Свидетельница Гора

Глава 4

Не знаю, сколько я пролежала в темноте. Порой мне удавалось задремать. Я потеряла счет времени. Я понятия не имела, какое снаружи было время суток, который был час и даже день. Честно говоря, меня терзали сомнения даже относительно времени года.

Несколько раз в более мелком углублении в полу около меня появлялась еда, все та же съедобная субстанция и корка хлеба. Всякий раз ее туда подкладывали в тот момент, когда я спала. Однако больше я не позволяла ей там задерживаться. Я нетерпеливо и с благодарностью поглощала всю порцию целиком, не оставляя ни крошки.

Однако уже в течение долгого времени в нише ничего больше не появлялось. Углубление для воды само пополнялось тонкой, практически исчезающей струйкой воды, которую я не без труда смогла нащупать пальцем. Фактически, это было чуть больше чем сырость. Где возникала эта струйка, в темноте сказать было трудно, но, несомненно, что она брала начало там, куда падали капли, мерный стук которых явственно разносился по конуре. Возможно, вода капала с потолка или из некой трубы или выступа. В верхней части емкости для воды я нащупала крохотное отверстие, которое, по-видимому, служило для перелива излишков жидкости в какую-нибудь дренажную трубу. Правда, уровень в нише всегда был настолько низким, а струйка настолько тонкой, что за все время, воды ни разу не накопилась столько, чтобы этот перелив потребовался. Я быстро научился беречь воду, вплоть до того, что собирала языком каждую каплю с грубой поверхности углубления.

Но меня пугало то, что за последнее время в продовольственную нишу больше не положили, ни грамма каши, ни крошки хлеба.

Меня мучил голод. А еще больше меня мучил вопрос, не забыли ли обо мне мои похитители. А что если они оставили меня здесь умирать?

Собрав всю свою храбрость, я принялась жалобно кричать:

— Я голодна! Пожалуйста, накормите меня! Пожалуйста! Я голодна!

Признаться, я сомневалась, что кто-либо услышал мои призывы. У меня возникло ощущение, что вокруг никого не было.

Я налегла на цепи, но они надежно удерживали меня на месте.

Насколько же беспомощной я была! И как терзал меня голод. Я уже была готова на все что угодно только бы поесть.

Наконец, возможно спустя сутки, проснувшись, я снова обнаружила в углублении немного каши и корочку хлеба. Каким редким яством они мне показались в тот момент. Я набросилась на них с жадностью оголодавшего маленького зверька. Ничего удивительного, если учесть, что в течение дня или двух эта пища впервые, наконец-то, появилась в нише для кормления. Я чувствовала, что за эту пару дней сильно похудела. Несомненно, это сказалось на моей фигуре. Но что еще важнее, как мне кажется, я научилась обходиться тем, что мне давали и быть благодарной за это, независимо от того, чем это могло бы быть. Кроме того, конечно, я окончательно уяснила, куда острее и глубже чем прежде, что моя еда, даже такая простая, зависит от других.

Я проснулась внезапно, словно от толчка. Мне показалось, что я услышала какой-то звук долетевший снаружи. Я насторожилась, испуганно замерла, внимательно прислушиваясь. Точно! Звук! Снаружи! Насколько я смогла определить, он доносился откуда-то из левого крыла коридора.

Торопливо поднявшись, я встала на колени. Меня охватил дикий испуг. Меня прямо трясло от страха. Мои цепи позвякивали в такт с моим дрожащим телом.

Потом я услышала резкий скрежещущий звук, приглушенный расстоянием. Судя по всему, где-то далеко, слева по коридору, открылась тяжелая дверь. А потом я услышала голос, и мое сердце чуть не остановилось. Я даже не знаю, что я ожидала услышать все это время. Возможно, я опасалась, что это мог быть просто какой-либо животный звук, не столько голос, сколько лай или рычание. Но это был звук человеческого голоса.

Я быстро ощупала свое тело. Я была в панике. Я была раздета. Но насколько же худым мне показалось мое собственное тело теперь!

С каждым мгновением ужас во мне рос и ширился. Это же был не просто человеческий голос, это был мужской голос!

Я услышала, как открываются двери в разных сторонах коридора, и с каждым разом звук становился все ближе и ближе. Теперь я различила, что голос был не один. Там, снаружи было много мужчин. В их голосах отчетливо слышались требовательные нотки, свидетельствовавшие о том, что эти люди не из тех, кто будет терпеть какие-либо вопросы или промедления. Сами голоса, хотя и совершенно ясно мужские и человеческие, показались мне сильно отличающимися от тех голосов, с которыми я была знакома. Я сама до конца не была уверена, в чем именно состояли различия. Может быть, просто дело в том, что они говорили несколько громче, чем мужчины, к которым я привыкла, но такое зачастую обусловлено культурными различиями. И все же я думаю, что было и что-то еще, нечто большее, чем просто некая разница в громкости. Также, я не уверена, что дело было в акценте, хотя таковой у них, конечно, имелся. Причем этот акцент, как это ни странно, отчетливо проявился в словах, которые они, по мере того как открывали двери, произносили на разных языках, некоторые из которых я даже смога узнать, хотя говорить на них я не могла. С другой стороны, языка, на котором они вполне естественно перебрасывались между собой, я опознать не смогла. Нет, все же, дело было не столько в громкости или акценте, сколько в чем-то еще. Возможно, в их голосах напрочь отсутствовали нотки застенчивости и извинений, и это резало мой слух. Возможно, это дело было в простой и естественной уверенности, и это так поразило меня. К тому же, в тоне их голосов, умных, ясных, уверенных, полных затаенной силы, не трудно было разобрать простой и недвусмысленный командный аспект. В действительности, в громких голосах некоторых из мужчин, возможно, являвшихся лидерами, сквозили нотки того, что лучше всего могло бы быть охарактеризовано как естественная врожденная властность. Признаться меня это ужасно смутило. Как смеют, они говорить подобным тоном? Кем они себя возомнили? Мужчинами? Они что, решили, что они — мужчины? Под этим словом я, конечно, подразумевала тех «мужчин», которые, в некотором смысле, давно были запрещены женщинами, или отброшены теми мужчинами, с которыми я была знакома. А вдруг они, и правда, могут оказаться именно такими мужчинами? А если так, то, какие последствия может это повлечь за собой для такой как я сама? Как могу я, учитывая то, кем я была, относиться к таким существам? Исходя из какой модальности, из каких предпосылок это можно будет сделать?

Я снова провела руками по телу. Да, теперь я была значительно стройнее, чем прежде. Это я могла констатировать даже в темноте. Ничего удивительного при таком-то режиме питания.

Звуки отрываемых дверей слышались все ближе. Судя по скрежету и ударам, это были такие же тяжелые двери, как и та, что закрывала мою камеру.

В щели под дверью, мелькнул луч света, высветивший толстые доски и железную полосу усиления. Несомненно, это был довольно тусклый свет, но даже она показался мне необыкновенно ярким. Ничего удивительного, после стольких дней проведенных в кромешной тьме.

Совсем рядом слева, послышался уже знакомый звук открытой двери, а потом властный голос. И снова я смогла идентифицировать язык, на котором была произнесена команда, но на котором я сама говорить не могла.

Наконец, всего несколько мгновений спустя, я услышала скрип повернутого в ключа, большого и тяжелого, судя по всему, и металлическое клацанье замка двери моей собственной камеры.

Внезапно осознав, что дверь вот-вот откроется, а по ту сторону находится мужчина, я отчаянно, дико торопясь, вскинула закованные в кандалы руки и, перебросив волосы со спины на грудь, как смогла, распределила их спереди.

