Средь других имен

Молчанье — золото, — давно твердят,

им полон мой лубянский каземат.

О зарешеченная ложью жизнь!

Молчанье — смерть. А я ведь жизни рад.

Когда я умру, дорогая,

ни песен не пой, не молись,

не сади в изголовье, вздыхая,

пламя розы и кипарис.

Освеженной грозой огромной

надо мною травою будь.

Если ты хочешь помнить — помни,

если хочешь забыть — забудь.

Больше мне не увидеть тени,

дождя не почувствую я,

больше я не услышу пенья

страстью тронутого соловья.

И в тесовой одежде скромной

в ночь уйдя от твоей судьбы,

быть может, смогу я помнить,

быть может, смогу — забыть.

Отчего так грустно и тревожно:

жадно ловишь каждый звук во мгле?..

Будто и возвраты невозможны,

будто и не жить мне на земле.

Будто где-то ждет лихая дата

непоклонной головы рудой.

За каким она стоит закатом,

над какой склоняется водой?

Это расставанья неизвестность,

это выдумка. И ты не верь.

Я вернусь, я распахну, невеста,

девичью застенчивую дверь.

И ворвутся в комнату (еще раз

проплывет дыханье страшных дней)

голубые сумерки Печоры

и потемки юности моей.

И, чтоб горе навсегда забыла,

ради встречи, счастья без конца,

с легкой бы руки тогда кормила

озорного белого песца.

Ты всегда со мной, моя родная,

это все, чем я богат и горд.

Слышишь, небо свистом разрывает

матовый двухтрубный пароход?

А совсем недавно жизнь иную

нам в мечтах сулили вечера…

Ну, зачем ты плачешь? Все минует.

Ну, простимся. Кажется, пора.

Летят по ветру листья,

как во сне,

деревья голы —

плачут в тишине,

и я прислушиваюсь

скрытно

к плачу…

Какая же

томит их неудача?

Чу!

Звон пилы!

И зубья — как по мне…

Все в памяти:

тайга,

печальный гон,

неправдой тяжкой

шаг обременен;

скользят в снегу

истасканные ноги.

В глазах нет солнца,

а душа в тревоге.

Там —

кто-то —

падает в дороге..

И холодно

от ветренных времен.

Этап. Недоуменье. Замять.

Кривится шаг.

На холоду

распутываем голосами

нас оглупившую беду.

Копаемся туманно в груде

догадок,

ищем — где концы…

И жгут вопросы: кто же судьи —

убийцы или мудрецы?

За чьи духовные изъяны

зачли нам грех?

Иль сбылся сдвиг:

из Откровенья Иоанна

Конь Блед над разумом возник?

Далече ли придется топать?

Морозны мысли…

Дух в петле

облыжности… И, словно копоть,

недоуменье на челе.

Да и зачем все пересуды?

Не понимаем ни аза.

От государственной простуды

у нас воспалены глаза.

Мать, убаюкай песней меня…

Видно, кончено все…

О, как больно и тесно!

Песню вдохни мне,

прощальную песню —

в сердце,

где тени прошедшего дня.

Голову тяжкую

мне не поднять,

спрячь на груди ее,

крытую дымом.

Плакальщиц нет

и молчат пилигримы…

Мать,

убаюкай песней меня.

Молчу о тайнах власти —

тишина!

Причина жесткости

нам неясна.

А часовые, словно

Геростраты,

их лица тупы,

их в кров

и

зарплата…

Неужли власть им

навсегда дана?

Шумят за стеною

столетние ели,

апрель послезавтра

и — пение птах…

Ручей,

как младенец

в земной колыбели,

опять залепечет

в крутых берегах.

Опять журавли

поднимаются с Нила,

в морях собираются

рыб косяки,

а здесь

надо мною

сиделка склонилась…

Вгрызаются в окна,

крутясь,

сквозняки.

А ты?

Где же ты?

Под железною крышей

ты спишь,

горячо разметалась коса.

Но в сумерках бреда

я голос твой слышу,

я чувствую губы,

я вижу глаза.

Ты рядом?

Со мной!

Ты поешь на закате.

