Свидетельница Гора

Глава 2

Как трудно мне было постичь такую реальность. Конечно, сначала я кричала, но у меня не было никакой гарантии, что меня услышат. Более того, я подозревала, что меня не услышат, или, если даже услышат, то просто проигнорируют. Я вдруг осознала, почти немедленно, что мои желания, мои чувства, больше ничего не значили, по крайней мере, для других. И что было еще глубже и страшнее, и я это также начала подозревать, что я сама в этой объективной реальности теперь потеряла всякое значение, став совершенно неважной. Внезапно до меня начало доходить, что теперь у меня, в неком смысле, могла быть цена, конечно, для других, но это было совсем не тем же самым, что быть важной, иметь значение. Я больше не была важна. Странное это чувство. И это, конечно, и я хочу, чтобы Вы меня поняли правильно, не означало, ту «важность» в тех смыслах, что кто-то является сильным, богатым или известным. Это здесь было вообще не при чем. Нет, в моем случае, эта «важность» скорее заключалась в другом смысле. Я вдруг начала подозревать или, даже правильнее будет сказать осознавать, что я скорее больше не была важна, не была значительна, как может быть незначителен цветок или собака.

Трудно постичь такую реальность, и такие факты как, темнота, ошейник и цепи. Конечно, поначалу я пыталась кричать, но недолго, замолкнув почти немедленно, поскольку внезапно меня гораздо сильнее стало пугать не то, меня могут не услышать, а то, что меня услышат.

Дрожа от ужаса, я приподнялась. И попыталась собрать в кучу разбегающиеся мысли. Шея саднила. В первый момент, дергаясь в панике и пытаясь стянуть с себя ошейник, я натерла им кожу. Не думаю, что поначалу я полностью смогла осознать, что он на мне, хотя, как мне теперь кажется, я должна была бы знать о нем на неком подсознательном уровне. Просто, возможно, в тот первый момент, мое сознание отказывалась даже допустить признание этого факта, немедленно отбрасывая его от себя. Возможно, я сама гнала от себя саму мысль об этом, отклоняя саму возможность этого, отказываясь верить во что-либо столь маловероятное. И вследствие этого я без всякой необходимости и совершенно по-дурацки причинила себе боль.

Но я чувствовала его в темноте. Тяжелый и плотно прилегавший к моему горлу. Нечего было даже думать о том, чтобы избавиться от него. К нему было прикреплено кольцо, а к этому кольцу цепь, которая в свою очередь крепилась к другому кольцу, свисавшему с железной пластины на стене.

Мои руки также были скованы. На запястьях я носила металлические браслеты, соединенные между собой несколькими дюймами цепи. Ту же картину я обнаружила и на ногах. Браслеты и цепь.

Запутанная, испуганная дальше некуда происходящим, я присела в темноте. И снова ощупала ошейник. Две его дуги были скреплены посредством тяжелого замка, являвшегося неотъемлемой частью ошейника. Таким образом, без соответствующего ключа снять его было невозможно. С другой стороны, судя по моим ощущениям, браслеты на запястьях и на щиколотках, имели совершенно другую конструкцию. Похоже, они были просто согнуты вокруг моих конечностей, некой значительной силой, возможно, это было сделано неким механизмом, но я не исключала и того, что это было сделано и более примитивным способом, например, ударом молота на наковальне. Это были просто плоские тяжелые полосы металла, без каких-либо петель, заклепок или замков. Никаких замочных скважин, только узкие щели в местах стыков. Возможно, изначально они представляли собой разомкнутые полуокружности, в которые вставили мои руки и ноги, а затем сжали их тем или иным способом. Да, замков на них не было, но держались эти браслеты на мне намертво. Нечего было даже думать о том, что их можно было снять без инструментов. Таким образом, если от ошейника и стены, меня вполне можно было бы освободить просто посредством ключа, то от моих кандалов так же просто избавиться бы не получилось. Это прозрачно намекало мне, что в ближайшем будущем меня могли забрать из этого места, но при этом никто не планировал в скором времени проявлять ко мне снисходительность в плане остальных уз. И теперь передо мной вставал вопрос, кто распоряжается ключом от моего ошейника. Это, конечно, мог быть просто как один из множества подходящих к замку ключей, так, возможно, и ключ, подходящий к множеству подобных замков. Правда, потом мне пришло в голову, что, скорее всего, ключ от подобного ошейника находился в руках какого-либо подчиненного или агента. Ну не верилось мне, что некто по-настоящему важный стал бы заниматься подобными вещами. Скорее, тот, по чьему желанию или решению, я, а возможно и не одна я, оказалась заключена здесь, будет держаться в стороне от подобных инструментов, передавая свою волю через посредников. Насколько я знала, у меня не было никаких врагов, и я не могла поверить, что когда-либо кого-либо могла всерьез оскорбить. Значит, оставалось подозревать, что, то, что со мной произошло, по своей природе скорее было не личным, а по-своему довольно обезличенным делом. Соответственно, хотя я и не сомневалась, что причина моего появления здесь имела ко мне прямое отношение, по тем или иным моим свойствам, но одновременно я не думала, что, в сущности, причина имела какое-либо отношение ко мне в смысле личности. Зато я подозревала, что причина скорее была связана с тем видом или видом существ, ярким представителем которого я, по-видимому, являлась.

