Свидетельница Гора

Глава 8

Я слабо пошевелилась. На мгновение мне показалось, что я проснулась в другом месте, в своем прежнем жилище, в такой знакомой комнате.

Я лежала на животе. Как хотелось снова ощутить под кончиками моих пальцев гладкость простыни, покрывавшей такой знакомый матрац. И чтобы все оказалось как прежде.

Но подо мной вовсе не мягкий матрац, а куда более твердая поверхность.

Я не могла открыть глаз. Свет! Он до боли резал глаза. С моей стороны было большой глупостью, забыть задернуть штору вчера вечером.

Различные воспоминания, а может и не воспоминания, всплывали, мелькали, сменялись в моем перепутанном притупленном сознании. Я никак не могла понять, что из этого было сном, а что реальностью, а что просто бредом. Странный это был сон. Очень странный. Мне снилось, словно я каким-то образом попала в чужой мир, такой, в котором у таких как я было свое предназначение.

Я должна проснуться! Но какой странный это был сон!

Мне вспомнились цепи, выстрелы плетей и другие, таких же, как я сама. Мы стояли на коленях в полутемном коридоре, скованные цепью за шеи, в кандалах на руках и ногах. Вспомнила я и как пылко и покорно прижималась своими губам к плети мужчины совершенно отличавшегося от любого из тех, кого я когда-либо знала, или даже могла себе представить. А еще там были другие, такие же, как он. Этот мир не страдал от недостатка таких мужчин!

Я встревожено пошевелилась.

На том мире говорили на незнакомом мне языке, изучить который, такие как я должны были очень быстро. О, как отчаянно мы стремились освоить тот язык! Можете мне поверить! Это не в наших руках были плети. Нетрудно догадаться, как много всего и быстро можно изучить в таких условиях.

Сон казался слишком похожим на реальность, подумала я, вспомнив долгие уроки, решетку в конуре и прочие детали.

На глаза тут же навернулись слезы. В мозгу всплыл образ того, чья плеть была первой, которую я поцеловала, в том, что должно быть сном. Но как жестоко он обращался со мной, после того первого раза, когда он отнесся ко мне с добротой и терпеньем! Как он насмехался надо мной, отвергал и презирал меня! Мне пришлось ощутить на себе и силу его ноги и жесткость тыльной стороны его ладони. Как он отталкивал меня от себя, как падала я на каменный пол, как раз за разом слышала его раздраженный приказ идти к другому! Порой, очевидно, потеряв терпение, он даже сам, заковав предварительно в цепи, швырял меня кому-нибудь!

Но сколь многому я научилась там, в том месте! И как редко мы были там одеты, за исключением, возможно, тех ситуаций, когда нас учили тому, как надо облачаться в различные предметы одежды, и тому, как вызывающе и изящно их следует снимать. Но самое главным, было то, что я изучила там о самой себе, о том, что со мной могли сделать мужчины, и о том чем я, к моей тревоге и позору, могла стать в их руках. Как ужасен был этот сон! Как неловко и как страшно было узнать, что ничего не можешь поделать с собой! И какой несчастной и смущенной я почувствовала себя, когда узнала, что подобная информация, такая тайная, интимная и деликатная, оказалась публично зарегистрирована в бумагах, сопровождавших меня.

Свет казался нестерпимо ярким. Даже притом, что мои веки были плотно сжаты, он причинял мне боль. Я что, забыла задернуть шторы? Надо проснуться!

Потом в памяти всплыла комната. Меня вызвали в нее. Там еще были служащие дома и кто-то еще, посторонние. Я выступала перед ними. Они меня обсуждали, а затем делали какие-то приготовления. Что-то мне приказали выпить, отчего мое сознание сразу начало куда-то уплывать и дальнейшее я наблюдала, словно со стороны, как будто это происходило не со мной, а с кем-то другим. Последнее что мне запомнилось, это как мне на голову надели капюшон, уложили на спину и заковали в кандалы руки и ноги. Уже в последний момент, перед тем как потерять сознание, я задрожала, внезапно осознав, что цепи надеты именно на меня, что я слышу их, чувствую их, и именно я, а не кто-то другой, ношу их.

Потом, сон превратился в какой-то прерывистый кошмар. Вот я очнулась в каком-то темном помещении, на ощупь определив, что лежу в низком узком пространстве с боков огороженном металлической сеткой, на какой-то решетчатой полке. Покачивало, словно я была на корабле. Жутко воняло. Со всех сторон слышались крики и стоны, других, таких же, как я. Больше всего меня напугала мысль, что из-за качки и запахов, меня могло вырвать прямо в капюшоне. Впрочем, вскоре я снова потеряла сознание.

Следующие проблески связаны с фургоном. Большой металлический ящик, в котором я очнулась в капюшоне и коротких цепях на руках и ногах. Иногда мне было жарко, иногда холодно. Когда я мерзла, то сжималась в позу эмбриона, отчаянно кутаясь в то единственное одеяло, которое я нашла на железном полу. Большую часть времени я провела в бессознательном состоянии, из которого меня выводили пощечинами, чтобы дать глоток воды и кусок хлеба. Потом я снова уплывала в беспробудный сон. Возможно, в этом сне мне давали какой-то препарат, подмешивая с мою еду или питье. Я не понимала, где я была. Я не знал, куда меня везут. Честно говоря, в некотором смысле я даже не понимала, кем я была. Было такое ощущение, как будто меня каким-то образом лишили личности. Я знала, что я больше не была той, кем была прежде. Это осталось в моем прежнем, исчезнувшем мире. Это все для меня осталось в прошлом. Кем я была? Чем я была? Чем я должна быть? Кажется, здесь, в этом мире, эти вопросы больше не были моей прерогативой. Их решали за меня другие.

Потом, фургон покинул нормальные дороги. Поверхность, по которой он ехал, казалась очень неровной. Кузов часто трясся и раскачивался, порой наклоняясь так, что меня бросало на стены и выводило из забытья. Все мое тело было покрыто синяками и ссадинами, полученными в такие моменты. Как-то раз мне показалось, что он вот-вот перевернется. В конечном итоге, спустя несколько дней, а возможно, и недель, мы достигли места своего назначения, чем бы оно ни было, и где бы оно не находилось.

Меня вытащили из фургона, руки и ноги связали, и только после этого с них сняли те цепи, в которых я провела всю дорогу. Затем меня плотно завернули в одеяло, которое к тому же обвязали в нескольких местах, надежно закрепив на моем теле. Кстати, это было новое одеяло, не то же самое в которое я куталась, находясь в фургоне. Подозреваю, что старое одеяло, должны были сжечь, как и тщательно отмыть внутренности фургона, удалив все немногие, если таковые вообще имелись, следы моего там пребывания. Думаю, что там, по мере возможности, устранили даже остатки моего запаха, чтобы исключить возможность отслеживания с помощью животных. Я не понимала смысла таких предосторожностей. Казалось, по неким непонятным мне причинам, моя доставка должна оставаться тайной, а я появилась, словно из ниоткуда.

Меня подняли, судя по всему, закинули на плечо головой назад, и какое-то время несли в таком положении, которое почему-то, смутно казалось подходящим способом, которым следовало переносить таких, как я, каким бы это не выглядело позорным или смущающим для меня самой. Эта моя поездка закончилась быстро, довольно ощутимым ударом о какую-то твердую, возможно, деревянную платформу. Не спасли даже несколько слоев одеяла. Немного позже меня пересадили на плетеную из прутьев поверхность, судя по всему, на дно своего рода большой прочной корзины, к которой я была притянута двумя ремнями. Один широкий ремень лег на мои голени, другой затянули на моей шее, удерживая торс вертикально. Думаю, что корзина была квадратной, со стороной около ярда. Соответственно, я, замотанная в одеяло, оказалась прикреплена к ее днищу и стенке, держа ноги плотно сжатыми. Капюшон с меня так и не сняли.

Какой странный это был сон!

Потом был рывок, тело налилось тяжестью, меня придавило к дну. Похоже, корзина полетела! Мне показалось, что звук, доносящийся сверху похож на биение крыльев гигантской птицы. Иногда я слышала крики больше всего похожие на птичьи, не только сверху, но и спереди и с боков. А затем я снова потеряла сознание.

Мне казалось, что я должна проснуться на моей собственной кровати, в моем собственном мире. Свет казался слишком ярким, даже через закрытые веки. С моей стороны было глупо вчера вечером забыть задернуть занавески. Лежа на животе, я надавила кончиками пальцев на кровать под собой, ожидая почувствовать простыню, покрывавшую такой привычный для меня матрац. Но то, что оказалось под пальцами, было твердым, совсем не похожим на мою постель. Эта поверхность, совсем не проминалась и была тверда как камень.

Я по-прежнему не открывала глаз. Свет! Он до боли резал глаза, даже сквозь сомкнутые веки. Ну что за глупость! Забыть с вечера задернуть шторы.

Однако свет, как это ни странно, шел не с того направления. Он должен был падать со спины и слева, именно там находилось окно, если смотреть с того положения в котором я всегда ложилась спать. Но сейчас это было не так. Свет шел скорее спереди и слева. Это как же я должна была извернуться во сне? Я почувствовала себя полностью дезориентированной. Все казалось, не так, как должно было быть. Все отличалось! Все было непривычно!

По мере того, как я пробуждалась, или думала, что пробуждаюсь, я все яснее осознавала неправильность происходящего, и это меня пугало.

Я еще не была готова открыть глаза.

Одна деталь из моего сна четко врезалась мне в память. Там меня заклеймили. Клеймо было выжжено на моем теле. А еще, почти с самого начала я там носила легкий, блестящий, шириной около полудюйма, плотно прилегавший к горлу ошейник. У него еще сзади замок был.

Не открывая глаз, я медленно и с опаской потянулась пальцами вверх, к моему горлу. Наконец, подушечки моих пальцев коснулись горла. Оно было голым!

Снова, уже смелее, я ощупала шею. Никакой стали там не было. Я не носила кольца на шее. Никакого ошейника, или чего-то подобного, на мне не было. Мое горло было голым. Никакой запертой изогнутой стальной несгибаемой полосы не было. Ничто не обнимало мою шею! На мне не было ошейника!

Трудно описать последовавшие за этим эмоции.

Разве я не должна была почувствовать восторга, радости, облегчения? Возможно. Но вместо этого, как бы странно это не показалось, меня, лежащую там, в состоянии полусна-полуяви, внезапно охватило чувство острой непоправимой потери. Словно я внезапно оказалась изолирована от самой себя. Наедине с собой и в одиночестве одновременно. Это было подобно холодной и жестокой волне страдания, растущей внутри моего я. Как одинокий мучительный крик посреди отчуждения и страдания. Мне показалось, что, внезапно, я стала бессмысленной и ничтожной. Однако мгновением спустя, я постаралась, взяв себя в руки, почувствовать радость от случившегося, которую я и должна была ощутить. Немедленно я попыталась, управлять своими эмоциями, выправить их, сломать, перестроить и выровнять в соответствии с тем, что диктовалось мне традициями того общества, в котором проходила моя жизнь.

Да, какое облегчение я почувствовала! Как теперь все было замечательно! Это был сего лишь сон! Мне ни о чем было волноваться. Все уже закончилось. Теперь даже можно было открыть глаза.

Только почему поверхность, на которой я лежала, не казалась мягкой? И почему тот материал, которого касались мои пальцы, совсем не напоминает хлопчатобумажную простыню. Опять же свет какой-то неправильный. Наверное, я крутилась во сне. И что-то еще казалось неправильным.

Снова перед мысленным взором как в калейдоскопе замелькали воспоминания о том сне, путешествие, металлический фургон, цепи, капюшон, корзина и ветер, сквозивший сквозь щели между ее прутьями.

Почему-то мне казалось, что впервые за много дней в моей голове, наконец, прояснилось, что я снова, после долгого перерыва, пришла в сознание настолько, что я осознала себя собой, не запутанной и не больной. Ну да, голова действительно не болит. Сколько же времени я проспала? Похоже, что очень долго. Но поверхность, и в самом деле, неправильная, как и направление света. Полная дезориентация.

Наконец, я открыла глаза, и от потрясения у меня перехватило дыхание. Мое тело начало неудержимо трясти. Я лежала на камне. Именно он был под моими пальцами. И никаких простыней. Никакого матраца.

Я лежу на камне!

Я поднялась на четвереньки и осмотрелась. Похоже, что я находилась в, своего рода, пещере, вырубленной в горе, скале или утесе. Свет шел не из окна, это был скорее большой проем, явно искусственного происхождения. Форма была слишком правильной. Даже больше это было похоже на дверь. По форме что-то среднее между полукругом и перевернутым «U», прямое горизонтальное основание, почти параллельные вертикальные стороны и полукруглый верх. Высотой этот проем был приблизительно футов шесть или семь, и семь — восемь шириной. А еще он был зарешечен. Толстыми стальными прутьями, не меньше пары дюймом толщиной, усиленными через каждый фут тяжелыми крестовинами, торчащими на дюйм в стороны.

Внезапно мое сознание окончательно прояснилось, мысли стали яркими и четкими. Оказалось, что я была одета в короткую коричневую тунику. Интересно, откуда она взялась? Фактически, это была не больше, чем тряпка.

Я никогда бы не надела на себя такой предмет одежды сама! Я никогда бы не позволила, чтобы меня увидели в таком откровенном наряде, настолько обнаженной, настолько выставленной на показ!

