Современная финская новелла

Новогодняя ночь _{Перевод с шведского Е. Чевкиной}

«Опять с утра снег», — подумала Ева, раздвигая гардины. Каждый день снег, почти что с самого начала каникул! Ей очень хотелось, чтобы именно этот день оказался совсем другим, ясным и морозным: это бы означало перемену, и она, поверив, перестала бы ждать. В мягком утреннем сумраке она сидела на письменном столе, свесив ноги и повернувшись лицом к окну. В маминой комнате тихо, у мамы сегодня выходной, и встанет она только через час. Еще целый час до того, как снова придется ждать, а пока можно делать все, что угодно. Можно даже выйти на улицу, только там все равно никого нет — еще слишком рано.

Последнее время она искала приметы во всем, хотя случалось, что они ее обманывали. Как в тот раз, когда она загадала, что если автобус подойдет сразу, и если в коридоре перед первым уроком она встретит Анну, и если ее красную шапочку кто-нибудь все-таки найдет и положит к ней на парту — и все получилось именно так, но потом не было ничего. Да, если подумать, приметы ведь часто не сбывались, и этот снег, наверное, не означает ничего плохого.

Ее ожидание стало особенно мучительным теперь, когда папа пообещал, что позвонит сам. Обычно звонила она, после обеда, пока мама не пришла с работы, потому что тогда и Пегги не было дома, можно было не бояться, что трубку возьмет не папа. Иногда он говорил ей, что на этой неделе они встретиться не смогут, потому что у него нет минуты свободной, пусть она позвонит как-нибудь в другой раз, на той неделе, — и она снова звонила через неделю, а порой еще через неделю, и еще, пока у него, наконец, не находилось для нее немножко времени. Ей было грустно слышать каждый раз, что у него полно работы, и получать отказ за отказом — но тогда все-таки она могла позвонить ему когда захочет, и это было лучше, чем сидеть вот так и ждать. Конечно, папа просто не может понять, что всякий раз, как он пообещает «позвонить на днях», ждать становится сущим мучением, но она никогда ему этого не скажет.

Вот уже несколько дней, как начались каникулы, а она все не решалась выйти из дому и так устала, что не могла ничего делать. После обеда ее часто клонило в сон, но она не ложилась, боясь проспать звонок. Когда однажды позвонила Анна и позвала ее погулять, Ева соврала, что у нее не то живот болит, не то голова, и Анна тогда обиделась. В тот раз мама тоже рассердилась, что Ева все сидит дома, но мама, слава богу, каждый день на работе и ругает Еву начиная с половины пятого.

— Он ведь снова позвонит, если тебя не застанет, — говорила тогда мама.

— Он забудет, — отвечала Ева, — или очень расстроится. Я ведь сказала ему, что я целый день дома.

Папа обещал позвонить под рождество или сразу после рождества. Ну в крайнем случае — под Новый год. А Новый год наступает в эту ночь.

Вдруг она заметила, что мысленно называет его не папа, а Ян. Этой осенью он как-то попросил ее, чтобы она называла его Яном, как мама, Пегги и все друзья — Ева ведь уже совсем взрослая, и они тоже будут друзьями. Это было в тот раз, когда Ева шла к ним и мечтала, как они с папой будут сидеть дома и играть в кости или в математическую игру «Мастер Майнд», — но Ян и Пегги уже стояли в передней, они сказали, что идут в ресторан и возьмут ее с собой. Они ехали по городу на трамвае, тогда-то он и шепнул Еве на ухо насчет Яна и прижался щекой к ее щеке, и казалось, что у них теперь есть общая тайна, которую Пегги знать не должна.

