Странствия с моим гуру

НЕПОСТИЖИМЫЕ

— Ведь нам важна не истина, — страстно говорил профессор Г., индиец из Бенгалии, — мы ее знаем. Вам не нужно показывать нам зеркало, мы знаем, что в нем отразится. Мы только жаждем услышать немного похвалы. Вы обязаны написать о наших фабриках, о новых домнах, о плотине в Бакра Нангхал и о столице Пенджаба, возведенной Корбюзье назло пакистанцам, о Чандигархе… Покажите все, в чем мы похожи на вас…

— Но это же скучно. Техническое однообразие мира. Кого это у нас заинтересует? Если хорошенько поискать, то в ваших официальных публикациях найдутся всевозможные данные, включая предполагаемую продукцию по меньшей мере лет на десять вперед. Информации об Индии такой, какой вы хотели бы ее видеть, более чем достаточно. Я прекрасно понимаю вас, профессор, но у нас немногих интересует опровержение мифов. Даже те, кто побывали на вашей родине, довольствуются памятниками культуры, восхищаются святынями, непонятными, но очень земными богами, этими живыми камнями. А в современной жизни они видят только краски в ослепительном блеске солнца, девушку, закутанную в сари, которая, почти танцуя, приседает и собирает что-то на красной пыли дороги в медный сосуд на голове… Путешественники уже не хотят знать, что это коровий навоз. Это испортило бы образ. Зачем думать о миллионах бедняков, дремлющих под стенами мазанок на самом пекле? О шести миллионах нищенствующих саду — святых с колтуном на голове? О женщинах, увешанных детьми, беспомощно крутящих в руках книжку в картинках о family planning[36], безграмотных, отданных во власть суеверных деляг. Вы говорите, что «нужно писать о наших атомных достижениях». Я помню об индийском Рокфеллере, об основателе Тата-института, но одновременно у меня из головы не выходит лаконичное сообщение «Хиндустан стандард»: «После сдачи экзаменов студент политехнического института бритвой отрезал себе язык и возложил его на алтарь богини Кали». Вы скажете, что сумасшедших всюду хватает?..

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — кивнул профессор и обхватил колено сильными ладонями. — Проще всего забыть всякие истории такого рода, забыть об этом безумии. И остаться только при удобной нам легенде: классические поэмы, философы, законодатели, Рабиндранат Тагор, Ганди со своей революцией без насилия, наконец, мудрый Неру… Индия — совесть мира…

— Конечно, никому не хочется знать правду, — я посмотрел на его широкий лоб. Интересно, что творится там, в глубине этого лба? У профессора были крупные толстые губы сластолюбца, но форма их говорила об энергичности и настойчивости.

— Под видом интересных, почти сенсационных приключений я пытался писать подобные книжки, стремясь удовлетворить нашу страсть к непонятным и таинственным историям. Я пробовал показать куски повседневной, лениво текущей жизни, жизни многосторонней, в которой есть место и для вас, профессора университета, знаменитого лингвиста, и для факира с трезубым посохом. Наши читатели не очень-то могут себе представить, сколько сот тысяч факиров приходится у вас на одного ученого. Я не издеваюсь, я только хочу помочь вам понять положение дел. Меня-то гораздо больше интересует фанатичный деятель из партии Национальный Конгресс, молодой человек с высшим образованием, который отправляется в село, живет с крестьянами и два года терпеливо их убеждает, что канава, которая отводит навозную жижу с той половины хижины, где находится стойло, должна быть облицована, выбелена известью и не должна вести к колодцу… Он сам с гордостью рассказывал мне о своем достижении. Я не смеюсь: два года агитации! Растрачена колоссальная энергия. А все можно было устроить просто приказом или штрафом, в вашем понятии — насилием.

— И это будет далеко не одно и то же. Тот человек созревал духовно в самопожертвовании, он совершенствовал и себя, и крестьян. Знаете, я назвал бы это совмещением народной воли.

Чувствовалось, что я вступаю на шаткую почву, что мы не найдем общего языка. Сразу же окажется, что у меня в распоряжении есть только одна жизнь, а у них — несколько, поэтому они могут и не спешить. Было бы лучше, следуя моему хобби, спросить его о самом удивительном переживании. Ведь, несмотря на обучение в Англии и едкий юмор, он наверняка мог бы кое о чем рассказать, какое-нибудь воспоминание о настоящей Индии.