К тому же, это было поношенное и рваное. А еще ужасно короткое. И ужасно тонкое. И никакого закрытия снизу. И это было все, что на мне было надето!

Я была возмущена! Возможно, я сорвала бы это с себя, но у меня больше ничего не было. Кто посмел надеть на меня это непотребство?

Уверена, что не я!

Чувство острого замешательства, и затем возмущения охватило меня! Какое право имел тот, кто это сделал, брать на себя такие привилегии, и облачать меня, в такое короткое, такое жалкое и так откровенное одеяние. Это же все равно, что публично унизить, оскорбить, опозорить меня!

Кто отважился на такое? За кого они меня принимали? Кем или чем по-ихнему я была?

Внезапно, меня словно молнией поразила мысль, вызвавшая у меня головокружение и напугавшая до колик. Ведь тот, кто это сделал со мной, должен был видеть меня обнаженной, причем полностью. Кем бы он ни был, уверена, это был мужчина. К такому выводу не трудно прийти, присмотревшись к тому наряду, что был на мне. Конечно же, только мужчина может выставить женщину в такой одежде, а потом еще и рассматривать так выставленную женщину. Интересно, спросила я себя, понравилось ли ему то, что он видел. В этом я чувствовала себя необыкновенно уязвимой.

А вдруг я была изнасилована пока оставалась без сознания?

Сначала эта мысль шокировала меня. Однако потом многое начало всплывать в моей памяти. Многое вдруг стало очень реальным. Пришло осознание того, что я больше не была тем видом женщины, которая могла бы быть «изнасилована». Животное могло быть использованным, но уж конечно, никак не «изнасилованным».

Со мной могло быть сделано все, что могло бы понравиться другим.

И внезапно, потряся меня до глубины души и окончательно смутив, внутри меня родилась, выросла, окрепла и перешла в уверенность, мысль о том, что я не должна более беспокоиться по поводу той тряпки, что оказалась на мне, а скорее наоборот, должна радоваться тому, что кто-то предоставил мне этот подарок, проявив чудеса снисходительности и мягкости, даже в случае этого крохотного обноска! По крайней мере, это хоть немного прикрывало меня. Было ли у меня право на что-либо? Нет, я не имела даже минимального права на что-либо или кого-либо. Конечно, я должна быть искренне благодарной даже за это, даже за столь немногое! Тем более что, даже это могло бы быть мне не позволено. Разве в своем сне, о своем нахождении в загонах, если, конечно, это был сон, не умоляла я о столь немногом, как лоскут шелка?

Так кем я была? Чем я стала? Что-то внутри меня, как мне казалось, знало ответ.

Действие препарата ослабло. Но это вызывало ощущение запутанности и неуверенности в том, что произошло, а чего на самом деле не было, что было сном, а что реальностью.

Мне снились дом, загоны, цепи, фургон, странный полет через холодные ветреные небеса? А сейчас я тоже сплю? Мне все это снится? Может быть это безумие? А ведь и правда, не сошла ли я с ума? Или, возможно, я просто была дезориентирована тем препаратом, на котором меня держали? А что если я все еще нахожусь под его воздействием?

Почему-то на этот раз мне так не казалось. Камень, близко установленные прутья, открывавшаяся за ними перспектива, все казалось очень реальным. Мне нужно было нечто, что могло бы доказать или опровергнуть мои страхи.

Где я была?

Действительно ли я больше не была той, кем, как предполагалось, я должна быть? Или моя реальность, как я подозревала, изменилась радикально и окончательно?

Мне нужно было это как-то выяснить!

Я встала на колени. Потом снова ощупала горло. Конечно, никакого ошейника там не было! Как сумасшедшая, трясущимися от волнения руками, я потянула вверх к талии подол короткой коричневой туники, обнажая левое бедро.

Да! Да! Да! Это было там! Маленькая, красивая метка, врезавшаяся в мое бедро, чуть ниже ягодицы. Я носила это в моей плоти! Это отмечало меня! Это было маленький красивый символ, который ни с чем невозможно было перепутать. Насколько красиво это выглядело! Как хорошо это меня отмечало! Это было мое клеймо, и оно действительно было на мне! Я была заклеймена!

Я снова встала на четвереньки, сотрясаемая, сгибаясь почти до пола, то смехом, то рыданиями! Я была переполнена восторгом, радостью, облегчением. Эти эмоции, вырвавшись из глубин моего я, взмыли вверх, как свет, как лава, как солнце над горизонтом, как наводнение, как прилив, как блеск сокровищ, как ураган, как пламя, сильные, непреодолимые, драгоценные! Я больше не была в одиночестве или изоляции внутри себя самой, не сознающей себя, потерявшей себя. Теперь можно забыть о крике одиночества и мучения. Я не была возвращена к своему прежнему бессмысленному существованию, к небытию, в котором я вынуждена была отрицать свою реальность, поскольку это было запрещено мне, должна была притворяться, что соответствую ложным стереотипам, наложенным на меня извне, и делать вид, что являюсь кем угодно, только не той, кто я есть. Теперь, здесь и сейчас, я была свободна быть той, кто я есть! Здесь человек не должен жить, словно в четырех стенах, защищенный от солнечного света и дождя, здесь можно будет видеть правду такой, какая она есть, а не такой, какой она становится, пройдя через лабиринты подписанных протоколов, здесь можно будет дотронуться до реальных вещей, таких как трава и кора деревьев.

Я быстро встала на колени и, торопливо, украдкой, осмотревшись, одернула свою короткую тунику. Что, если меня кто-то мог увидеть? У нас тоже есть скромность! Я немного пригладила ткань с чем-то отдаленно похожим на гордость, которая, как мне запомнилось со времени обучения, нам не разрешалась.

Теперь я осмотрелась уже смелее.

Я была здесь, на самом деле здесь, где бы не находилось это место. Кошмар поездки, который начался, насколько я теперь понимала, с того момента, как мне ввели некое вещество, очевидно, остался позади. Кроме того, теперь, и я это могла сказать вполне определенно, расстройство восприятия, обусловленное седативным действием того препарата, на котором меня держали значительно ослабло. Очевидно, в течение некоторого времени мне его не давали. Кроме того, я больше не была закрыта капюшоном, и даже не прикована цепью. С меня даже ошейник сняли. Правда, я понятия не имела, где я могла находиться. В любом случае, я была уверена, что надобность в препарате отпала. Вообще-то, на мой взгляд, капюшона, закрытого фургона, и прочих мер, было бы вполне достаточно. Лично мне казалось, что меня могли бы перевозить совершенно открыто для всех, поскольку я, учитывая мое полное незнание этого мира, скорее всего, была бы просто не в состоянии определить своего местонахождения. К чему же тогда, все эти предосторожности, что были предприняты в моем случае? Мужчины даже не разговаривали, не то что со мной, но и поблизости от меня, за исключением нескольких случайно брошенных фраз. Этих их фраз, обрывков бесед, долетавших до меня, когда выплывая из мрака и приходя в полубессознательное состояние, я боролась с дурманом препарата, у меня практически ничего не получалось понять, не говоря уже о том, чтобы сделать вывод относительно того, откуда, куда и почему меня везли. Какая судьба меня ждет? Что собираются сделать со мной? Для какой цели меня хотят использовать? Почему мне нельзя было позволить узнать хотя бы свое местонахождение? Интересно, задавалась я вопросом, какая разница, знают ли такие, как я, в каком месте они находятся или нет?

Тем не менее, как мне объяснили во время моего обучения, таких, как я, обычно предпочитают держать в неведении.

Однако теперь я была здесь, где бы не находилось это место.

Внезапно меня охватил испуг. Я оказалась здесь, во власти кого-то, кого я даже не знала.

Конечно, в конце концов, следует кое-что рассказать о том равнодушном мире, из которого меня выдернули. Не было ли для меня лучше вдруг проснуться на своих собственных простынях, на моей собственной кровати, как я это делала много раз раньше в той привычной для меня среде? Не был ли тот мир, несмотря на всю его лживость и лицемерие, его смехотворно утомительные отговорки и утомительно самодовольное фарисейство, более безопасным и надежным местом? А можно ли назвать безопасным мир, в котором опасности, по большей части, невидимы и обладают отдаленными последствиями, всего лишь крошечные дозы яда в пище, проявляющие себя только по истечении долгого времени, или смертельные газы, молекула за молекулой накапливающиеся в атмосфере? На самом деле, мужчины моего мира, в своем своекорыстие озабоченные только собственными делами, несомненно, большого масштаба, оказались готовы уничтожить свой мир, или как минимум позволить ему умирать. Признаться, я не думала, что мужчины этого мира позволят кому-либо разрушить их собственный мир. Природа и ее истины, были слишком важны для них. Таким образом, можно понять, некоторую двойственность моих чувств. Несомненно, я была бы в большей безопасности в своем прежнем, бездушном, сером, загрязненном мире, при условии соответствия его ценностям, боясь спрашивать и чувствовать, находить и знать. Тем не менее, я, как бы это ни показалось необъяснимо, не испытывала недовольства от того, что оказалась там, где я была. Я нисколько не сомневалась, что это место полно опасностей, фактически, их здесь даже больше, чем в моем прежнем мире, только опасности здесь, как мне кажется, по крайней мере, по большей части будут ясными и понятными. Столь же понятными как зубы льва, и ясными как острие оружия. Впрочем, напомнила я себе, этот вопрос теперь был несколько академическим. Я больше не была в своем старом мире. Я находилась, нравится это мне или нет, к добру или к худу, здесь.

Я сразу определила, что эта крошечная коричневая туника была всем, что я носила. Конечно, на мгновение меня захлестнула волна смущения, а возможно, раздражения и даже ярости. Но это по большой части было наследство моего прежнего мира, пока еще остававшееся во мне. А теперь я чувствовала благодарность. Безусловно, мне было совершенно ясно, что одета я была так, как это нравилось мужчинам. Какие же все-таки животные эти мужчины! Какие они сильные и властные животные!

Но я не возражала. Внезапно оказалось, что я рада тому, что была красива и могла показать свою красоту. Если женщина красива, почему ей нельзя гордиться этим? Пусть даже мужчины вынуждают ее, для своего удовольствия, продемонстрировать это! И не рады ли мы сами, быть выставленными на показ и быть замеченными ими? Разве при этом мы не находимся на своем месте в природе, как того и хотят от нас мужчины? Нужно ли прятать красоту из-за того, что она может стать предметом зависти для кого-то уродливого? Уверена, что здешние мужчины не разрешат сделать это, даже если бы я того пожелала. Но разве найдется такая красавица, которая сама захотела бы спрятать свою красоту? Лично я была только рада, и даже гордилась тем, что была красива. Впрочем, я не могла не сознавать и опасности этого, поскольку красота женщины волнует и возбуждает мужчин. Мы, в конце концов, их естественная добыча. В таком мире, как этот, красивая женщина, или, по крайней мере, такая как я, без сомнения в довесок к своей желанности и уязвимости, получает страх и опасность.

Однако еще в загонах мне сообщили, что далеко не все женщины этого мира были такими же, как я. Но тогда я не смогла узнать, были ли они многочисленны и насколько. Но мне довелось видеть их как-то раз. Две из них, презрительные и великолепные, посетили наши загоны. Как изящно, как надменно и привередливо, они прокладывали себе путь мимо нас! Позже я вкратце упомяну о них.

Но что-то заставляло меня подозревать, что даже такие женщины в мире, таком как этот, отнюдь не были в безопасности.

В любом случае я не сомневалась, что мужчины здесь знали, как следует одевать женщин, или, по крайней мере, мой вид женщин, при условии, что им вообще захочется их одевать.

На мне не было ошейника. Признаться, мне стало интересно, не была ли я освобождена. Да, я использовала выражение «освобождена». Просто не вижу, как в данном контексте я могла избежать его использования.

До последнего момента, как многие, наверное, заметили, возможно, где-то даже по-дурацки, я избегала того, чтобы явно говорить о моем статусе, и положении в этом мире, и что это значило для меня, но я полагаю, что для читателя это уже и так очевидно.

Я пишу это по-английски, конечно, поскольку по-гореански я ни писать, ни читать не могу. И при этом мне не кажется вероятным, что они разрешат мне этому научиться. Похоже, что они предпочитают сохранять меня, такой как есть, то есть неграмотной. Это обычное явление с женщинами или, учитывая наш статус, лучше сказать, с девушками или даже скорее девками, такими как я.

Возможно, уже стало очевидно, что мой статус в этом мире — это что-то, с чем читатель, скорее всего, окажется незнаком, возможно, даже нечто, что ему будет трудно понять. Не знаю.

Но могу предположить, что к настоящему времени, для всех уже очевидно, что я — кейджера, или са-фора. Но конечно для многих это не очевидно! Почему? Простите меня. Вам просто не известны эти слова. За исключением этих слов, конечно, я нисколько не сомневаюсь, что мой статус и мое положение, уже ясны для всех. Разве это не стало очевидно после разговоров о цепях, ошейниках и прочем? Кто-то может посчитать это ужасным. Но только не я. Я люблю это. В этом я нахожу свою завершенность, свое счастье, свою радость, свое удовольствие, наконец! Может быть, кому-то покажется, что это унизительно, и возможно так оно и есть, но для меня это — восхитительное, драгоценное, радостное унижение, которым я дорожу, и в котором я благоденствую и процветаю, и даже ценой своей собственной жизни, не желаю быть ничем иным.

Это — вершина нежности, страсти, преданности, повиновения, служения, красоты и любви. В этом я счастлива и удовлетворена, полностью, по-настоящему, тотально как истинная женщина, каковой я не смогла бы быть никаким иным способом.