Пытаюсь обнять,

но хватает рука

сосновый скелет

заскрипевшей кровати

и полосатый

покров тюфяка.

И снова лопаты

о грунт загремели.

Уже мимо окон

и доски несут.

Как ты далеко —

затерялась в метели,

не знаешь,

что я

накануне апреля

умру

на рассвете

в четвертом часу.

Все отнято: и честь, и имя…

И днесь владычествует ложь,

И ты с такими же другими

между конвойными идешь.

На сворках псы —

косятся люто…

И неизвестно почему —

непостижимое уму —

над государством тень Малюты.

Покидают бураны

мою параллель,

и врывается

щебет

и клекот.

Нет, не мой еще

грянул апрель.

До него, видно,

ой как далеко!

Навытяжку —

перед своей судьбой!

Издалека,

как мчащийся прибой,

как бешеных

седых овчарок вой,

сбивает с ходу,

виснет над тобой,

ты задохнулся

от песка и гальки;

и как бы ни кричали

сверху чайки,

ты измордован —

до крови — судьбой.

Осеннее небо ночное —

как выбитые глаза,

расслабленность —

как от зноя,

усталость — как тормоза.

Не раскрываю рта я,

право: мычать, сопя.

По трассе Чибью — Крутая

передвигаю себя.

Напарник — рядом, бок о бок,

с лопатой, я — с кайлом.

Оступаемся. Шаг наш робок.

За другими вослед ползем.

Потрескавшимися устами

глотаем воздух тугой.

Мы так устали, устали…

Смертоносцы — кругом!

Мы легче дыма, мы — тени,

каторжный труд мозжит…

Бремя чьих преступлений

на горьких судьбах лежит?..

Впереди —

у конвойных светит,

врезаясь во мглу и тишь,

как на далекой планете —

фонарь «летучая мышь».

На плечах наших — горы,

сердце сердцу стучит…

— Прекратить разговоры! —

конвойный кричит.

Таежное приполярье,

сверху — мороз,

снизу — грязь,

болотной и потной гарью

пропитан каждый из нас.

Зажаты, друг в друга тычась;

тащат нас под уздцы;

нас много, нас тысячи тысяч,

все — зэки, все — мертвецы.

Какую долю начертит

безвыходная пустота?

Трассу медленной смерти

стелет нам клевета.

Ложью избит, ошельмован,

знобит, хочется выть.

Одно лишь краткое слово

бьется:

жить! жить! жить!

Затавренные арестанты.

От голодной тоски —

дотянуться бы до баланды,

до сырого куска трески.

Морок! Судьба! Виденье:

То ли явь, то ли сны…

Преступники без преступленья,

виноватые без вины.

А вокруг наготове затворы…

А я былое бужу,

пытка памятью, от которой

места не нахожу.

Наемник! Без покаянья.

Он знает одно:

«мать-перемать».

Но из мира воспоминаний

он не может меня изгнать.

Шаг в сторону —

и брызнет жарко

смерти знак огневой,

шаг в сторону — и овчарка

в загривок вцепится твой.

Здесь нет слезы человечьей,

болото — вот исход,

муравьиного спирта крепче

смертный каторжный пот.

Сжатая, будто камень,

на ощупь, едва дыша,

между собаками и штыками

движется

моя душа.

Лик Пантократора на старом древке

был строг, безумен, темен, — и под ним,

смеясь, пахали парни, пряли девки

и без оглядки пели жизнь, как гимн.

Теперь нам ложь и страх ломает брови,

и честь хрипит, как под ножом овца,

мы поднимаем флаг — он в пятнах крови,

и нет лица, и нет лица…

— Весна!

Смотри, на Ижме ледоход.

Теснятся льдины, раздвигая берег.

— Прости, мой друг,

я не могу поверить

в ток глухарей и рокотанье вод.

Пускай хоть папоротники цветут,

пусть честь подруг оберегают лоси,

пускай бессонно бродит солнце тут,

пусть лиственницы не коснется осень, —

мне все равно.

Уже который год

встречаю снег и провожаю грозы…

Что из того —

на Ижме ледоход,

а на сердце еще скрипят морозы.