В ресторане было много людей и яркого света, отовсюду свисали диковинные зеленые растения, а в паузах между танцами слышалось журчание воды в маленьком фонтане. Она прошла вслед за Яном и Пегги к столу, где уже сидели какие-то незнакомые люди, и утонула в мягком диване, рядом с Яном. Ян сказал, что тех, других, зовут Эверт-Гуннар и Ингалилль, и что у Эверта-Гуннара сегодня радость, у него на днях вышла книга. Ева знала, что у Яна тоже время от времени выходят книги. Ей стало немножко жаль Эверта-Гуннара: хоть у него и радость, но рядом с ним на полу почему-то лежала трость, Ева постаралась незаметно заглянуть под стол — вдруг он без ноги? — но ничего особенного не увидела или, может быть, не успела заметить.

Еще за столом сидело двое детей: девочка, все время жевавшая резнику, и кудрявый мальчик. По глазам Пегги было видно, до чего девочка ей не нравится. Ян сказал, что все они — его хорошие друзья, они каждое лето встречаются на курсах — есть такие курсы, где учат писать стихи. И как бы он ни был занят, для этих курсов он выкраивает время каждое лето — для него очень много значит уже то, что они там собираются все вместе, нельзя же предать тех, кто так на тебя рассчитывает.

Ели они очень долго и заказывали бутылку за бутылкой. Папа, которого теперь звали Ян, разрешил ей отпить чуть-чуть из его бокала в честь того, что она впервые в ресторане, и к тому же у Эверта-Гуннара сегодня радость, а до этого ему было очень плохо много лет подряд. Тут женщина по имени Ингалилль вдруг заплакала, полезла в сумочку, достала оттуда носовой платок и прижала к глазам. Тогда Эверт-Гуннар погладил ее по голове, и она сначала заплакала еще сильнее, но потом успокоилась и убрала платок обратно в сумочку. Нос у нее блестел, вся тушь с ресниц размазалась по щекам.

Когда принесли кофе, Ева совсем осмелела и принялась болтать без умолку. Наверное, она наговорила много глупостей — она помнит, что все они смеялись, и чем больше они хохотали, тем больше она валяла дурака, стараясь, чтобы всем было весело. А потом ей вдруг захотелось спать. Казалось, Ян и Пегги никогда не допьют свой кофе. Было уже страшно поздно, когда они посадили ее в такси и повезли домой, а она всю дорогу продремала на плече у Яна, и только слышала сквозь дрему, как Пегги ему выговаривала: «Ты с ума сошел! Ей же всего одиннадцать лет, ей нельзя ни капли вина!» — а когда наконец приехали, мама тоже кричала на Яна в передней, но Ева пошла в свою комнату и тут же уснула.

А сегодня наступает Новый год.

Под рождество она так ждала его звонка, что и мама, и бабушка, и гости виделись ей как бы во сне. Она, конечно, сидела с ними за столом, что-то отвечала и делала все, о чем бы ее ни просили, но на самом деле она только прислушивалась и ждала. А те не понимали, что она от них далеко-далеко, просили ее, как обычно, встать возле зажженной свечки и прочитать стишок — тот же самый, который они почему-то просят ее читать каждое рождество «для настроения». Ни бабушка, ни мамин брат с сестрой, казалось, ничуть не огорчены, что папа ушел к Пегги — глядя на них, можно было подумать, что праздновать рождество без папы даже лучше. Поэтому она ничего не говорила про Яна и старалась вообще виду не подавать, что ждет звонка.

Позвонил бы он сразу как проснется — он же знает, что она столько дней дожидается, и все зря! А после того, как он позвонит и они увидятся, все опять будет в порядке еще целых две недели, почти как у тех, кому вообще не приходится ждать, словом, как было прежде — впрочем, о том, что было прежде, она старалась не думать.

Она сидела не шевелясь и вдруг услышала, что мама уже встала и включила воду на кухне. Но она продолжала сидеть на столе, в бледном утреннем свете, и глядела на летящий снег. Даже когда мама вошла к ней в комнату и зажгла лампу, она не оглянулась. Мама встала боком за ее спиной, и в окне возникло мамино отражение.

— Я видела тебя во сне, — сказала мама. — Как раз перед тем как проснуться.

— Расскажи, что тебе приснилось, — ответила отражению Ева.

