Странствия с моим гуру

ДОРОГА НА МАНДАЛАЙ

— But it’s too late!

— No, it’s never too late to call on him[8],— услышал я голоса спорящих. — He’s a countryman of mine. I can come at any time[9].

Хотя говорили по-английски, я понял, что подъехал мой знакомый летчик поляк Зигмунд Рогульский. В свое время он ушел с Андерсом, через Персию и Палестину добрался до Англии, а затем и до Канады. Летал в английском дивизионе. Потом, когда его смелость и хладнокровие были замечены, он был направлен для выполнения специальных заданий, летал в одиночку на ночные бомбардировки. На родину Рогульский не вернулся: в какой-то мере он верил антисоветской пропаганде, а главное, ему было стыдно, что он ничего не нажил. Как же возвращаться домой с пустыми руками… Парню больше сорока, возраст для пилота весьма солидный, а он не умел ничего — только водить самолеты…

— Вернуться в Варшаву и начинать все сначала? В авиацию меня не пустят — слишком долго колебался… Я сам не доверял бы такому авантюристу, — разговорился он после нескольких рюмок. — Еще год-два, подзаработаю кое-что и могу возвращаться. Мать, слава богу, жива еще, вот бы обрадовалась… Побыть с нею хоть неделю, — мечтал он, — а там пусть меня отправляют в Сибирь. Как подумаю, сколько денег прошло через мои руки, хочется надавать себе по морде. Каким же я был дураком. Нам казалось, что легким заработкам не будет конца… А тут с каждым годом становится все труднее и труднее. Часто, когда мой раскормленный раджа приходит с новым предложением экономии, как всегда за мой счет, у меня появляется желание плюнуть ему под ноги и бросить все к чертовой матери. Только куда пойдешь? Здесь меня по крайней мере знают. Даже если я останусь без гроша, меня не выбросят из отеля и не откажут в бутылке виски. «Мистер Рога, — так меня называют индийцы, — это почетный клиент. Ему не нужно одолжаться, за каждую услугу он платит втрое».

Рогульский любил широкий жест, он был по-польски легковерен и легкомыслен. Немного сердечности, доброжелательности, даже просто любопытства — и он ваш. Вам ведь знакомы эти встречи у стойки бара в облаках папиросного дыма, воспоминания о каком-то фронте, где сражались оба. И случайные знакомые любезно позволяли ему платить за себя, вымогали у него безвозвратные ссуды.

— О, теперь я осторожен, — посмеивался над собой Рогульский, — Впрочем, у меня это легко получается — грудь заплыла жирком, а бумажник отощал. Здесь, в Индии, все необычайно дешево, особенно слуги и девушки. Мои коллеги насмехаются надо мной, потому что я не могу взять, выжать и отшвырнуть. Но зачем? Уж если мне не везет, пусть хоть повезет моим слугам, пусть заработают на мне. Я знаю, они меня обирают, выклянчивают у меня подарки — ну и пусть! Мистера Рога еще хватит на то, чтобы быть господином.

Когда я подошел к дверям, Рогульский уже входил в комнату. Невысокий, коренастый, он крепко сжал мне руку и, по американскому обычаю, похлопал меня по плечу так, что загудело в ушах. В нем чувствовался хороший товарищ за рюмкой и в драке, такой, что не изменит, а будет прикрывать отступление поломанным стулом. Красноватое лицо, светлые, уже изрядно поредевшие над лбом волосы. Только голубые славянские глаза говорили о мягком сердце. Хотя он много пил, манеры его всегда были безупречны. Вот и сейчас он вручил мне охапку гибких пунцовых веточек бугенвиллеи, наверняка наломанных в саду соседа.

— Это для пани с извинением за ночное вторжение…

— Жена уже спит.

— Тем лучше. Со мной ведь никаких хлопот. Холодильник в порядке?

— Кое-как действует.

— Тогда лед в стаканы, — и он хлопнул в ладоши. — Что у вас тут за порядки? Куда расползлись слуги? Я принес бутылку.

— Я всех их выгнал… Захотелось покоя.

— Так, значит, мы свободны.

Он вытащил из брюк рубаху и расстегнул ее, открыв сетчатую майку, сквозь которую торчали густые рыжие волосы.

— Здесь все прячется от жары, — он с удовольствием почесался, — даже мои волосы сбежали с головы на пупок…

Я бросил лед в стаканы, налил виски.

— Вот вам моя бутылка, — и Рогульский стал вынимать пробку.

— Оставим ее про запас, сначала осушим эту.

— Ах ты, коммунист, какое дальновидное планирование, — с удовольствием потирал он руки.

— Мне показалось, что вы пришли не один?

— Да, — небрежно махнул он рукой, — там мой коллега майор Бобби Мэтьюс, чертовски способный пилот. В девятнадцать лет он стал wing commander[10]. Я очень люблю Бобби, его вид всегда придает мне бодрости, а он-то и вовсе родился не под счастливой звездой, над его колыбелью лишь ворон каркал.

