Странствия с моим гуру

СЧАСТЛИВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ

Небо в то утро было по-весеннему безоблачно и лучезарно. Целая туча зеленых попугайчиков опустилась на вершину мангового дерева. Птичьи крики заглушали велосипедные звонки. Велосипедисты лениво крутили педали, их широкие белые штаны развевались на ветру.

Помахивая бамбуковой палкой, висящей на запястье, полицейский шел на обход своего квартала. Он был высокого роста, в шортах табачного цвета, красном тюрбане и простых чулках, аккуратно подвернутых над худыми икрами.

По краю дороги медленно двигалась тонга, запряженная белыми горбатыми волами. Дочерна сожженный солнцем возница присел над дышлом и, пытаясь подогнать вола, щипал его зад.

Полицейский замедлил шаг и, описав палкой круг, стал присматриваться к крестьянину. Тот быстро отдернул пальцы.

— Саалем, — приветствовал он полицейского. — Желаю вам денег и здоровья.

— Саалем, — ответил полицейский и, наверное бы, улыбнулся, если б не боялся умалить свой авторитет.

— Тот, кто женится, губит две семьи… Тому, кто женится, нужны деньги, — ворчал крестьянин, — Он готов наказать меня за то, что я мучаю животное… Это мой вол, и я люблю его, как сына, но, чтобы он двигался, его нужно шпынять под хвост…

Дело в том, что полицейский Матерджи неделю тому назад вступил под полотнища шатра, увешанного электрическими лампочками и гирляндами цветов. Хрипло играл патефон, пытаясь заглушить сельский оркестр — скрипку, флейту и бубен, — приглашенный родителями невесты.

В это утро Матерджи, насытившийся ласками, шел благодушный, доброжелательный ко всем и всему. Палкой он проводил по красным цветам гибискусов.

В тени стены расположился уличный парикмахер. На крышке деревянного ящика сверкало надтреснутое зеркало. Привлеченный блеском шмель кружил над зеркалом, стукаясь мохнатым лбом в собственное отражение.

Матерджи провел тыльной стороной ладони по щеке: гладкая. Какая жалость, ведь в своем квартале он мог бриться даром.

Понимая свое положение, брадобрей угостил полицейского папиросой.

— Может, саб хочет закурить? Погода великолепная, чудный день.

— Погоду нужно хвалить после захода солнца.

— А мужа утром, — усмехнулся парикмахер.

Полицейский взял самокрутку и сунул ее за ухо. Когда дают, всегда надо брать. Когда просят, надо выгодно продать. Потом он взял зеркало и с удовольствием осмотрел свое лицо. Из-под мохнатых бровей поблескивали большие глаза. Крупный нос с горбинкой и напомаженные, задиристо торчащие черные усики.

— Может быть, массаж?

— Вечером, сейчас я на службе.

Парикмахер рылся в ящике, перебирая обмылки и тюбики. Наконец он достал начатую баночку с по мадой.

— Почти полная и пахнет розой. Пусть саб возьмет для жены, она будет благоухать, как сад Аллаха.

— Ациа, — небрежно бросил полицейский и спрятал баночку в карман.

— Саб, — начал парикмахер, — сколько этих снадобий изводят люди, чтобы быть красивыми… А Аджит вон таскает их продавцу папирос на базар. Я не жалуюсь, только это не порядок, это мой квартал, и я должен посредничать…

— Под моей опекой.

— О, саб все знает…

«Они меня любят и боятся, так и должно быть, — думал полицейский, — о каждом я что-нибудь знаю. Схватить за шиворот и потащить в участок — не велика хитрость. Если не подымать шума, воловью упряжку можно направить туда, куда нужно».

— О, вот идет это обезьянье отродье, — зло шипел парикмахер.

Полицейский обернулся и перешел на другую сторону улицы. По газону шел чокидар и тянул на поводке двух откормленных такс.

