Средь других имен

После смерти хочу я, о Боже,

Быть густою травой придорожной,

Чтоб на мне отдыхали прохожие,

А особенно те — острожные…

Чтоб весною под сенью зеленой

Крепкий ландыш стоял горделиво,

И, ко мне наклонив свою крону,

Шелестела б веселая ива.

Чтобы перепел, тот, что не знает

Ни усталость, ни свист перелета

И опасностью словно играет,

Мог бежать по ковру без заботы.

А в июне, в разгаре цветенья,

В ароматах и росах купаясь,

Слушать птиц щебетанье и пенье,

В легком ветре неспешно качаясь.

Упоена полдневным зноем,

Пушинка в воздухе плывет,

Вдоль берега, над водопоем,

Всё выше под небесный свод.

Она была чертополоха

Частицей нежной и живой,

Но с налетевшим ветра вздохом

Умчалась к дали голубой.

Ассоциацией встревожен,

Я вижу: юноша Икар,

Мечтою пьян, неосторожен,

Возносит небу дерзкий дар.

Трепещут восковые крылья,

Их вероломно топит луч…

И вдруг, сознав свое бессилье,

Он падает на зубья круч.

Прошли века, и в дни Иоанна

Другой безумец взмыл и пал,

Но стал навечно осиянным

Его трудов печальный шквал.

Звенят шмели, струятся дали,

Пушинка больше не видна.

В реке коровы задремали.

Жара. Истома. Тишина.

Дыхание мороза рьяно,

И на поверхности стекла

Сквозная филигрань Ирана

Узором редкостным легла.

А между линий серебристых

Лег иней, выткав белый фон,

Меж линий резких и волнистых

И перепутанных, как сон.

Брюссельских кружевниц глазами

Я очарованно смотрю,

Но неумелыми руками

Искусных кружев не творю.

Гавайских пальм и попугаев

Взрастила русская зима,

И море без конца и края,

И в сеть попавшего сома…

Пейзажу не хватает солнца,

Но вот, алмазами горя,

Закат сверкнул в стекло оконца

Своим лучом из янтаря,

И заиграли позолотой

Вода и рыбья чешуя,

Как медом залитые соты,

Как пунша пенная струя.

И на хвосте у попугая

Зажегся радостью корунд,

А пальма, веером махая,

Рубины уронила в грунт.

Сменив печаль на восхищенье,

Игрой узора пленена,

Ловлю чудесное мгновенье,

В котором явь сильнее сна.

В Татьянин день тебя целую,

И обнимаю, и люблю,

И об отсутствии подарка,

Поверь, несказанно скорблю.

Разбитый нос тому порука,

Но, видит Бог, такая скука

Лежать в постели в Танин день,

Как старый, несуразный пень.

А Таня носится, как птица,

В халате облака белей,

Блатных нисколько не боится —

Она мудра, как Галилей.

В руке со шприцем, как с бокалом,

Вливает в жилы нам «коньяк».

И кажется палата залом,

Где заиграли краковяк.

И здоровея в честь Татьяны,

Мы ей желаем поскорей

Спать на пуху и пить допьяна

Подалее от лагерей.

На Гонолулу вечная весна,

Цветут лимоны, зреют ананасы,

И нежно плещется волна

О берега песчаного атласа.

На горизонте Тихий океан

Оберегает сон лазурного залива,

Чтоб весело росли и кактус, и банан,

И серебристо-смуглая олива.

Малайка с медно-бронзовым лицом

Бежит стремглав в бамбуковую рощу,

Где ждет ее, блестя в носу кольцом,

Любовник-негр — смешной и тощий.

Как на палитре — ярко и свежо, —

Лежат на рынке фрукты, зелень, рыба.

Метис-мальчишка пляшет под банжо,

А голый нищий спит, как каменная глыба.

У финиковой пальмы опахало

Глядится в синеву глубоких вод:

Там крючья рифа алого коралла,

Там рыба-дьявол жертву ждет.

А ночью в бархат неба вколоты

Сапфиры необъятных звезд,

И по воде струится золото,

Напоминая лисий хвост.

Всё это иногда мне снится,

Когда в февральскую метель

Ворвется перелетной птицей

Весны хрустальная капель.

Не сидеть мне больше на опушке

В скалах над водой,

Не спускаться к ласковой избушке

По тропе крутой.

С другом-лайкой не бродить вдоль просек

В лиственной пурге,

Без меня развешивает осень

Флаги по тайге.

Не сбивать кедровых спелых шишек,

Не палить костер.

Был любви и радости излишек,

А остался сор…

Желтый пух от лиственниц метется,

Запах пихты прян,

Неужели в памяти сотрется

Тот лесной дурман?