Короче говоря, слово «са-фора» означает — «Дочь Цепи». С другой стороны слово «кейджера», безусловно, наиболее распространенное в гореанском языке выражение для таких, кто я, как многие уже, несомненно, догадались, означает — рабыня. Да, рабыня. В мужском роде — «кейджер». Множественное число первого слова — «кейджерае», а второго — «кейджеры». Вообще, слово кейджера — наиболее распространенное на Горе обозначение женщины, которая является рабыней, наиболее точно и правильно можно было бы, перевести на английский язык как «девушка-рабыня» или даже скорее «рабская девка». Дело в том, что в ошейнике все женщины — «девки». В целом на Горе, в большинстве случаев, рабство — это участь женщин. Есть, конечно, и рабы-мужчины, но в основном — это рабочие, кому в цепях и под плетями приходится трудиться в полях, карьерах, шахтах, на строительстве дорог и других тяжелых и грязных работах. Некоторые женщины держат шелковых рабов, но это скорее редкость. С гореанской точки зрения, рабство больше подходит для женщины, а не для мужчины. Среди местных мужчин даже ходит поговорка, что все женщины — рабыни, просто некоторые из них еще не в ошейниках. Конечно, теперь-то, в отличие от описываемого момента, я знаю, что на Горе есть много свободных женщин, в действительности, большинство женщин на Горе свободны. Кажется, за одним исключением, я имею в виду город, называемый — Тарна, но почему там установились такие порядки, я не знаю.

Пожалуй, самое время вернуться к моему рассказу.

Итак, я подумала, не была ли освобождена? Разумеется, отметина на моем бедре по-прежнему оставалась на своем законном месте. Но это, конечно, было вполне ожидаемо.

Я бросила взгляд на толстые прутья решетки. Как-то не намекали они на какую-либо свободу.

А еще туника. Я автоматически разгладила подол своего откровенного наряда. Какая она короткая! Фактически, немногим больше, чем тряпка! Этот предмет одежды также не предполагал того, что я был свободна. Как уже было упомянуто, у туники снизу не было никакого закрытия, что является обычным делом в том, что касается рабских предметов одежды. Самые восхитительные, самые интимные прелести рабыни обычно оставляют незащищенными. Она должна быть открытой, и постоянно осознавать, что открыта для своего господина, что не может не способствовать пониманию ею своей уязвимости, и оживляет, увеличивает, переполняет и углубляет и без того необыкновенную эмоциональность ее природы. Она должна быть готова для своего хозяина в любое время дня или ночи, и в любом месте и любым способом, которого он может потребовать. Это помогает ей не забывать того, кем она является. За все время моего обучения, изучая различные предметы одежды, подходящие для рабынь, я видела всего два вида, которые были закрыты снизу. Первый, был не больше, чем длинным узким шелковым прямоугольником, который пропускался под поясом спереди, проходил между ног, плотно прижимаясь к промежности, а затем снова проталкивался под тем же поясом, но уже на спине. Вторым был «Турианский камиск» — более продуманная конструкция. Больше всего это походило на перевернутую букву «T», у которой перекладина имела скошенные края. Углы ножки «T» завязываются сзади на шее, сама она спускается спереди, затем, пройдя между ног, прижимается сзади к спине, а края перекладины «T», возвращаются вперед, обхватывая талию, и завязываются на животе. Узел также может быть размещен с боку, а иногда, если разрешено, такой камиск может быть подвязан пояском, чтобы лучше держался с одной стороны, а, с другой, чтобы подчеркнуть фигуру. Нас всему этому обучали, ведь мы должны знать, как правильно надеть тот или иной предмет одежды, если его нам бросили. Этот турианский камиск довольно сильно отличается от обычного рабского камиска. Последний немногим более чем прямоугольный отрез ткани с прорезью для головы в центре. Его надевают через голову и опоясывают на талии, обычно с одним или более оборотами веревки. Обычный камиск, конечно, снизу никак не закрывается. Подобное прикрытие, насколько я поняла, крайне редко разрешают таким женщинам, как я. Ожидается, что мы почти всегда должны быть немедленно доступны тем, кто обладает исключительными правами на нас.

И это хорошо помогает нам понимать, кто мы такие!

Я стянула вниз и пригладила подол туники еще туже и тщательнее. Понятно, что нося такую короткую тунику нужно соблюдать определенную осторожность. Нас, кстати, обучали и тому, как следует правильно и изящно двигаться в такой одежде. Особое внимание уделялось такой, казалось бы мелочи, как приседание, чтобы поднять упавшие предметы.

Конечно, теперь я была рада тому, что получила тунику, даже, несмотря на ее открытость. Поскольку, я вспомнила, что вполне могла, не получить и этого. Правда, несколько омрачало мою радость понимание того, что ее пришлось бы снять по первому же щелчку пальцев. Признаться, я попробовала было еще раз почувствовать себя немного возмущенной таким откровенным нарядом, являющимся всем, что мне было позволено, таким коротким, и фактически бывшим немногим более чем тряпкой, но хватило меня всего на пару мгновений. Честно говоря, я была очень довольна им. Да, я была рада носить такие вещи. Они выгодно подчеркивали мою фигуру. И я знала, что мужчины находили меня в них возбуждающе красивой. Так что у меня не было желания возражать против этого. В конце концов, я была женщиной. И между прочим, если быть полностью откровенной, такие предметы одежды возбуждали меня не меньше, чем мужчин. В общем, мне нравилось носить их.

Но на мне не было ошейника. Так может меня освободили? Однако одежда этого не предлагала, как и решетка в дверном проеме. Для себя я решила, что лучше всего будет вести себя так, как мне преподавали в загонах, по крайней мере, до тех пока не станет ясно, освобождена я или нет. При воспоминании о загонах, я непроизвольно вздрогнула всем телом. Дважды, за время обучения, мне не посчастливилось почувствовать плеть, оба раза это были единичные удару. Не хотелось бы мне повторения того опыта.

И все же, не могли ли меня освободить?

Внезапно я рассмеялся, осознав всю нелепость этой мысли. Это же не были мужчины моего мира! Такие мужчины, как они никогда не освободили бы такую как я. Они предпочитали видеть нас такими, какие мы есть, то есть своей собственностью. В этом мире я был той, кто я есть. И это окончательно.

Я поднялась на ноги и, подойдя к решетке, встала там, сжав прутья руками. Снаружи, открывался такой прекрасный вид, что дух захватывало. Горы. Вершины многих из них были покрыты снежными шапками.

Я замерла в благоговейном трепете. Я даже представить себе не могла, что этот мир мог быть настолько прекрасным.

Ну что я видела до сих пор? Загоны, несколько залов, подвал с конурами, проблеск окружающего мира в неплотно притворенную дверь фургона, да и то в состоянии наркотического бреда.

Посмотрев вверх, я обнаружила узкую прямоугольную щель в полукруглом своде проема, в которую, по-видимому, уходила решетка, когда ее поднимали на подобии ворот. Подозреваю, что где-то была спрятана система противовесов. Решетка вовсе не открывалась наружу на манер двери, как я сначала подумала. Там просто было некуда открываться. Подойдя сюда, я смогла разглядеть, что по ту сторону решетки имелся лишь узкий карниз, не больше ярда шириной. Судя по раскинувшемуся снаружи виду, крутым горам и долине терявшейся далеко внизу, под этим карнизом мог оказаться практически отвесный склон. Решив проверить, хватит ли у меня сил поднять решетку, я присела и, схватившись за одну из крестовин обеими руками, попыталась тянуть ее вверх. Конечно, я меня ничего не получилось. Честно говоря, я и не ожидала, что ворота откроются, просто я подумала, что могла бы приподнять их немного, предполагая, что к решетке присоединены некие противовесы, и можно было бы сдвинуть ее на дюйм, пока их не остановило бы какое-нибудь стопорящее устройством, скажем, замок, засов или шпингалет. Но я не смогла сдвинуть прутья даже на долю дюйма. Если там и была система противовесов, то, для того чтобы их сдвинуть с места требовалась сила большая, чем моя собственная.

Тогда я обернулась и уделила внимание той камере или пещере, в которой оказалась в заключении. Это было помещение приблизительно прямоугольной формы, двадцать на пятнадцать футов, и высотой от восьми до десяти футов. Конечно, это нельзя было назвать конурой. Даже для клетки это казалось мне великовато. Не похоже, что эта ниша была вырублена для содержания таких, как я. Здесь легко можно было разместить и надежно удерживать нескольких мужчин. Стены и потолок, были довольно грубыми и неровными. Помещение явно было вырублено в скале с использованием весьма примитивного инструмента. Я внимательно осмотрела заднюю стену. Признаться, я подумала, что там мог бы иметься некий другой вход, возможно маленькая железная дверца, но там ничего не было. Дело в том, что во многих клетках, сконструированных для таких, как мы, предусмотрены две двери, большая и маленькая. Просто большая дверь или ворота требуются чтобы внутрь могли войти мужчины, если они того пожелают, а такие как, мы, обычно входим и выходим через маленькую дверцу, на четвереньках, или, если будет приказано, на животе. Предполагается, что это полезно в качестве напоминания нам нашего статуса. Кроме того, очевидно, что через такой низкий и узкий проем невозможно проскочить быстро, если кому-то придет в голову, попытаться убежать. Добавлю, что когда рабыня появляется из клетки на четвереньках или на животе ее легче взять на поводок. Но это к слову о клетках. Я же была больше знакома с конурами. Это вообще зачастую очень маленькое помещение. Встать во весь рост там не получится. Одна сторона в них обычно зарешечена, таким образом мы, находясь внутри, всегда видимы нашим надсмотрщикам.

У задней стены лежала небольшая охапка сена и, чему я особенно обрадовалась, одеяло. Тяжелое, черное. И, наверняка, теплое! Помимо спальных принадлежностей, в пещере нашлись три сосуда. Два из них были сделаны из обожженной глины, простые желтоватые, хрупкие на вид, со колами по краям. Возможно, от них избавились на какой-нибудь кухне. Другой был более тяжелым, сделанным из беловатого материала типа фарфора. Желтоватые сосуда стояли у одной стены, а белесый у другой. Заинтересовавшись, я подошла к стене, в первую очередь к той, левой, если смотреть от решетки, у которой были глиняные сосуды. Один из них оказался неглубокой чашей, в которой я обнаружила корку хлеба и немного каши, а также, к своей радости, горстку сушеных фруктов. Их часто включали в нашу диету, и они были для нас на вес золота. Во втором сосуде, поглубже, похожем на древнегреческий кратер, была налита вода. У другой стены моей камеры, правой, если смотреть от входа, стоял пустой беловатый сосуд большего размера. Нетрудно догадаться для чего. Признаться, я была благодарна за его присутствие. Такие удобства нам далеко не всегда разрешают.

Интересно, где же я очутилась?

Вернувшись назад к решетке, сквозь ее прутья, я снова с восхищением принялась любоваться красотой горного пейзажа. Это только разожгло мое любопытство на предмет ближайшего окружения, и я, схватившись за решетку, прижалась к ней лицом. Просунуть голову между прутьями я не смогла, поскольку стояли они слишком близко друг от друга. Тогда я прижалась щекой, сначала левой, потом правой, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь поблизости. Все что, я смогла увидеть, это только то, что узкий карниз, уходил в обе стороны и терялся из виду за углом.

Затем я прижалась к решетке всем телом. Это заставило меня почувствовать, насколько тверды были ее прутья по сравнению с мягкостью моего тела. Это сразу возбудило меня, и заставило почувствовать неловкость. Но я только сильнее прижалась к стали. Ее твердость, внезапно, показалась мне могущественной и восхитительной. Это заставило меня острее ощутить свою слабость. Какой беспомощной я чувствовала себя позади этой решетки. Ее прутья были столь строги и тверды, столь бескомпромиссны и несгибаемы. И они держали меня внутри. В этом, как мне кажется, я нашла некие фигуры, образы или символы, в значении которых я сама не была до конца уверена. Твердость прутьев и мягкость моего тела, насколько они отличались, и все же, так или иначе, тонко и многозначительно дополняли друг друга. А еще, вот они прутья, и я за ними, совершенно беспомощная в своей мягкости. Какими мощными были эти прутья! Как крепки и оттого совершенны! Я прижалась к ним щекой и телом, счастливо, радостно, благодарно, с сознанием того, что мне никогда не сломать их.

Я немного отстранилась, но не выпустила прутьев из своих рук. Эта камера или пещера, как нетрудно догадаться, в действительности была создана не для такой, как я. Она была слишком большой и крепкой. Но это не мешало ей держать меня, или такую как я, спокойно и эффективно, как и тех, для кого она было изготовлена. Хотя я и была намного меньше их, я даже мечтать не могла о том, чтобы протиснуться между прутьев, слишком близко они были установлены.

Отсюда я могла увидеть немногим более участка карниза и гор по ту сторону долины. Я не исключала возможности того, что моя камера была не единственной вырубленной в этой горе вдоль того узкого прохода, часть которого я видела сквозь решетку. Это казалось мне очень вероятным, и даже более чем вероятным. Скорее всего, это была лишь одна из многих вдоль этого карниза. Могли быть даже другие такие карнизы, вырубленные в скальном массиве, выше и ниже меня, с подобными пещерами-камерами.