— Он уже нагрузился?

— Нет. Просто он такой деликатный. Отдыхает у порога.

— Я схожу за ним.

— Не стоит. Он сам объявится. Ну, cheers![11] Мы подняли рюмки и отпили немного.

— Что вас привело в Дели, Рога?

— Дела. Наконец я поумнел и делаю деньги. Купил пресс для выжимания сахарного тростника…

— Вы не будете больше летать?

— Но почему же? — возмутился он. — Мой магараджа, как, впрочем, и большинство из них, отрекся от абсолютной власти и пустился в финансовые аферы. Он опять купил два отслуживших свой век трупа, две «дакоты»… Я подписал контракт на полеты в Гималаи, к пограничным фортам, куда не хотят посылать военные машины, так как это слишком рискованно…

— А ваши самолеты в хорошем состоянии?

— Вы же знаете, в этой стране протекция и взятка могут уладить все. Комиссия получила свое и списала самолеты. Оставалось только узнать о дне аукциона и выставить таких покупателей, чтобы не было конкуренции… Приобрели мы эти машины дешево. Я сам их обнюхал — какое-то время они продержатся в воздухе.

— А почему армия не хочет сама возить свои грузы? Пожалуй, это было бы дешевле?

— Видите ли, — Рогульский придвинулся поближе, упершись коленями в мои колени, отставил стакан и, жестикулируя, стал объяснять, — мне платят с килограмма. Поэтому я набиваю столько, что машина трещит. И чтобы не колебаться, не беру бензина на обратный путь. Если взлетел, то уж должен долететь. Там, в горах, день начинается раньше, поэтому надо еще затемно поднять машину на высоту тысяч в пять… Средний же потолок где-то между семью и восемью. К Гималаям подлетаешь с первыми лучами солнца, когда розовеют ледники. Я должен попасть на свой маршрут в извилистую долину до того, как под натиском солнца начнут дымиться снега, окутывая горы туманом. С восходом солнца путь открыт, мне не нужно больше ковылять ощупью. Но тут меня начинает швырять, иногда от крыла до склона остается не более тридцати метров. Развлечение, от которого захватывает дух.

— Почему же вы не летите выше?

— Потому что тогда я проскочу площадку и не смогу сесть… Представьте себе слепой каменный мешок, дно которого слегка повышается, — триста метров взлетной полосы на кое-как выровненной осыпи… А перед носом скалистая стена, на которую я мчусь. Никаким рывком уже не поднять машину, особенно с таким грузом. Надо садиться. И я сажусь. Долина сразу же оживает, из расщелин в скалах появляются тамошние жители. Нет, это не тибетцы и не гурки… Племя ман. Высокие, рослые, они поднимают на плечи стокилограммовые мешки, надевают на лоб лямку и шагают себе по тропинке к форту. Сверкает снег, а у них грудь голая, только повязка на бедрах… И икры туго обвиты шнурком. Женщины стоят и пялят на меня глаза. А я на них. Ожерелья из бирюзы, граната, агатов… И эти груди… Боже ж мой! Торчат в стороны, как отлитые из бронзы, руки так и тянутся к ним… Если бы у моей «дакоты» были такие амортизаторы, я бы всюду приземлялся без страха… Смотрю на этих девушек, а они на меня смотрят. Слов не надо. Они понимают мой восторг и только зубы скалят… Но их уже зовут мужчины, по долине разносится эхо голосов… А ко мне подходят первые индийские офицеры с поднятыми воротниками. Шеи обмотаны шарфами из верблюжьей шерсти. Только теперь я чувствую, как от этих стен тянет холодом. Мокрый, как новорожденная мышь, я испытываю страх, глядя на нависающие надо мной скалы. Ноги трясутся. «Ну, на этот раз пронесло», — сплевываю от сглаза через плечо, и мы отправляемся на традиционное виски.

Рогульский вперяет в меня свои голубые глаза — доверчивые и, несмотря на покрытые красной сеткой белки, очень детские.

— Если бы я умел торговать… Ведь там за иглы, горшки, ножи… Да что там, за коробок спичек и пустую банку из-под масла можно выцыганить прекрасное ожерелье из полудрагоценных камней. Там, в горах, скрыты настоящие сокровища. Они сами не знают, чем владеют. Просто выбирают из речной гальки то, что блестит и привлекает их своим цветом… А потом трут о камень, выделывают примитивные бусинки. За деньги там ничего не достанешь. Они почти никогда не спускаются в долины… На кой черт им бумажки? Разве что старые монеты из серебра с королем Георгом для украшений… А какое у них оружие! Полутораметровые луки, легкие, как перышко. При мне один парень стрелял в орла. Метров на пятьдесят… Почти вертикально, с некоторым опережением. Орел закружился и грохнулся о скалу в двух шагах от нас. Не хотел бы я стать мишенью для таких лучников…

Вот вы собираете всякие редкости, у вас почти этнографический музей. Когда я полечу в следующий раз, обязательно вам что-нибудь привезу.

