на работу через старый город — по широкой площади, мимо школы, мимо огромных магазинов, рекламы которых висят на щитах по всему городу и печатаются во всех газетах — ветер все время дует в лицо.

Этой осенью морозы наступили так внезапно, что с деревьев еще не успели облететь листья, они так и остались висеть, замерзшие, заиндевевшие, а когда снова потеплело, листья отогрелись, и березы в парке около школы пахли, как прошлогодние веники в бане.

Первый же ветреный день стряхнул всю листву с деревьев, и запах в городе изменился: вместе с западным ветром появился аромат целлюлозного комбината, напоминавший о весне в родной деревне, когда уже давно потеплело, а выгребная яма еще не вычищена; это был терпкий деревенский дух. А вот северный ветер приносил в город запах сульфитной фабрики, сладкий, как аромат свежепрожаренных кофейных зерен. И только южный ветер не имел никакого запаха, но южный ветер дул в городе редко.

Я добрался до своей работы, мимо стоявших во дворе машин прошел к двери, через которую входили редакционные служащие, а работники типографии поднимались мимо аппарата, отмечавшего время прихода, на второй этаж.

В гардеробе я снял пальто, вынул из портфеля туфли и переобулся, причесался и направился в свой кабинет, здороваясь в коридоре со знакомыми.

В кабинете я сел за стол и стал смотреть в окно на город, видневшийся за широким двором и торговым центром. Я был не совсем здоров и дорога в несколько километров утомила меня. Центр города, отделенный железнодорожными путями, застроен приземистыми и однообразными зданиями, лишь некоторые поднимались выше других, например церковь с башней и куполом.

Я посмотрел почту и прочел письма. Потом разложил их по своим местам: одни сунул в папки, другие — в мусорную корзину. Перелистал газеты, свою и остальные, пробежал глазами оглавления в журналах. В нашей газете прочел свою собственную статью и отметил типографские ошибки. Журналы я свернул трубочкой и спрятал в глубину книжной полки. От издателей пришли пакеты с книгами, я вскрыл их, просмотрел книги и сложил стопкой на столе второго редактора. Пусть рассылает критикам.

В кабинет вошел второй редактор, а я отправился в кафе, выстоял очередь и с чашкой кофе в руках стал искать свободное место. Сел и начал смотреть в окно на низкие фабричные строения, на железнодорожные рельсы вдали, на трубы маневровых тепловозов. Мне захотелось, чтобы ветер уже принес с собой снег. Я выпил кофе, но снега так и не было. Наконец я поднялся и вернулся в кабинет.

Второй редактор разговаривал по телефону и я за это время набросал две заметки, перечел их и подписал в набор.

В кабинет зашел сотрудник, второй редактор положил телефонную трубку и завел с ним беседу. Я собрал свои бумаги, заметки передал второму редактору, поскольку была его очередь макетировать газету.

— Что, на сегодня с работой покончено? — спросил он.

— Если кто спросит, я в окружном архиве, — сказал я.

— Серьезно? — усмехнулся он.

Сотрудник спросил меня о статье, которую я обещал написать по просьбе главного редактора. Статья была еще не готова. Я сказал, что выбросил ее в корзину.

— Почему? — спросил сотрудник.

— Потому что она получилась очень скучной, — ответил я.

Он молча глядел на меня. Второй редактор напомнил, что вечером я должен быть на одной встрече. Я вышел.

Дома я снял в прихожей пальто, из стоявшего тут же маленького книжного шкафа взял книгу и отнес на стол в комнату. Утром я поленился застелить постель и теперь уселся на нее. Сквозь неплотно задернутые шторы я видел в окно кусочек неба, серого и тоскливого. Я направил абажур маленькой лампы на стол и включил свет. Я наглухо задернул оконные шторы и теперь в них не было ни единой щелки, сел и стал читать. В книге рассказывалось о путешествиях финских исследователей прошлого века в Азию. Ученые часто испытывали трудности из-за незнания языков, загадочного характера местных племен и их странных обычаев. Я сидел и читал до тех пор, пока не кончил книгу, потом я положил ее в стопку прочитанных на пол возле стола.

Я оделся и отправился в бар. В это время, ближе к вечеру, в баре было пусто. Блюдо, которое я заказал, девушка разогрела в микроволновой печке, и еда была настолько горячей, что обжигала рот. В бар вошли парни из профессионального училища, они включили музыкальный автомат, слушали пластинки и все вместе играли в карты. Потом они заспорили, кто сколько выиграл и кому сколько причитается.