В тот момент, когда дверь открылась, моя нагота уже была, насколько это возможно в данной ситуации, прикрыта.

Резанувший по глазам свет заставил меня вздрогнуть. Это был всего лишь тусклый фонарь, удерживаемый высоко в дверном проеме, но его хватило, чтобы на время ослепить меня. Я зажмурилась и отвернула лицо в сторону, одновременно прикрывая руками тело.

— Сохраняй абсолютную тишину, — предупредил строгий голос.

Мужской голос. Впрочем, я и без его команды не осмелилась бы издать хотя бы тихий звук.

— О, вижу, что тебя нет нужды инструктировать относительно того, что стоять следует на коленях, — насмешливо заметил он, заставив меня задрожать. — Ты уже и сама знаешь, какую позу надо принимать в присутствии мужчины. Это радует.

Я немного поежилась, буквально кожей ощутив оценивающий взгляд мужчины. Я отчаянно пыталась обуздать те эмоции, что всколыхнул во мне его взгляд. Но все чего мне удалось добиться, был его понимающий смех. Подозреваю, что в тот момент я густо покраснела.

— Опусти голову на пол, — приказал мне мужчина.

Конечно, я повиновалась немедленно. В моих глазах стояли слезы, от яркого света, как я пыталась себя убедить. Мужчина, вошел в камеру.

Фонарь остался в руках его товарища, оставшегося за дверью. Мне было несложно угадать местонахождение источника света, даже притом, что я опустила голову, и глаза мои были закрыты. Мужчина присел рядом со мной.

— Спокойно, — буркнул он. — На меня не смотреть.

Его слова, на мой взгляд, были совершенно лишними. Мои глаза так болели от света, что я просто не могла смотреть на что-либо или кого-либо.

Он отбросил мои волосы с шеи, и я почувствовала легкий нажим. Это ключ вошел в замок моего ошейника. А затем, через мгновение, впервые не знаю за сколько дней, эта тяжелая металлическая полоса, плотно облегавшая мою шею, крепкая и несгибаемая, вместе со своей цепью, державшей меня у кольца в стене, свалилась с моего горла. Я больше не была прикована цепью к стене!

Конечно, я не решилась поднять головы. Я даже не пошевелилась, не посмотрела на него, не издала ни звука. А затем я почувствовала, как его рука легла на мои волосы. То, что произошло дальше, заставило меня задрожать. Мужчина вдруг резким рывком поставил меня на четвереньки, а потом, удерживая меня с этой позе, толкнул мою голову вниз, вынудив опустить ее почти до пола. Причем делал он все это, отнюдь не нежно. Со мной обращались так, словно я могла бы быть не больше, чем животным.

— Будешь сохранять это положение, — приказал он, — пока не получишь разрешения изменить его. А теперь, выходи в коридор. Там тебе укажут, куда и как встать, и проинструктируют о дальнейшем.

Я затряслась.

— Головы не поднимать, — предупредил мужчина. — На нас не смотреть.

Совершенно ошеломленная и напуганная происходящим, я попыталась подчиниться и ползти к двери, но тут же неловко завалилась вперед, запутавшись в цепях. На мгновение меня охватила паника. Растянувшись на полу, я оказалась неспособна даже пошевелиться от ужаса. Я была совершенно обнаженной перед ним. Я с ужасом ощущала, насколько уязвимой оказалась моя открытая спина. Уже тогда, даже зная так мало, как в тот момент, я боялась, что он мог не обрадоваться возникшей заминке и просто ударить меня или пнуть. Однако, по крайней мере, в этот раз, мужчина посчитал целесообразным, отнестись ко мне с терпением. Наконец, мне удалось справиться со своим страхом, снова подняться на четвереньки и, медленно и осторожно, на трясущихся конечностях поползти из камеры. Как выяснилось поспешность при движении на четвереньках с закованными в цепи руками и ногами ни к чему хорошему не приводит. Оказалось, что намного проще перемещаться размеренно и постепенно. В принципе, не трудно ползать на четвереньках, даже в таких цепях которые были на мне, просто надо учитывать длину цепей, когда собираешься сделать шаг.

Единственное что я смогла разглядеть, оказавшись снаружи, это покрытый каменными плитками пол коридора. И еще ноги пары мужчин стоявших поблизости. Поднять взгляд выше я не решилась, так что в поле моего зрения попали только их тяжелые закрытые сандалии. Один из них склонившись надо мной, взял меня за плечо и, подведя к центру прохода, поставил на линию, прочерченную вдоль продольной оси коридора. Если смотреть от двери моей камеры, то головой я была повернута влево.

Я слышала, как позади меня открываются другие двери, одна за другой. Открытие каждой сопровождалось мужским голосом, произносившим фразы на разных языках. Но сама я оставалась, на том же месте, куда меня поставили, не смея, ни поднять головы, ни изменить свою позу даже в наименьшей степени. Меня уже поставили туда, куда надо, и так, как надо, оставалось дождаться, когда меня проинструктируют о дальнейшем.

В этот момент я, наконец, полностью осознала то, что мужчина, который ко мне обратился, сделал это на моем собственном языке. Дело в том, что обычно человек считает такие вещи само собой разумеющимся.

Сзади, постепенно удаляясь, до меня доносились звуки открывающихся дверей. Пятна света метались по мощеному каменной плиткой полу коридора, отмечая местоположение фонарей.

Разумеется, он говорил с акцентом. Хотя, конечно, можно говорить на языке, который не изучал с детства без акцента, однако, как нетрудно догадаться, это скорее исключение из правил. Человеческой речи вообще свойственно сохранять иностранный оттенок. Иногда человека, говорящего на неродном языке, выдают такие мелочи, как случайные ошибки в произношении, скажем, чередующихся гласных. Особенно это может проявляться в ситуациях напряженности, таких как гнев или страх. Однако насколько я смогла заметить, этот мужчина не предпринял даже попытки замаскировать свой акцент. Похоже, то, что его речь была понятной для меня, показалось ему вполне достаточным. А еще я никак не могла идентифицировать язык, на котором эти мужчины говорили друг с другом. Этот язык не был одним из тех, которые я знала, или хотя бы просто могла узнать. И все же, как бы странно это ни было, но иногда в их речи проскакивало что-то, что напоминало мне о других языках, с которыми я, до той или иной степени, хотя бы по звучанию, была знакома. Время от времени мне даже казалось, что я смогла вычленить знакомое слово. Понятно, что похожие слова в разных языках вовсе не должны были означать похожие предметы. У сходного по звучанию слова в других языках могут быть совершенно другие значения.

Я стояла на четвереньках, не поднимая головы. Мои глаза уже начали приспосабливаться к свету. Единственными источниками света в коридоре, насколько я могла судить, были те фонари, что принесли с собой мужчины. Стоит людям покинуть помещение, и здесь снова воцарится полная темнота. Предположительно, этот коридор должен был заканчиваться некой дверью или воротами. Даже если бы у меня был шанс освободиться от ошейника, посредством которого я была прикована к стене моей камеры, даже если бы я оказалась в состоянии, тем или иным способом открыть тяжелую дверь, державшую меня в камере, как нетрудно догадаться, вскоре я столкнулась бы с очередной преградой, которая перекрывала коридор. Кроме того, коридор был полностью погружен в кромешную тьму, так что стоило только направить на меня свет, и я оказалась бы совершенно ослепленной, в полной власти того, в чьих руках был фонарь.