— Добрый день, саб, — приложил он ладонь ко лбу.

Полицейский не соизволил ответить. Загородив дорогу, он уперся концом палки в живот чокидара.

— Куда ты относишь краденую мазь?

— Я ни при чем… Госпожа ее выбросила, а я отобрал у служанки, когда она выносила ее под сари…

— Я хотел обратить твое внимание на то, что парикмахер покупает снадобья, а ведь это ближе…

Почувствовав, что давление палки ослабело, чокидар низко поклонился и пустился рысцой вдоль стены.

— Эй, ты, — погрозил ему палкой полицейский, — смотри за собаками… Не мчись так, а то они задохнутся. Вот увидит господин, как ты их загонял, так и работу потеряешь.

— Ациа, саб, ациа, — благодарил чокидар, поняв, что полицейский милостив к нему. Он остановился у столба и позволил собакам спокойно заняться своим делом.

Полицейский шел размеренным шагом и продолжал размышлять, как бы подводя итог: «Комендант меня любит, я сижу перед дверью его кабинета на стуле с плетеным сиденьем, как у тех, с белыми воротничками… Вижу, кто к нему приходит и как вручают ему «благодарность». Регулирую вентиляторы, которые дуют в загривок и ворошат бумаги на столе. Приношу замороженную бутылку кока-колы, подставляю пепельницу. Я всегда могу шепнуть кое-что по секрету и для сведения сообщить, что у просителя за пазухой. А сколько они ему дают? Кто знает… Поручик тоже должен делиться. Только одно я знаю твердо — что попало мне в руку, то мое.

Я получил повышение. Как только поручика переведут в богатый квартал, он возьмет меня с собой. Хотел бы я знать, кто может прожить на жалованье? Бедны только дураки. Поймать вора и засадить его в тюрьму — для этого большого ума не требуется. Труднее сделать его преданным слугой. Боги дали человеку две руки, чтобы он брал с обеих сторон, и два уха, чтобы он мог выслушать обе стороны: где шелестит, а где только бренчит…»

Полицейского распирала радость. Он подкрутил усики, и на его лице появилось выражение победителя. Теперь дорожка вилась среди колючего кустарника. Мелкие листья повернуты ребром к солнцу и почти не дают тени. Красная утоптанная глина. Здесь кончались сады и начиналось старинное кладбище. Огромные глыбы темных каменных склепов. На куполах кое-где поблескивали голубые и желтые чешуйки старой эмали. На кустах или прямо на обломках камней сушилось белье, из узких окошек шел едкий дым. Женщины терли песком медные сковороды, а вокруг голые ребятишки гонялись на четвереньках за тощим псом, который напрасно искал тени и покоя. А дальше, в колючей чаще, подымались какие-то развалины, заросшие до самого верха. Их посещали только шакалы и духи.

Полицейский прошел под аркой ворот. Тропинка вела вниз, петляя среди трехметровой травы. Где-то вверху, на шоссе, гудели невидимые отсюда рикши, перебрасывались шутками возчики. Матерджи увидел, как из кустов вышли три человека. Один из них зацепился тюрбаном за колючую ветку, и полицейский быстро догнал его. Он чувствовал, что должен блеснуть перед ними умом и силой, ослепить их, чтобы они увидели собственное ничтожество.

— Ты откуда? — спросил он, касаясь палкой колена неизвестного.

— Из села, бабуджи, с того берега Джамны.

Два других незнакомца тоже остановились. Они были немолоды, хотя ступали легко, жилистые и опаленные солнцем, опоясанные залатанными дхоти.

— Мы навещали родственника, родившегося под счастливой звездой, он служит здесь чокидаром… Молодой, а у него уже брюхо растет. Сидит себе у ворот и отгоняет лотошников…

— А в селе вам чего не хватает? У вас есть земля, коровы, козы. Земля родит, жены рожают.