— Во сне ты была совсем маленькая. Было лето, и ты бежала ко мне по зеленому лугу, сквозь высокую траву, а потом я тебя поймала и подняла на руки.

— А так правда было?

— Нет, я даже луга такого не припомню.

Ева повернулась спиной к окну и спрыгнула со стола.

— Пошли ко мне чай пить, — предложила мама.

Они пили чай, сидя на маминой постели, и Ева думала: у мамы сегодня хорошее настроение, раз она опять рассказала сон. А вообще у нее по-всякому бывает в последнее время — ничего не поймешь.

— У нас сегодня днем будут гости, — сказала мама.

— Кто это? — спросила Ева.

— А вот когда придут, тогда и узнаешь, — ответила мама немножко таинственно. — Между прочим, одного из них ты видела.

Странно как-то мама себя вела, но при этом улыбалась и гладила Еву по голове, и оттого казалось, что волноваться пока еще не из-за чего.

— А вечером поедем к бабушке, — продолжала мама.

— Я не поеду, — немедленно ответила Ева. Когда у мамы хорошее настроение, с ней можно спорить сколько угодно.

Но в эту минуту она поняла: мама больше не считает, что она встретит Новый год с папой. Значит, теперь совсем плохо: мама уже не верит Яну, верить придется одной.

Они выпили чаю, потом Ева пошла на кухню мыть посуду. Она открыла воду, но тут оказалось, что мыло кончилось. Пока Ева искала новое, вода из крана все текла и текла. Только страшного в этом ничего не было, потому что мама ушла в ванную, и вода не действовала ей на нервы. Когда она наконец оттуда вышла, Ева уже вытирала последнюю ложку. Мама сказала, что съездит ненадолго в город, и пусть Ева не волнуется, если она вдруг задержится. Ева стояла в передней, глядя, как мама натягивает сапоги, застегивает пальто и убирает свои тонкие светлые волосы под темную вязаную шапочку. Мама поинтересовалась: может, она что-нибудь не так надела, а то Ева как-то странно смотрит. Вместо ответа Ева спросила, чем ей заняться, пока мамы не будет. Мама сказала, что такая большая девочка могла бы и сама что-нибудь придумать. При желании найдется куча дел, а для начала можно убрать свою комнату.

Но когда дверь за мамой захлопнулась, Ева подошла к елке и включила гирлянду, а сама улеглась рядом на ковре. Она лежала на спине, задрав ноги, закинув руки за голову, и, прищурясь, глядела на огоньки, мерцавшие среди веток. Стояла такая тишина, что можно было придумывать про себя все, что хочешь, не боясь, что тебе помешают. И она стали придумывать, как будто ее сбила машина, и теперь она, Ева, при смерти. Она вытянула ноги, раскинула руки в разные стороны — и вот она лежит уже на больничной койке, с забинтованной головой. Мама и папа, то есть Ян, склонились над ней с бледными и печальными лицами. А Ян чем больше смотрит на нее, тем больше бледнеет, и глаза у него делаются все несчастнее. Вот он осторожно, чтобы не причинить ей боль, садится на край кровати, берет ее руку в свою и умоляет, чтобы она не умирала, не покидала его. А ей все равно очень больно, когда он вот так берет ее за руку, но она мужественно терпит боль и только тихонько стонет. Тут его глаза наполняются слезами, и голос дрожит, когда он говорит, что его маленькая храбрая девочка дороже для него всего на свете — лишь бы она была здорова, а все остальное не важно, что он бросит Пегги и вернется домой насовсем. Но она сама так слаба, что не в силах ему ответить, — к тому же Ева еще не решила, что лучше — выздороветь или умереть, чтобы мама с Яном остались одни и плакали у ее постели. Как только она заколебалась, все вдруг исчезло. Лежала она на ковре под елкой, и глядел на нее только самый маленький елочный ангел — крылья у него были короче, чем у остальных, и он всегда казался чуть удивленным.

— Пегги, — сказала она вполголоса. — Piggy[17].

