Средь других имен

С колоды карт

При сдаче

И мне туза не снять.

И мне уже не знать,

Как Германну,

Удачи.

В колоде карт игральных

Нет для меня тузов,

А — символы лесов,

Или морей полярных.

Но что ж сниму с колоды,

К тем картам приучась?

Мне б

Вдохновенья час,

Чтобы осилить годы.

Заброшен недоброй рукою,

Несусь и несусь по кривой…

О, как от тебя далеко я! —

Без слов, без тепла, но живой.

Вот так же в пространстве несется

Отторгнутый камень-болид:

При встрече с другим распадется,

Не вспыхнет и не прошумит.

Что не бывало с этим бедным телом? —

с морской волной играло в ноябре

и, насладясь, опять борьбы хотело

и радости в игре.

Под знойным солнцем бронзой наливалось,

морозом пахло — только что с крыльца,

и никогда не ослабляла вялость

скуластого лица.

Навстречу всем богам и всем ударам

вокзальных толп, вращению Земли

шла молодость — и, надо быть, недаром:

с ней силы чувств росли!

Зверенок добрый именем Сергея

овладевал — и с именем — душой

все радостней, разумней и светлее,

как лаской брат меньшой.

И как узнать? Не узна

ю

. Оно ли —

вот это тело? Сломлен? Болен? Стар?

Чужие голоса — источник боли,

не только что удар…

Где гордость имени? Одно прозванье.

Но ты не верь, по-прежнему зови!

Ты слышишь ли меня?

Боль. Даль. Существованье

без имени, без жизни, без любви.

Под Троицу с базара принесли

Камыш и пряник с леденцом. Травою

Пол выстлали — и в комнате моей

Запахло яблоками и весною.

А я лежу под белым образком,

И надо мной лампадка догорает.

Читают мне, как в Угличе царевич

Зарезан был по воле Годунова,—

И сыростью от скошенной травы

Повеяло, и зайчик вдруг запрыгал…

Потрескивает лишняя лампадка.

А я слежу, как солнце золотится

На волосах склоненной, грустной мамы,

И думаю: у Дмитрия, наверно,

Такая чистая и нежная была —

Разрезанная золотилась шейка.

Бедняжка Митенька!

Приблизься, человек: перед тобой страданье.

Прислушайся ко мне — шум жизни приглушен.

Не спрашивай моих богатств, исповеданья,

А сам себе скажи: «Во человецех он».

И человек приник к другому человеку,

К его дыханию, журчанию крови —

Во имя человечности и той любви,

Что нам светлит чело от веку и до веку.

Ты брат, сестра ли мне — не спрашиваю тоже.

«Во человецех ты», — сын или дочь земли…

Коснись своей рукой до воспаленной кожи,

Не только плоть мою — и душу исцели.

Всё к мужеству, к твоей любви взываю,

А жертв уже так много,

Невольная заступница перед жестоким богом,

Душа моя живая!

Шел март… На третье в ночь…

Да! С этой даты

И начат счет — начало тех начал,

В которых голос совести звучал,

Как первой битвы дальние раскаты.

И это всё, чем мог ответить: совесть.

И с нею мать ее — сама душа.

Всё, чем я жив, что трудно, не спеша,

Когда-нибудь свою откроет повесть.

Но подвиг свой, как вервие суровое свивая,

Ты и сама узнала много…

Не правда ли?

О, добрая ответчица перед жестоким богом,

Заступница, подвижница живая!

Прости меня! Обдай дыханием у милого порога.

О прекращении огня,

О трубках мира во всем мире,

О том, чтоб, лютого, меня

С ладони

дома

накормили.

Уже не скрипят ворота,

А день до конца не прожит.

Такая томит забота,

Что сердце терпеть не может.

Как трудно к тоске привыкнуть!

Мне имя дано под осень…

— Куда же погромче крикнуть?

— Куда, как не в эту просинь…

И в небе гадать, гадая,

Долго ли мне томиться?

Придет ли? А вдруг другая,

Не та, что под праздник снится.

Ведь думал всегда иначе:

«Быть чуду на этом месте:

Пред ней без стыда заплачу

И слезы отдам невесте».

Скажи, мой вечный друг,

Зачем поклон неверью?