На мгновение мелькнула мысль закричать и позвать кого-нибудь. Но я так и не закричала. И, наверное, это к лучшему. Женщина, такая как я, как нетрудно догадаться, является объектом для наказания. Прежде всего, я не знала, могла ли я звать кого бы то ни было или нет. Я не получала явного разрешения говорить. За время моего обучения мне дважды, по несколько дней каждый раз, запрещали говорить. В течение долгого времени мне приходилось, когда жестами, когда хныканьем и другими подобными методами, извещать о своих потребностях, например, что хочется поесть или наоборот облегчиться, и так далее.

Да, эта камера вполне удержала бы мужчин, подумала я. Точно также, здесь можно было бы держать животных, и даже больших животных. Интересно, держали ли когда-либо за этой решеткой животных. Конечно, я имела в виду животных иного вида, не того, к которому относилась сама. Оглянувшись назад, я бросила взгляд на фарфоровый горшок, стоявший справа у задней стенки. Меня обрадовало, что он был здесь. Значит, ожидалось, что я буду использовать его. Нам сразу объяснили, мы, как и животные других видов, должны использовать в качестве удобств углы клеток, коробки, дренажные стоки и тому подобные вещи. Я, конечно, уже прошла через то, что называлось «испорченной клеткой». Если внутри места обитания не было предусмотрено никакого подходящего сосуда, то мне не надо было «терпеть», иногда в муках, пока не появится кто-либо из надсмотрщиков, и не отведет к подходящему месту для облегчения нужды, а следует использовать задний правый угол конуры. Правда узнала я это не сразу. Крайне неприятно, когда тебя тыкают лицом почти в экскременты, а затем тащат за волосы на четвереньках в задний правый угол, и тыкаться носом уже там, где, как недвусмысленно указывает надсмотрщик, находится соответствующее место для этого. Поверьте, одного раза было достаточно. Мы быстро учились на собственном опыте.

Я снова посмотрела на горы. Мои пальцы крепко сжимали прутья решетки.

Здесь, в этом мире, я была животным. Я должна была повиноваться. На моем теле выжгли клеймо. На меня могли надеть ошейник. Меня могли купить и продать. Со мной могло быть сделано все, что захотят другие. Меня доставили сюда, в этот мир, назначив мне эту судьбу.

Горы, раскинувшиеся от края до края, были необыкновенно красивы. Интересно, где я очутилась? Впрочем, где бы я не находилась, я была совершенно счастлива.

Переполненная захлестнувшими меня эмоциями, я просунула руку сквозь прутья и протянула ее к горам. Насколько великолепны они были! Я снова втянула руку внутрь и положила ее на крестовину решетки. Как ни странно, я до сих пор так и не увидела ни охранника, ни надсмотрщика.

Отступив немного назад, я потянула вниз подол моей короткой туники. На мгновение ткань плотно облегла мое тело. Такое движение, натягивание юбки вниз, как я это только что сделала, в сочетании с робким выражением лица и застенчивой позой, кстати, может быть весьма провокационным. Женщина, делая это с видимой скромностью, на самом деле подчеркивает свою фигуру. Таким способом, она может намекнуть на тайное богатство своей страны, приглашая к его завоеванию. Я думала об этом, кстати, даже в моем прежнем мире, но я ни разу не решилась на такое там. Впрочем, у меня там все равно не было подходящего для этого наряда, кроме как, разве что в моих мечтах. Кроме того, там я была человеком, а не животным. И что немаловажно, кому там можно было адресовать такое приглашение? Несомненно, там тоже должны были быть те, хотя бы некоторые, кто, возможно, мог бы взять меня в свои руки, но я их так и не встретила.

Насколько я знала, меня не трогали, с тех самых пор как я покинула дом, в котором обучалась. То лекарство или наркотик, которым меня пичкали, подавило мои потребности. Однако теперь действие препарата значительно ослабло. Я бодрствовала, была полностью в сознании. Честно говоря, я даже чувствовала голод, только не тот который можно было утолить кашей из глиняной чаши в углу. Я была готова встать на колени перед решеткой и, просунув руку между прутьями, просить о милости. Признаться, я не думала, что мне пришлось бы просить слишком долго. Я была довольно популярна среди охранников в загонах. По крайней мере, использовали они меня часто. Такие женщины, как я, кстати, частенько конкурируют между собой за внимание мужчин. Возможно, нам стоило бы делиться друг с дружкой, но каждая из нас хочет того, что она может получить, так что, зачастую мы ведем себя так, чтобы получить все, что мы можем. Таким образом, самая острая конкуренция обычно разворачивается среди самих «сестер». И в этой конкуренции, по крайней мере, в том доме, на этапе обучения, я наслаждалась тем, что очевидно было необычным успехом. Помимо моего возможного чисто эстетического интереса для мужчин, я не сомневалась в том, что этот успех в значительной степени был вызван моим быстрым приведением в готовность, потребностями и страстью, явный прогресс в чем был уверенным, глубоким и необратимым. В общем, к концу моего нахождения в том доме, прежде всего, как мне кажется, благодаря моему разожженному аппетиту и страсти, приведших к моей полной неспособности контролировать свои реакции, моей неспособность управлять собой в руках мужчин, я получала то, что было расценено как гораздо большее внимание, чем я заслуживала. Это до некоторой степени компрометировало прогресс в обучении других. Само собой, подобное не могло вызывать любовь ко мне, среди моих коллег по обучению. Иногда мне доставалось от них, а дважды я была сильно избита. В любом случае, к моей тревоге, незадолго до того, как меня забрали из дома, охранникам было дано распоряжение, держаться от меня подальше. Как не печально, но больше мне не было разрешено, своими запахами и внутренним жаром, обещанием моей безудержной реакции, своей возможной красотой и нетерпеливыми мольбами отвлекать охранников от их обязанностей. Кроме того, это свидетельствовало о том, что я была готова покинуть дом. В конце концов, хватало огней, которые следовало раздувать в других животах. Других тоже следовало подготовить к отъезду. Не то чтобы мной полностью пренебрегали, ведь такое пренебрежение может привести к чрезвычайным мучениям, скорее мое использование было ограничено или скорее нормировано. Но, по секрету говоря, далеко не все охранники соблюдали графики, предупреждения и предостережения. Не раз, поздней ночью, когда другие спали, я была разбужена тихим постукиванием по прутьям решетки и вызвана из конуры, чтобы служить на полу прямо перед нею, при свете затемненного фонаря, а потом быть возвращенным обратно в конуру. С какой благодарностью я выползала оттуда и как неохотно возвращалась назад.

От приятных воспоминаний мое лицо расплылось в улыбке, а пальцы нетерпеливо вцепились в прутья. Несомненно, здесь, в этом месте, тоже должны быть мужчины, подобные тем, которых я знала в доме.

Опять вспомнилось, как охранников в доме, в конце моего обучения предупредили держаться то меня подальше. В чем-то это мне даже понравилось. Мужчины не были подвергнуты таким ограничениям в отношении кого-либо из других девушек в моей группе. Я была единственной! Какой особенной почувствовала я себя в тот момент! О, как я хотела охранников! Как красиво я их упрашивала! И, чем дольше я оставалась неудовлетворенной, тем отчаяннее и жалобнее становились мои мольбы. Помниться, не раз я ползала перед ними на животе, целуя их ноги, заливаясь слезами, выпрашивая их прикосновение. Но в целом мне не приходилось попросить очень долго. «Искусительница», частенько говорили многие из них, имея в виду меня. Сжигаемая тем огнем, что полыхал внутри меня, я хотела их, и они, со своей стороны часто снисходили до моего использования. О, да, я была полна потребностей и красива! К тому же, я схватывала на лету все, чему нас обучали. Я хорошо справлялась со своими уроками. В общем, я была как минимум одной из лучших учениц. Охранников предупредили не трогать меня! Это что, была моя вина, если я хорошо выглядела, стоя на коленях у их ног? Неужели это меня следовало обвинять в том, что мужчины нашли меня интересной, возможно даже беспокоящей и искушающей? А не надо было изначально проводить столько времени со мной! Это был их выбор! Я даже рассмеялась от таких воспоминаний. Насколько популярна я была среди них! Разве что, за одним исключением. Я имею в виду того, чью плеть я поцеловала первой. Интересно, почему он обращался со мной с такой жестокостью? Впрочем, какое это теперь имеет значение? Кому он нужен! Зато, какой особенной была я, если к концу обучения они вынуждены были предупредить охранников игнорировать меня. Они не должны были отвечать на мои стенания и красоту. Я уже была готова и горяча в своих кандалах. Интересно, были ли другие, что обучались также успешно?

Я не сомневалась, но что буду в состоянии удовлетворить запросы тех мужчин, которые живут в этом месте. Разве я не была оценена и куплена для этого места? Разве я не была лучшей в обучении?

Часто, в моем прежнем мире, я чувствовала скованность и неуверенность в том, что касалось отношений с мужчинами, и того как следует вести себя с ними, я имею в виду в реальности. Конечно, я была знакома с протоколами нейтрализма, глупыми, внутренне противоречивыми догмами унисекса, изобретенными, очевидно, людьми столь же слабыми в логике как и те, кто породил жалкие нелепости «персонизма» с его выдумками, ложью, отговорками, множеством тонких хрупких раковин, скрывающих тлеющие глубины разнообразия, реальности, сексуальности в пределах каждого отдельно взятого человека. Но насколько утомительно и тяжело было жить, делая вид, что являешься только поверхностью, без внутреннего мира, без внутренней реальности. Порой я спрашивала себя, были ли те, кто проповедовал нам такие глупости, такими сами, одномерной поверхностью, или они просто врали? Может они были совсем другими видами человеческих существ? Возможно, некоторые из них действительно были пустыми? Если так, то для них было бы естественно предположить, что другие тоже должны быть столь же пустыми как они. Но лично я не думала, что люди могли быть одномерными или полыми, даже те, кто говорил об этом. Нет, я была уверена, что мы все были очень реальными. Просто некоторые из нас боялись исследовать эту реальность. Просто некоторые из нас могли бы чувствовать, что было бы безопаснее притворяться, что ее не существует, и отрицать это.

Судя по всему, приближался вечер, дело шло к закату. Я по-прежнему стояла, сжимая прутья.

В моем прежнем мире я была очень неуверенной в плане отношений с мужчинами, я не знала, как строить отношения с ними. Впрочем, многие полны неуверенности и смущения в таких вопросах. Мне казалось, что такие как я, и мужчины того мира, не имеют никаких точек соприкосновения. Мы были чужаками, противоположностями друг другу. Это выглядело почти, как если бы мы жили в разных реальностях. Словно мы были всего лишь образами, контурами, тенями, маревом. Но здесь, в этом мире, у таких как я, похоже, была идентичность, явная, реальная, поддающаяся проверке. Здесь я была кем-то, или чем-то очень реальным, столь же реальным как камень вокруг меня, столь же реальным как решетка моей камеры. Здесь, в этом мире, не было ничего загадочного в том, как такие как я должны относиться к мужчинам. Здесь не было никакой неуверенности. Здесь все сомнения рассеялись, а смущение исчезло. В этом мире я должна вставать на колени перед мужчинами. Я должна служить им. От меня требовалось угождать им, прилагая к этому все свои способности, любым способом, которого они могли бы пожелать.

Я сжала прутья в руках. Прижалась к ним левой щекой. Все мои мысли были о мужчинах этого мира. Как еще женщина, такая как я, могла бы относиться к таким мужчинам? Я подозревала, что они найдут меня удовлетворительной. Я была уверена, что у меня получится понравиться им. Теперь я знала, как мне следует относиться к мужчинам. Теперь я знала, что мне следует делать. Меня этому обучили. Неуверенность и двусмысленности остались в прошлом.

Я не думала, что здесь у меня могут возникнуть трудности с тем, чтобы понравиться мужчинам. Точно так же, как у меня не было никаких трудностей в отношениях с мужчинами в доме. Правда, с одним исключением. Интересно, почему он так ненавидел меня? Неужели его так раздражало то, что я не могла не быть тем, чем я была?

Охранники в доме, ближе к концу моего обучения, были предупреждены держаться от меня подальше. Мне не казалось вероятным, что это произошло бы здесь. По-видимому, там была особая ситуация, где требовалось рациональное распределение ресурсов, где были и другие, которых необходимо было обучать. Но сюда-то меня везли не в рабские загоны. Если бы я стала популярна здесь, то не думаю, что велика вероятность того, что мужчин начнут предупреждать оставить меня в покое. В этом просто не было бы никакого смысла. Скорее меня бы просто стали чаще использовать. Если кто-либо и должен был бы быть расстроен в такой ситуации, так это, по-видимому, будут другие, такие как я, но, в этом случае, пусть они сами следят за собой! Я была вполне готова к конкуренции!

Не было ли позорно то, что у меня появлялись такие мысли? Во что я превратилась? Впрочем, я знала во что. Да, я была уверена, что смогу угодить мужчинам!

Я прислонилась к прутьям, мечтательно щурясь. Во всяком случае, я приложу к этому все силы. Я и раньше знала, что всегда хотела нравиться мужчинам и служить им. Это казалось мне правильным с точки зрения природы. Но теперь, внезапно и чудесно, я оказалась в мире, где я буквально должна делать это. В этом мире мне не оставили никакого выбора в вопросе. Здесь я была объектом для наказаний. А мне совсем не хотелось быть наказанной. Тем более, я не хотела, чтобы меня убили.