Что случилось со мной? Кем я теперь была? Я не знала. Но уже догадывалась, просто не осмеливалась озвучить такую догадку.

Было сыро и холодно. И мне хотелось оказаться как можно дальше от этого места. Я не хотела находиться в таком месте.

Из темноты доносился мерный стук капель воды, падавших откуда-то с высоты, скорее всего с потолка. Ощупав пространство вокруг себя скованными руками, я обнаружила, что сижу на охапке соломы. Протянув руки за пределы соломы, нащупала в полу две неглубоких ниши, круглой формы. В одной мои пальцы коснулись воды, в другой я наткнулась не какою-то кашеобразную, покрытую подсохшей коркой, массу, вероятно, еду, которой впрочем, там было не больше чем горстка, и на кусочек того, что на ощупь было похоже на размокший хлеб.

Я легла на влажную солому, на правый бок, подтянула колени к груди и положила голову в сгиб левой руки. Конечно, мне не хотелось бы пить из подобного источника, или есть что-либо в таком месте.

Нащупав рукой цепь, идущую от ошейника, запертого на моей шее, я немного потянула за нее, тут же почувствовав, как мое пусть и небольшое усилие сразу передалось от цепи на ошейник, прижавшийся к задней стороне шеи.

Потом до меня донесся звук чьих-то тяжелых шагов. Значит, предположила я, снаружи должен был быть коридор, или что-то подобное. Я замерла, лежа на боку, не осмеливаясь даже пошевелиться. На мгновение, когда топот ног раздался совсем рядом, я увидела тонкую полоску света под краем двери. До этого момента я понятия не имела, где именно находилась дверь. Судя по всему, свет был явно естественного происхождения. Свеча, керосиновая лампа или фонарь, точно этого я сказать не могла. За то мгновение, на которое свет проник в мою камеру, я успела рассмотреть часть покрытого соломой пола. А еще я обратила внимание на особенности двери. Судя по тому, как свет проник в щель, она была толстой и тяжелой. Кроме того, я успела заметить, что вдоль основания, идет приклепанная стальная полоса, укреплявшая низ двери. Нетрудно было догадаться, что дверь могла быть усилена такими полосами и на других уровнях. Все это, свет и характер двери, как мне показалось, хорошо сочеталось с примитивной донельзя камерой, в которой я очутилась.

Когда шаги стихли, я осторожно подняла голову, но затем, почти сразу, задрожав, уронила ее обратно на руку. Возможно, подумалось мне, я должна была закричать, позвать этого, кого-то или что-то, прошедшего мимо.