Я говорю: прощай, Печора,

сказать не в силах —

благодарствую…

Как жаль, что стражники и воры

в твоих лесах могучих

царствуют.

Простерто меж стволов

острожье,

какие судьбы припорошены!

Здесь Правда

беспощадной ложью,

штыками, псами огорожена.

Как жжет режим тут лихоимный

и правосудие на вымысле!

Вчера матроса, что брал Зимний

в Семнадцатом,

в болото вынесли…

Страшна безвестная могила,

и нет примет у заточения.

Я жив. Меня другая сила

уносит —

Вычегды течение.

У кладбища прилег я и заснул,

я слышал черепов тяжелый гул,

восстанье мыслей,

смутный ветхий ропот,

а вы, друзья,

меня отпели скопом,

составив сыска черный караул…

В слезах распавшееся забытье.

Во сне я сердце увидал свое

в рубцах и синяках,

в кровоподтеках…

Рвал сна силок…

И, опершись на локоть,

я тяжко встал, чтоб видеть бытие.

Мозг охватило тишиной.

Как двери хлопают, не слышу.

Глаза горят — и мир иной

повертывается и дышит.

А неба обморочно дно,

набитое кровавой дробью,

и лезет сквозь кусты в окно

больной луны звероподобье.

Среди радости русского леса

поднималась она,

хороша,

сто колец прорезало железо,

золотая открылась душа…

Повалилась сосна, повалилась,

подрубили ее моготу —

не за слабость корней,

не за хилость,

за величие,

за красоту.

Когда разверзнется небо,

и Страшный настанет суд,

и мертвые вдруг воскреснут —

их на суд призовут.

Под раскатами грома,

при молнии грозовой

бог каждому жившему

воздаст по делам его.

И каждая тварь земная

станет покорна судьбе.

Писателей и художников

бог призовет к себе.

За муки, за их дарованье,

поруганное не раз,

в золотые посадит кресла,

золотые им доски даст,

золотые большие кисти,

золотые карандаши,

поднимет торжественно руку

и каждому скажет: «Пиши!»

И станут писать о том лишь,

что видели, что их пленит,

никто не скует их мыслей,

песен их не стеснит,

и тогда оскорблявшая,

пытавшая их орд

а

будет в бездну забвения

брошена навсегда.

Испытываю силу ножевую

всей сущностью своей,

и сердцу страшно;

раб времени,

во времени живу я,

дни плотны,

как пласты на пашне.

Навет — и след:

слова, как шершни, жалят…

Решетка лжи…

Мне дел бы непочатых!

О время, время,

на твоих скрижалях

так много клякс и опечаток.

Еще с утра, с рассветного тумана, в домах

был сон замысловатый смят, —

то в лад

припадочному барабану

приподнимались

ноги

у солдат.

И в скорбных улицах

из ранней хмари

стучался

голоса крестящий кнут,

что девку сверьху[15],

Гаментову Марью,

казнят за нераскаянье,

за блуд,

за кражу,

убиенье плода в чреве,

как показали

розыск и досмотр,

и что на казнь

пожалует во гневе

сам царь.

Сам император Петр.

В снег колесованный,

шагов метанье

сержант

размеренно

производил…

Он руку вверх —

и барабан не бил,

он на ходу

переводил дыханье,

чтобы отчетливей была

и строже

царева

воля

произнесена.

И между фраз,

зловещая до дрожи,

на миг обрушивалась

на прохожих

страшней землетрясенья

тишина.

И как на грех,

ни петуха,

ни ржанья,

ни грома,

ни поземки,

ни дождя,

прислушивались чутко горожане

за ставнями,

щеколд не отводя;

и пятились невольно,

робко, слепо,

повертывали головы —

чу, звон! —

туда,

где Петропавловская крепость,

где Трубецкой

в потемках

бастион,

туда,

где рядом Троицкая площадь,

где грань всех мук,

где кипятят смолу,

где бороду боярскую

полощет

варяжский ветер

на крутом колу;

где в ссадинах

и с ликом скорбно-гордым, —

в чертах чела

окаменела грусть, —

с захлестнутым

тугой веревкой

горлом,

в горлатной шапке,

в охабне просторном

на виселице

вздернутая Русь.

