Современная финская новелла

Мечта не умирает _{Перевод с финского Т. Викстрем}

Простая, обыкновенная женщина.

Я встречала ее во время войны: с потертой кошелкой в руках она терпеливо ждала очереди в молочной. После войны мы не раз виделись на женских собраниях и на наших митингах. Тяжелый труд изнурил ее, у нее частенько ломит ноги, но глаза смотрят спокойно, внимательно. У нее есть своя мечта, только она редко говорит о ней. Порой она болеет, замученная нелегкой работой или бессонными ночами, однако она держится подтянуто, сохраняя выдержку и достоинство. И это заставляет уважать ее, жену и мать, простую финскую труженицу.

Ее звали Эмми.

Я жила в домике ее матери, когда летом сорок первого года началась новая война. Мать Эмми была мужественной женщиной, закаленной невзгодами жизни. Муж ее, старый портовый рабочий, пострадал от несчастного случая, и паралич позвоночника навсегда приковал его к постели. Лежал он на кухне, доживая однообразно-серую, обрубленную жизнь… Жена ухаживала за ним с железным терпением.

Эмми рано вышла замуж за рабочего парня и уже была матерью пятерых детишек, младшему ребенку — дочке — еще не было и года. Жили они бедно. Вся семья ютилась в домике родителей Эмми, семь человек в крохотной комнатушке. Дети часто болели, плакали… Но несмотря на все тяготы, Эмми крепилась. Она постоянно заботилась о чистоте, неутомимо трудилась, хлопотала с утра до вечера, немногословная и спокойная. А если малышка кричала по ночам, — в комнате было очень душно и жарко, — мать брала ее на руки и подолгу баюкала, хотя от усталости ныли плечи…

И вот наступило то роковое утро, когда пришли немцы. В глазах Эмми затаилась тревога. Мы все жили тогда в ожидании бури. Потом началась мобилизация. Муж Эмми получил повестку в первый же день. Вечером они сидели на качелях и разговаривали. Выдался удивительно тихий июньский вечер. Сирень цвела в тот год очень поздно, и сильный запах увядающих цветов врывался ко мне в комнату через открытое окно. То, что говорилось там, на качелях, не предназначалось для моих ушей, — и я затворила окошко. Но голоса все же доносились до меня, серьезные, негромкие голоса. Я легла в постель, только сон не спешил ко мне. По-летнему мягкий, гнетущий сумрак окутал ночную тихую землю. Время шло, а они все сидели и говорили. Через несколько часов ему предстояла отправка.

Ранним утром Эмми проводила мужа на призывной пункт. Вернувшись домой, она взяла на руки дочку, уселась на качели и расстегнула кофточку. Она кормила ребенка, устремив взгляд куда-то далеко, за озеро. Глаза ее были словно стеклянные, затуманенные — немые глаза.

Я слышала, что на призывном пункте перед отправкой автобусов поднялся шум. Мужьям не хотелось бросать семьи и идти на войну, а жены были не в силах расстаться с ними. В дело вмешалась полиция, и нескольких женщин задержали. Их крики и плач разносились над толпой. Эмми ни словом не обмолвилась о случившемся, но несколько дней после отправки мужа ходила как в полусне.

Потянулась унылая жизнь. Дни были заполнены войной, а ночи — страхом.

Нас беспокоила судьба мужа Эмми, ведь он был на фронте. Мы боялись бомбежек, боялись самолетов, которые появлялись из-за озера и пролетали прямо над берегом, где мы жили. Заслышав сирену воздушной тревоги, мы уходили в лес и прятались там. Мы выхватывали из теплых постелей полусонных детей и уносили их с собой. Мы шли по каменистой лесной тропе, поднимаясь все выше, пока не достигали больших скал, служивших нам укрытием. У их подножья мы устало опускались на землю. Когда самолеты с гулом пролетали над нами, мы обнимали детишек и прикрывали их своим телом. Порой дети плакали так горько, что у нас сердце разрывалось на части, но как мы могли их успокоить, перепуганных насмерть детей?..

Еще невыносимее было видеть глаза ребят постарше. Они уже понимали, что такое война, и боялись смерти. Иногда посреди лета мы дрожали от ночного холода, как зимой. Тогда Эмми укрывала ребятишек одеяльцем. Тучи комаров со злостью накидывались на нас, и мы отгоняли их березовыми ветками… Так проходили наши ночи. И все же спокойствие ни разу не покидало Эмми. Мы сидели в лесу, и когда подходило время, она расстегивала кофточку и прижимала к груди малышку. В ночном полумраке я видела фигуру, склонившуюся над ребенком, слегка опущенную голову. В эти минуты Эмми окутывало безмолвие, которое я не решалась нарушить. Я знала: она думает о муже.

В первое время от него часто приходили письма, и, сидя в лесу под деревьями, мы вели тихий разговор о войне. Мы ненавидели ее. Война была для нас тем тяжелее, что мы не считали русских врагами. В нашей голове не укладывалось, что мы должны бояться этих со свистом падающих бомб… Ведь тех, кто вел пролетавшие бомбардировщики, мы считали друзьями.