Держась за прутья решетки, я любовалась открывавшимся за узким карнизом пейзажем, величественными горами, поднимавшимися над широкой долиной, покрытым частыми мазками облаков небом над вершинами, подсвеченными последними лучами заходящего солнца.

Насколько красив был этот мир! Безусловно, в нем я не была важна. Я была меньше, чем ничем в это мире.

Снова всплыл в памяти мой прежний мир, его дома и улицы, его дороги и знаки, его вечная толпа и люди, многие из которых столь замечательны и важны, но в тоже время сколь многие из них несчастны и печальны. Вспомнилась их манера одеваться, выглядящая отсюда столь неестественной, если не эксцентричной. А еще тщеславие, бесконечные войны, раздражающая агрессивность его материализма, надругательство над серьезным интеллектом и подлинными чувствами, опустошенность и отчужденность, деструктивность, жалкие попытки побега от реальности с помощью ядовитых стимуляторов, банальной электронной безвкусицы, нежелание посмотреть внутрь себя или вперед, культура эгоизма, комфорта и развлечений. Нет, я вовсе не была разочарована тем, что оказалась здесь. В моем прежнем мире мне говорили, что я важна, как это говорят каждому в том мире, но почему-то там я себя таковой не ощущала. Здесь я знала, что не была важна, но надеялась, что я могла бы что-то значить, по крайней мере, когда-нибудь, совсем немного, для кого-нибудь. Человек не может быть важен, если он не на своем месте.

Но насколько ужасным, пугающим оказался этот мир! Здесь, на меня первым делом, в буквальном смысле, надели ошейник, стальное кольцо, которое я не могла снять! Зато как я дорожила этим!

О, здесь были опасности, и я в этом не сомневалась. И я даже не знала, сколько их и какого они сорта. Какой же невежественной я была!

Но я на самом деле не считала, что была недовольной тем, что оказалась здесь. Я даже не возражала против решетки, правда. Такой как я следовало ожидать, что ее будут держать в подобном месте. Конечно, мне не стоило бы надеяться на то, что мне позволят бегать по округе и делать все что вздумается.

Вспомнились некоторые из моих подруг, оставшихся в прежнем мире. Мы, жили вместе, а с некоторыми из них я вместе училась. Но было интересно, с какой точки зрения думала я о них сейчас. Теперь я уже не думала о них, как о едущих в автобусе, занимающихся в классах, в библиотеке, в лабораториях, бродящих со мной по широким, ярко освещенным коридорам и залам того или иного торгового центра, разглядывая кричаще-безвкусные вывески ресторанов, основным мотивом которых было то, с какой скоростью вам подадут безвкусную еду. Нет, теперь я скорее думала о том, как они могли бы выглядеть, если бы, как я сама, были принесены в этот мир. Как смотрелись бы три ряда бренчащих колокольчиков повязанных на левой лодыжке босоногой Сандры? А разве Джин не выглядела бы потрясающе в обычном камиске, неся на голове кувшин с водой и придерживая его одной рукой? Нас этому обучали. И конечно Присцилла была бы привлекательна одетая в крохотный лоскут желтого шелка, единственное, что ей позволили бы носить. А Салли, хорошенькая круглолицая малышка Салли, такая легковозбудимая, болтливая, и вечно неуверенная в своей внешности, настолько, что привыкла цинично относиться к ценности своего очарования, вот бы ей на время сменить свой шкаф с нарядами на простой ошейник, и занять свое место на полу у ног мужчины. Пусть бы она, стоя на коленях, к своему ужасу обнаружила, что все ее предыдущие оценки своей желанности и привлекательности были неверны в корне, и что в таких вопросах многое зависит от здоровья мужчин, от их близости к природе и властности. Да, теперь я думала о своих подругах, скорее, в категориях моего нового мира. Я даже задумывалась над тем, по какой цене они могли бы уйти, оказавшись на полке невольничьего рынка. Конечно, все они были прекрасны, и я уверена, все они хорошо смотрелись бы в ошейниках. Так что у меня не было сомнений в том, что они все, все мои хорошенькие подружки, мои самые лучшие подружки, принесли бы превосходную прибыль своим владельцам. Мужчины захотели бы их всех.

А что, если мне пришлось конкурировать с ними за расположение рабовладельца? Тогда совсем другое дело! В такой ситуации каждый сам за себя.

Внезапно я услышала, как издалека, откуда-то справа, прилетел пронзительный крик, больше всего напоминающий птичий. Вцепившись в прутья и прижавшись к ним щекой, я попыталась разглядеть, что же это могло быть. Но ничего не увидела, что бы это ни было, оно находилось вне поля моего зрения. Да, этот звук был похож на далекий птичий крик, но мне показалось, что он был слишком мощным для птицы.

Мгновением спустя, раздался тот же самый крик, на этот раз ближе и еще громче. Я снова прижалась к решетке, но с тем же результатом. Все что я увидела, это небо и облака. Интересно, кто или что могло издать этот звук?

Мысленно я вернулась на свой прежний мир, вспомнив некоторых из тех мужчин, которых я там знала. Как бы они смотрелись, одетые не в закрытые, стесняющие движения, эксцентричные наряды, предписанные им их культурой, а свободную естественную одежду, вроде тех же туник, хламид или плащей различных видов, которые я иногда видела в доме, от которых можно было моментально, красиво и смело избавиться, освободив тело для действия, для преследования, борьбы, купания, боя и наконец для использования таких как я. Но тогда было бы естественным думать и о женщинах моего мира, или, по крайней мере, о некоторых из них, одетых так, как была одета я, а иначе мысли о мужчинах моего мира в одеждах этого мира казались мне довольно глупыми и невероятными. Это просто не подходило для них. Сомневаюсь, что они смогли бы носить это гордо, если они вообще смогли бы это носить. Подумалось, что они, учитывая то, каковы они были, могли оказаться недостойными таких одежд. Впрочем, возможно, я несправедлива к мужчинам моего прежнего мира. Несомненно, даже там, где-нибудь должны жить настоящие мужчины. К тому же, честно говоря, я не думала, что мужчины моего прежнего мира действительно столь уж отличались от здешних мужчин. Существенные различия, конечно, было, но я уверена, что они были не биологическими, а культурными. Помнится, в загонах мне первым делом дали выпить какую-то жутко горькую дрянь, цель которой, насколько я поняла, состояла в том, чтобы предотвратить оплодотворение. Это предполагало, что местные мужчины могли иметь детей от таких женщин, как я, а значит, мы, несмотря на кажущиеся существенные различия между нами, фактически являлись существами одного и того же вида. Различиями между мужчинами этого мира, столь уверенными в себе и смелыми, властными и сильными, естественными и свободными, и теми, что остались в моем прежнем мире, так непохожими на них, насколько я понимаю, в первую очередь лежали в плоскости воспитания и культурного развития. В моем прежнем мире природу боялись. Ее отрицали и искажали. Цивилизация противопоставлялась природе. Но в этом мире природу принимают такой, какая она есть и наслаждаются ей. Ее не искажают и ни отрицают. Здесь, цивилизация и природа находятся в гармонии. Здесь, цивилизация видела свою задачу не в том, чтобы осуждать, унижать и бороться с природой, со всеми печальными последствиями таких усилий, а скорее исполнять ее законы и следовать ей, во всем ее богатстве и разнообразии, увеличивая и украшая ее торжество традициями, практикой и институтами.

Вдруг снова, на сей раз намного ближе и оттого показавшийся еще более пронзительным и ужасным, раздался тот же крик. Он донеся откуда-то справа. Скорее всего, его источник находился не дальше, чем в ста ярдах от меня. Я пораженно замерла перед решеткой, неспособная даже пошевелиться. Сказать, что я была напугана — это не ничего сказать. А затем от страха у меня перехватило дыхание. Мои пальцы вцепились в прутья так, что побелели суставы фаланг. Перед моими глазами, мимо пещеры справа налево, в нескольких ярдах выше уровня карниза, и приблизительно ярдах семидесяти дальше, пронеслось гигантское похожее на ястреба создание. Чудовищная, колоссальная птица невероятных размеров! Размах крыльев этого монстра должен был быть не меньше сорока футов! Трудно передать словами ужасность, размер, скорость, дикость, мощь, свирепость совершенно ясную хищную и плотоядную природу такого существа! Но самым невероятным для меня оказалось то, что я за те мгновения, что птица находилась поле моего зрения, я успела рассмотреть, что на этом монстре была сбруя и седло, в котором возвышалась фигура мужчины в шлеме!

Я чуть не упала в обморок перед решеткой. Я готова была целовать прутья, насколько благодарна я была им за то, что они отделяли меня от этого!

Фигура, сидевшая верхом на крылатом монстре, даже не взглянула в сторону горы, карниза и моей камеры. Какое было дело тому, кто летел на этом, до того что могло быть здесь. Действительно, что могло быть здесь важного и достойного внимания? Не я же, вцепившаяся в прутья, и только поэтому удержавшаяся на ногах!

Какие мужчины жили здесь! Мужчины, которые могли справиться с такими созданиями!

Я почувствовала, как кружится моя голова. Мое тело тряслось от страха. Наконец, ко мне вернулась способность двигаться, и я отступила назад. Моя рука рефлекторно дернулась вверх, и пальцы коснулись горла. Конечно, там должен быть ошейник! Но его не было. В испуге я схватилась на кромку моей короткой туники. Конечно, жест, учитывая длину туники, совершенно бесполезный, но мне в тот момент очень хотелось еще хоть немного больше прикрыть себя. Через тунику я прижала ладонь левой руки к бедру. Там пряталась крошечная отметка, идентифицирующая для любого, у кого мог бы возникнуть интерес к этому вопросу, то, к какому виду я принадлежала. Кончиками пальцев другой руки я снова ощупала горло. Сейчас оно было обнажено, но я не думала, что это может быть надолго в таком месте, как это, где жили такие мужчины.

Внезапно кое-что из моих воспоминаний, или того, что ими казалось, о моем путешествии сюда, обрело большую ясность. В самом его конце, когда меня связанную по рукам и ногам, завернули в одеяло, и посадили на плетеную поверхность, очевидно, в своего рода корзину, у меня было ощущение того, что она поднимается и летит по воздуху. Мне казалось, что я слышала глухие удары, теперь я не сомневалась, что это были хлопки крыльев огромной птицы. А еще те крики, похожие на птичьи. Теперь понятно, какому существу они принадлежали, и кого здесь использовали в качестве грузового транспорта.

Эта гигантская птица напугала меня до дрожи в коленях. И я оказалась имуществом в месте, где существовали такие монстры, и мужчины, которые могли справиться с ними. Мне было страшно. Я вдруг представила, что может сделать со мной такой хищник. Я не хотела стать его добычей или быть скормленной ему. Впрочем, было маловероятно, чтобы меня купили и с такими предосторожностями доставили сюда, так далеко, для такой цели.

Но, как бы странно это не прозвучало, а возможно, даже необъяснимо, я почувствовала себя возбужденной, причем в самом интимном смысле этого слова.

Снова вернувшись к решетке, я обхватила прутья руками. Опять мне вспомнились мои подруги. Интересно, думали ли они сейчас обо мне. Задавались ли они вопросом, хотя бы иногда, что случилось со мной. Теперь я уже не была той, кого они знали. И знали бы они, насколько я отличалась от себя прежней. Интересно, что бы они подумали, если бы увидели меня сейчас, в такой тряпке, в таком месте, пленницей, и даже более чем пленницей, животным и собственностью, за решеткой. Не думаю, что им могло бы прийти в голову, что их подружка теперь была совсем иной, не такой, какой они ее когда-то знали. Что теперь она совершенно отличалась, что теперь она стала объектом для ошейника, что она носила клеймо. Смогли бы они когда-нибудь осознать и принять, что теперь она должна повиноваться мужчинам, ублажать их и служить им? Нет, по-видимому, такого они бы себе даже представить не смогли. Но мне нетрудно было понять их. Зато, как взволновало меня то, что я оказалась здесь, а еще больше то, кем я стала здесь. Я видела огромных размеров птицу во всем ее великолепии, мощи и дикости. И я видела того всадника, даже не обратившего своего внимания на меня, надежно удерживаемую в одной из клеток. Насколько экзотичен был этот мир! Насколько красив он было! И как возбуждал и волновал он меня! Как отличался он от того, к чему я привыкла! И я была здесь, той, кем я была.

Я прижала к прутьям свое дрожащее тело. Интересно, спросила я себя, снова, могли ли мои подруги понять, чем должна быть такая женщина, как я, в мире, таком как этот. Возможно, подумалось мне. В конце концов, они тоже женщины.

На что это было бы похоже, внезапно задумалась я, если бы мне пришлось конкурировать с ними? Конечно, все они были по-своему прекрасны. А что если их тоже доставили сюда? Что если мы внезапно оказались бы рядом, противостоя друг дружке? Да, подумалось мне. Мы бы точно начали конкурировать. Мы все постарались бы стать лучшими и самыми приятными! Нет, в женском коллективе, когда все в ошейниках, наедине в наших запертых, зарешеченных апартаментах мы вполне могли бы по-прежнему оставаться друзьями, беседовать, сплетничать, делиться своими навыками и интимными подробностями. Но как мы могли быть чем-то иным перед мужчинами, кроме как конкурирующими друг с дружкой рабынями? И как бы мы повели себя после этого потом, оставшись снова наедине? Могу себе представить это общение! Примерно так:

— Я понравилась ему больше!

— Нет, я! Он уделял мне больше внимания!

— А Ты видела, как он смотрел на меня?

— Нет не замечала.