Подозреваю, что с точки зрения вошедших мужчин этот коридор был едва освещен, в конце концов, освещенность это тоже понятие относительное, в то время как мне казалось, что здесь все было залито ярким светом.

Я заметила, что рядом со мной остановился мужчина. Его ноги были обуты в тяжелые закрывавшие стопы сандалии, такие же, как и у других. Кроме сандалий, на его ногах больше ничего не было. Краем глаза я рассмотрела, что он носил тунику, или что-то на нее похожее. Мне был не знаком подобный предмет одежды. Это был наряд совершенно непохожий на те вещи, к которым я привыкла. Все говорило о том, что я попала в абсолютно мне не знакомое место. И жизнь в этом месте, как мне сразу же показалось, сильно отличалась от того, к чему я привыкла. Ноги мужчины выглядели очень крепкими и сильными. Это напугало и встревожило меня. Что это было за место, спрашивала я себя. Насколько же оно отличается от тех мест, с которыми я была знакома. Напрашивался закономерный вывод, что я находилась вне привычной для меня культуры. Это не могло быть моей культурой. Это точно какая-то иная культура. Причем она может разительно отличаться от моей собственной. Здесь все может очень отличаться от знакомого мне порядка вещей.

И мои предположения, как вскоре мне предстояло узнать, оказались правильны, и даже более чем правильны.

Наконец, столь пугавший меня мужчина отошел. Но, не успела я облегченно вздохнуть, как его место занял другой, задержавшийся около меня. Головы я, по понятной причине не поднимала, но отлично знала о его присутствии, и оно тревожило меня не меньше, чем присутствие его товарища. Этот казался таким же крупным и сильным, как и предыдущий.

Да, местная культура, подумалось мне, отличалась от моей собственной в каждой детали. Все здесь, начиная от характера моего заключения и заканчивая архитектурой, одеждой, железом на моих запястьях и щиколотках буквально кричало о ее примитивности.

Я по-прежнему не поднимала головы. Что это было за место? Как я попала сюда? Конечно же, я не должна была здесь находиться! Но внезапно я вздрогнула. А что если, подумала я, и эта мысль меня ужаснула, что именно здесь я и должна находиться. Вдруг я была чужой там, где я жила прежде. Может быть, это именно то место, которому я принадлежу.

Мужчина, остановившийся подле меня, пошел дальше по коридору. Судя по тому, что я больше не слышала звуков открываемых дверей, все камеры уже были открыты.

Наконец, я решилась и чуть-чуть, буквально на миллиметр приподняла голову. Перед собой я увидела тонкие лодыжки, как и мои собственные, закованные в кандалы. Итак, я была всего лишь одним из элементов колонны. Значит, мои догадки и подозрения оказались верны. Я оказалась здесь в результате отбора, основанного на том или ином критерии, возможно, вполне беспристрастном и объективном, но не имевшем отношения ко мне лично. Дело было вовсе не в том, что я кого-либо походя оскорбила, и соответственно, что мое тяжелое положение было задумано для чьего-то развлечения, или, что оно являлось часть некой сладкой мести. Конечно, будь я здесь одна, и, такую причину можно было бы рассматривать всерьез. Но таких как я в этом коридоре скопилось много, а потому подобные мысли можно было выкинуть из головы и забыть. Нет, пожалуй, причина была обезличена. Мое нахождение здесь, скорее всего, было не столько следствием того, кем я была, сколько чего-то еще, возможно, того, чем я была. Оставалось предположить, что главная причина, по которой я оказалась здесь, имела отношение к тому виду или сорту, к которому я принадлежала. Теперь оставалось только выяснить, что же это мог быть за вид или сорт. Только как? Этого я не знала. Пока. Я посмотрела на лодыжки стоящей передо мной на четвереньках женщины. Их плотно облегали браслеты кандалов. Несколько звеньев соединявшей их цепи лежали на камнях. Нетрудно было догадаться, что металл на моих собственных ногах, хотя я сама его знала только на ощупь, и на свету рассмотреть просто не успела, выглядел точно также или, по крайней мере, очень похоже. У него просто не было бы никаких причин хоть в чем-то отличаться. Нет, не могло было бы быть ничего уникального или особенного, что как-либо выделяло кого-либо из нас стоявших в этой колонне, простиравшейся далеко вперед передо мной и, несомненно, далеко назад. Я понятия не имела, сколько нас здесь было. Поначалу я еще пыталась считать звуки открытия дверей, но быстро сбилась. Возможно, по крайней мере, мне так казалось, в этой колонне нас собралось не меньше пятидесяти. Часть стояла впереди меня, часть позади. По-моему я оказалась где-то ближе к концу колонны, приблизительно в двух третях пути от дверей коридора. Та, что стояла передо мной, и как та, что была позади, насколько я поняла, исходя из того, на каких языках к ним обращались, говорили не на моем языке, а возможно, и не на языках друг друга. Я подозревала, что такое расположение каждой из нас в колонне, не было случайностью. Не думаю, что у нас получилось бы перекинуться парой слов, по крайней мере, пока.

Послышались тяжелые шаги. Приближался кто-то обутый в сандалии. Я мгновенно опустила голову как можно ниже и облегченно вздохнула, когда мужчина прошел мимо.

Мне, как, несомненно, и всем остальным, запретили смотреть на наших похитителей. Признаться, меня это тревожило. Конечно, меня волновал вопрос, почему. Впрочем, я и сама до колик боялась смотреть на них. Я не знала и, честно говоря, опасалась того, что могла увидеть. Но почему они сами не хотят, чтобы мы увидели их, спрашивала я себя. Не может ли быть так, что их обличие настолько ужасно или отвратительно?

А вдруг они изуродованы, пришло мне в голову. Или, возможно, на самом деле они вообще не люди? Эта мысль заставила меня задрожать от страха. Что если они — животные! Мне не хотелось быть съеденной! Впрочем, я сомневалась, что они могли быть животными, как и в том, что меня доставили сюда в качестве пищи. Во-первых, это было сомнительно с экономической точки зрения, а во-вторых, не похоже, чтобы меня откармливали. Скорее наоборот, принимая во внимание ту зверскую диету, на которую меня посади, на мне не осталось ни капли жира, а моя фигура стала достойной фотомодели. А вот это уже предлагало совершенно противоположную теорию относительно того, что могло бы быть одной из моих главных ценностей в таком месте. Признаться, такие мысли напугали меня не меньше, чем перспектива быть съеденной, и я немедленно выбросила ее из головы. Это было слишком ужасно, чтобы даже думать об этом.

Внезапно я услышала, металлический лязгающий звук, испугавший мне. Он донесся сзади, скорее всего с конца колонны. Такой звук издает цепь, брошенная на пол.

— Спокойно, — послышался успокаивающий мужской голос около меня.

Потом до меня донеслись другие слова, сказанные на других языках, но с той же интонацией, впереди от меня и позади. Не трудно догадаться, что и их смысл был, скорее всего, подобен.

— Спокойно, маленькая вуло, — снова сказал голос на моем языке.

Я замерла. Конечно, что такое это «вуло», мне было не известно. Я прислушивалась к тем звукам, что медленно приближались ко мне сзади. Сначала металлический лязг звеньев разматываемой цепи, потом короткая пауза, по-видимому, перед каждой девушкой в колонне. Каждая такая пауза заканчивалась отчетливо слышимым щелчком, как будто сталкивались два куска металла. Вскоре звук начал доноситься уже совсем близко. До меня оставалось всего несколько шагов.