Так как это говорилось уже не в первый раз, я улыбнулся: и это в нем очень польское — он любит обещать. В ту минуту, когда Рогульский говорил, он не лгал, он был уверен, что привезет обещанное, потому что для него такое ожерелье или резная маска демона — сущий пустяк. Но потом обещание вылетало у него из головы, забывалось. Из своих действительно необычных полетов он так ничего мне и не привез.

— А как вы возвращаетесь, мистер Рога?

— Это уже проще… Заправляюсь бензином, который туда доставляют караваном на ослах… Такие экспедиции длятся добрых два месяца… Зимой форт погребен в снегах, начисто отрезан от мира. Им остается только радиостанция.

Итак, я забираю почту, образцы каких-то горных пород, иногда раненых… Там веселая граница, и разбой считается единственным занятием, достойным мужчины. И улетаю… Теперь я уже могу идти выше.

Такой полет приносит мне две-три тысячи рупий… Есть, конечно, какой-то риск, что я поврежу им их Гималаи. Но мой раджа страхует машину по меньшей мере в трех страховых обществах. Так что он не будет в убытке.

— А вы?

— У меня тоже есть страховой полис, поэтому о парашюте не может быть и речи. Эти деньги — мой единственный верный заработок — пойдут родным в Польше. Хотя черт знает, захотят ли еще их передать через занавес? У человека здесь столько друзей, он их и виски угостит, и даст им взаймы пятьсот рупий. Но я сомневаюсь, окажет ли хоть кто-нибудь ему последнюю услугу — присмотреть за страховкой…

— Но если уж вы купили пресс, значит, есть и другие возможности?

— Да. Я купил его вместе с одним пилотом индийцем, которого я знаю еще по Англии, мы летали в соседних дивизионах. Такой не обманет. Вложены большие деньги — шестьдесят тысяч рупий, или пятнадцать тысяч долларов. Это вам не раз плюнуть. Третьим должен был войти в долю Бобби, но он не вложил в дело ничего, кроме автографа на векселе… Я должен выплатить и его пай, поэтому все летаю и летаю.

— Что-то его долго не видно? Может быть, он пошел домой?

— Да нет! Бобби человек воспитанный. Наверное проветривается, очень уж здорово мы с ним тяпнули. Вы о нем не слышали? Это асе! Уж если я говорю так, значит, парень летает ночью, как летучая мышь. Сейчас я взгляну, но сперва допьем, а то виски выдохнется.

Я потянулся за стаканом и послушно осушил его.

— А теперь капнем виски, зачем лед будет таять зря, — удержал он меня, доливая из бутылки.

Ночь была душной, тьма кромешной. Где-то в соседнем саду залился плачем шакал, другие стали вторить ему жалобным хором. Созданный самой природой отдел Управления по очистке города действовал безупречно.

— Его нигде нет, — сказал я, отгоняя назойливую ночную бабочку…

— Он здесь, саб, — поднялся сидевший на корточках чокидар, — отдыхает…

Гость уткнулся лицом в густое сплетение лиан, как в гамак, и крепко спал.

— Бобби, вставай, — встряхнул его Рога. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, почему же… Я нюхал цветы, — Бобби пожал мне руку.

— Но они не пахнут… И тут он обманывает, — ворчливо забормотал Рога.

— Вот именно, не пахнут, поэтому мы можем идти пить виски, — согласился Бобби.

Он был очень высокий, тощий, с рыжеватыми, коротко подстриженными волосами. В комнате, опустившись в кресло, он словно сложился, сплетая при этом ноги в узеньких чесучевых брюках. Казалось, что у него на несколько суставов больше, чем у нормального человека. На мои вопросы он отвечал бормотанием, не отрывая взгляда от красных искаженных гримасами тибетских масок. Его рука повисла над низким столиком, терпеливо ожидая, пока в нее всунут стакан.

— Мы можем поболтать еще… А о нем вы не беспокойтесь, — сказал Рога. — Настоящий джентльмен, имея виски и трубку, никогда не скучает… Бобби подстреливали четыре раза. Два раза он горел. Однажды его пытались прикончить, когда он висел на парашюте.

— Чертовское везение. И он всегда оставался невредимым?

— Ну, не совсем. Несколько костей он все же поломал. У него на плечах великолепные шрамы от ожогов. А пулю из бедра ему вытащили лишь в прошлом году…

— Что он здесь делает?

— То же, что и я. Деньги. Летает у моего магараджи.

— С таким же успехом?

— Угу, — меланхолично подтвердил Рога.

— А почему он не возвращается в Англию?

