Странствия с моим гуру

СВЯТОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Не знаю, то ли у меня так шумит в голове, то ли это вибрирует установка для кондиционирования воздуха, которая несет в комнату холодок, смешанный с запахом масла, пыли и тухлятины.

Пар, оседающий в бачке, конденсируется и постепенно стекает набухающими каплями.

Сидящий на парапете черный дрозд внимательно следит за каплями и, изнывая от жажды, скребет желтым клювом по стеклу, пытаясь смочить себе горло. Так и не наученный опытом, он повторяет это движение сотни раз. Надежда на близкую воду позволяет ему оставаться на самом солнцепеке. Он переступает с ножки на ножку, потому что камни обжигают их, и, раскрыв клюв, тяжело дышит.

Ему придется потерпеть, пока мы не закончим работу в посольстве. Тогда садовник достанет резиновый шланг и начнет поливать газоны. К нему слетятся стаи птиц. Они не будут бояться, что струя воды их заденет, и смело бросятся в радужные брызги, чтобы наконец утолить жажду.

На пепельном небе солнца, собственно говоря, не видно, но дышать нечем. У каждого из нас странная раздражительность, каждую минуту вспыхивают ссоры. Воздух насыщен электричеством. Дверная ручка, до которой я дотронулся, стрельнула искрой. С сухим треском отклеиваются бумаги, и даже пыль на столе собирается в овальные пласты, как опилки в магнитном поле.

Отрывистый телефонный звонок.

— Бери машину и приезжай, — слышу я неясный голос моего Гуру. — То, что я тебе покажу, более красноречиво, чем вся статистика!.. Только поспеши, а то надвигается буря.

— А что там происходит?

— Делят землю.

Воздух с привкусом пепла совершенно застыл, и быстрая езда не освежала. Даже поднятая пыль оседала сразу же. Движения на улицах почти нет, все жители поукрывались в тени. Продавцы не расхваливали товар, а только обмахивали вспотевшие лица полами расстегнутых рубах.

Моего Гуру я застал за чашкой горячего кофе. Он тотчас же подозвал босоногого кельнера в накрахмаленном тюрбане и заказал кофе и для меня.

— Выпей. Это больше утоляет жажду, чем мороженое.

— Что там произошло?

— Вчера прошел слух, что городская управа разрешила временное заселение пустых холмов за свалками… Ты понимаешь, что это значит? Есть место, где можно сколотить шалаш, домик… Место, куда можно возвращаться на ночь, где можно растянуться и никто тебя не прогонит, где ты никому не мешаешь… Собственное. Собственное… Перестаешь быть бродягой, который встречает всегда отказ, когда просит о работе, о помощи, о поддержке, потому что он не здешний, потому что пришел сюда, вместо того чтобы смиренно подыхать там, где его родила мать, в своем селе. Быть привязанным к земле, быть отсюда — это надежда на организованную помощь, на первенство в получении работы при строительстве дорог, при насыпке дамб на Джамне. Понимаешь, можно, наконец, почувствовать себя человеком, а не сухим листом, увлекаемым ветром.

— И это правда?

Гуру посмотрел на меня большими, спокойными глазами и печально улыбнулся.

— Наверное, никто из тех людей, которые двинулись туда, не отважился задать такой вопрос… Да, это неправда. Никто не предназначал ту землю бездомным, хотя она никому и не нужна. Только теперь, когда они сами взяли ее, за нее начнется борьба.

— Кому принадлежит этот район?

— Собственно говоря, никому.

— Не рассказывай сказки. На свете нет ни одного клочка земли, который не принадлежал бы кому-нибудь. Там может никто не жить, он может лежать заброшенным, но, если бы там нашлось что-либо ценное, какая-нибудь руда или нефть, увидишь, сколько найдется хозяев.

— Это пустоши, расположенные слишком далеко от города, чтобы они входили в планы какого-нибудь строительства. Конечно, когда-то они принадлежали королю, потом раджам, ныне находятся в руках городской управы Нью-Дели… Но управа не хочет дикого роста столицы, там собирается скопище сотен тысяч людей ниоткуда…

— Из Индии, — твердо возразил я.