— Я хочу тот шелковый шарф!

— Нет, это мой!

— О, Ты здорово смотрелась стоя на коленях, когда прислуживала!

— Я стояла на коленях, как положено!

— Нет!

— Да!

— Рабское мясо в ошейнике!

— Сама рабское мясо!

— Рабыня!

— Сама такая!

— Зато именно меня будут обучать танцам!

— Но не прошлой ночью!

— Господин отвлекся!

— Но он отвлекся не на тебя!

— Ну и что, зато я смогу добиться большего успеха!

— Конечно, сможешь, иначе тебя просто выпорют, рабыня!

В этом месте должны быть другие женщины, такие, как я, внезапно пришло мне в голову! Конечно, я не могла быть единственной! В моей группе, доставленной с Земли вместе со мной, было шестьдесят женщин, насколько мне удалось это выяснить. Нас разделили на десять учебных подгрупп по шесть человек в каждой. И к каждой подгруппе был приставлен отвечавший за нее надсмотрщик. Занимались подгруппы иногда вместе, иногда отдельно, под опекой, большой группы дрессировщиков, которые, то появлялись, то исчезали, часто сменяя друг друга, обучая нас различным предметам. Немного изучив наш новый язык, мы, конечно, смогли общаться между собой, поскольку это не запрещалось, и таким образом узнали много чего друг о друге. Среди нас было пятеро, кто говорил на английском как на родном языке, и несколько других, которые знали его как второй или третий. Однако на цепи в коридоре и на ранних стадиях нашего обучения мы были отделены друг от друга. Из тех пяти, для кого английский был родным, две девушки были из Америки, включая меня, две из Англии и одна из Австралии. Среди других земных языков, представленных среди нас, были французский, немецкий, голландский, итальянский, греческий, испанский, два диалекта китайского и японский. Помимо нас в тех рабских загонах, которые очевидно были очень большими, обучалось множество других женщин, для которых родным был язык этого мира. Мы, землянки, на их фоне оказались крайне малочисленным меньшинством. Местные девушки и женщины, уроженки этого мира, показались нам невероятно красивыми, но и мы не расценивали самих себя, как сильно уступавших им в этом, особенно после того, как в нашем обучении наметился значительный прогресс. Замечено, что любая женщина становится красивее по мере обучения. И здесь дело даже не с том, что она учится двигаться, заботиться о внешности и прочем, но, как мне кажется, важнее то, что она оказывается на своем естественном месте предписанным ей природой, из нее уходит напряженность и неразбериха, она начинает осознавать, кем является на самом деле, постепенно становясь более верной себе. Красота, как известно, начинается внутри. Некоторыми из наших преподавателей оказались женщины этого мира, того же самого вида что и мы. Они тоже были в ошейниках, и они тоже являлись объектами для наказания. Учили нас самым разным предметам. Что-то касалось чисто домашних обязанностей, таких как выпечка хлеба, шитье и стирка одежды. Другие уроки касались таких, с нашей точки зрения, по крайней мере, тех, кто был родом с Запад, более экзотичных занятий, как подходящие методы омовения мужчины, что вообще было преподано нам одним их первых, и правильное использование языка. Последнее умение особенно полезно, когда, например руки связаны за спиной. Но я упоминаю все это, прежде всего, чтобы прояснить, что количество женщин в загонах было очень большим. К тому же оно постоянно менялось, как качественно, так и количественно. Периодически привозили новых закованных в цепи женщин и девушек, наивных, неосведомленных, испуганных, таких же, какими когда-то были мы сами, в то время как другие невольницы, уже прошедшие обучение, исчезали, по-видимому, забранные в другие места содержания, возможно, туда, где они должны были ожидать своего показа и продажи. Какое превосходство мы чувствовали по отношению к новым девушкам, появлявшимся среди нас, и с каким страхом ждали того времени, когда нас, как достаточно обученных, могли бы забрать из безопасности загонов, и увести в незнакомый, чужой мир, к той судьбе, которую мы едва могли себе представить. Нет, я не думала, что могу оказаться в этом месте единственной представительницей того вида женщин, каковым теперь являлась. Роль и место, отведенное для моего вида в этом мире, мне были предельно ясны. Так что не приходилось сомневаться в том, что мы были довольно многочисленны в целом. Правда, я не думала, что здесь может оказаться много таких как я, в данном случае подразумевая землянок. Мы, насколько я успела разобраться, были скорее редкостью, хотя, как мне кажется, уже не такой экзотикой, как это было в недавнем прошлом. Нам уже дали понять, что некоторые мужчины фактически предпочитали именно нас. Похоже, рынок для нашего вида, хотя и остававшийся довольно скромным, развивался быстрыми темпами. Видимо наши предшественницы здесь доказали, что мы могли представлять интерес, и, судя по всему интерес немалый.

Конечно, далеко не все женщины здесь, были такими, как я. Как я уже упоминала, мне довелось видеть двух их них. Они совершили что-то вроде экскурсии, в сопровождении гидов и охранников, по той части загонов, которая была более или менее чистой и презентабельной. Очевидно, они были весьма уважаемыми посетительницами. Женщины эти были богато одеты, а их лица даже были скрыты под вуалями. Я не исключала, что они могли быть совладельцами того предприятия. Но, конечно, знать это наверняка я не могла. Никто не собирался просвещать нас в этих вопросах. Мы склонились перед ними, в нашей наготе и ошейниках до самых животов. Перед теми женщинами мы были меньше чем грязь, мы были животными, вещами, которые презирают и брезгуют, имуществом, недостойным того, чтобы на него обращали внимание такие высокие существа. Однако я помню, что меня охватило удивление, когда одна из них проходила мимо меня, и я увидела, как под кромкой величественного развевающегося одеяния, мелькнула до того скрытая под тканью лодыжка, которая могла бы превосходно выглядеть окруженная рабской сталью. Я с уверенностью могла утверждать, что в кандалах она выглядела бы изумительно. Шочему бы нет, разве она не женщина? Когда они миновали меня, то я, набравшись смелости, чуть-чуть оторвала голову от сырого камня и посмотрела им вслед. Насколько высокомерны они были, в их многослойных вуалях, в тяжелом блеске их великолепной, тщательно продуманной и украшенной одежды! Как прекрасны, и как высоки по сравнению с нами! Но так ли сильно эти женщины отличались от нас? Признаться, меня брали сомнения относительно этого. Пусть их разденут, сердито подумала я, поставят на колени, наденут ошейники, и дадут почувствовать удар тугой плети! Я готова была поспорить, что тогда они будут повиноваться, точно так же быстро как и мы, и отчаянно стремиться к тому, чтобы ими не были недовольны.

Разве они не знали, что мужчины были их естественными владельцами, и что они могли бы, так же легко, как и мы, если бы только мужчины этого захотели, оказаться в цепях и ошейниках?

Однако юридически, социально, институционально и культурно, мы не были такими же, как они. Как и они не были такими, как мы. Между нами разверзлась пропасть непередаваемой глубины и ширины.

Позже я вкратце вернусь к тому, что произошло, когда одна из этих женщин вернулась и встала передо мной. Возможно, она заметила или почувствовала, что я посмела поднять голову и посмотреть на них. Не исключено и то, что она заподозрила о появлении у меня подобных, совсем неподобающих для рабыни мыслей. Впрочем, могло быть и так, что во мне было что-то, что вызвало ее раздражение, когда она проходила мимо. Возможно, мучимая любопытством и нетерпением поскорее увидеть свободных женщин этого мира, поскольку я никогда прежде их не видела, я позволила себе некий изъян в своей позе, скажем, неверный наклон моего тела, ошибку с положением локтей около себя, или в касании лбом пола. Опять же это могло простой прихотью с ее стороны, или тактический маневр вроде выборочной проверки с целью оценки качества нашего обучения. В общем, не знаю истинной причины ее действий, да думаю, что это не особо и важно. В любом случае, и по любой причине, она вдруг вернулась, а я еще не успела до конца опустить голову. Меня застали врасплох! У меня даже дыхание перехватило от страха и нехороших предчувствий, и я быстро уткнулась головой в пол. Вот только было уже слишком поздно. Несовершенство в моей позе было обнаружено! Так же, как стало очевидным и мое любопытство, а любопытство, как здесь говорят, не подобает таким, как мы. Признаться, мне даже самой интересно, кто в этом далеком мире может оказаться более остро и искренне, пытливо и восхитительно любопытен, чем мы! В конце концов, раз это так естественно для женщин вообще, то, конечно, это будет еще более естественно для нас, тех, кто является самыми женственными из всех женщин. Обещаю, позже вернуться к этому инциденту, и вкратце рассказать о нем, поскольку это может пролить свет на некоторые аспекты гореанского общества.

Но меня, конечно, беспокоило вовсе не то, были ли здесь такие женщины, Они, несомненно, были, и жили в своем собственном мире, с моим почти не пересекавшемся. Скорее мое беспокойство касалось тех женщин, которые могли бы быть здесь, и были такими же, как я! Вот с ними мне пришлось бы конкурировать.

Порой, мне самой казалось странным то, во что я превратилась! Интересно, что могли бы подумать мои подруги, Сандра, Джин, Присцилла и Салли, увидь они меня у ног мужчины, одетую так, как я была одета сейчас, и со страстью, подобающей женщине моего вида, обихаживающую его. Впрочем, окажись они здесь, сомневаюсь, что у них было бы время на удивление или возмущение, их бы очень скоро научили делать то же самое! Для них здесь тоже были приготовлены цепи и плети.

Но что если бы они увидели меня такой, оставаясь в безопасности моего прежнего мира, запертые в том мраке, удерживаемые в пределах тех стен? Интересно, что бы они почувствовали тогда, были бы они поражены, или потрясены, или шокированы, или встревожены. А что было бы с ними, если бы они увидели, как охотно, нетерпеливо и радостно я делала это! Однако я склонялась к тому, что они, тем или иным образом, уже через пару мгновений, под той искусственной скорлупой, что наросла под влиянием пропаганды, образования и среды, на неком глубинном уровне, ощутили бы нечто совершенно другое, не шок, не стыд, не возмущение, а что-то по-настоящему другое, что, возможно, вначале может даже напугать их, что-то вроде потрясения от понимания, непередаваемого словами трепета узнавания. Я даже готова была предположить, что следующим, что они могут почувствовать будет зависть к открытости и естественности, красоте и справедливости этого. Действительно ли это может показаться им таким уж странным и необъяснимым? Не думаю, что это настолько трудно понять. Да и не приходилось ли им в своих мечтах, бывать в таком месте? Вот я легко могла бы представить их здесь, каждую из них в своем ошейнике, как они застенчиво посмотрев одна на другую, счастливо опускают глаза вниз, не осмеливаясь, встретиться взглядам друг с дружкой. У них, как и у меня, не было бы никакого выбора, кроме того, чтобы быть теми, кто мы есть. В такой ситуации мы могли бы даже встречаться с ними изредка, возможно, во время каких-нибудь поручений, например стирки белья в ручье или общественном бассейне, и обсуждать тех, кто владел полными права на нас. Я нисколько не сомневалась, что если бы они узнали обо мне, то в душе они позавидовали бы мне, тому, насколько свободной я здесь стала, и тому, что я могла делать. Кроме того, разве не было естественно, то, что мы должны принадлежать таким мужчинам! Но, боюсь, что они, такие мужчины, скорее всего, держали бы нас порознь одну от другой. Наша группа, несомненно, была бы разбита, как это и произошло с той группой, в которой меня сюда доставили. Мы нашли бы себя разделенными, каждая со своей судьбой, но при этом каждая из нас совершенно одинаково строила бы свои отношения с мужчинами, совершенно разными мужчины во всем, кроме того факта, что мы были их собственностью, а они теми кто владел всеми правами на нас?

Однако моих подруг здесь не было.

Каким странным казалось мне то, чем я стала. Впрочем, я всегда знала, кем я была в своем сердце.

Быстро темнело. Воздух становился все холоднее. Меня не могло не радовать то, что позади меня у дальней стены лежало одеяло.

Признаться, я скучала по моим подругам. И мне даже было жаль, что они не могли узнать о моей свободе и радости. Однако я не могла не признать и тех опасностей и страхов, что таил в себе этот мир. Я вздрогнула, вспомнив пролетевшую мимо гигантскую птицу и неизвестного воина в шлеме, сидевшего на ней верхом. Боюсь, понравиться такому мужчине будет нелегко. К тому же, такие как он, наверняка держат наготове плети для таких, как я. Меня возбуждала полнота и красота жизни, которую я, даже находясь здесь за решеткой в этой вырубленной в скале камере, ощущала значительно острее, чем когда-либо чувствовала это в моем прежнем мире.

Я чувствовала себя необузданной, возбужденной и живой! А еще, несмотря на клеймо, откровенную тунику, камеру, решетку, я чувствовала себя свободной, свободнее, чем я когда-либо могла почувствовать себя прежде.

Я не сомневалась, что здесь были женщины, которые знают больше меня, и не просто об этом мире и его особенностях, но и о том, как служить мужчинам. Я только недавно покинула загоны, а там мне ясно дали понять, что никогда нельзя считать, что мое обучение закончено. Тем более, что все мужчины весьма отличаются один от другого!

Но я не боялась других женщин, поскольку была уверена в своей готовности конкурировать с ними!

