Средь других имен

Куда ни глянь — везде портрет верблюда.

Его правление — восьмое в мире чудо:

Всяк голоден, а жалобщиков нет,

И сыт верблюд и весь шакалитет.

Для безопасности страны

Ловить врагов наряжены

Медведь, Гадюка и Бобер[25], —

Пошла потеха с этих пор!

Непротивленцев злу громят:

Козлят там всяких и ягнят,

И схвачен соловей-артист,

Космополит и террорист!

За хитроумный анекдот

В тюрьму попал старик енот

И вместе с ним гуляка кот —

Обоих взяли в оборот.

Упрям подследственный осел:

— Не подпишу я протокол.

И-а! И-а! Зверям я нужен,

К тому же… родственник верблюжий.

Но всё упрямился зазря:

Теперь он едет в лагеря.

— Признайся честно, заяц белый,

Зачем к зайчихе ночью бегал,

Что п

о

снегу ты напетлял

И что мышонку рассказал? —

И заяц начал признаваться:

«У нас была организацья,

Где заводила-воробей

Преступно совращал зверей:

— Чирик-чирик-чирик, ребята,

Верблюд-то наш — злодей треклятый!

Чирик-чирик, он всех орлов

Намерен превратить в ослов;

Уже под пыткой соловей

Отрекся от жены своей,

И для общественных работ

Переселен на Север крот.

Чирик-чирик, где демократья?

Мы все дрожим от страха, братья».

— Чистосердечное признанье

Всегда смягчает наказанье, —

Промолвил следователь волк

И, чтоб зайчишка не умолк,

Его слегка зубами щелк…

Откуда только что берется!

— С верблюдом я решил бороться! —

Несчастный заяц завизжал.

— Так отчего же ты молчал?

Ты завербован был мышонком,

Ты жил с зайчихою-шпионкой.

Известно даже и воронам,

Что ты матерым был шпионом… —

«Мышей и зайцев проучу! —

Решил верблюд. — Всех затопчу!»

За попустительство врагу

Велел согнуть бобра в дугу.

Медведя вызвал на бюро —

Копытом хрясть ему в ребро:

— Хватай ежовой рукавицей,

А там узнаем, что за птица[26].

Звон колокольный дальний —

В камеру, вместе с рассветом.

Колокол слышу печальный:

«Где ты? — доносится. — Где ты?»

«Здесь я!..» — И слезы привета,

Слезы неволи скупые…

Не перед Богом это,

Перед тобой, Россия.

Четыре стены и потолок.

И был человек

И не был.

Но из сердца пробьется росток —

Пробьется,

Увидит небо.

Он камня сильней,

Он железа сильней,

Он пробьется сквозь темные своды.

Смотри!

В тумане грядущих дней

Багровеет цветок свободы.

Куда ни пойдешь наудачу,

Под радугой мир голубой,

И всюду на тысячу зрячих

Один бедолага слепой.

А впрочем, бывает иначе:

Под радугой — черная ширь,

Где мечутся тысячи зрячих

И с ними слепой поводырь.

Как похожи луна с Колымою,

Когда ночью в метельную муть

Проплывают одна над другою,

Друг на друга не смея взглянуть.

Словно вдовы, сойдясь на свиданье,

За туманами прячут лицо.

Только светится перстень-страданье,

Ледяное земное кольцо.

Десятые сутки с утра разменяв,

Хожу по бетонному полу.

Теперь уж ничто не волнует меня:

Ни жажда, ни холод, ни голод.

Увижу невольничье небо опять

И дни до поры я не буду считать.

В промерзшем теле жизни мало,

И ты, душа моя, устала

И разлучаешься со мной,

Оцепеневшая в молчанье

На этой ярмарке страданий,

На карусели ледяной.

Там нет карет —

Каретный ряд.

Там Эрмитаж —

Московский сад,

И шахматы,

И та скамья,

Где довоенным летним днем

Среди мужчин

Мальчишка,

Я

Впервые сделал ход конем —

И от Садового кольца

До северной земли конца —

Во мрак Каретный ряд пролег,

Чтоб я бежать из мрака мог.