— Все равно. Пока они не пришли сюда, получается, что их как бы и не было. Наверняка у них нет никаких документов, они не охвачены переписью… Пользы от них гораздо меньше, чем хлопот, связанных с устройством их быта. Если они укоренятся, то их нельзя будет прогнать… Понимаешь, сразу понадобится больше полиции, понадобится какая-то санитарная опека, хотя бы для того, чтобы провести им воду… Возрастут расходы. А что они могут предложить? Пару рук?

— И то слабых, потому что они голодали поколениями.

— Однако они берут эту землю, и только от их настойчивости будет зависеть, удержат они ее или нет.

— В них не будут стрелять? Помнишь, как было с демонстрацией уборщиков, которые требовали только пять рупий надбавки. Всего лишь на пять рупий больше за целый месяц.

— Та земля действительно никому не нужна. Другое дело, если бы они заняли чьи-нибудь сады, парки или площадки для гольфа, тогда могла бы пролиться кровь… А там голые скалы и бесплодный песок. Вот когда они наносят земли, удобрят, разобьют грядки, тогда совсем другое дело… Всегда найдется закон, чтобы их спокойно выгнать. Время еще есть… Ну, едем.

Фиат разогрелся на солнце, металлические части жгли руку. Мы мчались к предместьям. Машину пришлось оставить за последними домиками, крытыми порыжевшей жестью, придавленной камнями. Дальше дороги не было, только узкая тропинка, по которой в обе стороны двигались люди. С узлами на головах, рулонами циновок, бамбуковыми жердями они поднимались на красные холмы… Другие с банками из-под масла спускались вниз, направляясь за водой. По дороге они останавливались, обменивались несколькими словами и снова неторопливым твердым шагом продолжали свой путь.

Сердце у меня колотилось. Жара была ужасная, хотя солнца не было видно. Рубашка моя прилипла к спине.

Достигнув вершины, я окинул взглядом огромный лагерь. Люди растягивали шнурки, вбивали колышки, обозначая между шалашами будущие улицы. Здесь уже стояло много домиков со стенами из прутьев, из разбитых ящиков, а то и просто из банановых листьев. От очагов поднимался дым, терпко пахло тлеющим кизяком, разогретым маслом и благовониями. Кое-где уже стояли алтарики для богов, которые должны были взять это место под свою защиту. Мужчины в ямах месили ногами глину с травой и навозом. Женщины носили с реки воду в круглых глиняных сосудах.

По окружной дороге подъезжали тонги, нагруженные камышом, палками, обрезками досок, кусками погнутой жести, которую тут же выравнивали несколькими ударами камней.

На этой окраине уже появились и вездесущие торговцы овощами и фруктами, напевно расхваливавшие свой товар. Под тенью растянутого на двух палках полотна уселся слепой прорицатель. Он выбрасывал из медной кружки камни и кости, касался их кончиками пальцев, предсказывая будущее сидевшим вокруг него на корточках беднякам.

Среди работающих сновали голые ребятишки, для которых этот переезд был занятной игрой. Маленькие девочки вместо кукол таскали младенцев, совали им в рот куски сахарного тростника, очистив его зубами. Свистела дудка фокусника, тихо напевали мужчины, утаптывавшие глиняное месиво.

Вдруг на холме показался полицейский джип. Рядом с водителем стоял сержант с жестяным рупором и кричал: «Вас обманули! Это место не предназначено для строительства! Вы должны сейчас же убраться отсюда!»

Люди затихли, умолк стук молотков… Черные худые фигуры, закутанные в белые платки, потянулись за медленно ползущей полицейской машиной.

— Мы отсюда не уйдем! — кричали они, — Лучше сразу убейте нас!

Когда полицейский обращал рупор в их сторону, суматоха стихала. Все ждали какого-нибудь ответа, указания, что они должны сделать, чтобы остаться здесь, на этих выжженных солнцем камнях, до сих пор никому не нужных. Но голос неизменно гудел:

— Вас обманули. Город не разрешает занимать эту землю.

Какой-то человек, укрытый одеялом, из которого торчали клочья ваты, поднялся с земли.

— Дайте мне спокойно умереть! — завопил он. Я никуда отсюда не уйду!

— Это ему разрешат, — с горечью произнес Гуру, — только пусть он не становится жителем Дели.