И сама обрадовалась, как здорово придумалось про Пегги! Начисто забыв свою смертельную тоску, она вскочила и заходила по комнатам, а потом вошла к маме. Стоя перед маминым зеркалом, она подтянула брюки и одернула джемпер. Потом вернулась в свою комнату и уселась в кресло, поджав под себя ноги в шерстяных носках.

«Конечно, все из-за Пегги», — думала она.

Бывая у Яна, она иногда вдруг решала подразнить Пегги. Тогда она вытаскивала из шкафа старую коробку из-под ботинок, полную фотографий, шла с этой коробкой к Яну и раскладывала перед ним карточки. Она выбирала самые давние и спрашивала, с кем это он тут, прекрасно зная, что с мамой, и приставала: «А вы уже были тогда женаты? А я родилась? А вы радовались, когда я родилась?» И тут уж Пегги могла хлопать дверью сколько влезет, или долго-предолго говорить с кем-нибудь по телефону, или идти на кухню и злобно греметь посудой.

Но иногда Пегги злилась, даже если никто ее не доводил. Тогда виноват оказывался Ян со своими обычными выходками. То он забывал выполнить какое-нибудь важное поручение Пегги, то, потеряв страницу из рукописи, заставлял Пегги искать ее и кричал, что это все из-за нее, или приводил гостей после полуночи, а то приглашал кого-нибудь из приезжих приятелей пожить у него недельки три. Когда живешь с Яном, то все это в порядке вещей, но Пегги почему-то никак не может понять, что его не переделать.

А телефон все не звонил. Ева напряженно вслушивалась в тишину, и с каждой минутой ждать становилось труднее и труднее.

Мама вернулась уже в первом часу, неся в одной руке тяжелую сумку, а в другой — коробку с тортом. Она пошла на кухню и принялась перекладывать покупки в холодильник, а Ева, встав рядом, спросила, с чем торт. «Марципановый, — ответила мама и ласково похлопала Еву по щеке — это же самый вкусный!» Потом мама подогрела на сковородке запеканку, и они сели на кухне перекусить. Ева выковыряла одну за другой все изюмины и выложила из них каемку на краю тарелки.

Потом мама накрывала стол для кофе, а Ева ходила за ней по пятам. Мама спросила, какие бы Ева подала чашки, и велела наполнить сахарницу и свернуть салфетки. Ева должна учиться все делать быстро, а не возиться с каждой салфеткой, говорила мама, а так они вообще ничего не успеют. Ничего страшного, если салфетки свернуты чуть-чуть по-разному и рождественская звезда на некоторых не видна целиком. Когда Ева будет сама принимать гостей, им, наверное, придется сто лет дожидаться, пока подадут на стол.

— Может, ты все-таки скажешь, кто к нам придет? — прервала Ева.

— Ну хорошо, — мама сделала вид, что поддалась уговорам, — тот, кого ты знаешь — Трюггве. Но кто придет вместе с ним — это секрет!

Ева была страшно разочарована: это уже выше человеческих сил — выдержать столько всего в один день! Тоже мне великий подарок — Трюггве, чтобы делать из него сюрприз! Конечно, он иногда ходил вместе с мамой на концерты, как будто им мало встреч на работе. Но Трюггве — это только Трюггве и больше ничего. Неужели мама думает, что Ева упадет в обморок от счастья, когда он наконец явится?

— А что, Трюггве женат? — спросила Ева.

— Нет, — ответила мама как-то неуверенно. — Он разведен, как мы с папой.

Ева посмотрела на маму, и ей вдруг непонятно почему сделалось не по себе.

Оказалось, что Трюггве привел с собой девочку, ровесницу Евы. У нее были светлые, почти белые волосы, бледные щеки и грустные голубые глаза. Она была толще Евы и дышала как-то тяжело, словно ей было трудно справиться с собственным телом. Трюггве помог ей снять стеганую курточку и подтолкнул ее к Еве.

— Это моя дочка Кирси! С ней тебе придется говорить по-фински, но ты же его знаешь!