Конечно! Именно так я и должна была поступить! Однако стоило шагам послышаться вновь, как вся моя решимость куда-то испарилась, я опять испуганно замерла, оставаясь абсолютно тихой и неподвижной. Более того, пока шаги не удалились, я даже не дышала. Эти шаги пугали меня, даже больше чем металл на моем теле, делавший меня настолько беспомощной. Меня приводила в ужас мысль о том, что от моего неосторожного движения, могла звякнуть цепь. Я боялась даже столь тихим звуком привлечь к себе внимание. Причем, у меня не было никаких сомнений в том, что, этот кто-то или что-то, кем бы он ни был, прекрасно знал, где и в каком состоянии я находилась. Просто, дело было в том, что я не хотела привлекать внимание именно к себе самой. Конечно, позже меня обучили различным способам, которыми мне подобает привлекать к себе внимание, как и разъяснили то, как этого делать не стоит. Однако в той ситуации, теперь я в этом уверена, мои инстинкты подсказали мне правильное поведение. Честно говоря, они редко, если когда-либо вообще, обманывали меня.

Зато, с каким облегчением я вздохнула, когда шаги стихли! И, разумеется, уже мгновением спустя, снова начала корить себя, за то, что упустила возможность заявить свои требования или протесты. Даже больше, вскоре после того, как я перестала слышать шаги, я поднялась на колени! Я должна рассердиться! Я должна стучать в дверь! Я должна кричать! Я должна привлечь к себе внимание! Я должна настаивать на том, чтобы ко мне кто-нибудь подошел! Я должна потребовать, чтобы меня освободили! Я должна бесноваться и угрожать! Я должна попытаться смутить своих тюремщиков, запугать, заставить считаться с моими желаниями! Если придется, я должна требовать соблюдения законности!

Впрочем, у меня не было ни малейшей возможности постучать в дверь. Я даже дотянуться до нее не могла. Я была прикована цепью так, что сделать это было попросту невозможно. И я нисколько не сомневалась, что это было не случайно.

Я попыталась подняться на ноги, но выпрямиться не получилось, стоять пришлось, согнувшись в поясе. Цепь на моей шее не позволяла мне встать вертикально. Впрочем, не только цепь. Стоило мне поднять руку, как она коснулось потолка. До этого, я понятия не имела, что потолок здесь был настолько низок. Ничего не оставалось, кроме как снова лечь на солому. Я был испугана и встревожена. То место, в котором я очнулась, оказалось даже не клеткой или камерой, а скорее какой-то конурой.

Мое настроение, как и моя готовность негодовать, решимость протестовать и немедленно требовать справедливости, демонстрировать воинственность быстро упали до нуля. Мир вокруг меня погрузился в тишину, лишь изредка прерываемую тихими металлическими звуками издаваемыми цепью. Эта тишина очень располагала к обдумыванию сложившейся ситуации. Я пыталась наложить на нее весь свой прежний опыт, все полученные за прежнюю жизнь знания. Разумеется, вскоре я пришла, к логичному выводу, что ничего из этого, вероятно, не будет особо релевантным или полезным в моем текущем печальном положении, или, что более вероятно, состоянии. По меньшей мере, будет выглядеть глупо и даже смешно, когда позу воинственности принимает тот, у кого цепь на шее, и он не может даже встать и выпрямиться. Скорее, в такой ситуации, да еще и с учетом кандалов на руках и ногах, любые мои просьбы и требования покажутся абсурдными. Можно не сомневаться, что решения относительно меня уже кем-то приняты, и более того, уже начали приводиться в исполнение. Если и было время, когда подобные угрозы и протесты могли бы возыметь какой-нибудь положительный эффект, то оно, скорее всего, осталось в прошлом. И кстати, я почему-то не сомневалась, что я была не единственной, кто оказался в этом месте. Цепи, кольцо, углубления в полу, очевидно маленькое и тесное место моего заключения, непонятность того, как я здесь вообще очутилась, наталкивало на мысль о том, что таких как я, здесь может оказаться немало. Так что пусть уж они, подумала я, если желают, принимают позу оскорбленной невинности и устраивают бесплодные протесты. Лично я, учитывая мой характер, мало того, что я не видела в них смысла, но также и небезосновательно опасалась, что такие действия не могут быть встречены благоприятно, разве что, возможно, очень кратковременно, в самом начале, как повод для развлечения. Кроме того, я задумалась над природой законности. Люди в своей наивности, зачастую склонны думать с точки зрения той законности, с которой они сами знакомы, и которую они, так или иначе, считают единственно возможной. Нетрудно понять, насколько ошибочно это представление. Ведь никто не отрицает того, что у всех цивилизаций и культур, были и есть свои обычаи и своя законность. А если эти культуры так отличаются одна от другой, то почему законы в них должны быть одинаковыми? В действительности, те законы, с которыми я сама была знакома, во многом противостояли и противоречили природе, что, на мой взгляд, уже было своего рода отклонением от законности. По крайней мере, они, эти законы, были нехарактерны для большинства культур и исторически нетипичны. Нет, безусловно, если намерение состоит в том, чтобы противоречить природе, а не исполнять ее законы, то в этом был смысл. Таким образом, то, что их результатом были страдания людей и социальный хаос, со всеми сопутствующими этому бедствиями, уже можно считать вовсе не случайностью, а скорее предсказуемым последствием этих законов, превосходно справившихся с поставленными задачами. Но ведь не все законы нужны для подобных целей. То, что я лежала в темноте и в цепях, и рассуждала над действительностью и непритязательностью того затруднения, в котором я оказалась, и очевидно практичные и рутинные аспекты, лишавшие меня свободы и делавшие совершенно беспомощной, заставляло меня подозревать, что моя текущая ситуация, вероятно, ни в чем не будет нарушать законность. Скорее, это подталкивало к мысли, что это было в полностью осознанном согласии с ней. Кроме того, я подозревала, что теперь, или уже вскоре, я буду просто опутана законностью, вот только эта законность, скорее всего, может оказаться, совершенно отличающейся от всех знакомых мне законов. Что-то подсказывало мне, что данная законность, будет основана не на политике, а на биологии.