Должен признаться, у меня счастливая рука. Едва я затронул эту струну, профессор искоса взглянул на меня, потом, уверившись, что я не шучу, сразу же оживился и начал:

— После освобождения из тюрьмы, куда меня засадили англичане за участие в забастовках и за подрывную деятельность, я долго не мог найти работы. Я оставался на подозрении. Несмотря на высшее образование, жить мне пришлось вне Бенгалии, изгнанником. Только после того как к власти пришел Конгресс, я получил работу, которую люблю. На радио. Понимаете, я чувствовал, что живу: работа над сообщениями, переводами, постоянное напряжение.

Жил я в старом отеле, который занимал павильоны, разбросанные в одичавшем парке. Мои соседи, английские офицеры, знали, что их господству приходит конец, поэтому напивались до потери сознания, приводили девушек, шумели невыносимо. Через несколько месяцев вместе с последними воинскими подразделениями они должны были навсегда покинуть нашу страну.

Мне после работы хотелось отдохнуть, иногда нужно было сосредоточиться, а офицеры раздражали. Поэтому я выбирался на Джамну и подолгу сидел на ее берегу. Город оставался за моей спиной, а передо мной — широко разлившаяся вода, затоны, наносы гравия, плоский пустынный противоположный берег и несколько сонных марабу.

— Вы молились?

— Можно понимать и так. Нам, индусам, не нужны святыни, стены отделяют нас от мира, а мы хотим соединиться с ним, хотим во всем ощущать бога. Чтобы быть ближе к природе, в которой еще чувствуется прикосновение его рук, мы охотно сбрасываем одежды. Мы не складываем ладони, а простираем их, принимая дыхание благодати.

В тот день я впервые получил деньги — сто с лишним рупий. Так как я привык жить на анны, мне казалось, что теперь я богач.

Я сел на самом берегу. Стиральщики уже ушли, было тихо и пустынно. Солнце зашло, на небе полыхали красные отсветы заката, и река текла передо мной сияющей лентой. Я дышал полной грудью. Мысли теплились где-то на краю сознания, это были неясные планы использования полученных денег.

Вдруг я услышал позади себя шаги. Оглянулся и увидел, что в мою сторону направляется рослый полуголый саду. Я забеспокоился. Мускулы незнакомца, его широкая грудь светились в последних лучах солнца, как отлитые из бронзы. Среди этих искателей совершенства встречаются разные люди. Одежда йога может служить и маской, помогает открывать двери хижины, облегчает обман в общем-то весьма доверчивых и добродушных крестьян.

Я был один. Через четверть часа стемнеет. Почему он направляется именно ко мне? Я все время помнил о деньгах, поэтому опустил руки и стал разгребать песок, отыскивая какой-нибудь камень, который, если его применить внезапно, уравновесил бы шансы в борьбе.

Прислушиваясь к скрежету щебня под его ногами, я напряженно ждал. Он присел рядом, вполголоса поздоровался. По его акценту я понял, что он, как и я, родом из Бенгалии.

С минуту мы сидели молча. Вода светилась, переливаясь среди потемневших наносов песка. Тогда он шепотом начал говорить. До сих пор я помню каждое его слово. Он паломником прошел тысячу миль до Матхуры, как приверженец бога Кришны хотел предаться размышлениям на его родине. Но по дороге в город внезапно получил от своего наставника указание прервать паломничество и тотчас же вернуться. Его гуру умирает и хочет доверить ему какую-то тайну. Но он не будет ждать больше трех дней. Тогда саду задумался, где взять денег на билет, и гуру ответил ему: «Иди к реке, там есть человек, который тебе их даст». Саду пробовал возражать, говорил, что он уже прошел этой дорогой и над рекой никого не видел. Но приказ повторился. Гуру сказал: «Иди к самой воде. Он там ждет тебя». Во имя послушания гуру он направился сюда и тогда увидел меня. Я говорю «сказал», но это не так: скорее, думал, ибо наказы гуру возникали в его душе.

«Все это очень хорошо, но откуда ты знаешь, что у меня есть деньги и что я тебе их дам, ведь меня послушание не обязывает?» — ответил я, когда он кончил свой рассказ.

