Столичный доктор. Том VI

Глава 6

ПЕТЕРБУРГСКІЙ ЛИСТОКЪ. Домовладѣльцы Невскаго проспекта вошли въ городскую управу съ ходатайствомъ о томъ, чтобы было воспрещено по Невскому проспекту движеніе общественныхъ каретъ г. Назимова. По заявленію домовладѣльцевъ, отъ движенія этихъ громоздскихъ двухъ-ярусныхъ каретъ портится мостовая и происходитъ сотрясеніе половъ въ квартирахъ.

ИЗЪ ЗАГРАНИЧНОЙ ЖИЗНИ. Необычайная свадьба происходила въ Америкѣ. Жениху 103 года, невѣстѣ 101 годъ. По окончанiи церемонiи новобрачные совершили прогулку въ каретѣ, сдѣланной 83 года назадъ.

ЛОНДОНЪ. Въ газетѣ «Times» напечатана безъ указанiя источника и числа кореспонденцiя, утверждающая, что договоръ о протекторатѣ Россiи надъ Китаемъ – фактъ совершившiйся. Кореспондентъ сожалѣетъ о невозможности оказывать впредь давленiе на Китай путемъ морскихъ демонстрацiй и дѣйствiй и взываетъ къ правительству Англiи, чтобы оно охранило британскiе интересы энергическими дѣйствiями.

СТОКГОЛЬМЪ. Нобель завѣщалъ, чтобы изъ капитала, который будетъ реализованъ, составленъ былъ фондъ, проценты съ коего ежегодно должны быть дѣлимы на пять частей. Всѣ онѣ будутъ выдаваемы въ видѣ премiй: одна – за важнѣйшiя открытiя и изобрѣтенiя въ области физики, другая – за важнѣйшiя химическiя открытiя и улучшенiя, третья – за важнѣйшiя открытiя въ области физiологiи и медицины, четвертая – за лучшiя научныя произведенiя, пятая – за наибольшую или наилучшую дѣятельность на пользу мира. Премiи одинаково должны быть выдаваемы скандинавцамъ и нескандинавцамъ. Фондъ по отчисленiи суммъ, завѣщанныхъ отдѣльнымъ лицамъ, составляетъ, по слухамъ, 35 миллiоновъ кронъ.

Весна девяносто седьмого выдалась робкой. Словно воровка на доверии какая – тишком проникла в дом, осмотрелась. Сбежала. Потом опять вскрыла с заднего двора хоромы зимы, уже посмелее влезла внутрь.

Утром девятнадцатого марта я решил прогуляться пешком, напитаться, так сказать, свежим морским воздухом, йодом перед походом в присутствие. Подготовился как следует – обул новые калоши, на всякий случай взял с собой зонтик. Это же Питер, тут по-другому нельзя – может пойти дождь. И снег не исключен – хоть чистый, хоть в виде примеси к дождю.

Охрана сначала вяло протестовала против такого нарушения режима передвижения, но потом смирилась. Два бодигарда поплелись следом по улице, шмыгая носами и зло зыркая по сторонам.

Наша сила в вере! Вот вышел погулять и не пожалел – меня сразу же встречает робкое мартовское солнце. Его лучи, еще не окрепшие после долгой зимы, скользят по грязным сугробам вдоль мостовой. Петербург словно потягивается, просыпаясь от зимней спячки.

Иду по проспекту, под ногами чавкает подтаявший снег, который не успели убрать дворники. Весна пытается отвоевать свои права у зимы, но пока выходит не очень. Вот вроде днем пригрело, лужи расплескались по булыжной мостовой, а к вечеру – бац! – и снова подморозило. Утром выходишь – а тротуары покрыты предательской коркой льда.

На Аничковом мосту останавливаюсь, смотрю на Фонтанку. Лед на реке потемнел, вздулся, того и гляди, тронется. Укротители коней Клодта тоже как будто ожили, стряхивают с себя зимнюю дремоту. Но в гости к Сергею Александровичу, чей дворец совсем рядом, заходить не буду. Лучше вон, в любимый населением и мной ресторан Лейнера, в прошлом кондитерскую Вольфа и Беранже, на углу. Знакомый официант приветливо кланяется:

– Как обычно, чашку кофею и слойку с корицей, ваше сиятельство?

– Да, будьте любезны, – отвечаю я, присаживаясь за столик у окна.

Один охранник остается снаружи, второй располагается за соседним столиком.