На мгновенье мелькнула мысль вскочить и бежать. Но к счастью разум взял верх. Не трудно было представить, что попытка побега кончится падением на пол. Мои ноги были скованы. К тому же, куда здесь можно было бы бежать?

Впрочем, не менее важно было и то, что я сама знала, что у меня просто не хватит смелости на то, чтобы бежать, даже если бы я не была закована в кандалы и находилась не здесь, а где-нибудь в другом месте, более или менее мне знакомом. Даже в то время я смогла сообразить, что только полная дура, может поступить столь глупо, и попытаться выказать даже самое минимальное неповиновение таким мужчинам, как эти.

Чуть повернув голову, я покосилась вправо и вперед. Передо мной, перечеркивая пол колебалась тень того мужчины, который говорил со мной. По-видимому, он держал в поднятой руке фонарь, такой, какие я успела разглядеть в руках других его товарищей. Судя по тени, он совершенно точно был одет в тунику, или подобную ей одежду. Даже его тень казалась мне крупной и пугающей. Потом слева от меня появилась тень еще одного мужчины, находившегося позади меня. Судя по очертаниям тени, довольно бесформенным, он нес что-то в правой руке, какой-то моток чего-то. В тот момент, я еще не знала, чем окажется этот моток. Теперь-то я понимаю, что ответ был очевиден, но в то время этот вариант я даже не рассматривала. Кроме того, знай я в тот момент несколько больше о том месте, в котором оказалась, то одно местоположение этого мужчины, позади и слева от меня, стало бы для меня источником заслуживающего внимания предчувствия.

— Спокойно, маленькая таста, — успокаивающим тоном сказал мужчина.

Мне не было известно, чем может быть эта «таста». Я уже не раз успела услышать слова «таста» и «вуло», а также и кое-какие другие, вплетенные в выражения, сказанные на различных языках этими мужчинами, стоявшими в других местах вдоль колонны. Это позволяло сделать логичный вывод, что эти слова, «вуло» и «таста» были словами их собственного языка. Разумеется, никто из нас не знали их значения.

Внезапно я услышал, прямо рядом с собой, скрежет упавшей на каменный пол цепи, и прежде чем я успела что-то сообразить, задуматься о той реакции, на которую я могла бы отважиться, на мою шею лег металлический ошейник, закрывшийся с сухим щелчком. Этот, как и тот, что был на мне в камере, плотно прилегал к шее. Очевидно, это был один из большого количества таких же ошейников, которые, насколько я успела разглядеть, украдкой бросив взгляд влево, свисали с нижних концов витков длинной цепи, висевшей передо мной. Через мгновение та, что стояла на четвереньках передо мной, тоже оказалась в ошейнике, и цепь с раскрытыми ошейниками унесли вперед, убрав из поля моего зрения. Тот мужчина, тень которого я видела справа перед собой прежде, обойдя меня сзади, встал по левую руку от меня. Внезапно я зацепилась взглядом, за свисавшие вниз петли того, что он нес в руке. Это невозможно было с чем-нибудь перепутать, или каким-либо образом неверно трактовать увиденное. У меня перехватило дыхание, и я чуть не упала в обморок.

Это была плеть!

Через некоторое время вперед пронесли еще две цепи, которые, судя по всему, в свою очередь должны были быть присоединены к той общей цепи, к которой уже были прикованы мы, в конечном счете, сформировав один единый длинный караван.

Мы, те к кому уже успели проявить внимание, ждали, стоя на четвереньках и покорно опустив головы вниз.

Но наконец, ошейник сомкнулся на шее последней из нас, той, которая стояла первой в колонне. Теперь мы все были прикованы к одной цепи.

И тогда они начали говорить с нами на разных языках. То, что я услышала на моем собственном, звучало так: «Теперь встаньте на колени, не поднимая головы. Стоять следующим образом: сидя на пятках и широко расставив колени, держа спину прямо и расправив плечи. Руки держать по бокам, отведя их назад насколько возможно. Цепь ваших наручников должна плотно облегать талию». Я пришла к выводу, что наш «инструктаж», теперь, когда мы были поставлены «куда и как» требовалось похитителям, начался.

Вдоль нашей колонны прошли мужчины, то тут, то там подправляя позы девушек. Когда один из них приблизился ко мне, я насколько смогла, и насколько позволила длина цепи, присоединенной к стальным браслетам наручников, отодвинула руки назад, почувствовав, как звенья цепи глубоко вжались в мою плоть. Колени я расставила настолько широко, насколько у меня получилось.

— Молодец, — бросил мужчина и продолжил двигаться в конец колонны.

Через некоторое время мы все оказались в требуемых мужчинами позах. И тогда они снова заговорили на разных языках. Я услышала следующую фразу: «Ваши головы склонены в подчинении. Ваши животы под цепью».

Голову я, конечно, не поднимала. На это мне не было дано разрешения. Как и все мы, я смотрела в пол перед собой. Цепь так туго прижималась к моей талии, что на коже должны были остаться глубокие отпечатки ее звеньев. Как они мне и сказали, мой живот был под цепью. Интересно, что бы это могло означать?

На некоторое время нас оставили в покое, в таком положении, стоящими на коленях, и скованными друг с дружкой цепью за шеи. Мужчины удалились, насколько я поняла в конец колонны. Теперь их голоса доносились до меня откуда-то сзади, из глубины коридора. Судя по звуку, они стояли примерно в нескольких ярдах от меня, возможно, в самом конце коридора. Я могла расслышать их разговор, но мужчины говорили на своем собственном языке. Однако, каким бы ни был этот язык, я так и не смогла отнести его к какой-либо из известных мне языковых групп, настолько незнакомым он казался мне в целом. Тем не менее, время от времени, в их разговоре, как мне казалось, я различала, то одно знакомое по звучанию слово, то другое.

Я стояла на коленях, стараясь точно выдерживать ту позу, принять которую, мне было приказано, то есть, опустив голову и туго прижимая цепь к своей талии. Это округлило и подчеркнуло мой живот, словно привлекая к нему внимание. Вот мой живот, такой округлый и мягкий, а вот цепь, твердая и стальная, его опоясывающая, чьи звенья нагрелись теплом моего собственного тела, но, несмотря на то, что моя плоть грела эти стальные кольца они так и оставались несгибаемыми и безжалостными. Мой живот, как мне и сказали, был под цепью.

Я не смела, ни шевелиться, ни хотя бы на миллиметр изменить позу. Что же это могло означать, что мой живот был под цепью?

Конечно, чуть позже я познакомилась с такими позами и фразами, и для меня не осталось никаких тайн касательно их значения, но в то время, когда это все происходило впервые, и мы практически ничего не знали, это было довольно пугающие. Но что напугало меня больше всего, это то, что они заставили меня ощутить. И дело было даже не в том, что в них я почувствовала себя глубоко потрясенной и возбужденной. Важнее было то, что в них я внезапно, беспомощно и уязвимо, ощутила некую правильность. Я вдруг осознала, что в некотором смысле принадлежала им. Но это совершенно противоречило всему, к чему я привыкла, чему меня учили, моему воспитанию, образу жизни, образованию, социальной среде. Могло ли все это оказаться неправильным?