Лес, чистый, в зеленом летнем наряде, был полон запахов. Для меня он был как любимый, близкий друг. Уже около трех часов начинали свои песни дрозды. Птицы приветствовали восход солнца задолго до того, как оно появлялось, освещая макушки деревьев. Мы слушали эту песнь с щемящей болью, едва сдерживая слезы. А потом вдруг завывала сирена, ее долгий звук словно рассекал воздух, перекрывая ликующий птичий хор. Но вот наступало утро, и мы возвращались с детьми из леса, усталые, запыхавшиеся, с воспаленными глазами…

В одну из ночей Эмми была особенно молчалива, не такая как обычно. Я спросила ее, приходят ли письма, — и тут все прорвалось. Нет, писем не было уже восемь дней. Его отправили на передовую… Боже мой, боже мой…

Писем больше не пришло. Мы ждали каждый день, но напрасно. Фронтовые друзья-земляки написали, что он не вернулся из разведки, а так как труп его не обнаружен, то надо полагать, что он попал в плен.

Эмми стала еще молчаливее и тише прежнего. Когда она садилась кормить ребенка, она склонялась над ним, уставившись в одну точку пустыми, ничего не видящими глазами. Я смотрела на нее с болью и участием. И даже ели, окружавшие нас, понуро склоняли к земле свои ветки, как будто придавленные нашим горем.

Темнота сгущалась, и самолеты пролетали над нами каждую ночь.

Эмми не жаловалась. Днем она стирала детское белье и готовила обед. Однажды мы отправились за продуктами в соседнюю деревню, где была церковь. Эмми шагала передо мной по узкой тропинке среди соснового леса. Стройная и высокая, с корзинкой на руке, она шла босиком. Ноги ее утопали в песке. Солнце золотило ей волосы, придавая им особый блеск, которого я раньше не замечала.

— Что слышно? — спросила я.

— Ничего нового. Но я знаю, что он жив.

— Откуда ты знаешь?

— Просто так, знаю. Он не мог умереть.

Она шагала передо мной, и лесная тропка быстро убегала вдаль. Сосны стояли словно в почетном карауле. Освещенные солнцем, они напоминали легкие, стройные колонны. Эмми обернулась и посмотрела на меня.

— Еще тогда, в последнее воскресенье, мы ходили вместе к гадалке, и она нам сказала…

— Эмми! Неужели ты веришь в это?

Эмми рассмеялась звонким, молодым смехом и прибавила шагу.

— А вот сходили — и все… Назло…

— И что же она вам нагадала? — поинтересовалась я. — Что-нибудь хорошее?

— Она сказала, что у нас скоро будет дом, свой дом. Ты понимаешь? Эско, я, дети, и у нас свой настоящий дом и хорошая, обеспеченная жизнь… Так она нам сказала.

Слова «настоящий» и «хорошая» она произнесла с особым ударением. Я хорошо понимала Эмми. Это была ее мечта, которую она лелеяла, живя в нищете и бедности.

— Будет, конечно, — ответила я. — Потом, когда война кончится.

Эмми замедлила шаг и снова обернулась ко мне. После недолгого молчания она произнесла твердым, застывшим голосом:

— Эско — красный… Он коммунист. Он уверен, что немцам не поздоровится.

Мы долго молчали. Солнце светило над лесом и над тропинкой, по которой мы шли. День был погожий, удивительно ясный. Казалось, никакой войны нет. Я думала о словах Эмми. Эта шагавшая передо мною женщина стала для меня символом, своеобразным знамением будущего, и вдруг у меня тревожно забилось сердце.

А война все продолжалась, и от Эско не было вестей. Однажды дождливой ночью Эмми поскользнулась в лесу и упала с дочкой на руках. Она сильно расшибла колено и скорчилась от боли. Но об этом некогда было думать: приближались самолеты. Усиливающийся гул и вой сирены гнали нас в лес. Недавно во время ночной бомбежки бомба попала в один из домов. После этого случая мы стали бояться и ненавидеть войну еще сильнее. И мы торопливо уносили детей в лес, заботливо укрывавший нас.

Эмми слегла. У нее была высокая температура, болело горло. В одну из ночей она не пришла в лес. Я очень беспокоилась за нее. Старшая дочь Эмми сказала, что мама простудилась.

То же самое сказала мне мать Эмми, когда я на следующий день зашла проведать больную. У Эмми был сильный жар, ее лихорадило, ей было трудно глотать и дышать. Мать Эмми смотрела на меня с упреком: ведь в ту злосчастную дождливую ночь мы были в лесу вместе с Эмми. Сама же старуха никуда не отходила от парализованного мужа, который лежал в постели, хранимый при бомбежках лишь милостью божией.

На третий день состояние Эмми ухудшилось, и я предложила вызвать врача.

— Хорошо бы достать аспирина, всю хворь как рукой сняло бы, — сказала старуха, качая на руках малышку. Девочка плакала, она тосковала по матери.

Когда на четвертую ночь я вернулась с детьми из леса, мать Эмми стояла на крыльце и плакала. У Эмми свело шею, и бедняжка едва могла шевельнуть головой. Что же делать? Ради бога… Что делать?..