Я знаю молодость

Достойную твою

И веру в свежий дождь —

К лучу и соловью.

Зачем же глушь и мрак?

Ты слышишь: дождь за дверью.

Травинка дрогнула

Под каплею дождя,

Гляди — еще, еще —

По всей поляне, дале…

Да! С юных лет глядим,

Чего мы ни видали,

А вот такой пустяк —

Полвека перейдя…

Так что ж! На то и жизнь

И узнаванья годы,

И верь по-прежнему,

Мой верный, вечный друг:

Всё дождь, всё дождь, всё дождь…

А сердце дрогнет вдруг

От легкого толчка

Любви или природы.

Уже с утра в остатках сновидений,

И в первом щебетанье воробья,

И в блещущей струистой светотени,—

Во всем, что жизнь, — предчувствовал тебя.

И в полудни — в сверканье, щебетанье —

У ящичка из быстрых рук твоих,

Как бы взаправдашнее шло свиданье,

Шел разговор меж нас двоих.

И так весь день: под чуждым небом Чукши,

Во всем, что жизнь, ты, милая, была,

И с длительной зарею непотухшей

Ты в новый день с дарами перешла.

Оно рождается в самой крови —

Неотвратимое веленье — слово, —

Прими его, убереги от злого,

Убей соблазны, правду оживи!

«Оставь надежду всяк сюда входящий…»

Но посмотри на спелой почки чудо,

на ход ростка в коре таежной чащи,

и скажешь ты:

«Есть выход и отсюда».

Вот руки… тут вопрос пустячный:

Держи, неси, руби, паши…

Что делать с силами души,

Когда ей не отводят пашни?

От самого Черного моря,

От самых мальчишеских лет

До самого старого горя —

В Сибири теряется след…

И где здесь найдешь молодое!..

С утра и до поздней поры —

Без песен, а в дружбе с бедою —

Стучат и стучат топоры.

И в самой тайге, поределой

От тех топоров и от пил,

Для самого грустного дела

Я тоже осинку срубил.

И самый притихший меж нами,

И самый ненужный сейчас,

Казалось, вздыхал временами

О самом понятном для нас.

И в жутком, бесплотном укоре,

Казалось, был важный завет

От самого теплого моря,

От самых безоблачных лет.

В могучих и грозных чащобах,

Где времени мера не в счет,

Для раннего, жалкого гроба

Роскошное древо растет.

Но сам я его не увижу

И птиц не услышу на нем:

Тайга предо мною — не ближе,

Чем ветвь за тюремным окном.

И пусть его! Зверь или птица,

И жук, и змея, и пчела —

Плодится, плодится, плодится

У древа познания зла.

А сам я — и знать перестану…

И дерево дрогнет — и вдруг

В паденье овеет поляну,

И «бойся» прикрикнут вокруг.

И срубят скворечню такую,

Чтоб дерево сок сберегло б,

И ляжет взамен поцелуя

Смолистая капля на лоб.

Ходят громы вокруг тайги,

Словно ищут дорог в поселок.

Ты пробраться им помоги

К месту жительства невеселых.

И просекой уже сквозит…

— Нет, Перуне, для нас прощенья!..

Пусть же громом нас поразит:

Хоть предсмертное — восхищенье!

Тебе дается день:

Земля, моря и небо.

Омой себя, одень

и подкрепись от хлеба.

Тебе дается день —

еще один — и полный:

в лесах, полях — цветень,

в морях, озерах — волны.

Тебе дается день,

как рыбам, птицам, зверю:

проснулись волк, олень,

твой пес стучит за дверью.

Открой ее, открой! —

крылечко недалечко,—

и озарись зарей,

как лес,

изба,

крылечко.

Минутам — не часам —

у чуда быть на страже,

успеешь — станешь сам

умней, богаче, краше.

Чем море чистоты

нет мира баснословней, —

умей же видеть ты,

увидевши — запомни:

и чистоту румян,

их нежность, отдаленность,

и огненность времян,

не канувших во онность…

А с моря — день…

Светло…

Его не дай те Боже

употребить во зло

ни в этот миг, ни позже…

Тебе дается день:

добро

от дебрей леса,

хлеба от деревень,

от городов — железо…

А что с зарей сошло,

с небес —

не дай те Боже

употребить во зло

ни в этот день,

ни позже.