Например, если вернуться к той позиции, принять которую нам приказали. Спору нет, это, конечно, смотрелось прекрасно. В этом у меня не было ни малейшего сомнения. Но необходимо понимать, сколько всего здесь было вовлечено помимо эстетики. Это была не просто линия из пятидесяти или около того обнаженных женщин, каждая из которых была выставлена напоказ в этом положении, превосходно и бескомпромиссно надо заметить выставлена, но в это была вовлечена куда более глубокая значимость. Например, можно просто рассмотреть некоторые аспекты нашей позиции. То, что наши плечи должны были быть расправлены, конечно, подчеркивало линии наших фигур. Это привлекало к нам внимание, к каждой в отдельности и ко всем вместе, к уникальности, особенности и красоте нашей природы, намекало на то, что это не только не должно быть спрятано, отвержено или предано, но должно быть открыто признано и даже прославлено. Мы должны быть непримиримо теми, кто мы есть. Несомненно, нет нужды расписывать символизм собственно стояния на коленях, он и так очевиден. Точно также, ну может быть, по крайней мере, после некоторого размышления становится ясен и символизм разведения наших коленей, который недвусмысленно говорит о том, кто мы такие. Однако в то время я еще не была полностью осведомлена об этом. Я знала только то, что чувствовала себя ужасно уязвимой. Конечно, эта поза ясно дает нам понять нашу уязвимость. Мне казалось, что мои собственные бедра словно пылали от такой демонстрации. Возможно, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль в этот момент дотронуться до меня кончиком пальца, думаю, что я бы закричала. Впрочем, существует множество самых разных способов стоять на коленях, и у каждого из них есть множество значений.

Но почему теперь нас поставили на колени здесь, оставив практически без присмотра? О нас что, забыли? Мы должны были ждать, словно мы могли бы быть ничем? Я слышала, что мужчины просто разговаривают где-то позади. Не нас ли они обсуждали? Может, они даже нас комментировали! Интересно, не могло ли быть так, что меня, или некоторых других из нас, они обсуждали в отдельности? Может быть, они сверялись с отчетами, делали пометки напротив неких пунктов в списке или что-то записывали?

А тем временем мы стояли на коленях, с каждым мгновением становясь все более чувствительными к нашим позам, все глубже и глубже, собственными животами, постигая суть нашего существа и нашей природы.

Мы, скованные цепью за шеи, раздетые, стояли на коленях в каком-то средневековом коридоре. Слева от нас был длинный ряд тяжелых дверей, дверей, ведущих в сырые, посыпанные соломой, то ли камеры, то ли конуры, из которых нас только что вывели. Мы стояли на коленях и молчали. Нам было запрещено говорить.

Мы ждали.

Похоже, мы не имели никакого значения или важности.

Мы ждали, всеми игнорируемые.

То, что нас могли держать в таком положении столько, сколько пожелали другие, становилось для нас все яснее. Кем же были эти мужчины, что могли обращаться с нами подобным образом? И чем мы могли быть для них?

Нам даже не разрешили посмотреть на них. Признаться, я до слабости в животе боялась узнать, как они выглядели, но одновременно мне было жутко любопытно это. Я не думала, что они могли бы быть животными. Я была уверена, что они — люди. Но меня мучил вопросом, были ли они людьми полностью, такими же, как мы? Почему они не разрешали нам смотреть на них? Не могло ли случиться так, что они, по той или иной причине, были столь ужасны, что не хотели, чтобы их разглядывали? Кем они были? Или чем они были? Они казались мужчинами, но, что и говорить, одновременно они совсем не казались мне мужчинами, в том смысле или том отношении, в которых я привыкла думать о мужчинах. В некотором смысле они показались мне совершенно отличающимися от того типа мужчин с которым я была знакома. Так кем или чем они были? Мне просто отчаянно хотелось это узнать. Но в тоже время, я боялась это узнать.

Мы стояли на коленях, изучая нашу незначительность, все яснее постигая нашу уязвимость и беспомощность, и испытывая эмоции, очень необычные и тревожащие нас эмоции, те эмоции, что были столь глубоки и широки.

Наконец, мужчины снова распределились вдоль нашей колонны. Один из них занял позицию довольно близко ко мне, слева и немного впереди.

Он стоял не дальше ярда от меня. Цепь с моего ошейника тянулась к ошейнику впередистоящей девушки. Я чувствовала вес цепи, передававшийся через стальное кольцо на заднюю часть моей шеи. Я видела тяжелые закрытые сандалии на ногах мужчины, стоявшего передо мной слева от цепи, чуть позади плеча стоящей передо мной на коленях фигуры.

Моя голова оставалась низко опущенной. Я не осмеливалась даже искоса посмотреть на него. Меня начало трясти как в лихорадке. Но я, изо всех сил, настолько, насколько могла, удерживала заданную позу.

Он был рядом!

В чьей власти мы оказались?

Спереди, от головы колонны, послышались голоса, постепенно приближавшиеся ко мне. Вскоре я смогла расслышать, звучавшие один за другим, то громкие вздохи, то тихие сдавленные вскрики.

Я не поднимала головы. Я была ужасно напугана, осознанием присутствия рядом со мной мужчины.

— Ты можешь поднять голову, — наконец, услышала я. — Ты можешь смотреть на нас.

Я подняла голову, и у меня перехватило дыхание. Помимо моей воли у меня вырвался негромкий, невнятный и неудержимый звук, полный невероятного облегчения и даже радости, звук освобождения от невероятного, с трудом сдерживаемого напряжения, звук выходящих из меня почти невыносимых эмоций.

Он был человеком!

Он улыбнулся и приложил палец к губам, жест, который предупредил меня, что я не должна была говорить, жест, который был мне знаком из моего собственного культурного происхождения. Правда, я понятия не имела, был ли он родным для него самого.

Слышались голоса, продолжавшие удаляться назад, сопровождаясь все теми же вздохами и вскриками.

Я, задрав голову, смотрела на возвышавшегося надо мной мужчину. Но он уже не обращал на меня внимания, скорее он глядел куда-то назад, за мою спину, в сторону конца колонны.

Возможно, я, действительно не имела какого-либо значения и важности, чтобы на меня стоило смотреть. Зато я смотрел на него. Дико, испуганно, восторженно, словно впитывая в себя, то, что видела перед собой. Он был поразительно красив. Я с трудом пропихивала в себя воздух, рассматривая его. Но следует понимать, что эта красота была красотой сильного и властного человека. Это вовсе не была та мягкая приятная форма, которая в некоторых местах, таких как те, в которых я выросла и к которым привыкла, часто воспринималась как достоинство. Прежде всего, это была прочность, надежность. Несомненно, он был красив, и даже, как я заметила, поразительно красив, но по-простому, прямо, очень по-мужски. И он показался мне добрым. Наконец, он снова посмотрел на меня, улыбнулся и приложил палец к губам, предупреждая меня о молчании. Это был крупный, сильный, гибкий мужчина, с большими сильными руками и крепкими ногами. Его, загорелые до темно-коричневого цвета ноги, надо признать, взволновали меня, своей явной силой и открытостью, благодаря короткой тунике. Они казались грубыми и обветренными. Обуты они были в тяжелые сандалии, высоко закрывавшие голень спереди, те самые, которые я уже видела прежде. Крепились они, прочными ремешками или шнурами, завязанными позади на икрах. Не знаю почему, но эта обувь напугала меня. От нее словно исходила некая угроза или жестокость.

Когда он снова отвел от меня взгляд, я испытала невероятное облегчение. Никогда прежде я не видела такого мужчину! Я даже представить себе не могла, что такой мужчина может существовать!