Кто говорит, что нет коней

В каретах лет,

В каретах дней?

Кто говорит — пусть говорит,

Но пыль летит из-под копыт.

Каретный ряд,

Широкий ряд,

Всю ширь твою объемлет взгляд

И — восполнение утрат —

Всех обнимает наугад,

Во всех влюбляется подряд.

И вдаль летит Каретный ряд.

Тороплив был век, непочтителен,

Рушил-строил с утра до утра,

Но остался маленький домик

В глубине большого двора.

С палисадником домик тихий.

В нем, от шумных дел далеки,

Осторожно и неприметно

Жили скромные старики.

Выходили они на улицу,

Семенили они в гастроном,

Огибая тяжелый, сумрачный,

Над двором их нависший дом.

Знал он твердо, в каких чинах,

Где служили его хозяева,

И в квадратных его глазах

Багровело холодное зарево.

И горбатились тихие, смирные

Переживчики-старики,

И цвели в палисаднике синие

Удивленные васильки

И глядели, как век непочтительный

Рушил-строил с утра до утра,

Не касаясь старого домика

В глубине большого двора.

Наш дом и школа были

Почти крыльцо в крыльцо,

Спешат автомобили,

Садовое кольцо.

Над нами громоздилась

Рассветная Москва

И в прутьях-клетках билась

Лиловая листва.

Мы по двору бежали,

Чтоб обогнать звонок,

И кляксу-ночь стирали

С камней десятки ног…

Ах, что б ни говорили,

Та школа хороша.

Меня зовут Четыре

Высоких этажа.

Зовут не дозовутся,

Звонок звенит,

Бегу!

А годы остаются

На мертвенном снегу.

Ослепительны сопок верха.

И опять на весенней проталинке

Голубика средь бурого мха,

И кусты смолянистого стланика,

И листок иван-чая тугой

В снежном блюдце,

На солнце сверкающем…

Да и сам я сегодня —

Такой

Островок, снова жизнь начинающий.

Господи, раньше тебя не знал

И себя не знал я среди тревоги.

Я от жизни средь многих людей устал,

Дай мне жизни среди немногих.

Пусть зло во все века сильней,

Но доброта неистребима,

Идет безвестным пилигримом

Она дорогою своей.

Давно уж слуха нет о ней…

И вдруг…

Вдруг, как с икон Рублева,

Она глядит — сама основа

И оправданье жизни всей.

От Эльгена на нартах оленьих

До Сеймчана…

Алеют снега,

И лиловые лиственниц тени

Разметала по сопкам тайга.

И каюры колдуют шестами,

И олени по насту летят,

Хлещут красное солнце рогами

И копытами топчут закат.

Неделю их качало в трюме.

Неделю задыхались в трюме

В отсеках темных.

И плыл корабль к далекой Колыме.

И неотступный,

Вперясь в него,

Как глаз дремучей бездны,

Бежал за ним по следу перископ[28].

Идут,

От ветра встречного пьянея,

И строятся безмолвными рядами.

Потом выносят трупы.

Считают.

И холодно глядят немые сопки.

…Стоят живые мертвыми рядами.

Их принимает некто из ГУЛАГА

И шарит наторенными глазами

По синегубым, по землистым лицам

И повторяет, словно заклинанье:

— Вопросы есть?

Вопросы есть? —

Штыки блестят на солнце.

— Вопросы есть? —

Клыки овчарки скалят.

А высоко,

Незримы и неслышны,

Торжественно поют людские души.

Средь мокрых трав шагаю вдоль ручья

И узнаю расцветшими глазами

Овраг с набухшим лесом на плечах,

Дорогу, поле, пруд под тополями.

В ненастный день сюда явился вдруг,

Все бросив, как влюбленный на свиданье.

И хоть одна из множества разлук

Окончила свое существованье.

Вам,

зарытым

в распадках, —

память.

Память.

Вам,

зарытым

рядами,—

Память.

Память.

Пусть

революции

горло

Звенит

над тусклыми

льдами.

Не разделяют годы.

Вы с нами.

С нами.

И, перешедшие

Лету

сомкнутыми рядами,

вы

поднимаетесь

к свету

с нами.

С нами.