— Это не так просто. Сначала мы были законтрактованными офицерами. Потом налаживали индийцам гражданскую авиацию, особенно ночные полеты. Здесь нужно летать только ночью. Тогда нет воздушных ям, небо ясное, мотор не перегревается… Бобби выписал жену. Если бы здесь не было жарко как в печке, все было бы здорово. Бунгало, полно слуг, автомобиль к вашим услугам. Вам известно здешнее поверье: если проехаться на слоне, то его сила перейдет к тебе и ты будешь жить на десять лет дольше. Бобби с женой вошел за загородку, где стояли слоны нашего магараджи, и велел этакому великану покачать ее. Слон обхватил жену Бобби хоботом и приподнял. Ох, и умные же это твари… Делал он все деликатно, но по-слоновьи. А она была на пятом месяце… Выкинула. А в здешней больнице ей так напартачили — ведь они не верят в антисептику, — что пришлось вырезать ей и то и это. Теперь у них уже не будет детей.

Рогульский задумался, потягивая виски.

— Бобби не доверяет местным механикам. Действительно, все нужно проверять самому… Индийцы в общем-то рассуждают разумно: металл выносливее мышц, так чего же волноваться? Достаточно протереть его сверху… Ведь недавно загорелся даже самолет, в котором летел Неру, потекло масло. Как дело доходит до полета, Бобби нужно искать по всему аэродрому. Он прячется или запирается в баре.

— Боится?

— Нет, просто ему противно. Тогда ему дают стаканчик виски, а иногда тащат к машине, и он отбрыкивается. Но стоит ему сесть и положить руки на рукоятки, как вся истерика проходит… Машину Бобби ведет безошибочно…

— Не станете же вы убеждать меня, что после спиртного лучше летать?

— Нет. Может, только не так страшно. Виски вы должны рассматривать как лекарство. Когда он уже в воздухе, голова его моментально проясняется. Понимаете, сидишь в этой развалине на высоте нескольких тысяч метров над землей, которая что есть силы притягивает к себе. А если ты однажды падал, то где-то в подсознании обязательно останется след. Даже не я сам, а вот это, — Рогульский потыкал себе пальцем в живот, — помнит.

Бобби оцепенел. Если бы не попыхивание трубки, я бы мог подумать, что он снова вздремнул.

— Хотите оживить его? Скажите «камикадзе», — шепотом подсказал Рога.

— Что это значит?

— А такое японское заклятие, — злорадно усмехнулся он, — Ну, смелее…

— Камикадзе, — произнес я вполголоса. — Бобби Мэтьюс, камикадзе…

Бобби повернулся, как будто его хлестнули бичом. Стакан выпал из его руки и разбился о каменный пол. Он закрыл лицо руками и разразился странным смехом, во всяком случае я принимал это за смех, прежде чем понял, что длинный, медлительный англичанин, награжденный боевыми орденами, плачет.

— Ну, Бобби, успокойся, — заговорил Рога, подавая ему новый стакан. — Это была только шутка…

Рогульский поил его, как ребенка. Зубы летчика позвякивали о стекло. Тыльной стороной ладони он вытирал щеки, размазывая обильные слезы и слюну.

— Что с ним случилось?

— Ничего. Заусеница на сердце, некое психологическое испытание. Теперь уже все в порядке. Видите ли, ему было девятнадцать лет, когда убили его капитана. А так как Бобби летал, как ангел, — в нем было что-то от скаута, — его сделали начальником эскадрильи. Вы знаете историю с дорогой на Мандалай? Японцы сбрасывали там парашютистов, лазали по деревьям, словно обезьяны. Отступление через джунгли, настоящие джунгли, а не такие засохшие колючие кусты, как здесь. Вспарываешь зелень ножом, а она тут же за тобой срастается снова. Часть дивизии оказалась отрезанной. Решили пробиваться прямо в Индию. На карте каких-нибудь полпальца. Ни один из них не дошел. Шести тысяч человек как не бывало. Побросали все снаряжение, себе оставили только карабины. Надеялись, что подстрелят какую-нибудь дичь… Но попробуйте поохотиться в погребе, стреляя на звук шагов наверху. В лесу то же самое. В кронах деревьев движение, щебетание птиц, ветки вздрагивают от прыжков обезьян, а вы внизу, под несколькими ярусами листвы, по колено в тухлой воде. Люди подыхали там от голода и лихорадки. К тому же они сами были дичью.

Другая часть дивизии пыталась пробиться. Дорога без конца петляла. С неба сыпались джапсы[12]. Там заварилась хорошая каша. У нас было немного самолетов, и их бросили для поддержки операции. Видели вы когда-нибудь джунгли сверху? Холмы в зеленой шубе, кое-где черные скалы, как ощеренные зубы, до того похожие друг на друга, что сам черт ничего не разберет. И чем ниже летишь, тем хуже. А наши должны были лететь на нулевой высоте, потому что выше шли самолеты на Сингапур, эскадрилья за эскадрильей. У японцев во Вьетнаме были прекрасные аэродромы, отданные им французами без единого выстрела.