— Земля… Землю не польешь потом… За воду нужно платить. Аренда душит. По ночам приходят всякие, стучатся в дверь, надо принимать их, кормить. А на всех не напасешься…

— Да еще кланяйся низко, — добавил другой.

— У нас полицейского не дозовешься.

— О, здесь у саба жизнь что надо: мундир, жалованье, почет…

Приятно польщенный, полицейский согласился с ними.

— Не каждый подходит для этой работы. Здесь нужна голова, смелость, да и нюх… Это я поймал знаменитого Кабара, хотя лицо у него было закрыто и на свадьбу он пробрался в одежде мусульманки…

Это сделал не он, а старый сержант, но полицейский, желая похвастаться, повторял чужие слова, выдавая их за свои. Старый сержант говорил: «На дакойту, как на змею, не наступай! Лучше окружить их, когда они спят, если вас по крайней мере пятеро на одного. С Кабаром мне повезло. Мы пришли на свадьбу, я обнял девушку и почувствовал у ее бедра под платьем пистолет. Мне пришлось обнять «девушку» покрепче. Кабар пробовал перебросить меня через голову, но было очень тесно, и мы ходили, как танцующие медведи, до тех пор, пока на мой крик не подоспела помощь».

Но полицейский не стал повторять всех этих слов.

— Саб герой!

— Кришна придал бабуджи силы!

Узкая дорожка бежала среди кустов, усыпанных желтыми цветами. Крестьяне вежливо пропустили полицейского вперед. Неожиданно двое схватили его за локти, а третий одним рывком сорвал с его руки палку и изо всех сил хватил по голове. Матерджи упал на колени. Тогда один из них, самый маленький, сбросив с его головы тюрбан, схватил рукой за волосы и одним ударом ножа отсек ему нос вместе с куском верхней губы.

— Теперь ты уже не будешь выслеживать нас, собака!

Полицейский стоял на коленях, опустив голову. Кровь лилась ручьем, темнея на пыльной дорожке. Маленький дакойта держал отрезанный нос кончиками пальцев и совал его в глаза покалеченному.

— Я отнесу его в горы и брошу собакам…

— Высуши его и повесь над входом в дом, — советовал другой, — всякий раз, возвращаясь домой, ты будешь смотреть на него и смеяться. Этому носу ты обязан своим счастливым возвращением.

— Меченый, он не сможет больше пробраться к нам…

Опершись на руки, полицейский трясся как в лихорадке, почти теряя сознание от пронзительной боли. Он ждал удара ножом в спину, но голоса удалялись, стихали. Матерджи не кричал, он хотел жить. Те уходили, и он видел, как его нос завернули в какой-то лист и завязали в край дхоти, словно горсть монет или талисман.

Матерджи облизал покалеченную губу, рана страшно горела. Почувствовав соленый вкус крови, смешанной с пылью, он сообразил, что лежит на земле. Осторожно ощупал рану. Кожа раздвинулась, обнажая кость, кровь капала ему на бороду, пятнала мундир.

— Проклятые убийцы, — бормотал полицейский, прислонясь к дереву.

Не чувствуя шипов, которые впивались ему в ладонь, он поднялся и осторожно пошел к склепу, где жили люди. Перед его глазами ходили зеленые круги, в голове мутилось.

Полицейского окружили женщины. Они причитали и проклинали бандитов и больше шумели, чем помогали, а промытая рана кровоточила еще сильнее. Однако Матерджи почувствовал облегчение, когда отрывистыми фразами стал рассказывать о случившемся. Парни побежали за полицией… Вскоре полицейские окружили заросли, дав по шее погонщику волов, который как раз в эту минуту появился здесь со своим неуклюжим возом… Увидев раненого полицейского, погонщик начал превозносить его достоинства и постепенно стал центром всеобщего внимания. Дакойтов, конечно, не поймали, зато дети, которые бесстрашно шныряли под кустами и заглядывали в склепы, нашли брошенную бамбуковую трость.