Начало давать знать о себе чувство голода. Однако, несмотря на все усиливающиеся его позывы, я не решалась ни пить из углубления в полу, ни пачкать губы той, возможно, съедобной грязью, что нашлась во второй лунке.

Меня начало потряхивать, и я сама не знала от чего больше, то ли от холода, то ли от ощущения своей полной беспомощности.

Мне вдруг подумалось, что если для меня было бы глупо или даже абсурдно, если не опасно, как я подозревала, играть в воинственность, протестовать или угрожать, взывать к законности, которая очень даже могла оказаться совсем не на моей стороне, то, возможно, можно было бы разумно обратиться к жалости, к милосердию похитителей? Нельзя ли было попытаться сделать ставку на мольбы, вооружившись беззащитностью, оградившись доспехами слез, чрезвычайной беспомощности и потребностей? Нельзя ли попытаться начать умолять их о милосердии? Возможно, был смысл задуматься над тем, чтобы привлечь их внимание к тому, в каком отчаянно затруднительном положении я оказалась, сделав почти невероятный выбор в пользу стояния перед ними на коленях и протягивания к ним рук? Может быть, попав в такую отчаянную ситуацию, стоило отважиться и принять это положение, столь естественное, столь уместное для просящего? Нельзя ли было начать рыдать или хотя бы попытаться притвориться что рыдаю? Уверена, что они не смогли бы сопротивляться столь жалобному зрелищу. Конечно же, столь явный контраст между слабостью пленницы и предполагаемой силой похитителей, мог с куда большей вероятностью привести к успеху, чем сотрясание воздуха пустыми угрозами, бессмысленными протестами и выдвиганием бесполезных требований.

Меня уже начал мучить голод. Вот только пить и есть в этом месте мне по-прежнему крайне не хотелось.

Впрочем, мне самой было понятно, что все мои расчеты и надежды разбивались о суровую действительность. Все факты, что окружали меня, начиная с моего появления здесь, явная рутинность манеры лишения меня свободы, характер этой камеры или конуры, предполагали некую систематичность, намекали, что это не было уникально, что я не была здесь первой, и скорее всего, не буду последней. Казалось просто неправдоподобным, что это все было сделано специально для меня. А значит, вероятность того, что мои просьбы и мольбы смогут разжалобить моих похитителей, можно было считать пренебрежительно малой.

Я немного поерзала, пытаясь найти удобное положение.