Бобби получил приказ разбомбить японские группировки на шоссе. Летели три машины. Это было первое серьезное задание, когда он должен был не только рисковать собственной шкурой, но и командовать другими людьми и отвечать за них.

Дорога опоясывала горы, — Рогульский изобразил все при помощи пятерни, растопырив ее на столе, — Здесь были джапсы, а здесь — англичане… Не знаю, как это случилось, но он на бреющем полете сбросил бомбы в кучу палаток. Поднялся дым и туча листьев. И тогда Бобби заметил Юнион Джека и флаги Красного Креста. Он покрошил своих же раненых.

Так уж получилось. Ничего не поделаешь. Это не первый и не последний случай. Кто бы там стал добиваться справедливости. Но англичане — народ мудрый, они решили использовать покойников. Только у нас, поляков, как гласит история, убитых принимают за обузу. У них же убитые служат вместо динамита, вместо горючего. Разгромленный госпиталь сфотографировали, все знаки были там видны как на ладони. Фотографии разослали по подразделениям. Солдаты клялись отомстить джапсам.

Уж если так получилось, то нечего нюни распускать, на покойниках надо заработать. И заработали как следует.

Но скрыть этого дела не удалось. И вот недавно Бобби получил в подарок от коллег книжку. Стоит ему только напиться, как он начинает над нею плакать. Отличное издание, называется «Белая книга японских преступлений». Там есть и тот разбитый госпиталь по дороге на Мандалай. И остроумное посвящение: «Бобби Мэтьюсу — японскому камикадзе шлют свои поздравления офицеры, товарищи…»

Теперь вы не удивляетесь, что это его так задело?

— Мне чертовски неприятно, — вздохнул я, пожимая англичанину руку, — я действительно не хотел…

— Ничего.

— Поговорим о делах.

Рога вернулся к своему прессу и изложил мне хитроумные планы, с помощью которых он хотел быстро нажить состояние. Он чуть ли не предлагал мне бросить посольство и остаться у него директором еще не существующего сахарного завода. Ведь ему нужен верный человек, который присматривал бы за делом.

Было уже совсем поздно, мы и не заметили, как пролетело время.

— Я бы съел чего-нибудь, — неожиданно сказал Рога, — Чем шарить на кухне, поедем лучше на tarduri chicken[13].

— Это идея. Признаться, я тоже проголодался.

Мы потихоньку выбрались в ночную духоту.

Чокидар, должно быть, караулил под дверью и, прежде чем я успел достать ключ, проскользнул в комнату. Делая вид, что наводит порядок, он высыпал себе на ладонь окурки из обеих пепельниц.

Я не стал выводить машину, чтобы не будить жену. Мы пошли по асфальтированной дороге, направляясь к отелю «Амбасадор».

На койках под деревьями спали шоферы такси, укрывшись с головой. Когда я коснулся плеча одного из них, из-под простыни показалась голова в тюрбане. Невероятно усатое лицо шофера опухло от сна. Увидев нас, он с явным сожалением покинул постель, натянул широкие штаны, взял рукоятку и отправился к машине.

Сквозь открытые дверцы врывалась холодная струя воздуха, пахло пыльной зеленью. Огромные сверчки с сухим треском стукались о наши лица.

— Куда мы едем? — поинтересовался наконец водитель.

— Прямо. «Moti Mahal».

Мы миновали темный квартал вилл с тенистыми деревьями и через Кашмирские ворота въехали в Старый Дели. Сразу же стало душно, мостовая и стены излучали тепло. Торговцы продавали мандарины и сироп из сахарного тростника. Чадили маленькие керосиновые горелки, на которых подогревались медные подносы с китайскими орехами. Около кинотеатра толпились нищие, пересчитывая медяки. Под аркадами уже собрались семьи бездомных и, готовясь ко сну, расстилали на тротуаре куски циновок и газеты.

Едва мы вышли из машины, как нас окружила толпа мальчишек, предлагавших себя в проводники. Они услужливо закрывали дверцы такси, дергали нас за штаны и кричали: бакшиша, саб, бакшиша. Вдруг мальчишки разбежались в разные стороны, как цыплята, всполошенные пролетающим ястребом. По тротуару шествовал полицейский в коротких штанишках, в красном тюрбане, с метровой бамбуковой дубинкой в руках. Он тоже был готов проводить нас в домики с танцовщицами.

— Со мной не обманут, и цены будут ниже, — хвастался он, — Это недалеко отсюда.

— Мы остаемся здесь. Спасибо.

За доброжелательную готовность полицейский получил полрупии.

— Обождать? — услужливо спросил он.

— No. Not today[14] — ответил Рога сообразно с местным обычаем. «Не сегодня» позволяет питать надежду, что, может быть, завтра, послезавтра, при следующей встрече сделка успешно завершится и удастся заработать что-нибудь на посредничестве.