Горизонт затягивался, заплывал мглой. Я открытым ртом хватал воздух с привкусом металла.

Первые порывы ветра поднимали клубы пыли, закручивали столбы соломы и засохшей травы, гнули хилые строения, валили жерди, укрепленные камнями. На ветру захлопали латаные полотнища, взлетели клочья бумаги. Все толпой бросились спасать имущество.

— Что с ними будет? — спросил я.

— Ничего. Так же как пришли, расселились, так и снова схлынут в город, будут ночевать на тротуарах, нищенствовать, умирать с голоду… Это не первая попытка. И не последняя. Они будут повторять ее, пока однажды им не уступят.

Мы спустились к машине. Ветер набирал силу и до боли сек горстями песка. Несмотря на гром, ни одна капля не упала на сожженную землю.

— Разве никто не занимается этими людьми?

— Есть человек, который посвятил им жизнь — Виноба Баве.

Вести машину становилось все труднее. Навстречу хлестал гравий, неслись тучи пыли. Временами я ничего не мог различить вокруг и ощущал на руле напор ветра, машина плясала.

— Я очень хотел бы познакомиться с ним.

— Он постоянно в движении, путешествует по Индии пешком. Но если ты действительно этого очень хочешь, то, наверное, встретишь его.

— Ты должен рассказать мне о нем…

Я поставил машину в гараж. Ветер с грохотом бил и опущенные жалюзи. Согнувшись, я вбежал на веранду. С сухим шелестом с листьев осыпался песок. Нью-Дели окружен пустыней, километры белейшего песка, насыпанного ровными дюнами, который искрится на солнце. Это остатки древнего русла Ганга. Путь через пустыню обозначен вехами и выложен дырчатыми железными плитами. Достаточно минуты невнимания — и колеса машины съезжают в песок, увязая по ступицу. Огромные грузовики с горой мешков, угрожающе крепясь, медленно движутся по дороге. Грузом тут бывает и песок. Семьи, у которых нет средств на паломничество в Бенарес, чтобы опустить там пепел умерших в воды реки бога, всыпают в урны горсть песка с ее бывшего дна. Это гарантирует особое благоволение на дороге воплощений. Умерших и песка всегда хватает, доставка выгодна, поэтому огромные грузовики с высокими бортами, наклоняясь и скрипя, постоянно двигаются по железной тропинке.

Там, в пустыне, рождается ветер. Раскаленный солнечным жаром воздух взмывает в небо и, всасывая песок, скручивается в воронки, образует ряды белых шумящих столбов. Тучи пыли поднимаются высоко в небо и заслоняют солнце. Оно светится в рыжем радужном ореоле, а внизу разражается буря. Раздаются удары грома, и раскаленный песок сечет листья.

Мы с моим Гуру уселись в креслах. Каждый глоток крепкого чая доставлял нам огромное наслаждение. Мы чувствовали, как напиток растекается внутри нас, впитываясь в иссушенное тело.

Я прополоскал рот и нос, но все еще чувствовал глинистый вкус пыли, а зерна песка скрипели у меня на зубах и, въевшись в кожу, раздражали пальцы. Стоило только резко наклонить голову, как на стеклянный низкий столик со стуком сыпались песчинки.

— Черт побери, — бормотал я, глядя на мрачнеющее небо, — как закрутило… Бедные птицы, этот ветер сечет и иссушает их тело. Теперь я понимаю, почему они с утра собирались в стаи и искали убежища в развалинах.

— Бедные люди, — произнес Гуру, — у них нет инстинкта, который предостерег бы их… Там, на голых холмах, должно быть, здорово хлещет.

— Ты собирался рассказать мне о человеке, который как раз занимается людьми.

— Виноба Баве ныне шестьдесят пять лет. Жилистый старик, который, несмотря на аскетизм, посты и приступы малярии, еще может каждый день отмахать миль четырнадцать. Он пешком путешествует от села к селу и теперь находится на половине третьего круга по Индии.