Было трудно постичь окружавшую меня действительность. Темнота, сырость, камни, стены, сырая вонючая солома, ошейник, цепи, моя нагота. И одновременно с этим, некое странное чувство защищенности, возникавшее просто от того, что я была на цепи.

Вариант что я сошла с ума, я даже не рассматривала. Цепь была слишком реальной.

Через некоторое время, я перевернулась на живот и, подползя к тому углублению в полу в котором была вода, припала к нему губами. Еще чуть позже я протянула руку к другой полости и, забрав оттуда размокшую корку хлеба, съела ее. Уже через мгновение, я с жадностью набросилась на ту порцию еды, что была оставлена в том же углублении. А позже, я еще и тщательно и систематично, пальцами исследовала внутреннюю поверхность ниши, подобрав каждую крошку еды, которая оказалась пропущенной в первый момент. Внезапно каждая частичка еды стала для меня драгоценной. По мере того как я с благодарностью слизывала с пальцев одну крошечную влажную крупинку за другой, я все яснее сознавала что, теперь вопрос моего питания, вплоть до таких деталей как время приема пищи, количество этой самой пищи, да и будет ли эта пища вообще, в буквальном смысле этого слова зависит от кого-то другого. И понимание этого не могло меня не пугать.

Я снова склонилась над первым углублением, в котором еще оставалось немного воды, допила ее, а затем, вытерев рот тыльной стороной ладони, перекатилась на спину и уставилась в темноту.

Потом я подняла согнутые колени, и закинула скованные наручниками руки за голову. В руки вдавилась цепь, лежавшая позади меня, соединявшая мой ошейник с кольцом в стене.

Меня нельзя было назвать ни сильной, ни крепкой. Я не была каким-нибудь мощным и опасным существом, я даже никогда не была достаточно сильна, по сравнению со своими сверстницами. Тогда в чем, спрашивала я себя, был смысл тех цепей, которые на меня надели. Возможно, они были для меня уроком. Нет, что и говорить, они превосходно справлялись со своей задачей! Я была их беспомощной пленницей. Они отлично удерживали меня на месте! Я не смогла бы броситься к двери, если бы та вдруг открылась. Я не могла бегать. Я не могла свободно пользоваться руками. Не трудно догадаться, что они могли бы препятствовать мне, особенно вначале, если бы я оказалась настолько склонной к истерикам и панике. Но что-то заставляло меня подозревать, что основная причина того, что я оказалась в них, имела весьма отдаленное отношение безопасности. То, что они были на мне, то, что я была в них и чувствовала себя столь беспомощно, скорее всего, было предназначено, особенно в данный момент, чтобы преподать мне определенный урок. Чтобы позволить мне начать знакомиться с цепями, позволить мне начать привыкать к ним. Чтобы эти глубокие и наглядные символы начинали учить меня тому, чем я стала, кем я теперь была. Это также намекало мне на то, что позже, я и такие как я, часто могли бы обнаружить, что закованы в цепи. Но это, также заставляло меня предположить, что кроме практических вопросов, таких как соображения безопасности и символизма, эти цепи могли бы расцениваться кем-то с точки зрения уместности, я и возможно другие такие же как я, оказались теми, для кого было бы уместно быть посажеными на цепь. Мы были тем видом существ, которым это подобало. Безусловно, вне всех этих соображений, у меня не оставалось никаких сомнений, в эффективности этих цепей. Держали они нас отлично.

Я перекатилась на бок. Мне вспомнилась простая постная скудная пища, которую для меня оставили. Кем была я, в который раз спрашивала я себя, если подобная субстанция считалась для меня подходящей. А еще цепи. Кем была я, что должна была носить цепи?

Я догадывалась и не осмеливалась озвучить свою догадку, я знала, но боялась это признать.

Я подтянула колени к груди и, обхватив руками плечи, свернулась в калачик на сырой соломе, словно стараясь стать еще меньше, чем была.

Было холодно. Из коридора больше не доносилось ни звука. Я тоже старалась соблюдать тишину и не шевелиться. Каким странным бы это не показалось, но оказывается, можно почувствовать некий комфорт и безопасность, находясь в такой ситуации, будучи прикованной цепью.