И там,

в неиссякающем безмолвье,

от эшафота в ста шагах,

одна,

глядит Мария,

встав у изголовья,

в колодец

вырубленного окна.

Она вздохнула — боль.

Опять ей сон

все тот же снился,

будто в муке

на дыбу

с хрустом

поднят он…

И руки обломились на роброн,

тоскующие

мраморные руки.

А день встает

такой же, как вчерашний,

все так же,

как и в первый день, —

решетка узловатая

да башни

горбатая,

кочующая тень.

Все так же верен

утренней побудке,

застыл на четверть века —

в стужу,

в зной —

указом царским

в полосатой будке

к ружью

приговоренный

часовой.

Все так же

времени чеканя даты

на звоннице руками

каждый час,

прелюдию голландскую

солдаты

разыгрывают.

Звяканье ключа…

За дверью

надзиратели болтают.

Ночь бронзовая плавится.

Литая

луна дробится,

в облаках ползя.

Скорей!..

Как медленно светает…

О, это каменное равнодушье!

Безмерна ноша.

Горькая стезя.

Сломать бы стены!

Ветра!

Неба!

Душно!

Из-под ресницы

проросла слеза,

упав на угловатую подушку.

И в тишине

глухого каземата

зашлась навзрыд,

не в силах говорить…

Который месяц

видятся закаты

и ни на миг —

хотя б клочок зари.

Сюда, сюда, —

где страх, как малярия,

где вечность — миг,

а мука так длинна,

кусая губы,

ты вошла, Мария,

и встала у морозного окна.

А за окном,

а за глухой стеною —

качается и мечется пурга,

идут солдаты,

вздрагивает хвоя,

гремят копыта,

падают снега.

А на земле

так близко воскресенье,

рукой подать,

несчастная моя,

до первых гроз,

до первого цветенья,

до первого удара соловья.

А по садам

опять грачи гнездятся,

капели

с крыш тесовых

точки бьют.

Кто ей протянет руку попрощаться?

Стучит священник —

видно, причащаться,

на площади

палач и плаха ждут.

Как тяжелы здесь ржавые решетки,

как много скорби

в каменных стенах.

— Но кто это?

Весь в черном, с чашей…

Ах!..

Как изваяние,

щипая четки,

к тебе во мгле

склоняется монах.

— Покайся, грешница!

Вот крест Господень,

прими отдохновение души.

Какие ж

злодеянья преисподней

лукавый

сердцу бабьему внушил!

Вкуси же тела,

выпей кровь Христову,

ты, недостойная,

ты тяжкий крест неси.

А может быть…

Наследника престола

ты вытравила?

Боже, упаси!..

— Нет-нет! —

и горестные слезы…

Тихо

монах уходит, дверь

он распахнул.

Она взглянула в коридор —

там лихо,

                за ней
              

пришел

солдатский караул.

На площади

толпа давно теснится.

Надвинув шапки,

кутаясь в платки,

застыли заколдованные лица

назад — ни шагу,

ни вперед — руки.

И только холодок,

густой и колкий,

пополз по спинам,

дернулся в плечах,

когда к помосту

царская двуколка,

ободьями железными стуча,

вдруг

выросла грозой у поворота,

неумолима,

будто острие.

И в этот миг

раскинулись ворота

и вывели из крепости ее.

«Ведут!

Ведут!»

(Нет на пути помехи.) —

Толпа зашевелилась,

словно спрут.

С резных крылец

отсвечивало эхо,

из-за углов рвалось:

«Ведут!

Ведут!»

И Петр увидел:

в полукруге стражи

белей снегов —

напрасен полукруг —

спешило

платье с кружевным фонтажем

и ленты

содрогались на ветру.

Вся нежная

и вся воздушней дыма,

вся тихая, как сон,

белым-бела,

кнутами пытана,

огнем палима,

к Петру,

к царю,

Мария подошла.

Присела в реверансе,

шелком вея,

ресницы подымая, как рассвет,

вот так же,

как тогда,

на ассамблеях,

когда он

приглашал

на менуэт.