Я не представляла, что мне делать, и что со мной будет, если он снова так посмотрит на меня. А еще мне было интересно, хотя я изо всех сил пыталась гнать от себя подобные мысли, опасаясь их недвусмысленных и неизбежных последствий, что стало бы со мной, окажись в его руках. Да, я пыталась выбросить эти мысли из головы, но у меня ничего не получилось. Это оказалось сильнее меня. Это было непреодолимо. Я дрожала всем телом. Я отлично сознавала, что в его руках я буду совершенно беспомощной. Честно говоря, я опасалась, что стоит ему еще раз посмотреть на меня, и я начну скулить и умолять его. Что случилось со мной? Неужели это я? Что я такое? Что они сделали со мной? Как такое могло со мной произойти? Что за преобразование произошло во мне, что я стала настолько беспомощной, простого увидев такого мужчину?

Но затем, сделав усилие над собой, я смогла оторвать испуганный взгляд от этого мужчины, и посмотрела вперед и вокруг себя. Как оказалось, здесь были и другие. Я пораженно рассматривала этих мужчин, и снова не могла дышать от охватившего меня волнения. Я была потрясена. Я не могла поверить тому, что видели мои глаза. Как выяснилось мужчина, стоявший передо мной, был весьма обычен, и мало чем выделялся на общем фоне. Просто увидев его первым, не будучи знакома с остальными, я, конечно, подумала, что он необычный, если не уникальный. Другие мужчины тоже, каждый по-своему, оказались сильными и по-мужски красивыми парнями, и что также почти не поддавалось описанию словами, от всех их веяло некой мужской властностью. Это очень встревожило меня. И одеты они были точно также как и тот, который стоял передо мной. На всех были практически такие же туники, разве что у некоторых они оказались без рукавов, и те же самые сандалии, которые, судя по виду, могли бы выдержать длительные пешие переходы.

Теперь еще с большей актуальностью встал для меня вопрос, где же я очутилась? В каком таком месте могут существовать такие мужчины?

И снова я принялась рассматривать того, что оказался ближе всех ко мне. Как вдруг он тоже опустил взгляд на меня. Наши глаза встретились всего лишь на мгновение, и я сразу же в ужасе отвела взгляд.

Никогда прежде не чувствовала себя столь непреодолимо и неопровержимо той, кем была. Я задрожала. Внезапно мне показалось, что это был не человек, а монстр, или бог, или зверь, такой как пума или лев, но в человеческом обличие.

И тогда мне стало предельно ясно то единственное отношение, в котором я могла бы состоять с такими как он.

Мимо меня прошли несколько других мужчин, двигавшихся в разные стороны вдоль нашей колонны. У некоторых из них в руках были кожаные хлысты, и других плети. Затем они, кто впереди меня, кто позади, присели рядом с девушками и начали разговаривать с ними. Причем они сделали так спокойно, и даже успокаивающе.

Около меня присел именно тот мужчина, что стоял передо мной. Он аккуратно повернул мою голову так, чтобы я оказалась лицом к нему. Теперь у меня не было иного выбора, кроме как смотреть ему в глаза. Его левая рука легла чуть выше ошейника, удерживал меня сзади за шею, а пальцы правой руки слегка прижались к моим губам, словно намекая мне, что я не должна говорить.

— У тебя нет имени, — сообщил он мне.

Я не поняла его фразы, но переспросить не решилась. Его пальцы по-прежнему лежали поверх моих губ.

Наконец, он отпустил меня и, выпрямившись во весь рост, посмотрел на меня сверху вниз. Я так и не решилась оторвать от него своих глаз.

— Ты хочешь, чтобы тебя кормили? — спросил мужчина.

Я не нашла в себе сил чтобы ответить ему, продолжая все так же испуганно смотреть в его глаза.

— Вы можешь говорить, — сказал он.

— Да, — выдавила я из себя.

— Ты хочешь жить? — последовал его следующий, ужаснувший меня, вопрос.

— Да, — прошептала я.

Тогда он оторвал взгляд от моих глаз, и осмотрел меня всю, откровенно, оценивающе и невозмутимо. Никогда, за всю мою прежнюю жизнь, на меня не смотрели так, как смотрел этот человек. Казалось, он оценил каждый дюйм моего тела. Я не могла даже начать понимать такой взгляд. А может, что-то внутри меня, наоборот, слишком хорошо это понимало?

Внезапно для самой себя, я, жалобно, приподнялась с пяток, и, по-прежнему оставаясь на коленях, протянула к нему руки. Слезы хлынули из моих глаз. Я заплакала. Я перестала контролировать себя. Я едва могла говорить. Но он казался мне таким добрым. Он должен был понять меня. Я стояла перед ним на коленях в беспомощной мольбе.

— Милосердия, — всхлипнула я. — Я прошу вас о милосердии!

Я сжала ладони вместе, прося его о пощаде. Я жалобно тянула к нему руки, сжатые словно во время молитвы.

— Пожалуйста! — заплакала я. — Пожалуйста!

Но он, по-прежнему спокойно и оценивающе смотрел на меня сверху вниз.

— Пожалуйста, я умоляю вас, — простонала я. — Пощадите! Я прошу, пожалейте меня! Окажите мне милосердие! Я прошу вас! Я умоляю вас!

Однако выражение его лица не изменилось.

В этот момент я почувствовала себя неописуемо глупо. Тогда я уронила руки и опустила голову. Я снова опустилась на пятки, а мои руки, закованные в стальные кандалы, легли на бедрах.

Я вновь попыталась поднять на него взгляд, но почти сразу опустила голову.

— Мне не будет пощады, не так ли? — шепотом спросила я.

— Подозреваю, что не в том смысле, который Ты имеешь в виду, — заговорил мужчина. — С другой стороны, если Ты окажешься превосходной, действительно превосходной, тебе, в конечном итоге, могут оказать определенное милосердие, по крайней мере, в том смысле, что сохранят тебе жизнь.

Эти слова, сказанные таким спокойным тоном, заставили меня содрогнуться.

— Позиция, — негромким спокойным голосом напомнил он.

Я быстро приняла ту позу, в которой стояла первоначально. Как глупо я себя чувствовала. Какой глупой я была! Я же была просто одной из тех, кто прикован к цепи. Неужели трудно было понять, что меня доставили сюда, несомненно, с некими трудностями и расходами, вовсе не для того, чтобы проявлять ко мне милосердие? Как я могла поступить так глупо, как поступила?

А ведь я всегда считала себя неглупой девушкой. Оставалось надеяться, что он не решит, что перед ним идиотка.

Я снова ощутила на себе его изучающий взгляд. В очередной раз я подверглась такому же спокойному, оценивающему исследованию, которое уже имело место чуть раньше, и которое столь встревожило меня.

— Пожалуйста, — всхлипнула я, не выдержав это пытки.

Казалось, что он оценивал меня, причем делал он это так, как мог бы делать это тот, кто умудрен в подобных оценках, тот, кто на самом деле был способен замечать мельчайшие детали, достоинства и недостатки, и на основе их назначать цену. Но ведь на меня нельзя смотреть таким способом! Я же не животное!

Мои руки сами собой оставили талию и метнулись вперед, словно пытаясь спрятать меня.

— Нет, — отрицательно покачал головой мужчина.

По тому, каким тоном это было сказано, по доброте и терпению, слышимым в голосе, можно было предположить, что он не считал меня глупой, даже, несмотря на мои прежние необдуманные действия. Признаться, по некоторым причинам, это обрадовало меня.

Со слезами на глазах, я приняла прежнюю позу, снова оказавшись выставленной напоказ и открытой для его исследования.

Я вдруг осознала, что перед такими мужчинами, как эти, у меня не будет какого-либо выбора в подобных вопросах.

— Предположительно, Ты должна быть полна жизненности, — сказал он. — Это правда?

— Я не знаю, — растерялась я, признаться даже толком не поняв его вопроса.