Грею руки о горячую чашку. За стеклом прохожие кутаются в шубы и пальто – ветер с Невы все еще по-зимнему колючий. Но в воздухе уже чувствуется перемена, едва уловимый запах оттепели.

И тут от знакомых не спрятаться: мне еще кофе не принесли, зашел Михеев – врач со скорой. Помахал ему рукой. Доктор, сделав заказ, сел ко мне за столик.

– Александр Васильевич! Рад вас видеть. После дежурства?

– Евгений Александрович, мое почтение. Да, только закончил. Как узнали?

– Глаза красные.

Я засмеялся, доктор вслед за мной. Ну вот, и заказы наши. Михеев на работе пьет чай словно купец – из блюдца, вприкуску, отдуваясь. Барышни в мое время телефоны вот точно так держали, когда разговаривали, только не студили. А здесь заведение солидное, не трактир для извозчиков. Приходится блюсти марку и пить из чашки.

– Тяжелая смена?

– Очень! Вызвали после полуночи. В ресторан «Лондон». Знаете ведь?

Я засмеялся:

– Как же, классический купеческий разгул – цыгане, медведь, летающие тарелки, счета на пару сотен за вечер…

– Вот, именно оно самое. Купцы дали двум официантам по десятке, устроили соревнование, кто быстрее горчицей обмажется с головы до ног. Те вроде привычные уже, редкая неделя без таких забав проходит – Михеев тяжело вздохнул – Но что-то пошло не так. Один ничего вроде, кожа покраснела, глаза слезятся, из носа водопад. Это уже как обмыли их. А второй задыхаться начал. Приехали, давление не измерить, пульс еле на крупных сосудах прощупывается. Укололи морфий, что нам еще оставалось? До больницы не довезли, в карете умер. А толстобрюхим купчинам всё равно, мы этого выносим на носилках, а они ржут, медведя вином поить надумали.

Ну да, ни тебе адреналина, ни преднизштролона того же. Да и слова «аллергия» нет еще. Не говоря уж об анафилактическом шоке, в который загнали весельчаки официанта. Наверняка уже бывало что-то, а тут вылезло во всей красе.

– В полицию сообщили?

– Уж как положено.

– Надо бы утренние газеты глянуть. Взяли этих купцов, или сошло им с рук.

– Думаю, сойдет, – Михеев повесил голову. – Мошна платит.

– Судьба у «скорой» такая, они хоронят больше всех остальных, наверное, – произнес я обтекаемо. А что тут можно еще сказать?

– Это ладно, свезли в морг, да и поехали дальше. Но вот отчет оформлять! Раньше я написал бы на бланке вызова, мол, смерть в пути следования, и всё. А сейчас? Подробно опиши, что да как, и не пропусти ничего при этом. Как ваше это министерство появилось, Евгений Александрович, писанины только больше стало, чуть не в два раза. Сделали бы там что-нибудь, а? – с надеждой посмотрел Михеев.

Я грустно улыбнулся. Мы-то как раз дополнительную писанину и создаем. Семашко набил профессиональный стандарт скорой – за сколько должны доезжать в крупных городах (полчаса), что и как обязаны проверить при оказании помощи (давление, температуру и проч.). ЭКГ еще нет в помине, но вот диагностических процедур благодаря мне, добавилось прилично. Те же икс-лучи. Раньше как? Поступил больной в приемную, и каждый врач во что горазд. А теперь не пошалишь! При многих диагнозах положен рентген. Не сделал? Штраф больнице. А те обычно перекладывают на врачей. И правильно – читай новые стандарты, изучай. В твоих руках жизнь пациентов!

– Придется терпеть, – пожал плечами я. – Вы знаете, из какого материала получается лучшая защита задницы? Из бумаги, если на ней написаны правильные слова. Хорошо, официант, существо бесправное, никто вам его смерть в вину не поставит. А похоронили бы генерала? Напишет кто-нибудь из родни жалобу, начнется разбирательство. Тут ваш отчет и поднимут, покажут – всё правильно доктор Михеев сделал, никаких претензий.

Хоть бы ты никогда не узнал, каково это, ходить в прокуратуру чуть не каждый день, как на работу. Это к банкирам там, может, и хорошо относятся, не знаю. А тут… всю душу вынут, к каждой закорючке придерутся. Было ведь время, когда доктор присесть мог только за попытку государственного переворота, старожилы помнили. Да и то, даже при таких обстоятельствах на тормозах спустить могли, уволить, категорию порезать, еще какие-то неприятные, но вполне терпимые вещи сотворить. А как дал кто-то наверху команду «фас» – и понеслось.