Мама и Трюггве смотрели друг на друга так, словно собирались поцеловаться. Но Трюггве в конце концов просто похлопал маму по спине, а потом долго-предолго тряс ее руку. Это казалось так смешно, что впору расхохотаться, если бы не было так грустно.

Пока мама варила кофе, Трюггве не мог усидеть на месте. Он принялся расхаживать по гостиной, задумчиво разглядывая все подряд, и мимоходом толкнул дверь в мамину комнату. Пиджак на нем был в крупную клетку, волосы на затылке торчали в разные стороны, а он их то и дело приглаживал. Ева и Кирси сели по разные концы дивана, стесняясь смотреть друг на друга.

— Сколько у вас метров? — спросил Трюггве.

— Семьдесят, — крикнула из кухни мама.

— Я так и думал, — сказал Трюггве. — У тебя тут все так со вкусом обставлено!

Он остановился возле елки с белыми, розовыми и голубыми ангелами, и воскликнул, что никогда еще не видел ничего более прекрасного. В эту минуту вошла мама с кофейником в руках. Она так сияла, словно Трюггве сказал это про нее, а не про елку.

А потом они вчетвером сели пить кофе. Кирси ужасно стеснялась, и когда мама предлагала ей что-нибудь, она только кивала или отвечала шепотом. Ева тоже молчала. Говорили только мама и Трюггве, причем разговор у них был такой, что можно с ума сойти. Казалось, маме интересно решительно все, о чем бы Трюггве ни рассказывал, а когда мама стала рассказывать о себе, Трюггве ухитрился вставить «именно» и «совершенно верно» не меньше десяти раз.

— Сегодня последний день года, — заметил Трюггве, когда мама наливала ему кофе.

— Да, — ответила мама. — Старому году осталось всего десять часов.

— Что-то принесет с собой новый год, — сказал Трюггве.

Странно, — думала Ева, — отчего это мама такая радостная? Осенью ей было так плохо, иной раз не то что не решаешься сидеть у нее на постели и придумывать смешные слова, а вообще стараешься держаться подальше, пока у нее это не пройдет. Радость мамы и Трюггве рождала в ее душе смутный страх, нарастало странное чувство, что Трюггве непонятным пока образом угрожает самому ее существованию.

Трюггве положил кусок марципанового торта себе на тарелку, но когда мама хотела передать блюдо дальше, Кирси покачала головой.

— У Кирси на все на свете аллергия, — объяснил Трюггве, — и с миндалем ей тоже ничего нельзя.

Еве стало жалко Кирси, которая даже не попробует такого вкусного торта. Но, поймав ее взгляд, она заметила, что гостья расстроилась ничуть не меньше, чем она сама, и вовсе не из-за торта.

— Ой, как жалко! — сказала мама. — Я бы тогда еще что-нибудь купила!

— Ничего, Кирси уже привыкла отказываться от угощений, — сказал Трюггве. — Она стойко соблюдает свою диету.

Они еще немного посидели, а потом мама предложила встать из-за стола. Трюггве поблагодарил маму, и, сказав, что она просто мастерица варить кофе, подошел, и поцеловал у нее руку, и сам засмеялся, как будто сделал это ради шутки.

— Девочки, может быть, пойдут к Еве? — предложила мама.

— Пожалуй, им без нас веселее, — поддержал ее Трюггве.

— Иди займи Кирси, — сказала Еве мама.

Ева умоляюще взглянула на маму: уж она-то могла бы понять, как тягостно оставаться наедине с Кирси, да еще, наверное, на много часов — кто знает, когда этот Трюггве соберется домой? Но мама сделала вид, что ничего не поняла, и пришлось подчиниться, потому что не спорить же при гостях. Ева кивнула Кирси и направилась в комнату, а та пошла за ней. Поначалу, не зная, о чем заговорить, они молча сидели, глядя друг на друга — глядеть они уже не стеснялись. В тишине было слышно только сопение Кирси, да из соседней комнаты доносились приглушенные голоса мамы и Трюггве. В конце концов молчание показалось Еве неловким. Она спросила Кирси по-фински:

— Хочешь послушать мои записи?