Его считают учеником и последователем Ганди. У него есть сорок фанатически преданных учеников, которых он посылает распространять свое учение. Раз в год они возвращаются к нему, чтобы отчитаться и получить советы. Хотя через его руки проходят огромные суммы денег, он нищ. Деньги Виноба использует для публикации, распространения своих идей и помощи в практической реализации указаний. Себе он не оставляет ничего. Часто у него не бывает даже порции риса на день грядущий. Несколько книжек, тетради, перо, два одеяла, москитная сетка и дхоти сельской выделки — вот все, чем он обладает. Для одних, особенно для богатых, он маньяк, назойливый безумец; для бедных же, а их сотни миллионов, он воплощение милосердия, святой. Его действия — плод удивительной мешанины мистики и практичности, созерцательности и деятельности, которая уже облегчила существование десяткам тысяч крестьян.

Не забывай, что у нас семьдесят процентов населения не имеет постоянного, обеспеченного минимума пропитания, или попросту недоедает, а часто периодически голодает. Это обусловлено двумя причинами: нехваткой земли и нехваткой воды. Виноба Баве старается всех наделить землей и водой, остальное зависит уже от труда.

— В чем же состоит его деятельность?

— Он добивается милосердия. Просто требует, чтобы помещики часть земли добровольно отдавали безземельным. Он создал два великих движения — «будан» и «грамдан».

— Постой… Но какой владелец захочет отдать что-кИбо добровольно? Это же чистая утопия.

— Ты забываешь, что тут Индия, а Виноба Баве с читается святым. Знаешь, что такое «семейная община»? У нас имущество никогда не делят, чтобы не дробить его. Наследники не забирают своей доли, а нс дут дело или возделывают землю совместно под руководством самого способного, который умелыми операциями может приумножить состояние. Таким образом, старики и артисты, то есть те, кто не смог бы наработать на жизнь, имеют в семье обеспеченный минимум…

Ну, не смейся… Поговори с художниками, с поэтами… У нас не принято покупать картины. Те, у которых уже есть потребность в обладании произведениями искусства, покупают европейских мастеров, снобизм силен… Книги в основном нужно издавать за свой счет. Читателей мало, поэтому расходится одна-две тысячи экземпляров… Слава приходит благодаря английским переводам, тогда книжка становится популярной по всей Индии. Чтобы позволить себе писать, надо быть состоятельным.

— И что же здесь общего?

— Сейчас… Сначала Виноба Баве просил землю, добивался милосердия к беднякам. Он обладает личным обаянием, фанатической силой убеждения. Ему отдавали земли, преимущественно пустоши. Однако для возделывания земли нужны мотыги, плуги, вода и рабочий скот. Голодные оказывались на выжженной земле, которую нечем было возделывать и засевать. Они чувствовали себя почти обманутыми… Ну, у них была эта земля, а чем ее вспахать? Ногтями? И орошать потом? На первую помощь денег не хватало.

Тогда Виноба Баве использовал традиционную форму семейного единства. «Хотите иметь в семье святого? Хорошо, я стану членом вашей семьи, мой добрый богач, но ты должен установить, сколько мне положено земли и какой доход назначаешь мне со всего имущества. Сам я не останусь с вами, но поселю на этой земле моих родственников — самых бедных в вашем селе. Они вместе с вами будут возделывать землю, пользуясь полагающимися мне деньгами, волами и водой. Раз в три года я буду приходить проверять расчет».

Такая форма более практична, но тоже допускает эксплуатацию… Я хотел сказать: знаешь, какие бывают владельцы, но лучше скажу: знаешь, какие бывают люди… То, что он провозглашает, благородно и прекрасно, такое может взволновать и увлечь. Но после ухода Винобы наступают будни и возвращается прежняя алчность. Его деятельность, его наивная вера в доброго человека действительно приносят плоды — сотни тысяч акров земли каждый год. Но это капля, она не может утолить жажду пустыни, насытить безмерность нищеты.

— Как он находит с богатыми общий язык?

— Взывает только к их совести. Путешествует пешком от села к селу, провожаемый толпой, полной надежд. Его поклонники несут за ним аппараты, кабели, мегафоны. И вот начинаются молитвы. Но это лишь психическая осада помещика. Выступающие сменяются, голоса разносятся по всему селу. Натиск продолжается. Не только моральный, ибо помещику напоминают о том, что произошло в России и других странах, как революция выметает и уничтожает тех, кто не захотел увидеть бедняков, кто относился к ним, как к придатку мотыги или упряжи… Лучше дать, добровольно отказавшись от части имущества, успокоить мучительнейший голод, нежели дождаться дня, когда придется потерять и землю, и жизнь… Аргументы довольно убедительные, а весьма близкий пример должен вызывать дрожь. Поэтому дают. Приятно вырасти в собственном мнении, почувствовать себя благородным, почти родственником святого.