Полицейские помогли Матерджи дотащиться до дороги, где его ждал джип, чтобы отвезти на перевязку.

Пока ему накладывали тампон из марли и бинтовали рану, полицейский чувствовал себя героем. Жена ласково суетилась около него, с нежностью ему прислуживала, а в доме толпились соседи, желая послушать, как он дрался с коварными бандитами.

Но шли дни. На небе все так же светило солнце, ослепительно белое и палящее. Над городом, словно черные кресты, висели сипы. Иногда они садились на края крыш, чтобы подремать и поточить клювы. Продавцы сластей нараспев хвалили свой товар, пробиваясь сквозь тучи ос и мух. Алели цветы канн. Теперь пальцы Матерджи, касаясь искалеченного лица, нащупывали нежную скользкую кожицу и обнаженную кость, от которой боль расходилась лучами до затылка.

Когда полицейский шел по улице, все лица поворачивались в его сторону. У него было такое чувство, будто взгляды прохожих щекочут его шрам, как мухи. Матерджи ускорял шаг. И вдруг ему в глаза бросались их носы, всевозможные носы. Он натыкался на них, они бесстыдно торчали на всех этих лицах, смеялись над ним.

— Не горюй, — утешал его поручик, — я представлю тебя к награде, и все будут смотреть на твою грудь, на медаль…

Матерджи снова сел за свой столик, зажав палку между коленями. Шумели вентиляторы. Он знал тут каждую щербинку в стене, каждый гвоздь. Подняв голову, он заметил, что поручик смотрит на него с гримасой отвращения.

Спустя два дня его столик выставили за дверь, а потом ему велели стеречь арестованных.

— Чье это приказание? — заорал Матерджи. — Я пойду к поручику.

— Ну и иди. А пока что заткнись, — ответил сержант. — Поручику тоже делается тошно, когда он смотрит на твою рожу. Каким же ты, видно, был негодяем и как досаждал людям, если с тобой случилось такое.

Охваченный внезапной ненавистью, Матерджи в тот день прошелся тростью по спинам арестованных. У них ведь были носы! Заключенные приняли удары покорно. Полицейский ругал их за то, что они завшивели, что в камере воняет, что их громкие разговоры мешают ему дремать. Напрасно протягивали они в окошко скорлупу кокосовых орехов и безмолвно молили его налить воды.

С наступлением сумерек духота не спадала. Стены дышали зноем. На фиолетовом горизонте над силуэтами пальм вспыхивали желтые огни зарниц, предвещая хорошую погоду.

— Кончай, надоело, — набрасывались на Матерджи дежурные полицейские, не отрываясь от карт. — Мы это слышали сто раз, если бы ты сам не петушился, никто бы тебя не тронул…

— Эх, что вы знаете…

Но они уже выбрались на газон перед участком, разлеглись на циновках и рассказывали друг другу о женщинах с улицы Серебряников. Матерджи должен был вернуться к своим заключенным, опасаясь, как бы кто-нибудь из них не попытался сбежать в мир иной, у них была добрая сотня способов сделать это… Две недели назад одного еле спасли: он подрезал себе язык и, заглотнув его, задохнулся.

Металлический звон цикад за окном заглушал звонки велосипедистов.

Когда он вернулся домой, жена спала, свернувшись клубочком. Толстые серебряные браслеты на ее щиколотках отливали холодным блеском. Он склонился над ней. Жена посапывала, как обиженный ребенок, на щеках — следы слез.

— Почему это случилось именно со мной?.. Она тоже возненавидит меня, ей понравится другой…

Внезапно его охватило желание навсегда связать ее с собой, вовлечь в свое несчастье, пусть мучается…

Он вытянул руки и нечаянно задел коленом спинку кровати. Жена с криком проснулась, оттолкнула его. Матерджи тяжело опустился на постель.