— Не знаю, — ответила Кирси.

— А почему ты не говоришь по-шведски, как Трюггве?

— Потому что мама говорит по-фински.

— Ты что, живешь у мамы?

— Мама меня потом заберет. Пока что я живу у папы.

Ева вспомнила, как Ян объяснял ей, что если они с мамой разойдутся, то будет лучше для всех троих. Она сидела тогда у Яна на коленях, положив голову ему на плечо, а он говорил, что и для Евы так будет лучше, она сама потом это поймет. Ведь его малышка Ева не может быть счастлива, если ее родители несчастливы друг с другом и не расстаются только из-за нее. Зато когда он уедет, дома станет гораздо спокойнее, а у Евы будет тогда целых два дома. Она ведь сможет приходить к нему когда вздумается, и всегда будет самой желанной гостьей. Но это он пошутил, насчет гостьи: она будет приходить к нему как к себе домой.

Но Ева что-то не заметила, чтобы ей стало лучше. Может быть, как сказал Ян, она потом поймет. Пока что ей было непонятно, почему Ян и Пегги — это лучше, чем Ян и мама. Пегги считает, что лучше бы Евы вообще на свете не было. Пегги не в духе уже только из-за того, что к ним приходишь. А иначе почему она всегда глядит мимо тебя и едва здоровается, а потом запирается на весь вечер в спальне. И хотя это очень здорово — остаться с Яном вдвоем на целый вечер, и хотя на Пегги ей наплевать, а все-таки обидно, когда тебя ненавидят лишь за то, что ты пришла в гости.

— Почему оттуда ничего не слышно? — спросила Кирси.

— Что? — отозвалась Ева.

— Они только что разговаривали, а теперь я ничего не слышу.

— Может, они закрыли дверь?

— А зачем?

— Затем, что без нас им веселее.

Внезапно по бледному лицу Кирси разлился румянец.

— А вдруг они этим занимаются?

— Чем этим? — не поняла Ева.

— Ну этим, сама знаешь.

Ева почувствовала, как у нее тоже запылали щеки:

— Не могут же они заниматься этим в гостиной!

— А если они уже в комнате у твоей мамы?

— Знаешь что: сейчас я схожу принесу нам апельсинового соку, а заодно посмотрю, может, через кухонную дверь что-нибудь видно.

В своих шерстяных носках Ева двигалась почти бесшумно. На лице у нее было безмятежное выражение на случай, если вдруг столкнется с мамой. Но все обошлось. Дверь, ведущая из кухни в гостиную, оказалась приоткрыта. Она осторожно достала из холодильника две бутылки соку, поставила их на стол и подкралась к двери. В щелку было видно, что мама и Трюггве сидят в гостиной. Дверь в переднюю они действительно закрыли, поэтому и не было ничего слышно. Они сидели на диване даже не обнявшись. Ева хотела сразу же уйти, но на мгновение задержалась и прислушалась.

— Я вышла замуж очень молодой, — донесся до нее мамин голос. — Когда мы с Яном познакомились, я жила еще с родителями, и они были оба против нашей свадьбы. Потому что Ян всегда был такой, как теперь.

— Кто не ошибается, — сказал Трюггве.

— Но не считаешь ли ты, что, однажды обманувшись, становишься крайне осторожной, — сказала мама. — Поверишь во что-то новое, а оно потом окажется ничем не лучше прежнего.

— Что я всегда в тебе ценил больше всего, — сказал Трюггве, — так это твою вежливость. А знаешь, на что я обратил внимание еще тогда, много лет назад?

— Нет, — ответила мама. — На что же?

— На то, что у тебя красивые глаза. Как лесные звездочки — есть такой весенний цветок. Тебе и другие, наверное, об этом говорили.

— В первый раз слышу! — донесся из гостиной смущенно-радостный мамин голос.