Скамьи внизу были заняты целыми семьями толстых сикхов. Хотя уже было за полночь, под столом резвились маленькие дети, высовывая головы из-под покрытой пятнами скатерти. Тогда матери пальцами, унизанными перстнями, совали им в рот кусочки цыпленка в жгучих приправах.

По ступенькам крутой лестницы мы взобрались на крышу. Сюда доходило легкое дуновение ветерка и можно уже было дышать. Мальчик в расстегнутой до потного пупка рубашке, выпущенной поверх дхоти, тряпкой смахнул со стола остатки костей. Пока мы мыли над раковиной руки и вытирали их салфетками, нам принесли на блюде красных запеченных цыплят. Мы ломали их руками, жадно обгладывая косточки. Сочное мясо пахло пряной приправой. Мальчик подавал блюда прямо с огня, прихватывая их рубашкой, и мы с наслаждением отламывали куски хрустящего пресного хлеба.

— Теперь не мешало бы глотнуть чего-нибудь, — еле дыша произнес Рогульский, — Мало индийцам засухи, так они еще ввели сухой закон… Хорошо, что у меня хватило разума взять со стола свою бутылищу, а то здесь ничего нельзя достать, кроме хлорированной воды из Джамны.

Он сделал несколько глотков и через стол передал бутылку мне.

— Пейте. Ведь мы уже никогда не встретимся такими молодыми…

Знакомо ли вам то удивительное ощущение, когда банальное обращение к вам, какое-нибудь обычное слово неожиданно открывает перед вами неведомые перспективы, вызывает неосознанную тревогу… «Уже никогда…» Я вдруг с необыкновенной остротой увидел уже словно издалека, как будто смотрел в подзорную трубу совсем с другой стороны, этот стол, бмодо с упругими, красными от огня и перца цыплячьими ножками, пирующих сикхов, плоские крыши домов, заполненные кроватями и спящими людьми, накрытыми цветными платками, пламя в открытой топке и фиолетовое мерцание ацетиленовой горелки в мастерской во дворе. В ноздри ударил аромат свежеиспеченного хлеба, острый запах кореньев, мочи, гниющей кожуры. Я почувствовал пронзительную грусть, какая овладевает путешественником, покидающим город. Его торопит час отъезда, а ведь он мог бы… Сколько раз мной овладевал гнев при виде обид, незаслуженного страдания. А они, более худые, чем их собственные тени, сонно брели по красноватой, обожженной земле, придавленные бременем солнца… Я, европеец, поляк, сжимал кулаки, а они, полные отрешенности, смирялись перед своей судьбой. Я готов был проклинать их, трясти за плечи, оскорблять, только бы вывести из оцепенения, высечь искру бунта, необходимую мне, как надежда. Ох, с меня было довольно этой страны, океана застывшей боли и нужды, я хотел бежать отсюда, прежде чем возненавижу их…

И вот в это краткое мгновение я понял, что мысленно буду возвращаться сюда, каждый раз все более примиренный. Настанет минута, когда гнев утихнет и я начну завидовать их спокойной вере в то, что время над ними не властно, а протянутая ладонь нищего, сухая, обожженная зноем, не «обремененная» ничьим подаянием, перенесшая все, не сломленная тысячами отказов, может еще благословлять… Я скоро затоскую по Индии. Она станет возвращаться в моих воспоминаниях все более умиротворенной. Ведь на этом свете совсем немного вещей, которым стоило бы посвятить жизнь… Мы убеждаемся в этом только после многих лет напрасной суеты, хлопот, лихорадочных усилий, тогда как они, кажется, могут заранее предсказать результаты человеческой деятельности. Они как бы с самого начала знали.

С большим сочувствием посмотрел я на обмякшее красноватое лицо Роги, на узкую, породистую голову английского пилота. Они гонялись за деньгами, рисковали жизнью, верили, что здесь им удастся сколотить состояние… А я? Разве я был другим? И разве это не то же самое — непрочное признание, популярность, слава?

Настойчиво возвращался образ: ладонь нищего, серая, запыленная, и по ее глубоким морщинам прочерчивает зигзаги крылатая букашка. Потом, подхваченная сильным порывом ветра, она улетает… И все…

Я торопливо поднес к губам бутылку, но даже виски не сняло горького привкуса в горле, осталась спазма, как после сдавленного немужского плача.

А мои спутники оживленно говорили о делах, держа в руке полуобглоданную ножку и глядя на меня так, будто от моего «yes»[15] зависело исполнение их планов. Но мне все это уже начинало надоедать. Я хотел остаться один. Знаете, бывают минуты, когда сознание подобно зеркальцу, которое только что протерли рукавом, и вам хочется узнать, что же там покажется, какие образы извлечет из подсознания алкоголь.