Делянки, времянки,

Травинки, цветинки,

Да только под вечер

В лице ни кровинки.

И мертвый дивится,

К тайге привыкая:

«Живица, живица,

Да что ж ты такая!»

А может, не сгложет

Чащоба-утроба:

И так

(без могилы)

Ты с нею до гроба.

Суждено — к столу миров

Без даров явиться, —

Не с ведром же Капкаров,

Мутною живицей…

Режем кары на стволах,

Да сочит живица…

А у Бога на столах

Разве так сочится?

И одна утеха мне:

Вижу сны Макара.

А проснешься —

На сосне

Кара, кара, кара…

Давят дальние миры,

Подвиги и слава,

В этом смысле Капкары

Выражены слабо.

А и дальше на восток

Тянется, живется,

Кем-то серых крыш гурток

Родиной зовется.

В тесных тучах блеск и рев,

А вокруг — на мили —

Зной, жужжанье, — комаров

Больше, чем просили.

А у Бога…

А у Бога…

Лес да лес,

Да в часы иные

Бесноватые небес

Дьяволы земные…

Нет, в тайге я не один —

Мошка в самой силе.

Кара… кара… карантин

Строже, чем просили.

Не один я средь миров,

Лишь со славой туго…

Перебить всех комаров —

Это ль не заслуга!

В несложной жизни Капкаров

Достоинств больше, чем в Лонд

о

не:

Здесь видишь все как на ладони —

И быт людей, и быт коров.

И весел кто, и кто суров,

И кто в каком сейчас уклоне,

Что замышляется на лоне

Среди коров и комаров, —

Открыто все… Сады познанья…

Исход харчей, любви стенанья —

И меж людей, и меж зверей.

Наука и литература,

К истокам! В Капкары! Скорей!

— В тайгу?.. С вершин?.. Губ

а

— не дура.

Жужжанье комара противно.

А вникни — почему?

Оно воинственно, активно.

Вот у шмеля, жука, ну просто диво,

Слегка с ленцой,

Но до чего ж

Миролюбиво!

Одна блоха была плоха.

— Безжалостно кусала?

— Наоборот: кусала мало.

Вот вся вам повесть:

где у блохи

у этой

совесть?

Ехал, ехал паровик,

наскочил на боровик.

Не привык

боровик

попадать под паровик.

Покрылась плесенью краюха хлеба.

Я в сторону ее, она — из-под руки:

— Да, видно, брат, что ты давненько в свете не был,

от просвещения отстал-таки…

И то твердит, и се: и разум, и наука…

Пришлось остановить:

— А ну-ка!

Ты, плесень, помолчи, а разум мой один:

не всякой плесени сродни пенициллин.

Луна скатилась за кусты.

Прикрылась веткой — ожидает.

О, как настойчиво рождает

Ночь

ощущенье красоты.

О, золото! О, пенье петушка,

столь тонкое, что паутина эта,

опутывающая бабье лето, —

и та — в движеньи

кажется

тяжка.

Гляди: созрело, налилось, отяжелело.

И успокоилось.

И сладко ждет косца…

Преображениям твоим, природа, нет конца,

Как разуму, красе и мощи нет предела.

Всю ночь буран шумел,

несло оледененьем.

Но шумам и виденьям

я верить не посмел.

Лишь поутру

шестое

мне чувство дал снежок:

не холодом ожег,

а душу чистотою.

На весь денек порадовал

снежок,

снежок,

снежок,

ложась в садах палатами,

снежинками — у щек…

И вход туда с парадного —

в хоромы лесосек!..

Но почему ж порадовал

снежок —

не человек?

О, тайна голоса…

Вот! Вот!

Опять поет он где-то в чаще,

прекрасный,

от души звучащий,

не душу — кровь мою зовет.

Что ж это? — Музыка? Любовь?

Кто это? — Сборщица грибов?

Любая песнь в любой глуши —

Любовь и музыка души.

Ой, рано, рано

Куры запели…

Луна багряна,

Думна тайга.

Луна багряна…

С прошлой недели

Водит Ивана

Баба-яга.

Братец Ивашка,

Сестра Аленка,

Нам — каталажка,

Детям — тайга.

Нам каталажка,

Чужа сторонка…

Ухает тяжко Баба-яга.