Хотя, возможно, так или иначе, некой частью меня, я поняла его даже слишком хорошо.

А вдруг он теперь счел меня глупой? Очень хотелось бы надеяться, что нет. Все же сама я себя глупой не считала.

Тем временем, мужчина продолжал свое исследование. Не знаю почему, но в тот момент мне, так или иначе, как бы это, несомненно, не прозвучало ужасно, отчаянно хотелось, чтобы он остался доволен, по настоящему доволен тем, что он видел.

Была ли я, действительно, «полна жизненности»? Что это могло бы означать? Как мне узнать, была ли я таковой или нет? Но я была уверена, что стоит ему прикоснуться ко мне, и я беспомощно закричу. Я ничего не смогла бы поделать с этим! И это не было моей виной! Это было вне моего контроля!

Конечно, в тот момент я еще понятия не имела о том, что такие эмоции могут быть вызваны, причем даже в изначально инертных или заторможенных существах, что они могут быть и будут заподозрены, обнаружены, проверены и выпущены, а затем воспитаны, раздуты, развиты и вышколены. Таким образом, начавшись с, возможно, не более чем неопределенного беспокойства они вырастут в пылкие, нежные, настойчивые требования, а затем, со временем, в неумолимые, непреклонные, отчаянные, непреодолимые, безжалостные потребности, доминирующие и подавляющие потребности, которые уже невозможно будет ни обуздать, ни взять под контроль, потребности, в цепях которых женщина становится совершенно беспомощной.

Я стояла на коленях, в той позе, которую они от меня изначально потребовали. Больше я не отваживалась поднять голову и посмотреть на него. Я уставилась в пол перед собой и глотала слезы. Но, через мгновение, я буквально кожей ощутила, что он закончил свою экспертизу, или, чего я боялась больше всего, оценку. У меня не было никаких идей относительно того, каков мог быть результат этой его экспертизы. Мужчина перекинулся несколькими фразами со своим товарищем. Конечно, я не могла знать, была ли я объектом их обсуждения. Но, с другой стороны, тональность их голосов показалась мне одобрительной. Оба выглядели довольными. И пусть, наверняка я не знала, была ли я предметом их беседы, но мне показалось, что была.

Это позволило мне предположить, к моему непередаваемому облегчению, если, конечно, я не ошибалась, что вероятно меня нашли, по крайней мере, первоначально приемлемой.

А еще мне хотелось надеяться, что он, тот, который стоял ко мне ближе всех остальных, не решил, что я глупая.

Почему-то я не хотела, чтобы он так думал обо мне. В конце концов, предположительно, по общему, да и по моему собственному мнению, я была умна. Я считаюсь, или теперь правильнее будет сказать, считалась хорошей студенткой. Разумеется, то обучение, которое меня могло бы ожидать здесь, если бы таковое обучение вообще планировалось, несомненно, должно было в корне отличаться от того, к которому я привыкла. Ошейник на моем горле, как и цепи на моих руках и ногах, просто вынуждали предположить это.

Со всех сторон, как спереди, так и сзади от меня слышались негромкие мужские голоса.

— Ты можешь поднять голову, — сказал мужчина, когда его товарищ пошел дальше и исчез где-то за моей спиной.

Я послушно подняла голову.

Стальной обруч на мою шею был накинут неожиданно, со спины, и, мне сразу подумалось, что это было не случайно. Чаще всего, особенно при обращении с такими как мы, неосведомленными и не готовыми к подобному обращению, поступают именно так. Полагаю, что это делается, чтобы свести до минимума позывы к бегству или сопротивлению. Однако в других ситуациях, особенно с теми, кто ясно и полностью сознают происходящее, это делается спереди, от головы колонны, так, чтобы они могли, с полным интеллектуальным и эмоциональным пониманием и ожиданием, видеть то, что приближается к ним, как оказываются на цепи одна за другой их сестры по неволе, а затем и они сами в свою очередь находят себя, ничем не отличающимися от остальных, запертых внутри неумолимых колец. Как видно, в первом случае девушка, увидев то, что ее ждет, могла бы испугаться и по своей наивности испытать желание убежать, а во втором, пусть это ее и пугает, но она уже понимает, что у нее нет никаких шансов на спасение.

Я слышала голоса мужчин спереди и сзади от меня.

На этот раз мне разрешили поднять голову вовсе не беспричинно.

Тут и там впереди меня, и, насколько я могла догадаться и позади меня, то один, то другой мужчина подносили свои плети к губам тех, кто стояли в колонне. У того из них, который стоял ко мне ближе всех, тоже висел на ремне подобный атрибут. Я, не веря своим глазам, наблюдала за происходящим. Вдруг, мужчина снял этот устрашающий, эффективный, гибкий инструмент, один вид которого заставил меня задрожать, со своего пояса.

— Не бойся, — сказал он мне успокаивающим тоном.

Не отрывая глаз, я следила за тем, как он слегка ослабил свернутые ремни, располагая в почти гипнотическом обаянии.

— Это займет всего мгновение, — сообщил мужчина. — Не бойся.

И вот ремни замерли в каком-то дюйме от моих губ.

— Было глупо с моей стороны попросить о пощаде, — прошептала я. — Мне очень жаль.

— Ты еще научишься просить, но в разумных условиях, и куда более жалобно, — улыбнулся он. — В действительности, тебе самой будет важно научиться тому, как надо правильно просить. Причем я не имею в виду то, что тебя, просто будут учить, как следует красиво умолять стоя на коленях, и тому подобным мелочам. Скорее, я о том, что в определенных ситуациях единственным, что может стоять между тобой и потерей твоего носа или ушей, а то и самой жизни, может оказаться та искренность и искусство, с которым Ты сможешь исполнить определенные умиротворяющие действия.

— Мне не хотелось бы, чтобы Вы думали, что я глупая, — всхлипнула я, съежившись под его взглядом.

Он смотрел на меня сверху вниз, и не смогла прочитать выражения его лица.

— Я не глупая, — добавила я.

— Мы это увидим, — кивнул мужчина.

Спереди и сзади слышались слова, произнесенные на разных языках. Я видела, как плеть поднесли к губам той, что стояла передо мной. А другая плеть была уже на волосок от моих собственных губ.

Я немного отстранилась, и вновь перевела взгляд на него. Он никак на это не отреагировал. Честно говоря, я сама не знала, что мне следует делать. И что предположительно я должна была сделать? Но, в то же время, я знала то, что я должна сделать, что мне подобало, и что я хотела бы сделать.

— Я не знаю, что делать, — призналась я.

— Какая Ты застенчивая и робкая штучка, — усмехнулся мужчина.

— Но другие что-то говорят остальным, — пожаловалась я. — А Вы мне ничего не говорите. Вы не говорите мне, что я должна сделать.

— А как Ты сама думаешь, что Ты должна сделать? — осведомился он.

— Я не знаю, — растерянно прошептала я.

— А что Ты сейчас хочешь сделать? — спросил мужчина.

— Нет! — замотала я головой. — Нет!

— Ты будешь целовать и лизать плеть, — заверил меня он, — медленно и с любовью.

Я в ужасе посмотрела на него. Нет, он не шутил.

— Ты меня понимаешь? — уточнил мужчина.

— Да, — словно загипнотизированная кивнула я.

— Сначала, — сказал он, — плеть придет к тебе, а затем Ты придешь к плети.

— Я понимаю, — дрожащим голосом проговорила я.

Конечно, я должна была сопротивляться этому! Но я остро чувствовала цепь, вдавившуюся в мой живот. И вдруг я рефлекторно дернула бедрами.