В загонах я не страдала от недостатка популярности. Пусть теперь другие женщины ревнуют ко мне! Разве, я уже не столкнулась с подобным во время моего обучения. Меня это нисколько не заботило. Пусть они не любят меня! Плевать! Они не захотят мне помогать? Тогда и я не стану помогать им! И пусть они не поделились бы со мной своими тайнами. Зато и я не выдала бы им своих секретов, если, конечно, мне удалось бы обнаружить что-нибудь этакое! Или мы могли бы заключить сделку и обмениваться такими вопросами на взаимовыгодной основе. Такие секреты, как не трудно догадаться, могут оказаться ужасно важными для таких женщин, как мы. Какими забавными порой нас находят мужчины! И какие же они все-таки монстры!

Но в этом мире я не могла не чувствовать себя необратимо, глубоко и непередаваемо женственной.

Я никогда не сознавала, живя в моем прежнем мире, настолько важен, замечателен и прекрасен был мой пол. Настолько особенен, великолепен и нежен он был, и как отличался он от пола мужчин. Лишь попав сюда, впервые за свою жизнь, я наслаждалась тем, что была женщиной. Прочь отлетела вся шелуха той декларируемой нелепости о неуместности наиболее фундаментального факта связанного с моим существом. Унесло безумие новомодных заявлений об одинаковости. Здесь я наслаждалась своим отличием от мужчин, впервые с удовольствием и радостью, принимая то, чем была.

По-прежнему стоя у решетки, держась за прутья, я любовалась темнеющим небом.

О, я не боялась конкурировать с другими женщинами. Я была уверена, что смогу побороться за расположение, внимание, за подачки наконец, такие как кусочек пищи, брошенный мне, когда я стою на коленях, прикованная цепью у стола, как это иногда делалось во время обучения, когда охранники устраивали пирушку, или за грубую ласку мужской руки и тому подобные вещи. Я смогу конкурировать! Я уже была популярной! И я не боялась других!

И снова мои мысли вернулись к моим подругам, Сандре, Джин, Присцилле и Салли. Они были привлекательными. За них заплатили бы хорошие деньги. А что, если бы мы оказались в одном и том же доме? О, я могла бы представить себе это. Я уже думала об этом прежде. Тогда бы мы были рабынями, все мы. И у меня снова не возникло ни тени сомнений относительно того, что в такой ситуации, когда мы все оказались бы в шелке и ошейниках, мы, несмотря на всю нашу дружбу, быстро оказались бы настроены друг против друга. Просто, в прежней жизни не нашлось того мужчины, который смог бы встав между нами, разделить нас. Однако теперь такой мужчина нашелся бы быстро, да еще такой, который был бы плоть от плоти этого мира. О, как бы мы тогда конкурировали за его внимание! Как стремилась бы каждая из нас стать первой, стать его фавориткой! Как боролись бы мы за его расположение, за его прикосновение, за возможность быть прикованной цепью в ногах его постели! Какими ревнивыми стали бы мы, и как обижались бы друг на дружку! А со временем могли бы даже прийти к тому, что начали бы ненавидеть своих бывших подруг! С каким трепетом и нетерпением могли бы мы ждать, стоя на коленях, его решения относительно того, которая из нас должна быть закована в наручники этой ночью и послана в спальню владельца. С какой яростью могли бы мы, выглядывать из-под наших одеял, крутясь на циновках, смотреть в сторону другой циновки, той, которая осталась незанятой, той, которая была пуста.

Но я, конечно, надеялась, что мне не придется конкурировать с моими подругами, за которых я была бы только рада, окажись они здесь, потому что я нисколько не сомневалась, что они, пройдя соответствующее обучение, точно так же, как и я, смогут стать грозными конкурентками, очень умными и провоцирующе восхитительными обольстительницами, способными, я уверена, конкурировать даже с женщинами моего прежнего мира. Но я не думала, что велика вероятность того, что кто-нибудь из таковых тут найдется, или, по крайней мере, что их будет много. Здесь, в этом мире, мне казалось более вероятным, что я должна буду конкурировать с женщинами этого мира.

Горы по ту сторону долины уже почти скрылись в темноте.

Да, не приходилось сомневаться, что именно женщинам этого мира мне предстоит составить конкуренцию. И я была уверена, что преуспею в этом. Я прошла обучение. Я нравилась охранникам, за исключением того, чью плеть я поцеловала первой, того, кому мне хотелось понравиться больше всего, можно сказать на грани мучения.

Я не боялась находящихся в собственности женщин этого мира! Я показала бы им, на что способна оказавшаяся в собственности девушка с Земли!

Но потом я испугалась. Ведь если я не понравлюсь другим женщинам, если они не будут добры ко мне, если они не станут помогать мне, то окажется ли тогда моя жизнь, до некоторой степени, подвергнута опасности? И что если они начнут наговаривать на меня, например, сообщив мужчинам, будто бы я стащила что-либо с кухни? Мне не хотелось бы быть выпоротой или даже убитой. Так может быть, лучше притвориться их подругой? Это, казалось бы, выглядело более безопасным вариантом. Но как смогла бы я в такой ситуации добиваться расположения мужчин? Втайне? А разве женщины ничего заподозрят? Конечно, заподозрят, поскольку они такие же женщины! Кроме того, они многое смогут понять по реакции на меня мужчин. Но ведь если я не буду удовлетворять мужчин подлинно и самозабвенно, даже находясь на виду у других женщин, то разве в этом случае я не подвергнусь риску наказания? Конечно!

На мгновение я потерялась, не зная, какой вариант для меня лучше! Но затем я спросил себя, в чьих, в конечном счете, руках власть? Конечно, в мужских. И с какой целью я была доставлена в этот мир? В чем теперь был смысл моего существования? Служить мужчинам и доставлять им удовольствие, конечно! Это было теперь тем, для чего я жила. Значит, мужчины должны защитить меня от других женщин. Разумеется, другие женщины будут моими соперницами. Это вполне ожидаемо. Значит, наилучшей тактикой моего выживания здесь, будет игнорировать женщин, и приложить все возможные и невозможные усилия, чтобы угодить мужчинам, и будь что будет. Я не должна позволить себе проиграть. Я должна быть великолепной. Я должна стремиться к тому, чтобы быть превосходной. Но, честно говоря, я хотела нравиться мужчинам даже не столько ради своей безопасности, или потому, что это было вопросом выживания, лучшего обращения, питания, или условий содержания, или ради моего тщеславия и чувства превосходства над конкурентками, сколько потому, что они, в конечном итоге, были мужчинами, а я женщиной. Я хотела быть собой в этом мире. И это был мир, в котором я впервые почувствовала, что такое было возможно.

Интересно, усмехнулась я, могли ли женщины, такие же землянки как я, оказаться не представляющими интереса для здешних мужчин, если мы были доставлены сюда практически из сексуальной пустыни, в которой нам прежде никогда не разрешали быть самими собой, где мы жили мучимые жаждой и голодом, не зная того, что мужчины, такие как здесь существуют в реальности.

Я по-прежнему стояла у решетки. Снаружи почти совсем стемнело. Я оперлась локтями на крестовины и, обхватив ладонями прутья над головой, прижалась к прохладному железу левой щекой. Мои предплечья при этом высунулись на ту сторону решетки. Теперь, решив в уме все мучившие меня вопросы, я чувствовала себя мечтательно уверенно.

Да, несомненно, у меня будут соперницы.

Но я не волновалась! Пусть они остерегаются! Я не боялась их! Они были для меня ничем! Я превосходна, и я в этом была уверена. В конце концов, в загонах я была популярна. К тому же, девушка должна блюсти свои интересы! А еще у меня были отчаянные, категорические потребности, требовавшие удовлетворения. И я хотела быть превосходной, великолепной!

Здесь мне ничего было бояться.

Внезапно откуда-то справа от меня, из темноты вынырнула ужасная крупная треугольная голова, не меньше двух футов шириной. Яростно блеснули глаза. Последовал быстрый выпад к решетке. Тяжелые прутья вздрогнули, с отвратительным скрежетом когти зверя процарапали по стали. В самый последний момент я успела отпрыгнуть назад, завалившись спиной на пол. Крик ужаса застрял в моем горле. В промежуток между прутьями просунулась распахнутая пасть, свернули белые клыки. Зверь со злобным рычанием пытался протолкнуть морду дальше внутрь, но у него ничего не получалось. Яростное рычание, щелчки зубов, блеск глаз. Наконец, ко мне вернулась способность двигаться, и я, перекатившись на живот, вскочила на четвереньки, и с испуганным криком, отползла подальше от этого длинного похожего на ящерицу шестилапого монстра. Животное, не теряя надежды добраться до меня, подсунуло голову под самую нижнюю крестовину решетки и попыталось поднять ее.

Из моего горла вырвался отчаянный вопль!

Помниться, я оказалась неспособна сдвинуть ворота даже на дюйм. Но на моих глазах эта ужасная треугольная морда, подняла решетку выше, чем на три дюйма! Но затем, к моему облегчению, послышался металлический стук. Решетка ударилась о некий засов, брус или рычаг. Монстр не смог бы пролезть в зазор под воротами. Впрочем, как не смогла бы сделать этого и я. Тогда, в расстройстве и ярости зверь прижал морду к прутьям и распахнул пасть. Пространство вокруг меня наполнилось злобным рычанием, отражавшимся от стен пещеры, и оттого становившегося громче и страшнее. Я перевернулась на живот и зажала руками уши. Глаза я тоже закрыла. Меня трясло от ужаса. Даже сквозь прижатые к голове ладони я слышала, как скрипели ворота. Это животное давило на них всем своим весом. Я рыдала. Казалось, воздух в камере дрожит от ярости взбесившегося зверя. Но он так и не смог прорваться внутрь. Наконец, все стихло. Я отпустила уши и открыла глаза. Все кончилось. Но еще некоторое время я могла только дрожать, не в силах пошевелиться. Сомневаюсь, что у меня получилось бы устоять на ногах, захоти я в тот момент подняться. Никогда прежде я не видела такого животного. Впрочем, не так много мне удалось рассмотреть в этот раз, учитывая темноту и мое состояние, немногим более чем очертания темной, свирепой, гигантской фигуры, пытавшейся достать меня. Я зарыдала от облегчения. Прутья выдержали! Какое-то время была не в силах заставить себя, приблизиться к решетке. Думаю, что в тот момент потребовались бы веревки или цепи, чтобы заставить меня сделать это, хотя, возможно, хватило бы щелчка пальцев владельца. Но главное, что прутья выдержали. И насколько благодарна я была им за это! Через некоторое время, когда я, наконец-то, смогла достаточно уверенно контролировать свое тело, я поднялась на четвереньки и, не переставая трястись, подползла к решетке, позаботившись, само собой, чтобы не оказаться к ней слишком близко. Опасливо посмотрев влево и вправо, я облегченно вздохнула. Никаких признаков этого зверя.

Пожалуй, можно было расслабиться, бояться больше ничего.

Неуверенная, что смогу устоять на ногах, я, как была, на четвереньках отползла к дальней стене клетки, и уже оттуда снова посмотрела на решетку. Она выдержала!

Было уже совсем темно. Мое тело дрожало. Теперь от озноба. В камере было холодно, что, несомненно, было ожидаемо, ведь в горах по ночам тепло не бывает даже летом. Но ощупь я нашла одеяло и, завернувшись в него, встала на колени лицом к выходу.

Я знала, что одеяло можно было использовать, чтобы дать мой запах животному и поставить его на мой след, но я решила не беспокоиться по этому поводу! Какой у меня был выбор? В любом случае мне пришлось бы использовать его. Я нуждалась в нем. Я замерзла! Тем более что у них было другое одеяло, то, в которое меня завернули перед тем, как усадить в корзину. Наверняка его сохранили. Конечно, можно было надеяться, что со временем его используют для других девушек. Кроме того, мой запах, несомненно, остался в этой камере, там, где я лежала или наступала. В этом мире мне не позволили носить обувь. Это объясняли тем, что нет смысла тратить ее впустую на животных. А еще нам говорили, что это помогает нам лучше понять, что мы — животные, а также служит, чтобы противопоставлять нас тем, кто выше нас, свободным женщинам. Но лично я думаю, что это еще и способствует тому, чтобы нас было легче отследить, ведь от босых ног остается гораздо больше запаха.

Кроме того, учитывая, насколько я была напугана, а также озябла, одеяло в некотором смысле давало мне чувство защищенности, ограждая меня от холода и опасности.

Такая мелочь как одеяло может быть драгоценной для женщины, особенно учитывая то, во что я была одета, а ведь могла не быть одета вовсе. Так что я в любом случае была вынуждена использовать одеяло. Те, кто оставил меня в этой камере, несомненно, знали это. До какой же степени они контролируют нас и управляют нами! Да, мой запах останется на каждой ворсинке тяжелой ткани, но, тем не менее, я должна была завернуться в него. А разве у меня был какой-то выбор? Я должна была использовать его, если только не собиралась замерзать.

Я не волновалась по этому поводу! У меня даже мысли не возникало о побеге. Куда мне было бежать в таком мире? Я уже догадалась, а позже узнала наверняка, что в этом мире для такой, как я нет никакой надежды на побег. Мы — рабыни, и останемся рабынями, если наши владельцы не решат иначе. Впрочем, в этом мире есть известная поговорка: «только дурак освободит рабыню». Не могу не согласиться с этим высказыванием. Разве может умный человек, которому повезло владеть одной из нас, поступить подобным образом? Тем более что нас можно продать.