— Теперь ты уже не покинешь нас? — Рога положил мне ладони на плечо. — Твоя пани уже спит, и будить ее в такое время было бы даже бестактно…

— Пойдем за Аджмирские Ворота, мы знаем там одно маленькое заведеньице, — соблазнял меня англичанин, — посмотришь на танцовщиц, и у тебя сразу пропадет желание возвращаться в свою постель…

— Нет, сначала выпьем кофе.

Не обошлось, конечно, без такси, услужливо найденного мальчишками. Под аркадами на Коннейт-Плейс прямо на тротуаре на кусках циновок уже спали целые семьи. Укрывшись с головой сырыми простынями, они выглядели, как мертвецы во время эпидемии, тела которых выставляют за порог в ожидании могильщика. Звук наших шагов будил детей. Громко зевая, они потягивались, потом при свете фонаря играли на окурок папиросы в стеклышко. Ночь была теплой, все вокруг звенело. Трещали сверчки, стрекотали цикады.

Хромой пес, на котором от лишаев почти не осталось шерсти, обнюхал ступни спящих, потом, издав почти человеческий вздох, пристроился около какой-то бездомной семьи.

— Ты еще вспомнишь мои слова, — настаивал Рога. — Вот увидишь, через месяц мы будем обмывать первый доход от моего завода.

— Кто может знать, что будет через месяц… Когда ты так говоришь, мне кажется, что ты посылаешь вызов судьбе…

— Ну, ты настоящий азиат, — Рога презрительно покачал головой.

Он разбудил кельнера, который спал под столиками на узком тротуарчике, положив под голову ладонь.

— Если это будет не кофе, а порция гущи, я вылью ее тебе на голову.

Тотчас же с кухни донеслись какие-то визги, по-видимому, кельнер раздавал тумаки. Через минуту он внес стеклянную колбу с крепким кофе. В уголке какая-то запоздавшая пара. Девушка была в зеленом сари, на запястьях — веночки белых цветов.

— Недурненькая, — пробормотал Бобби.

— В упаковке они всегда так выглядят. А как развернешь, так это или что-нибудь топорное, сплошные куски сала… Или, как вот эта девушка, коричневый скелетик, колено толще ляжки, — передернулся Рога.

— Вам явно не везло, — сказал я, — ведь здесь столько красивых лиц, огромных глаз, подернутых дымкой печали, а сколько прелести в их походке…

— Есть, правда, есть и совсем складненькие, — отважился Рога, — Кончим пить кофе и поедем… Ну наконец-то мы заговорили более или менее по-человечески…

Когда-то я познакомился здесь с одной красоткой, — продолжал он, — У нее была своя машина и шофер… Стоило только сообщить ей адрес, и она уже ждала тебя… А потом оказалось, что этот шофер был ее мужем. Он просто хотел ворваться в нужную минуту, чтобы добиться от меня вознаграждения…

— Ну, и сколько же это вам стоило?

— Мне? Ему. Он вывихнул себе ногу, когда летел с лестницы. Думал, что я испугаюсь скандала, что я иностранец из дипломатов, тогда как я… — Рогульский горько улыбнулся. — Кто я? Почти индиец. В конце концов чего здесь бояться? И так они все о тебе знают. Когда выходишь из дома, чокидар кричит: «Мой саб отправляется», а чокидары из других домов провожают тебя взглядами. Даже здесь, в центре, невозможно потеряться в толпе. Следом за тобой всегда идут два-три доброжелателя — вдруг около тебя удастся заработать. Может, тебе нужна будет помощь, может, ты что-нибудь спросишь или хотя бы бросишь окурок… Если ты будешь помнить о них, то перестанешь быть самим собой, станешь вести себя иначе — и заинтригуешь их еще больше. Ну, хватит болтать, идем к танцоркам… Перестань корчить невинность!

С меня и в самом деле было довольно. Впрочем, я не надеялся найти там ничего, что могло бы меня удивить. Испорчена еще одна ночь. А завтра предстоит нудная работа в посольстве, двусмысленные усмешки коллег при виде моих припухших глаз. С облегчением я расстался с приятелями. Теперь, бредя вдоль садиков, в сопровождении унылых утробных воплей шакалов, я чувствовал себя почти счастливым. Обособленный в этом сохранившемся нетронутым, словно застывшем мире, я был самим собой, умиротворенным и свободным.

Около фонарей переливалась радуга из тысячи насекомых, исполнявших свой любовный танец. С печальным стоном от фонаря к фонарю бесшумно перелетали маленькие совы. В траве что-то шуршало — ящерицы или хомячки. Огромные, совсем близкие звезды, казалось, летели к земле, терпко пахнувшей увядшими листьями и пылью.