— Брезгуешь мною…

— Нет, нет… Мне приснился ужасный сон, — шептала она, встав на колени и снимая ему ботинки.

— Что же тебе приснилось? Теперь у нас даже сны переменились… Ну, говори, — и он ткнул ее босой ногой в грудь.

— Что ты откусил мне нос, — выдохнула женщина. — Но ты бы никогда не сделал этого, мой дорогой, правда?

Она охватила руками его шею, целовала его. Матерджи нарочно подставлял под ее губы свежий шрам. И каменел от обиды, когда она старалась обойти покалеченное место. Теплые поцелуи, смешанные со всхлипываниями, разбегались к вискам, уходили к шее… Он оттолкнул жену и сел, закрыв лицо руками.

— Давай поедим…

Жена подала ему полотенце и воду, чтобы он вымыл руки.

С минуту полицейский стоял в дверях. Слышал знакомые голоса. Соседи укладывались спать, курили трубки. Девичий голос напевал простенькую мелодию, ему вторили ритмичные постукивания двух деревяшек. Матерджи охватила жгучая тоска. Все они были счастливее его.

— Ты уходишь?

Он не ответил. Никто его не понимает. Выбежал во двор. Две огромные крысы носились по мусорной куче, взметая облачка пыли. Они были так увлечены друг другом, что даже не заметили, когда полицейский бросил в них куском кирпича.

Вокруг фонаря все гудело от тысяч сверчков и мошек. В мягком свете вдали от роящейся мошкары разложил свой ящик знакомый парикмахер. Он укладывал баночки, точил бритву, что-то подсчитывал.

— Прекрасная ночь, саб…

— Кончил работу?

— Для вас, саб, я всегда готов к услугам… Побрею, сделаю массаж, вотру крем, будет пахнуть, как сад магараджи…

Полицейский присел, провел ладонью по подбородку: он был колючим.

— Ну что ж, можно, — милостиво согласился он, поворачивая лицо к тусклому свету фонаря.

Парикмахер взбил пену, долго мылил щеки. Поплевал на ладонь и проверил лезвие бритвы.

Уверенными движениями он снимал со щеки слой белой пены, потом по привычке брадобрея хотел взять клиента за нос и повернуть его голову к свету… Его пальцы схватили воздух, и на какой-то миг он остановился. Внезапная боль пронзила полицейского.

— Нет! Его нет! — крикнул Матерджи, срываясь с места… Он выхватил у парикмахера бритву и полоснул его по лицу так, что лезвие вонзилось в челюсть. Нечеловеческий крик разбудил спящих.

Матерджи пинком повалил парикмахера на землю и пробежал прямо через него. Он мчался с лицом наполовину белым, как у демона. Прежде чем сбежались соседи и подняли раненого, полицейский исчез в темноте.

— Обезумел, — шептали собравшиеся, беспокойно оглядываясь. Но, кроме воя шакалов и звона цикад, ничего не было слышно.

В разорванной в клочья рубахе, весь дрожа, обессилевший полицейский прислонился лбом к стене старого склепа. К нему постепенно возвращалось сознание.

— Мне уже нет пути назад, — неожиданно спокойно произнес он. Стер засохшую пену, сложил бритву и легким шагом скользнул в чащу тернистых кустов. Издалека доносились свистки полицейских.

И пропал. Говорили, что он пристал к дакойтам, так как в округе появился новый неустрашимый бандит, который пробирается в дома в вышитой маске, закрывающей всю голову. Никто не видел его лица, даже девушки, которых он похищал, чтобы они услаждали его по ночам. Говорили, что он прекрасен, как древние герои Рамаяны.

— Что ты об этом думаешь? — спросил я моего Гуру.

— Ты хочешь, чтобы я растолковал тебе, что сулили полицейскому звезды… Чтобы я уверовал в его предназначение… Разве тебе недостаточно простого утверждения: человек должен быть там, где уже находится его нос?