Я никогда прежде не слышала, чтобы среди млекопитающих было такое существо, если оно, конечно, было млекопитающим. Длинное крупное тело внушало ужас. Весить оно могло не меньше пятисот фунтов. И я была уверена, что разглядела шесть лап. Я даже представить себе не могла, что такие животные могут существовать.

Теперь я понимала, что моя ошибка состояла в том, что части моего тела, локти и предплечья, оказались за пределами решетки. Да, я была уверена, что именно это было неверно с моей стороны. Я, вполне обоснованно предположила, что моя камера в этой горе была не единственной. Наверняка, на разных уровнях здесь имелись другие камеры, возможно даже сотни. И конечно в некоторых из них могли бы быть обитатели вроде меня. Но я не слышала, чтобы это животное атаковало прутья других решеток.

Откуда я узнала, что это не было некое дикое животное, обитавшее в этих горах и пришедшее на этот карниз в поисках добычи? Полагать так у меня были разные причины, даже если не принимать в расчет одну главную. Прежде всего, если бы имело место то, что карнизы были частью его охотничьей территории, то к настоящему времени зверь уже бы выяснил, что у него нет возможности попасть внутрь. Скорее всего, он бы уже давно исследовал их, проверил и убедился, что они надежно заперты, и не был бы столь возбужден или разъярен. Затем, здесь должны присутствовать мужчины, по крайней мере, иногда устраивать обходы, причем вооруженные мужчины, несомненно, умеющие пользоваться оружием, так что мне не казалось вероятным, что такому животному, крупному, хищному и явно опасному, позволили бы заглядывать в эти места безнаказанно. Конечно же, это должны были отогнать или убить.

Но все это ерунда, поскольку была еще одна, явная причина, которая не оставляла никаких сомнений в том, что это мог быть просто дикий зверь которого чувство голода вынудило зайти на этот карниз в поисках еды. Причина эта состояла в том, что на животном был ошейник. Утыканный шипами, широкий, как минимум в фут шириной ошейник, спереди которого свисало кольцо. Несомненно, помимо всего прочего он защищал горло зверя от его сородичей или каких-либо иных животных. Тот факт, что зверь появился после наступления темноты, позволял предположить, что его выпустили в качестве охранника, для ночного патрулирования карнизов. Я вздрогнула, подумав о том, что могло бы стать со мной, окажись я ночью вне камеры. По-видимому, нам не разрешалось высовывать за решетку даже часть тела. Я была уверена, что именно это привело животное в ярость.

Я уже решила, что мне не ничего было бояться? Но тогда как быть с тем, что в этом мире есть такие животные? Несомненно, их можно обучить выслеживать, и даже убивать нас. Почему-то никаких сомнений не возникло в том, что они будут эффективными, чуткими и неутомимыми охотниками.

Каковы в таком случае могли бы быть шансы на побег для такой, как я? И это помимо того, что я была одета соответствующим образом, заклеймена и в любой момент могла бы оказаться в ошейнике!

Мой запах уже остался на том одеяле, что было на моих плечах, и еще на том, в которое я была завернута в корзине. Это не считая того, что я достаточно наследила в камере!

Я заплакала от охватившего меня чувства полной беспомощности.

Что это были за животные?

Возможно, они помогали поддерживать здесь порядок. Не хотелось бы оказаться пищей для одного из них!

Впрочем, не для того же меня с такой таинственностью и в такую даль доставили сюда, чтобы просто накормить такое животное. Как и не на корм тому гигантскому крылатому хищнику, похожему не ястреба, которого я видела незадолго до заката. Нет, это не имело бы никакого смысла. Это не могло бы быть тем, ради чего меня выбрали и купили. Но тогда с какой целью я была приобретена? Конечно, было сомнительно, что это было сделано просто в тех же целях, в каких такую, как я, могли бы получить, скажем, купив с торгов или на невольничьем рынке. Покупатели выставили достаточно жесткие требования, которые, кстати, было трудно удовлетворить совместно в одном товаре, поскольку они оказались достаточно противоречивыми. Они хотели земную женщину, со средним или выше среднего знанием их языка, но при этом ту, которая была бы почти полностью не осведомлена об этом мире и его особенностях. То есть она ничего не должна знать о городах и странах, о географии этого мира, его истории, политике и тому подобных вещах. Фактически им была нужна та, кто пока еще ни разу не была вне загонов.

Я протянула руку в сторону, и коснулась пальцами края миски с водой. У меня пока не было никакой определенной информации относительно того, разрешено ли мне в этом месте во время еды пользоваться руками. В загонах нам время от времени разрешили это делать, но чаще это было запрещено. А вот как вести себя здесь я пока не знала. Следует заметить, что будет отнюдь не забавно сделать что-то, что было не позволено. Много раз мне и моим подругам по учебной группе приходилось есть и пить лежа на животе или стоя на четвереньках. Иногда мы должны стоя на коленях, изгибаться и опускать лица в корыто для кормления, в то время как наши руки были закованы в наручники за спиной. Порой, когда нас приковывали цепью у столов пирующих охранников, еду нам бросали, но можно ли брать ее руками или нет, предупреждали заранее. Много раз я, прижимаясь щекой к колену охранника, поскуливала, выпрашивая, чтобы меня покормили с руки. Чаще мне приходилось прямо ртом подбирать кусочки, брошенные на пол передо мной расщедрившимся мужчиной. Однако я понятия не имела, какие именно правила могли бы действовать здесь. Решив не рисковать, я легла на живот и попила, припав губами к поверхности воды. Учитывая то, кем я была, такой способ показался мне самым безопасным. Вода оказалась несвежей и холодной. Трудно сказать, как долго она простояла в миске. Тем же способом я поела, быстро расправившись с кашей и коркой хлеба. Кусочки сушеных фруктов я оставила, решив съесть их позже. И дело было не в том, что я опасалась, что за мной могли подсматривать, или того, что по маслянистым следам еды на моих пальцах или по запаху вполне можно было вычислить, использовала я руки или нет. И даже не в том, что я боялась, что позже мне могли задать вопрос, и по моей реакции, по выражению лица, состоянию тела, по самым тонким нюансам и движениям, прочитать и определить лгала я или нет. Все было проще, причина была в том, что я не знала, было ли мне это разрешено.

Такие, как я быстро учатся понимать, что это может значить. Пусть другие проверяют на себе. Те, кто постоянно живет под угрозой наказания, поймут, что я имею в виду. Пусть другие учатся на своих ошибках.

Я встала на колени и плотнее завернулась в одеяло. Снаружи быстро холодало, и в камере уже стало довольно холодно. Я была необыкновенно благодарна тем, кто оставил здесь одеяло.

При этом я понимала, что его могли запросто забрать у меня, но отчаянно надеялась, что этого не случится. Мне совершенно не хотелось лежать в одной только тунике на этом холодном каменном полу, поджав колени и обхватив себя руками, и дрожать от озноба. Впрочем, и тунику, насколько я знала, у меня тоже могли отобрать.

Что ждало меня здесь? Что они хотели меня? Что я должна буду делать?

Увы, ответов на эти вопросы у меня не было. Но я надеялась, что ничего такого, чего следовало бы по-настоящему бояться. Знала бы я в тот момент, как я ошибалась.

Протянув руку в темноту, я почувствовала грубую, ребристую поверхность скалы.

В камере имелось три сосуда, по одному для еды и воды, и еще один, больший по размеру, стоявший у левой стены, если смотреть от меня, стоявшей на коленях лицом к решетке, в качестве удобств. Чашки меньшего размера были глиняными, скорее всего, попавшими сюда с какой-нибудь кухни, когда от них отказались по причине плохого состояния. Обе имели множество сколов по краям, а миска для еды к тому же была треснута. Большой горшок для отходов был сделан из некого похожего на фарфор или фаянс материала. Ни один из этих сосудов не был металлическим. За исключением прутьев решетки внутри моей камеры вообще не было никакого металла, который мог бы быть использован, скажем, в качестве инструмента для подкопа. Мне даже ложку не дали, которую, при наличии фантазии можно было бы использовать для такой цели. Хотя, какой от нее мог быть прок? Разве что немного поцарапать каменные стены?

Я стояла на коленях в полной темноте, закутавшись в одеяло, и гадала, где я оказалась, и что меня ожидало.

Я была абсолютно беспомощна в этой камере. Я надежно удерживалась за решеткой. Я была полностью во власти других. Чего они хотели от меня?

Внезапно я почувствовала безотлагательные позывы и, отбросив одеяло, устремилась к противоположной стене, неловко щупая перед собой руками в темноте, в поисках большего из трех сосудов.

Через некоторое время я вернулась на прежнее место. Я успела к горшку вовремя. Это было важно. Не хотелось бы быть наказанной еще и за это. В загонах я привыкла пользоваться для такой надобности горшками и дренажами. Если в конуре для подобных целей ничего предусмотрено не было, то подразумевалось, что следует использовать дальний правый угол, если смотреть от входа, если, конечно, это не было запрещено дополнительно.

Одним из первых уроков, который нам пришлось извлечь в загонах, это то, что никому из нас не позволено достоинство или личная жизнь. Вспомнился тот охранник, плеть которого я поцеловала первой, и который по неким причинам, в отличие от других, так жестоко обращался со мной. Несколько раз именно он оказывался тем, кто, как казалось, с раздражением вызывался «выгуливать меня». Несколько раз я вынуждена была садиться перед ним на корточки над дренажем и облегчаться. И пусть я была рабыней, но мне все равно этот процесс казался позорным и смущающим. Перед кем угодно, только не перед ним, не перед тем, кто был столь драгоценен и особенен для меня, кто фигурировал в моих самых беспомощно сладострастных и смиренных мечтах, тот, чью плеть я поцеловала первой в этом грубом и прекрасном мире! Почему он так ненавидел меня? Почему он заставлял меня делать это? Почему он так желал моего позора и так оскорблял меня? Может он именно так он хотел думать обо мне или запомнить меня такой, грязным, жалким, бессмысленным животным, облегчающимся перед ним по его команде?

Невольница обычно тщательно очищает себя после этого, если, конечно, не получит иного приказа, что, кстати, бывает крайне редко, из-за соображений гигиены, а так же исходя из постулата, что она должна быть в любой момент готова для использования владельцем. В этой камере, для такой цели, по-видимому, предназначалась сено и вода, чем я и воспользовалась. И в этом не было ничего необычного. Сено требовалось оставить в горшке. Нас, кстати, выдрессировали следить за своей чистотой. Причем за недостаток этого наказывали плетью. Рабыня не свободная женщина, она должна следить за собой, прикладывая к этому максимум усилий. Она должна постоянно быть свежей, отдохнувшей, чистой и привлекательной.

Снова завернувшись в одеяло, я села в угол, прижавшись спиной к дальней от входа стене. В одеяле было тепло, но при этом, внутри него, в своей откровенной тунике, я все равно чувствовала себя совершенно голой.

Под одеялом, кончиками пальцев левой руки, чуть приподняв край туники, я ощупала бедро. Крохотная метка быстро нашлась на своем месте. Мое клеймо. Под одеялом я чувствовала себя очень мягкой и уязвимой. Поняв руку вверх, не вытаскивая ее из-под одеяла, я коснулась горла. Там не было ошейника.

Внезапно я вжалась в стену. На мгновение у меня перехватило дыхание. Животное, так напугавшее меня некоторое время назад, снова появилось по ту сторону решетки. Это было похоже на пятно мрака на фоне темноты. Я с трудом могла разглядеть его, но знала, что оно стоит там. Я чувствовала его тяжелый звериный запах, слышала его дыхание. Монстр ткнулся мордой в решетку. Раздался глухой грохот и предупреждающее рычание, заставившее меня еще плотнее прижаться спиной к стене. А затем послышалось негромкое удаляющееся постукивание когтей, и все закончилось.

Я с трудом перевела дыхание, постепенно отходя от потрясения.

Когда у меня не осталось сомнений в том, что все позади, я снова легла на живот перед миской для еды. Наклонив голову, я аккуратно откусила кусочек от одной из доставшихся мне долек сушеных фруктов. Я медленно прожевала его, и склонилась за новой порцией. Я дорожила каждым откушенным кусочком, ела тщательно пережевывая, растягивая удовольствие. Впрочем, как бы я не старалась не торопиться, но вскоре закончилась первая долька, затем вторая, и точно так, же и третья. Такие лакомства, кусочки сушеных фруктов, для нас почти драгоценность. Я берегла их до последнего. Я была благодарна за то, что мне их оставили.

Когда со дна тарелки исчез последний кусочек, я поднялась на четвереньки, одеяло при этом повисло с моей спины по обе стороны. Вдруг, странный звук привлек мое внимание и заставил обернуться и посмотреть в сторону решетки. Это было похоже на приглушенный расстоянием, отдаленный тоскливый вой. Трудно сказать, был ли это ветер или некое животное.

Внезапно стало страшно и ужасно одиноко.

Мне хотелось надеяться, что здешние мужчины окажутся добрыми. Я готова была приложить все возможные и невозможные усилия, чтобы не вызвать в них недовольства.

Конечно же, они будут добры! Они должны быть добрыми! Не они ли накормили меня? Разве не дали они мне одеяло? Конечно, это было свидетельство их доброты. А мой запах всегда можно было взять любым другим способом. Ведь это они положили три дольки сушеных фруктов в тарелку с едой!

Но я видела огромную птицу и ужасного зверя, что, внушая страх, патрулировал узкий карниз. Я опасалась, что мужчины в этом месте могут оказаться весьма строги к таким, как я, к своим рабыням.

Я легла на спину, и вскоре сон окончательно сморил меня.