«Ерунда какая-то, — подумала Ева, — даже слушать неинтересно». Взяв бутылки с соком и две соломинки, она на цыпочках проскользнула в свою комнату. Там она выдала одну бутылку Кирси и сообщила, что они сидят на диване и ничего страшного не предвидится.

Ева и Кирси медленно потягивали сок через соломинку.

— Сколько у вас комнат? — спросила Ева, не выпуская соломинку изо рта.

— Две, — печально ответила Кирси. — У вас квартира больше нашей.

— Да, пожалуй, — согласилась Ева.

— Но у вас не так уж много вещей, — продолжала Кирси.

— Часть вещей папа забрал, — сказала Ева. — Раньше тут на полу был ковер, синий с красным.

Был дождливый день, когда Ян и Пегги взяли машину и приехали за вещами. Мама ушла на работу, и Ева тоже была бы в школе, если бы не заболела. Поэтому Ян и Пегги очень удивились, застав ее дома. Ева лежала в постели с высокой температурой, под головой у нее было несколько подушек, потому что она захлебывалась кашлем. Голос у нее сел, и говорить она могла только шепотом. Ян сказал, что постарается как можно меньше ее тревожить, и что они все сделают очень быстро и тихо. Она слышала, как они ходили по квартире, как то и дело хлопала входная дверь. И каждый раз, стоило ей провалиться в горячечный сон, ее пробуждал стук открываемого шкафа или скрип выдвигаемых ящиков. Она не понимала, зачем они так тщательно все обшаривают — ведь Ян любил говорить, что ни одна вещь не стоит того, чтобы из-за нее переживать. «Что значит вещь, — сказал он как-то, — в сравнении с человеком!»

Тут в дверь заглянула Пегги и крикнула:

— Вот же он!

Ян, оттеснив Пегги, вошел в комнату.

— Спишь, малышка? — спросил он. — Я только возьму одну вещь, и все.

Тут он наклонился над ковром, синим с красным, и скатал его в трубку. Когда он уже выходил из комнаты с ковром на плечах, Ева вдруг вспомнила мамину просьбу. Она открыла рот, чтобы сказать, но у нее получился какой-то нечленораздельный хрип.

— Ева что-то просит, — заметила Пегги.

Ян обернулся:

— Что такое, родненькая?

— Ключи, — прошептала Ева. — Мама велела, чтобы ты отдал наши ключи. Они теперь не твои.

Ян выложил ключи из кармана на Евин письменный стол.

— Моя мама тоже все свои вещи забрала, — голос Кирси вдруг прервал ее воспоминания. — Только меня все никак не заберет.

Мама и Трюггве уже стояли в дверях комнаты. Улыбаясь, они говорили, как хорошо, что девочки подружились, и весной надо бы что-нибудь устроить всем вчетвером. «Например, поехать куда-нибудь на моей машине», — предложил Трюггве. «Или сходить на Боргбаккен», — добавила мама. Лицо Кирси выражало ту же тревогу, какую Ева ощущала в себе. Хотят ли они этим сказать лишь то, что сказали, или есть какой-то еще, тайный, им одним понятный смысл, который ты узнаешь только потом, когда им это будет нужно? Ясно лишь одно: ты перед ними абсолютно беспомощен, и что бы они ни решили, твоего мнения никогда не спросят. А если и спросят, то только для виду, а сами все равно сделают по-своему.

Когда Трюггве с Кирси ушли, Ева вспомнила, что она с самого их прихода начисто забыла о телефоне.

Вечером мама стала собираться к бабушке. Ева ходила за ней по пятам из спальни в ванную и обратно, и говорила, что одеваться не будет и вообще никуда не поедет. Потому что просто глупо встречать Новый год с теми же самыми людьми, с которыми только что встретили рождество, и вообще непонятно, почему бабушка не может обойтись без нее — там ведь будет еще мамин брат с сестрой и двоюродные братья и сестры. А если мама все-таки заставит ее туда поехать, то она, Ева, конечно, поедет, только там от нее никто слова не дождется.

— Мне кажется, тебе будет тоскливо одной! — сказала мама.