— Хорошо, хорошо… Теперь скажи, как ты действительно оцениваешь его деятельность? Немного земли выпросит, немного, угрожая революцией, вынудит. Но ведь это не решает дела, нужна земельная реформа…

— Именно. Добро побеждает, когда за ним стоит сила. Деятельность Винобы Баве вызывает уважение. Наверное, она полезна, он стал сеятелем надежд, показывает, где есть земля и в чьих она руках… Даже не ведая об этом, отмежевываясь от всякого насилия, он ускоряет революционные перемены в селе. Bepo^L и'гно, его признают пророком. Однако коренные перемены может принести только декрет о земельной реформе.

— Я хотел бы встретить его. Это, должно быть, необычайный человек. Всю жизнь посвятил делам наибеднейших, обиженных…

— Индия не такая страна, как ваши, европейские… Это почти континент. Виноба Баве шагает своим путем. Ты тоже долго не усидишь на месте, может быть, ваши дороги пересекутся, и ты с ним встретишься.

Небо за окном приобрело цвет желчи, солнце рано опустилось за горизонт. В воздухе висела дымка легчайшей пыли. Воцарилась тишина. Не было слышно пи птиц, ни насекомых.

Два месяца спустя я нанял машину и поехал в Мадрас. Я очень спешил, место на самолете было уже заказано.

Довольно высокие хижины, окруженные зеленью, и чисто выметенные, как перед праздником, дворы. Селение производило впечатление состоятельности. Вдоль дороги в маленьких соломенных шалашиках продавцы с ловкостью фокусников переливали из кружки в кружку кофе с молоком и сиропом, чтобы остудить его и в то же время привлечь прохожих. Повсюду разносился крепкий аромат свежеподжаренных кофейных зерен.

Выезд из села замыкала триумфальная арка. Там стояла толпа закутанных в белое фигур. Громко кричали дети, кто-то насвистывал на дудке сонную мелодию. Когда шофер засигналил, какие-то юноши подбежали к нам, уперлись ладонями в капот машины и столкнули нас почти на обочину дороги. К селу приближалось шествие. Люди пели мелодичную приветственную песню.

Я высунулся из машины.

Впереди, опираясь на плечо ученика, выступал закутанный в покрывало старец, похожий на Иоанна Крестителя. Голова его была покрыта черной шалью. На носу большие солнцезащитные очки. В них, как в зеркале, отражались танцующие на дороге люди.

— Кто это? — спросил я. Но в суматохе никто не обращал на меня внимания. Все напряженно смотрели на старика с седой бородой.

Он остановился под аркой, и молоденькая девушка возложила ему на шею гирлянду из цветов вишни. Два ученика, присев, сняли с него полотняные туфли на резине и обтерли пыль с его ног. На их лицах было написано уважение и покорность. Старику подали соломенные сандалии и с радостными возгласами проводили к одной из хижин.

Мимо меня двигалась шумная толпа. Люди несли какие-то продолговатые свертки, привязанные к бамбуковым палкам. Я подумал, что это тела умерших.

Когда толпа прошла и мы двинулись в путь, быстро спустилась тропическая ночь. В темноте я видел множество фонариков, они освещали края простыней и черные худые ноги шагающих со всех сторон людей. В село возвращались с полей крестьяне.

— Чьи это были похороны? — спросил я у шофера.

— Это Винобаджа. Они несли свертки, а не умерших. Виноба пришел учить…

— Поворачивай, я должен поговорить с ним.

— Саб, он очень утомлен с дороги. Сегодня ученики никого к нему не пустят. Нужно подождать до завтра. Это старый, больной человек, — и, подумав, он добавил: — святой. Он ничего не хочет для себя. Ни денег, ни власти…

Я не мог ждать до следующего дня. У меня уже были билеты на самолет.

Как предсказал мой Гуру, дороги наши пересеклись, и Виноба прошел мимо, шествуя по велению своего призвания.