Доктор допил свой чай, мы попрощались. Теперь Михееву отсыпаться после суточного дежурства, а у меня рабочий день только начинался.

После первых приступов энтузиазма работа над бронхоблокатором вошла в колею. Просто у всех участников, кроме отставника Насилова, еще служба есть, надо как-то совмещать. Определили наконец-то оптимальную форму, и с техникой операции вроде бы руку набили. Смертность есть, но уже дошли до трех четвертей выживших в первую неделю. С учетом состояния наших подопытных, шансы есть. У Георгия Александровича пока здоровья чуть больше. Да и клапан ему золотой сделают, а не из мельхиора, как для простых смертных. Я бы для себя не согласился. Никель, медь… Кто знает, как на это организм реагировать будет? Нержавейки пока нет, вернее, понятия такого. Сплавы с хромом известны, но как-то не очень распространены. Я осторожно поинтересовался, нет ли такой стали, но положительного ответа не получил.

Склифосовский на самом старте к этой затее относился, скажем так, спокойно. Но когда у всех начали руки опускаться, как раз Николай Васильевич и стал тем паровозом, который потащил всё. С завидным упорством он вселял в нас энтузиазм. Как-то мы остались вдвоем с профессором Насиловым, и я поделился с ним наблюдением и поинтересовался нет ли тут чего-то личного.

– Так это же семейное, – сказал Иван Иванович, запустив пятерню в бороду. – Удивительно, что Николай Васильевич согласился, но теперь вижу, что он до конца пойдет, не отступит.

Спрашивать, что там случилось, я не стал. Не очень вежливо интересоваться семейной историей своего начальника без его ведома. Скажу Гюйгенсу, он выяснит аккуратненько. Коль скоро Насилов так спокойно об этом сообщил, вряд ли там большая тайна.

Впрочем, в тот же день Склифосовский и сам всё рассказал. К моему стыду, кстати. Мы с ним знакомы уже два года, я у него дома бывал неоднократно, а узнать хоть что-то, не относящееся к работе, не удосужился.

За какой-то ерундой мы заехали к нему. Вот не запомнил причину, вылетело из головы. И сели в кабинете. Николай Васильевич вышел, а я от нечего делать начал изучать висящие на стенах фотографии и прочее добро в рамочках. У меня такого добра много имеется, выставка «Баталов и бородачи», постоянно пополняемая экспозиция. Усачи тоже есть, но они в явном меньшинстве. Все жду, когда бритые пойдут.

И вот, среди всяких дипломов о почетном членстве заграничных университетов и врачебных обществ я заприметил листок нотной бумаги. Не совсем аккуратная запись, пьеса для фортепиано, если доверять моему дилетантскому взгляду. Вверху название по-французски «Chant elegiaque», а ниже более мелкими буквами «À la mémoire de W. Skliffassovsky». Внизу расписался автор, некто P. Tchaikovski. На минуту я завис. Сначала после того, как смог транслитерировать подпись с французского. Потом начал думать о степени родства адресата пьесы с моим руководителем. Туповат я стал, надо бы послать кого в аптеку, пусть купят таблетки для сообразительности.

– Это Петр Ильич написал на третью годовщину смерти Володи, – сказал, снимая рамочку, Николай Васильевич. Я и не заметил, как подошел. – Очень он горевал, когда…

Склифосовский отвернулся и всхлипнул судорожно, по-стариковски, вдруг сгорбившись. Я стоял истуканом, понимая, что влез грязными сапогами в его горе. И что время ни хрена не вылечило эту рану, она до сих пор зияет в его душе. Вот и глушит он ее работой. Может, и со мной из-за этого сошелся? Перенес свои чувства на молодого коллегу и терпит мои выходки как сыновние? Блин, а я ведь думал, это всё потому, что я талантливый. Шут ты гороховый, Баталов!

– А можно на его фотографию взглянуть? – спросил я, и Николай Васильевич понял, что я не о композиторе.

На фото, вполне стандартном: папа, мама, дети, Володя выглядел худым и нескладным, с непропорционально длинными конечностями, как это бывает у подростков, начавших быстро расти. Обычный пацан, но то, как Николай Васильевич держал его за плечо… Будто не хотел отпускать. Или это мне сейчас кажется, когда я узнал о судьбе мальчишки?