Я вышел. Было уже совсем темно и в свете уличных фонарей мелькал редкий снежок. Подойдя к своему дому, я обогнул его так, чтобы меня не было видно из окон.

Я поднялся на крыльцо, стал искать ключ и тут заметил возле двери мальчишку-рассыльного из редакции. Он протянул мне конверт. Я вскрыл его, оборвав край, а заодно и часть письма. Второй редактор напоминал о вечерней встрече, где мне необходимо было быть, чтобы дать материал в газету. Огрызком карандаша я написал на оборотной стороне листа «Не пойду, это не важно», сунул письмо в конверт и велел мальчишке отнести его в редакцию.

В комнате я раздвинул шторы и долго сидел возле окна, глядя на белые хлопья. Когда снег перестал идти, я снова задернул шторы и лег на кровать. Так в одежде я и заснул, посреди ночи открыл глаза и больше спать не мог. Из стопки книг я взял одну и читал до утра.

Прошло три месяца. В феврале стояли холодные и прозрачные дни. На обочинах высокими сугробами лежал снег, улицы песком не посыпали, и в центре города мне случалось видеть закутанных в платки старушек, которые, толкая перед собой высокие санки, направлялись за покупками, и детей, бегающих на лыжах прямо по дороге. Хотя мороз часто доходил до тридцати градусов, холод не чувствовался, потому что море замерзло и ветра не было.

Каждый день я ходил в редакцию, но долго там не задерживался. Я писал положенное мне количество материалов, в очередь со вторым редактором макетировал газету, но по старым образцам, и хотя я всегда говорил, что макет портят объявления, которые постоянно вставлял секретарь редакции, в глубине души я знал, что я просто не умею красиво разметить полосу. Часто я замечал, что газетные страницы получаются бестолковыми, потому что материалы расположены бессистемно и даже самые короткие статьи переносятся со страницы на страницу. В таких случаях я спешил уйти из наборного цеха и отсиживался в кабинете, если там никого не было, или же уходил в город.

Когда я приехал сюда, стояла зима, и я иногда вспоминал ее. Снег падал крупными хлопьями, и на вокзале было много военных, ходили патрули, ездили «джипы». Я выстоял очередь на такси и поехал по адресу, указанному в газетном объявлении, внес в комнату свои нехитрые пожитки, одежду и книги. Потом я вышел на улицу и вдоль длинного ряда деревянных низких домов направился к центру города. Уже тогда я видел, как ломали эти домики, чтобы освободить место для многоэтажных зданий. На каменных фундаментах еще стояли стены и высокие круглые печи, а рядом с развалинами были сложены распиленные циркулярной пилой бревна. По фундаментам, обломкам кухонных плит и кафельным печам я пытался представить себе жизнь, которая десятилетиями текла тут, в этих домах.

Я вошел в первый попавшийся пивной бар, где было полно народу. Меня провели к столику, за которым уже сидели мужчина и женщина. Они не сказали мне ни слова. Официант принес заказанное пиво. Посреди бара, развлекая публику, стоял старик с гармонью. Каждый раз перед тем, как запеть, он спрашивал, какую песню желает публика, и каждый раз из-за отдельного заднего столика справа поднимался и подходил к музыканту сутулый мужчина. Он протягивал пятерку и просил спеть «Зов равнины». Гармонист, отбивая такт ногой, подбирал аккорды и хрипло заводил: «Прошло мое детство на севере, и помню его я всегда…»; вскоре к нему присоединялись пьяные голоса со всех столиков.

Других песен в тот вечер не пели. Я не знал слов, но мой сосед по столику пододвинул ко мне отпечатанный на ротапринте лист, пальцем указал нужное место и я запел вместе со всеми: «И вновь я вижу луга, любимая снова со мной…»

Ночью я шел домой, насвистывая эту мелодию. Снегопад кончился, мороз окреп. Все звезды казались твердыми и яркими.

В ту первую зиму я много ходил пешком, хорошо изучил городские улицы и парки в центре и заречную часть, где возле мостов теснились уродливые многоэтажные дома, а повыше стояли старые деревянные домики, которые распространяли вокруг приятный запах горевших в печи дров.

Той зимой потеплело в апреле и все сразу перепуталось: ночью морозило, днем пригревало солнце, все таяло, на дорогах стояла слякоть, к вечеру холодало, а ночной мороз покрывал дневные лужи тонким ледком.