«Мой гуру — настоящий гуру, он никогда не лжет», — прошептал мой собеседник. Не глядя на меня, он пальцем написал на песке цифры. Действительно, у меня при себе было именно столько рупий.

«Чтобы ты не думал, что я пытаюсь тебя обмануть, — рассудительно продолжал саду, — я попрошу Кришну о знаке».

На минуту он сосредоточился. Я слышал только журчание воды, поверхность реки стала еще краснее.

«Дай мне на минутку твою ручку», — сказал наконец саду.

«Зачем?»

«Ведь она твоя и все время была у тебя, так что ты не скажешь, что я приготовил этот фокус…»

Я вытащил ручку из кармана пиджака и с любопытством подал ему.

Он отбросил повязку и встал надо мной почти голый. «Подставь ладони».

Я послушался и заулыбался, когда он начал как бы доить закрытую ручку. Как вы, наверное, знаете, бог Кришна в детстве пас коров. Мой йог обращался к этим священным коровам, таким же далеким, как облака над нами. Я скептически ожидал и улыбался. Вдруг капнула одна теплая капля, потом другая, наконец, сильной струей, как при вечернем удое, в ладони ударило пенистое молоко. Через минуту оно наполнило руку и полилось сквозь пальцы.

«Пей!» — приказал йог.

Я поднес ладони ко рту и глотнул. Это было настоящее свежее молоко.

Я приподнял голову. Молоко било ключом. Он доил мою ручку! Здесь не могло быть никакого обмана. На фоне реки вырисовывались его темные руки. Я видел все достаточно отчетливо для того, чтобы быть уверенным. Это не был фокус обманщика.

Не считайте меня наивным дурнем, которого легко морочить. К тому времени я уже многое изведал. Получил образование, побывал в тюрьме… Я вовсе не склонен признавать чудеса обычным явлением, однако тогда мною овладел трепет испуга, ведь на моих глазах происходило такое, чего я не мог объяснить.

Молоко обильно лилось и стекало на песок.

«Тебе достаточно этого для доказательства?»

Я утвердительно кивнул.

«Ну так иди, вылей остальное в реку».

Я послушался. Ополоснул ладони. Потом полез в карман и протянул ему всю получку. Он взял только две банкноты, остальное вместе с ручкой вернул и, поклонившись, удалился. Некоторое время я еще видел его фигуру на фоне красноватых отсветов реки.

Лишь раз в жизни я столкнулся с чем-то, чего не могу понять. Он доил молоко из моей ручки, — теперь профессор упорно смотрел мне прямо в глаза, — понимаете, доил, буквально как из вымени…

Ожидая протеста с моей стороны, он сидел так настороженно, что я должен был рассмеяться.

— Естественно, что именно это я могу понять. Если бы вы знали, что я могу выжать из моей ручки! В этом нет никакого чуда.

Теперь лицо его смягчилось, он усмехнулся.

— Вы подсознательно оборонялись перед признанием непостижимого, так как это нарушает душевный покой, — профессор пытался оправдать меня, — раздражает, беспокоит… Хотите отделаться от меня шуткой.

— Нет, — горячо запротестовал я. — Я считаю другие явления гораздо более близкими чуду.

Эта уже не страна, а континент — наверное, так можно назвать Индию — континент, четвертованный религиями, говорящий на восемнадцати языках, с разнообразными обычаями, объединяется и укрепляется в муравьином стремлении к единству. Наверное, это единственное место на земном шаре, где можно наблюдать соседствующие друг с другом в одно и то же время все эпохи человечества: от каменного топора, от огня, добываемого трением двух кусков дерева, до упомянутого вами Тата-института с действующими атомными реакторами и горсткой ученых с мировой славой. И тот, с копьем в руке, и другой, с пробиркой в изолированном зажиме, оба — индийцы. Они могут уживаться рядом без насилия, и в этом для меня непостижимое повседневное чудо Индии.

— А для меня это опять-таки понятно, — серьезно ответил профессор. — Ибо и кочевника, приветствующего Солнце, как бога, и ученого-атомника, как и все общество, несмотря на внешне эгоистические начинания и противоречивые колебания, воодушевляет одна надежда и стремление: прогресс, прогресс, только бы перемена не нарушила покоя. Мы уже вырвались из неволи, теперь у нас есть время для создания нашей Индии.