В общем, ушел я в полном раздрае. Сын-то у Склифосовского от чахотки умер! Вот и причина энтузиазма профессора.

От лишних переживаний меня отвлек Романовский. Когда я вернулся домой – компаньон в обществе моей супруги пил кофе в креслах возле аквариума.

– Дорогой! – Агнесс помахала мне рукой. – Иди к нам. Посмотри, что привез тебе Дмитрий Леонидович!

Я пожал руку доктору, взял со столика странное устройство. Гаджет представлял собой интересной формы «кружку» со встроенной спиртовкой, от которой шла специальная трубка с загубником.

– Что это?

– Паровой ингалятор одного английского изобретателя, – произнес Романовский, отставляя чашку с кофе. – Зовут его Хайрем Максим. Он американец. Эмигрировал в Великобританию.

– Это не тот, который делает пулеметы?

Романовский растерялся, развел руками.

– Этого я не знаю. Увидел в медицинском журнале изображение ингалятора – вспомнил про ваши чахоточные испытания с клапаном. Подумал, что лекарства можно доставлять в легкие пациента вместе с паром, вдыхая его. Собственно, Хайрем так и лечится от астмы – он называет свой ингалятор «трубкой мира». Списался с ним, получил по почте образец.

Я повертел в руках «недоингалятор». Кажется, первые «небулайзеры» изобрел Гиппократ. Это был горшок с соломинкой в крышке, через которую больной вдыхал дым. Как раз астму так и лечили – сжиганием белладонны или дурмана. Точнее, не лечили, а облегчали состояние пациента. «Изобретения» нынешних самоделкиных я видел в клинике Склифосовского. «Паровой распылитель Зигеля» работал от спиртовой горелки, которая нагревала воду в емкости до состояния кипения. От емкости шла тонкая трубка, подсоединенная ко второй посудине с раствором. Поток пара переводил лекарство в состояние дисперсии. Похоже, Хайрем просто сделал портативную версию.

– Беда в том, что нет у нас пока лекарства, которое можно запустить с паром в легкие пациента, – пожав плечами, я отложил прочь ингалятор Максима.

Но себе в уме поставил галочку – хорошо бы с ним связаться. Тем более изобретатель скоро и так появится в России. Привезет на презентацию военным свой пулемет. И кажется, даже добьется встречи с царем, чей вензель выбьет очередью на мишени.

– Что же… – профессор развел руками. – Очень жаль! Хотел помочь.

– И помогли! – я подмигнул Агнесс, которая явно расстроилась. – С этим английским изобретателем нужно явно дружить. Вы не могли бы отписать господину Максиму, что вдыхать морфий посредством его «трубки мира» не самая лучшая идея?

– Это почему же?

– Лекарство хуже болезни. Он так станет наркоманом. Беладонна с беленой тоже, мягко сказать, не всегда полезны.

– Человек страдает, дорогой, – Агнесс взяла колокольчик со столика, позвонила. Приказала лакею принести новый кофейник и молочник – уже узнала, что я пью напиток только разбавленным. Вот не люблю ничего горького!

– Мы не все болезни умеем лечить, – я вспомнил про неудачи с клапаном, поморщился. – Самое тяжелое в профессии врача – это умершие пациенты. Пусть даже те, которые сознательно шли на риск.

– Слышал о ваших неудачах, – осторожно произнес Романовский. – Не принимайте близко к сердцу!

Профессор повернулся к Агнесс:

– Вы же молодожены! Сходите куда-нибудь, развейтесь. В Александринке дают Турандот. Или вот опера…

– Ах, Евгений слишком много работает, – супруга грустно посмотрела на меня. И я почувствовал себя законченной скотиной. Действительно. Мы же в Санкт-Петербурге! Культурной столицей Питер останется и после того, как правительство эвакуируется в Москву. Надо сходить куда-нибудь, развеяться… В конце концов на работе есть подчиненные, которым молодых жен выгуливать не надо. А даже если есть у них такая нужда, то пусть сами думают, как это сделать.

– Обещаю, дорогая, сегодня же закажу ложу в Мариинке. Ты же любишь балет?

Ответить мне жена не успела. Раздался телефонный звонок, лакей поднял трубку, важно произнес: «Дворец Баталовых». После чего выслушав ответ, принес мне аппарат. Звонил инженер Яковлев и просил срочно приехать.