На реке тронулся лед, я бродил по прибрежным улицам, переходил по нижнему мосту на другую сторону, мимо электростанции шел вверх по течению, по плотине возвращался обратно, и однообразный ритм шагов усыплял ненужные мысли, как делает это вино, но только медленнее.

На ходу я внимательно разглядывал то, что обнажал таявший снег: коричневую прошлогоднюю траву, голые ветки, мусор, по которому сейчас можно было прочесть историю прошедшей зимы. В верховьях реки таяли лесные и болотные снега, воды настолько прибавилось, что пришлось открыть все шлюзы и направить течение в прежнее русло, и река свободно текла мимо турбин целую неделю. Я смотрел, как тяжелый черный поток вырывается из шлюзов и разбивается внизу на пенистые брызги, взлетавшие высоко вверх, словно белый дым.

Я думал, что наступила весна, но снова выпал снег, продержавшийся неделю.

В конце мая еще шел снег, а на березах уже проклюнулись почки, и ребятишки слепили под моим окном снежную бабу, воткнув ей вместо пуговиц и глаз желтые пуховки вербы. По дороге на работу я сильно простыл, получил недельный отпуск и провалялся дома, читая подряд все книги, что у меня были об исследовательских экспедициях и путешествиях в Арктику. Я не стал покупать лекарства, выписанные мне редакционным врачом, а просто переболел свою болезнь, потому что болезни для этого и существуют. Я перенес жар под сорок, сумбурные ночи и дневную вялость, предшествующую вечернему подъему температуры. Я ел мало и похудел. В день, когда у меня последний раз был жар, температура упала потом так стремительно, что я решил: умираю. Но все-таки я не умер, и когда закончился мой отпуск, снова вышел на работу.

Весна сделала все свои дола за неделю. Листья на березах, которым пришлось ждать из-за затянувшейся зимы, выросли до своей нормальной величины, а красно-коричневые тополиные сережки сменились зеленой листвой.

Теперь я работал целыми днями, писал о культурных событиях и городской жизни, комментировал материалы, помещенные в других газетах. Я участвовал в редакционных совещаниях и планировал специальные летние выпуски, задумывался над повышением своей квалификации и способами избавления от типографских ошибок. За одну из моих публикаций меня даже похвалили, то ли шеф, то ли главный редактор, а может, просто кто-то из отдела новостей.

Однажды, когда я работал над очередным выпуском, наклеивая на макет полоски статей и копии снимков, в кабинет зашел Исола, человек с жидкой бородкой, одетый в вельветовый костюм, и, не говоря ни слова, бросил мне на стол какую-то книгу. Потом он уселся на стул и закурил сигарету, выпуская дым через плотно сжатые, пожелтевшие от табака зубы. Я видел его несколько раз прежде, когда он приходил в редакцию в надежде сбыть свои стихи и статьи. Стихи у него не брали, а статьи всегда передавали в общий отдел, и даже для этого отдела они были маловаты по объему, а Исола потом являлся справиться о своих материалах или же звонил по телефону.

Исола молча наблюдал, как я работаю. Я закончил макет и сказал, что иду в наборный цех. Там был перерыв, и я оставил макет на столе у метранпажа. Во всех отделах редакции было пусто, сотрудники ушли пить кофе и только несколько исхудавших за лето редакторов остались у телефонов, чтобы отвечать на звонки. Исола стоял на пороге моего кабинета, и я вошел туда вслед за ним.

Сев за стол, я взял книгу, которую он принес. Это была тонкая книжка стихов, каждое стихотворение состояло из двух строчек, и на каждой странице было напечатано только одно стихотворение.

— Я принес это на рецензию.

— Ну что ж, передадим по назначению.

Исола сказал, что послал книжку самому Кекконену, но ответа пока не получил. На обороте обложки я увидел фотографию Исолы, а под ней текст, многословно превозносивший его самого и его стихи. Я заполнил почтовый бланк и прикрепил его к книге.

— Я пошлю это рецензенту. Если он захочет написать о стихах, дадим материал в газету, — сказал я.

Исола был очень доволен. Он рассказал мне, что написал уже три книги и все три издал за свой счет, употребив на это свою пенсию по болезни и пенсию той женщины, с которой сейчас живет.