— Ее надо отвезти к врачу. Завтра же.

Старуха всхлипывала. Из дома доносился надрывный детский плач. Я дрожала от холода и от страха за судьбу Эмми: нельзя больше тянуть, ее надо немедленно отвезти в больницу.

На следующий день у Эмми начались судороги. Мы отнесли ее на берег, и трое мужчин перевезли ее на лодке через озеро в город. Мать поехала вместе с Эмми, а вернулась вечером, убитая горем. Она рассказала нам о тех ужасах, которые ей довелось увидеть в больнице.

Когда они утром прибыли в больницу, Эмми было так плохо, что она кричала от боли. Но врачам было некогда, С фронта доставили большую партию раненых, и им оказывали помощь в первую очередь. Сестра только сделала Эмми укол и велела подождать, потом еще и еще…

— Гражданские должны понимать, что в стране война…

Эмми то и дело смачивали пересохшие губы, стараясь хоть этим облегчить ее страдания. Только под вечер, около четырех часов, врач пришел осмотреть ее. Но было уже поздно.

— Врач спросил нас, не ушиблась ли она, а когда стал осматривать, то заметил на колене рану, — рассказывала мать Эмми.

Эмми снова душили судороги. Это был столбняк, и жить ей оставалось совсем немного. Мать понимала это, но не обронила ни слезинки. Она чувствовала только ненависть, острую ненависть ко всему, что обрушила на их голову война со всеми ее несчастьями и бедами. «Где-то сейчас Эско?.. — молвила старуха, уставившись на меня тупым взглядом. — Как сообщить ему, что Эмми…»

Старуха, видимо, тоже считала Эско живым, хотя от него не было никаких вестей вот уже несколько недель.

Вечер наступил гнетущий и душный. Синевато-зеленая дымка окутала лес. Когда началась тревога, я взяла с собой в скалы детей Эмми. Детишки плакали и капризничали, и оттого, что с нами не было Эмми, все казалось особенно трудным и мучительным. А когда в небе зажглись звезды, послышался глухой рокот тяжелых бомбардировщиков. Они летели очень низко, и Эммина малышка, перепугавшись, надрывалась от отчаянного крика. Старуха прибежала к нам, и, задыхаясь, склонилась над девочкой. Но дети плакали так горько, как только способны плакать дети, когда они в беде и с ними нет матери.

— Проклятая война! — истошно выкрикнула мать Эмми и погрозила кулаком в небо. — Проклятие рода человеческого.

По другую сторону озера разорвалась бомба, и в ночном небе полыхнуло красное зарево. Я думала об Эмми. Она лежала сейчас где-то там, посреди этого ужасного пожара… Простая труженица, «гражданский человек», для которого у врачей теперь не хватает времени, потому что в стране война. «Догадаются ли они хоть отнести ее в бомбоубежище, — думала я, — или ей придется одной мучиться в судорогах и ждать, пока врачи и сестры облегчат страдания раненых?» Нет, война была чужда для Эмми. Она вся принадлежала детям и жизни, но должна умереть, возможно уже этой ночью.

Эмми умерла утром, еще до того, как мать пришла в больницу. Ее похоронили через три дня. Когда немногочисленная родня собралась после похорон на кухне, чтобы выпить по чашке кофе, почтальон принес письмо, адресованное Эмми. Дрожащими руками старуха вскрыла конверт. Это было краткое уведомление, посланное пастором роты, где служил Эско. Труп его был найден в лесу, вещи покойного будут высланы родным. Несколько слов о милосердии божьем заключали письмо.

Я помню этот момент, он запомнился мне навсегда. Запомнился как приговор войне. Был конец августа 1941 года. Мы сидели неподвижно. По радио Гитлер хвастливо лаял о своих победах — его армии жгли и уничтожали древнюю русскую землю. Мы смотрели друг на друга и молчали, но наши глаза говорили выразительнее слов.

Ночь я опять провела в лесу. Правда, Эммины дети остались дома, с бабушкой, и я не хотела уводить их от нее.

Деревья стояли безмолвно, узкий серп луны едва светился сквозь рваные облака. Самолетов не было слышно, и казалось, что на земле царит покой.

Я думала об Эмми. Я видела ее перед собой как живую. Вот она сидит напротив меня и кормит ребенка, окруженная тишиной, высокой как небо. Вот она идет по дороге, с корзинкой на руке, стройная и гордая, а солнце золотит ее волосы, и они красиво поблескивают. Вот она стоит перед моим мысленным взором, простая женщина, шагавшая однажды со мной за продуктами для детей… Простая труженица, каких много в стране, где идет война, женщина с затаенной в душе мечтой о благополучии и счастье.

Мечта о доме, о счастливой настоящей жизни. Эмми умерла, но ее мечта остается жить в наших сердцах. Придет время, и она исполнится, эта мечта. Мечта не умирает даже в самые тяжкие минуты жизни, и в этом залог победы, залог лучших времен для наших преданных женщин нелегкой судьбы в годину бедствий и печали.