Влекомый алчным

любопытством детским,

со стороны,

откинувшись назад,

Петр посмотрел

в подчеркнутые резко

бессонницей

горячие глаза.

Вот-вот в них вспыхнет

тяжкое рыданье,

но просьбы не видать —

скорей мятеж.

Они полны печали

и страданья,

жестоких снов,

раздумий и надежд.

Он руку протянул.

Коснувшись платья,

рванул ее

на скользкий эшафот.

А ведь совсем недавно

в каземате

переступил ей

двадцать третий год.

Петр мыслью злой

источен и измаян,

почти больной,

почти что тайны раб,

Руси непререкаемый хозяин,

склонился к ней,

до шепота ослаб.

                Петр
              

Ах, горе, Марьюшка,

сама себя ты губишь…

Казнить…

и ми-иловать вольны цари.

Скажи мне, Марьюшка,

ай вправду любишь?

Одну лишь правду,

правду говори!

                Мария
              

Да, государь, люблю!

Уж третий год…

                Петр
              

Ах Марьюшка,

признание-то всуе..

А не царевич ли —

младенец тот,

что отыскался вдруг…

у ног статуи

в саду?

                Мария
              

Нет, государь.

                Петр
              

Небось в хмелю

ты, Марья,

с денщиком моим

сблудила?

Сблудила?

А?

                Мария
              

Нет, государь, — любила

и ныне

пуще прежнего люблю.

А Ваня —

он ни в чем не виноват,

все я —

его напасть,

лихая доля…

Ты, Петя,

выпусти его на волю…

Царь отшатнулся.

Сделал шаг назад.

Как будто отодвинулась стена, —

и пред Марией

на кол галка села.

И вздрогнула

и поняла она:

последняя

надежда

отлетела…

И ненавистью жгучей,

но без страха,

сияя глубиною,

встретил взор

в рубцах

исполосованную плаху,

на палаче посконную рубаху,

на сгиб руки

повешенный топор.

А воронье охрипло,

как на торге,

и суживает жадные круги…

Как строги,

как томительны,

как долги

секунд предсмертных

тихие шаги!

Она еще склониться

не успела,

толпа зажмурилась,

забыв слова,

когда

от поскользнувшегося тела

к Петру

закувыркалась голова.

Нагнулся царь над нею,

с башмака

перчаткой смахивая

крови блестку,—

и по-хозяйски,

не сломав прическу, —

так виделось —

над плахой,

над снегами,

ее обкуренными,

в желваках,

приподымал обеими руками.

И вздрогнул,

уколов зрачки о жало

еще светившихся

бесстрашных глаз…

Какая ненависть

в них полыхала!

Какая в них,

бог весть,

любовь жила!

Знать, не было

и не могло быть силы —

пусть колесо,

пусть дыба,

пусть костер! —

из них и кнут

повинной не исторг! —

их даже смерть

и та не погасила.

Подавшись,

как от режущего света,

Петр повернулся,

не сдвигая ног,

к Толстому:

— Вот, гляди…

(но голос глох)

Здесь сонная артерия,

а этот,

что рублен,

чаю, пятый позвонок.

И голос

пересекла немота,

свела всего, —

аж прядавшая в венах

была слышна густая теплота.

Состарившийся,

кажется,

мгновенно,

всей одержимой силой рта

царь дернулся

в рывке животворящем,

и к девичьим губам,

еще дрожащим,

прильнули государевы уста.

Не отогреть.

Ненужное.

Пустое.

— На, —

он протянул ее

Толстому.

Прикрыв ладонью

трясшееся веко,

из глубины души

рванул слова:

— В кунсткамеру!

Беречь ее вовеки!

За голову — в ответе голова.

И сдвинулся.

Огромный.

По-мальчишьи

с помоста прыгнул,

чуть к земле припав.

И на два берега

его величьем

расколота

безмолвная толпа.

И долго-долго

в предрассветной сини,

не трогаясь

и не смыкая след,

стояла

удивленная Россия,

разглядывала —

как вперед,

в рассвет,

по площади

походкою солдата,

запахивая

беглым жестом

плащ,

идет

ее великий император,

ее создатель

и ее палач.