Я не знал, что сказать на это. Еще Исола сообщил, что послал заявление о приеме в союз писателей, назвав при этом в числе рекомендующих и меня. Он считал, что так будет вернее. Кто были остальные, он не сказал. Я предположил, что одним из них был Кекконен, но Исола заявил, что рассчитывает на другой отклик из Тамминиеми, и это должна быть огромная поддержка его книгам. Кекконену он послал все три сборника. Я сказал, что прочел статью Исолы в сборнике, выпущенном Губернским комитетом по делам искусств и что мне она понравилась. Исола обрадовался и предложил мне сигарету. Я не курю, поэтому Исола закурил сам и рассказал мне о том основном и принципиальном, что связывает его с темой искусства.

Я сказал, что угощаю его кофе, и мы отправились в кафе. Мы сели за столик отдела новостей, за которым оживленно переговаривались редакторы, и Исола замолчал. Мы выпили кофе и вернулись в кабинет. Исола собрался уходить, напомнив мне на прощание о рецензии. Потом он сказал, что сходит еще к главному редактору, и, вытащив из внутреннего кармана пиджака еще один экземпляр книги, пошел по коридору в кабинет главного редактора.

Я пробыл в редакции до конца своей смены и отправился домой.

Мой отпуск начался с Иванова дня, но из города я не уехал. Были теплые солнечные дни, и казалось, что погода установилась не на одну неделю. Теперь я каждый день сколько хотел бродил по городу, по рынку и торговому центру, ходил вверх по реке, по большому парку мимо библиотеки добирался до ботанического сада и читал там названия знакомых и незнакомых растений по-фински и на латыни, и потом снова возвращался в центр. Я видел, как повсюду в городе ломали старые деревянные дома, а на их месте строили блочные, уродливые, непонятного цвета.

Часто ходил я и на кладбище. Там, в тени высоких елей, было прохладно. На могильных плитах я читал имена и даты рождений и смертей. Потом я высчитывал, сколько лет прожил человек. Я видел похороны ребенка. Отец нес маленький гробик, за ним шли празднично одетые, серьезные дети и плачущие женщины в черном. С того места, где я сидел, я плохо разбирал, о чем говорит священник, но молитву я слышал хорошо и видел, как засыпали могилу и опускали на холмик цветы.

После тихих и знойных ночей пришли грозы. Вокруг города горели леса, и я читал о пожарах в газете. Ночами я спал тяжело, без сновидений, а утром просыпался с трудом.

В эти дни я не встречал знакомых. Я разговаривал с продавцами на рынке, но не больше, чем того требовала покупка, и в антикварных лавках спрашивал о книгах, которыми сейчас интересовался. Хозяева лавок уже знали меня и в задних комнатах складывали книги, которые мне приходилось волей-неволей покупать. Так я прочел все, что попалось мне тогда о полярных экспедициях.

Грозы начинались всегда после обеда, и я стоял у окна, наблюдая за молниями. По их вспышкам и раскатам грома я старался определить место, куда должна ударить молния, и направление грозового фронта. К вечеру грозы прекращались и я снова бродил по городу и освеженному дождем морскому побережью. Я рассматривал ольховые заросли и изогнутые морскими ветрами стволы сосен, плоты в море и рыбацкие лодки, которые здесь были особенной формы — посреди открытой кормы невысокая каюта.

Сразу после отпуска я заявил об уходе. Как и положено, после этого я проработал еще месяц. Уволился я в конце августа. В картонные коробки, которые выбрасывали водители тяжелых грузовых фургонов, я упаковал свои немногочисленные вещи и кое-какую мебель.

Я уезжал из города вечерним поездом. В спальном вагоне второго класса моим соседом оказался словоохотливый мужчина, который еще до отправления поезда стал расспрашивать меня, не из этого ли города я родом. Его очень удивляло, почему раньше мы с ним не встречались, хотя я прожил в городе больше трех лет, а он часто печатался в газетах. Я не видел в этом ничего странного и вышел в коридор.

Поезд тронулся и передо мной развернулась панорама города. Было еще тепло, и в воздухе пахло шпалами и смазкой. Поезд, медленно набирая скорость, миновал вокзал, старые магазины, потом поверх новых низких строений я разглядел здание своей редакции. На всем этаже, где размещались отделы, и на этаже типографии горел свет. Потом город остался позади, поезд шел вдоль тянувшегося к югу широкого поля, я смотрел на него и на первую после города деревню.

После деревни снова открылось поле и я видел все как на ладони: сараи, дома, маленькие кубики строений вдали от железнодорожного полотна, невысокий березняк возле них. А по межам в поле росли такие же невысокие ивы. Я не заходил в купе, пока разговорчивый сосед, по моим подсчетам, не заснул, и долго-долго сидел в коридоре, глядя в темноту.