— Но Ян ведь обещал, что мы будем вместе, — возразила Ева. — Он в любую минуту может позвонить.

— Во всяком случае, он до сих пор не позвонил. А бабушка очень обидится, если узнает, что тебе было некуда пойти, а к ней ты не приехала.

— Но мне же есть куда пойти — к Яну!

— Знаешь что, — сказала мама, надевая пальто, — сейчас начало восьмого. Если Ян не позвонит до девяти, то ясно, что сегодня уже ничего не состоится. Обещай мне, что тогда ты вызовешь такси и приедешь к бабушке!

Ева пообещала, зная, что спорить бесполезно, и в тот же миг почувствовала облегчение: словно ей поставили некий предел, за которым уже можно не ждать.

«Опять снег пошел», — подумали Ева, выглянув в окно после маминого ухода. В полумраке гостиной горело только два маленьких елочных огонька. Их тусклый свет озарял лишь некоторых ангелов, а остальные терялись в тени колючих веток. Но включать все лампочки не хотелось, и она сидела в темноте вместе с елочными ангелами. Ничего другого не оставалось, как только ждать, пока позвонит Ян или пока пробьет девять.

«Мама с бабушкой вечно о чем-нибудь просят», — думала Ева. Как только им захочется чего-нибудь устроить, тут же и она нужна — а то без нее неинтересно. Они засмеют ее, скажи она, что хочет побыть дома, и притворятся, что не понимают почему, они вообще, кажется, изо всех сил стараются сделать вид, что у нее больше нет никакого папы. Как часто бывало, что Ян звонил именно тогда, когда мама с бабушкой ее куда-нибудь вытаскивали — всякий раз, не позвонив вовремя, он уверял ее, что звонил, но у них никто не отвечал.

Из-за бабушки и всех прочих Ян не пришел в ноябре к ней на день рождения. Она так просила маму устроить праздник только для троих — для Яна, мамы и Евы. Но мама сказала, что если уж устраивать праздник, то нужно звать всех, — поэтому-то все так и вышло. В конце концов Еве пришлось самой поехать к Яну за подарком. Он объяснил все так складно, как только он один и умел: он бы ни за что на свете не хотел, чтобы она грустила в свой день рождения, но Ева должна понять, как ему было бы там тяжело.

— Все они считают, что в этом разводе виноват я один, — говорил он. — А ведь ты знаешь, как ранит меня любая неприязнь. Ты же не такая, как они, малышка Ева, ты тоже очень впечатлительная!

«Все они уверены, что не должны делать ничего такого, что для них хоть чуть-чуть трудно», — думала Ева, слушая, как тикают секунды на ее часиках. Ян не может видеть маминых родственников, а мама не может видеть Яна. Пегги не желает ничего слышать о маме, а мама не может не говорить плохого о Пегги. Только она одна должна мочь все. Ее-то никто не спрашивает, хочет ли она видеть Пегги, которая ее терпеть не может, или маму Пегги — у той почему-то получается, что всегда были Ян и Пегги, и никогда — мама, Ян и Ева. Она одна должна не бояться того, что так тяжко для всех остальных.

Ровно в девять Ева поднялась и пошла одеваться. Такси она заказывать не стала, решив, что пойдет пешком до самого бабушкиного дома. Она побредет сквозь снег, сквозь новогоднюю ночь, сквозь опустевший город долгим кружным путем. А там все забеспокоятся, что она не звонит и не берет трубку. Вот она выйдет наконец на Петерсгатан, а все уже столпились у двух высоких бабушкиных окон, высматривая ее. Она поднимется наверх и скажет маме: ты ведь не оставила денег на такси. И мама тогда примется корить себя: надо же, совсем никакой памяти не стало; но ты же знаешь, что всегда можешь сама взять столько, сколько нужно.

Последний раз вошла Ева в гостиную и выключила лампочки на елке, оставив ангелов в темноте одних. Потом она погасила свет в передней, и дверь за ней захлопнулась. Освобожденной, наконец, от ожидания, ей оставалось лишь одно: идти.