Что-то большое

В пути упало…

Как же с душою? —

Душна тайга.

Как быть с душою?

В Иван-Купала

Прячет меньшого

Баба-яга.

В Иван-Купала

Братца Ивашку

Луной купала

Баба-яга.

Луной купала,

Эхала тяжко:

— Эх, перепала

Старой тайга.

Слушает ухо,

Душа дивится,

Хитра старуха

Баба-яга!

Хитрит старуха,

Нейдет живица —

Сухо и глухо

Дышит тайга.

Дудка Ивана

Дудела звонко —

Да отобрана

Бабой-ягой,

Да отобрана…

Плачет Аленка…

Ой, деткам рано

Знаться с тайгой.

Причаливала печально

Нищенская лодчонка,

Рыбак выходил на берег,

Сматывая лесу.

Над камышами звонко

Повизгивала ветреница,

В стеблях пушисто-серых

Видел рыбак красу.

Так вот оно, небо в алмазах!..

И страшно в амбарах щедрот.

Ну, кто из двуногих, двуглазых,

Двуруких хоть горсть наберет!

Не дар — искушение неба.

Не трогай. Гляди, трепещи —

И только! А больше не требуй.

Любуйся, как чудом в пещи.

Входи в мироздание чистый,

Без яда от древа анчар,

И в тех надземелиях выстой

Отважно

И в холод, и в жар.

В тебе ведь душа человечья —

Двуногий, двуглазый, простой…

Хотя б и владел тем наречьем,

О чем говорить со звездой?

В бриллиантовом великолепье

О чем говорить со звездой?

О дальней вдове иль о хлебе,

Опрысканном ближней водой?

О страхах? О странах?..

Не надо!

Ты только… пока промолчи…

Ты только — взыскующий града,

В тайге, как в гудящей пещи.

Иного ищи снисхожденья,

Не звезд — человечьих огней,

Огней городов приближенья,

Что звезд веселей и родней.

Туда и просись:

К речи,

К рекам,

И к пене морей,

И к садам,

Просись к лошадям,

К человекам!..

К земному — как первый Адам.

Не отрок уже — возмужалый,

Двуумный, от думы седой,

Иди и вздымай, что лежало,

Лежит и сейчас под звездой.

Не надо алмазов от рая,

Проси лишь окраин огни.

Но, пращур!

Раи отпирая,

С земли изгоняют… Верни!

Прорастает зерно в земле,

как ни жестка земная твердь.

Жизнь победна и тем милей,

тем победней, чем ближе смерть.

Пусто в небе, куда огонь

хочет тело мое унесть:

положи на меня ладонь,

сообщи о бессмертье весть!

Среди миров, в мерцании светил,

Лицом к лицу с огромным темным Богом

Не дрогнул я: «Да, Бог, скажу о многом!

Ценю. Спасибо, что к себе пустил».

И может быть, архангел Гавриил,

Дух огненный, простерся над порогом:

Не приступить к небесным недотрогам.

Но подан знак, чтоб грешник говорил.

И я сказал, я слышал только сердце,

Искал одно: у Бога-разноверца

Ствол истины, не разветвленье лжи.

И голос мой звучал как прорицанье

Среди миров — их мрака и мерцанья,

Но Бог прервал: «Вернись — и там скажи!»

Пахнет дымом и морозцем,

И под полною луной

Тропка к хвоям-снегоносцам

Поражает белизной.

Что-то будет чрез минуту? —

В эту полночь — Рождество…

Обогреют ли малютку

И накормят ли его?

Чтобы сердцу легче стало,

Чтобы знать в глуши лесной:

Не напрасно ночь блистала

Сказочною белизной.

Звезда играет над тайгою,

Над снежно-искристой землей, —

Воспоминанье дорогое —

О чем? И точно ли — зимой?

Да! Драгоценное, живое

Очарованье навсегда:

Пахучая — с мороза — хвоя,

Снег, Вифлеемская звезда…

Волхвы… Прости кощунство, Боже, —

Каким волхвам, кому повем? —

Скажи: Ты на Голгофе тоже

Сквозь слезы видел Вифлеем?

…Звезда Халдеи над тайгою,

И над снегами, в звездах, — Ты…

Ты, Боже, Ты!..

Кто б мог такое

Излить сиянье красоты!