У меня было такое впечатление, будто я прожил не день, а целую жизнь. Столько людей прошло через наш дом, столько историй услышано. И все это я ношу в себе, всему нашлось место в памяти и в сердце. А завтра я снова готов жадно впитывать окружающий мир. Есть откуда черпать обеими руками. Опьянение прошло, я шагал легко и уверенно. Асфальтовую мостовую перебежали два шакала, похожие на маленьких лисят. И сразу же я услышал их напев, высокий, полный тоски, даже дрожь пробирала. «Увидеть шакала — к счастью, — вспомнил я признание моего Гуру, — Шакал и павлин шествуют в свите богини Кали, им открыт доступ в мир умерших…»

— Что-то еще произойдет нынешней ночью, — шепнул я сам себе. — Наверное, нас навестит еще кто-нибудь… Но кто придет так поздно? Разве что какой-нибудь хороший знакомый.

Ночь была напоена сильными ароматами, теплое дуновение приносило благоухание цветущих лиан, их бутоны раскрывались при свете месяца. Я миновал газон, заставленный кроватями, — плоские крыши домов слишком раскалились за день, поэтому слуги ночевали где попало. Журчала вода, лившаяся из открытого крана в траву. Я прошел между спящими. Из-под простыней свисали темные руки. Цикады звенели так громко, что я даже не слышал дыхания людей.

За кустами барбариса кто-то плакал, будто разбуженный младенец. Я подходил осторожно, но меня выдавали смолкавшие при моем приближении цикады. Наконец я раздвинул ветки.

Под фонарем на краю дороги пыжилась огромная жаба. Она медленно поворачивалась на согнутых лапах, а изо рта у нее свешивались ножки кузнечиков. Вокруг жабы бегал бурый котенок, пытаясь прогнать ее с места охоты, где он сам лакомился мясистыми брюшками одуревших от света ночных бабочек и охотился на ящериц. Котенок подпрыгивал и, подкравшись, ударял лапкой, задевая коготками шероховатую спину жабы. А она вскрикивала, как младенец, и накачивала в себя воздух, раздуваясь прямо на глазах. Когда котенок приготовился к прыжку, она вдруг выплюнула прямо ему в глаза изжеванных насекомых и ядовитую слюну. Тот фыркнул, потряс головой, ощетинился и, задрав хвост, умчался большими прыжками и скрылся в траве.

Я не смог удержаться от смеха. Жаба медленно двинулась к перекрытию в выложенной кирпичом водосточной канаве. По дороге она останавливалась и степенно поедала насекомых, которые, опалив крылья, падали по спирали из-под лампы.

Миновав съежившегося чокидара, который спал, завернувшись в дерюгу и сжимая в руке бамбуковую палку, я тихонько отворил дверь и проскользнул в дом. Уже на пороге я оглянулся: мне все время казалось, что за мной кто-то идет. Но кругом было тихо. Сквозь живую изгородь виднелись фигуры спящих, укрытых простынями. В свете фонаря серой тенью прошмыгнул шакал и, должно быть, почуял меня, так как его глаза блеснули фиолетовым огнем, он повернул ко мне треугольную мордочку и его поднятая лапка застыла в воздухе. Внезапно послышался отдаленный шум, хлопнула оконная рама, от заросшего терновником кладбища донесся порыв холодного воздуха. Шакала уже не было, его словно ветром сдуло, и он растаял во мраке.

— Это ты? Наконец-то, — услышал я голос жены.

— Почему ты не спишь?

Я вошел в ее спальню и уселся на кровати. Под потолком вращался вентилятор. В комнате стоял знакомый запах старой мебели и дезинсекталя, которым уборщик каждый вечер опрыскивал углы, истребляя москитов.

— Что-то не спится… Шакалы так завывали под окном, что даже ребенок проснулся. Ее нельзя оставлять одну — ведь это как-никак Индия.

— Она испугалась?

— Нет. Она сказала: «Мама, это, наверное, папа хочет нас напугать. Давай спать ему назло» — и сразу же уснула.

— Видишь, какая она умница. Спи.

Я погладил ее обнаженное плечо, теплое и влажное, и вышел на цыпочках. Изменчивый свет за окном заставлял гримасничать висевшие на стене тибетские маски. Я не стал включать электричества, ополоснулся под душем и лег без всякой одежды. Сквозь прикрытые веки я видел вращавшиеся лопасти вентилятора. «Вот ничего и не произошло. И никто не пришел…» — подумал я с неожиданным облегчением и даже не заметил, как уснул.

Утром меня разбудил плач на лужайке перед домом.

— Саб, — сказал повар, подавая на подносе «morning tea»[16] ночью там, у соседей, в постель к мальчику забралась кобра… Наверное, она хотела согреться, а мальчик во сне перевернулся и придавил ее. Кобра его укусила. Теперь вот родные забирают тело.

— Смерть, — подумал я, — неужели это и был тот гость, присутствие которого я подсознательно ощущал? Гость обычный здесь, часто желанный… Его приветствуют — ведь это дверь, открытая в новую, лучшую жизнь.