Опрокинуты и лес, и скалы

В ясной глубине, —

В мире нет прозрачней вод Байкала,

Разве что во сне?

Синевою неба осиянный,

Но суров и дик,

На вершине у Хамар-Дабана

Снежный воротник.

Красных лилий стройные бокалы

Видят этот снег…

В смертный час просторами Байкала

Улечу навек.

В синем сумраке зимнего вечера

Я бродила по стежкам аллей,

Но любимую я не встретила,

Только вздохнула о ней.

За осиновым тыном пленница,

Как могу я тебя найти?

И однако, порою мне верится,

Что судьба нам проложит пути,

Что наступит желанная встреча,

И под липой в медвяной тени

Положу тебе руки на плечи

И услышу про тяжкие дни.

И счастливые, рука

о

Мы пойдем в неизвестную даль,

Где сквозное лиловое облако

Растянуло над пашней вуаль.

Будет радостно, будет горестно, —

Снова вместе, но короток путь,

И нисколько не станет совестно

И поплакать, и тяжко вздохнуть.

А пока меж сугробов глубоких

Терпеливо хожу взад-вперед,

И солдат с темной вышки высокой

Зорким глазом меня стережет.

Оделась колючая проволока

Ватными хлопьями инея;

Меж нею и тыном, как облаком,

Покрылась запретная линия.

Пушистое, легкое, снежное,

Быть может, опять улетит?

Небесная синь безбрежная

Сияет, зовет, манит…

А может, ковром-самолетом для нас

Оно распласталось по бровке,

И тот наступил благодетельный час,

Что узла перерубит веревки?

Миллионы сердец устремятся в простор,

А по линии брошенной бровки

Именами ушедших распишут узор

Грачи да сороки-воровки.

В тюремном дворике, сквозь трещину асфальта,

Упорно пробивается трава.

Гуськом идут по кругу арестанты,

Роняя шепотом слова.

Одним гуляющим спускаются на смену

Другие партии — и так до темноты,

И все глядят, как рвется ввысь из плена

Упрямый куст столичной лебеды.

Никто из них не ошибется

И не сомнет ногой ростка,

Ничьей рукой не оборвется

Замена лучшего цветка.

Удел один. И вот, свой круг ломая,

Они всегда обходят лебеду

И, у нее упрямства занимая,

Клянутся развести свою беду.

В Ленинграде в кафе «Норд»

Вспомни этот скромный торт.

Он любовью начинен

Твоего драмколлектива.

Наш худрук и наша дива!

Смело снова в жизнь плыви,

Будь ловка, как Труфальдино,

Милая Мирандолина,

Капитан, Антон, Мизгирь,

Пред тобою жизни ширь!

Пусть рекой не льются вина —

Помни наши проводины,

Олимпиаду, наш успех,

На пути возвратном смех…

А о горестях забудь!

Оленька, счастливый путь!

На далеком, далеком экваторе,

На немыслимо жарком песке,

Разлеглись, расползлись аллигаторы

В непонятной их сердцу тоске.

Им приснились снега в лунном мареве

И скользящий по тундре олень,

А за ним, неотступным пажом его,

Голубая рогатая тень.

Им приснились алмазные россыпи

На бескрайних просторах снегов,

И цепочка следов волчьей поступи,

Что петляет за тенью рогов.

И скульптурные белые наледи —

Мастерство океанской волны,

Как в балете, пуховые лебеди,

Вдруг возникшие из глубины.

А на льдине, плавучей, ныряющей, —

Воплощенные нега и лень,—

В позе барственно-отдыхающей

Господин океана — тюлень.

Потеряли покой аллигаторы,

Несказанной красой пленены,

Всё немило теперь на экваторе:

И бананы, и зной, и слоны,

И оливковые негритята,

Что так вкусно хрустят на зубах,

Когда ужинаешь на закате

На реке Лимпопо в камышах,

И весенние игры любовные,

Когда палевый лотос цветет,

А любимая пастью огромною

Улыбается томно и ждет…

Вот как вредно мечтой уноситься

За пределы запретной черты —

Трудно после на землю спуститься…

Друг зэка, помни это и ты!

Осталось совсем немного,

Каких-нибудь десять дней,

И откроется путь-дорога

В мятежную жизнь людей.

В последний раз мое имя

Проверит дежурный надзор —

Им всем невесомо бремя

Охранять проклятый забор.

Неверным, отвыкнувшим шагом

Побреду. Где теперь мой дом?

Алеет закат за оврагом.

Он как символ. К нему и пойдем…