Именно в этот момент он осторожно и даже нежно прижал плеть к моим губам. Насколько я теперь понимаю, он мог сделать это совсем в другой манере. Он мог сделать это резко и жестко. Ему ничего не стоило даже ударить меня ей, возможно разбив в кровь мои губы, или повредив десны. Теперь я бы не удивилась, если бы в тот момент мне пришлось, попробовал на вкус свою собственную кровь вместе со вкусом кожи плети. Но этот мужчина сделал все очень нежно.

Невероятные ощущения, которые я едва могла постичь, всколыхнулись во мне, когда я сначала поцеловала, а затем и медленно лизнула его плеть.

Мужчина отодвинул плеть от моих губ, но не убрал совсем, удерживая ее в нескольких дюймах передо мной.

Теперь, насколько я поняла, настала моя очередь прийти к плети!

Но надо понимать, что одно дело, когда такое орудие было поднесено к моему рту, по сути не оставив мне никакой свободы выбора в этом вопросе, и совсем другое, когда от меня ожидали, что я по собственному желанию, приближусь к нему, и окажу такое же нежное, практически интимное внимание. За кого он меня принимал? Я ни за что не сделала бы такого!

Внутри меня кипела нешуточная борьба. Часть меня отрицала саму мысль о том, чтобы, как он выразился, прийти к плети. Но другая часть, некая глубокая, испуганная и одновременно пугающая часть, просто толкала меня вперед, стремясь сделать это.

Оказывается, эта более глубокая часть меня была сильнее. Я потянулась вперед, немного наклонившись, и прикоснулась губами к плети. Это было состояние близкое к экстазу. Я поцеловала плеть! Я целовала ее долго, нежно и с любовью. Думаю, что никогда я не была столь счастлива или столь удовлетворена, как в те мгновения. Раз за разом мои губы и язык, снова и снова, мягко и нежно, скользили по жестким ремням. Я чувствовала вкус кожи. Я потерялась во времени и ощущениях, и больше всего боялась только одного, того момента, когда у меня заберут плеть.

Конечно, этот момент вскоре наступил, и мужчина оторвал от моих губ свое орудие.

Я встретилась с его насмешливыми глазами. Да, теперь я знала, кем я была в моем сердце.

Мужчина повесил плеть на пояс, развернулся и ушел куда-то в конец колонны, оставив меня наедине со своими мыслями и переживаниями. Впрочем, не только я, но и большинство остальных уже были оставлены мужчинами. Мы снова стояли на коленях предоставленные самим себе, с той лишь разницей, что теперь мы могли не опускать головы.

Полагаю, что на этот раз нам дали время на то, чтобы мы, стоя на коленях и прижимая к своим животам цепи, смогли осмыслить и оценить, важность того, что, по крайней мере, с нашей точки зрения, только что произошло. Они позволили нам понять то, что мы сделали, осознать и оценить то, насколько мы теперь отличались от того, чем мы были раньше.

Я целовала его плеть в каком-то головокружительном экстазе! Казалась, я была готова отдать ему всю себя! Любить его! Ему достаточно было просто щелкнуть пальцами, и я сделала бы для него все что угодно!

Сзади снова послышались мужские голоса. Кто-то из мужчин приближались ко мне со стороны конца колонны. Назад я не оглядывалась. Это оказалось не столь легко сделать в ошейнике, к которому спереди и сзади прикреплены цепи. Кроме того, я не знала, было ли это разрешено. Это место оказалось таким, в котором прежде чем что-то сделать, стоило сначала недвусмысленно прояснить, что разрешено, а что нет.

Внезапно, краем глаза я заметила подошедшего сзади мужчину. Взгляд тут же зацепился за ремни плети, которую он сжимал в руке. Подняв глаза, я обнаружила, что двое мужчин остановились слева и чуть впереди меня. Наверное, в этот момент мое лицо озарилось радостью. Одним из этих двоих оказался тот, который еще недавно стоял рядом со мной и к чьей плети я, вначале так робко, а потом так пылко прижимала свои влажные губы, а затем страстно набросилась, подвергнув нежной и нетерпеливой рабской нежности моего языка. Но к моему удивлению, это не его плеть на этот раз оказалась перед моим лицом. Теперь совсем другой мужчина протянул ко мне свою плеть! Это был не тот, который стоял рядом со мной и разговаривал на моем языке! Встревоженная и пораженная, я вопросительно посмотрела в своего знакомого. Ведь это его и только его плеть я должна была целовать! Он тоже выжидающе смотрел на меня. Внезапно, на какое-то мгновение, до дрожи испугав меня, в его пристальном взгляде сверкнула строгость и нетерпение. Не мешкая больше ни мгновения, я потянулась головой вперед, насколько позволили мне цепи и ошейник, и принялась покорно, со слезами на глазах, целовать и облизывать плеть другого. Наконец, мужчина убрал от моего рта плеть и они оба, потеряв ко мне интерес, пошли дальше вдоль цепи и, по очереди поднося атрибуты своей власти к лицу каждой из тех, кто стоял передо мной. Девушки без промедления целовали то, что для них также должно было быть второй плетью. А я осталась стоять на коленях, сдерживая рвущиеся из груди рыдания, и с тоской глядя вслед тому, чью плеть я поцеловала первой.

Вскоре для нас настало время получить следующую инструкцию.

— На четвереньки, — услышала я громкую команду, повторенную на разных языках.

Мы все, почти разом опустились на руки и колени, и замерли в ожидании. Теперь мои слезы капали прямо на каменные плитки пола. Мои колени, ладони и пальцы ног чувствовали насколько твердыми и грубыми были эти камни. Теперь, проведя в коридоре больше времени, мне стало казаться, что здесь было почти так же сыро и холодно, как и в моей бывшей камере. Да и глаза уже привыкли к освещению. Теперь свет от фонарей больше не казался таким нестерпимо ярким, что резал глаза. Это был обычный мерцающий тусклый свет.

А еще, теперь узнала еще немного больше о своих цепях, и это знание заставляло меня рыдать.

Я целовала его плеть и думала, что это значило все, а оказалось, что это не значило ничего. Конечно, ничего знача, это одновременно, по-своему гораздо серьезнее и устрашающе, значило действительно все, только поняла я это несколько позже. Но сам поцелуй плети был обезличен. Очевидно, что в этом месте, я была одной из тех, для кого целовать плеть было уместно. Я относилась именно к такому типу существ, чем бы он ни был в этом месте. Поцелуй плети был безличным, в том смысле, что не имело никакого значения, чью именно плеть надо было целовать. Это могла быть любая плеть. Это был урок «второй плети».

Через некоторое время мужчины вернулись и снова заняли свои прежние места вдоль колонны.

Мой знакомый опять стоял рядом со мной. Несомненно, причина этого была проста, он мог говорить на моем языке. Мужчина снова встал немного впереди и слева от меня. Я подняла голову и посмотрела на него. Мне трудно описать какие эмоции бушевали во мне в тот момент! Я целовала его плеть! Он приложил палец по губам, предупреждая меня о молчании. На этот раз плеть была в его правой руке, и ее языки оказались частично размотаны.

Я опустила голову. Цепь, крепившаяся к переднему кольцу моего ошейника, слегка провисая передо мной, уходила вперед и понималась вдоль бока девушки стоявшей передо мной. Точно также, та цепь, что была прикреплена к заднему кольцу, пересекала спину по диагонали и, свалившись с моего тела позади левого плеча, шла к переднему кольцу ошейника стоящей позади меня.

Мы замерли в ожидании.

Внезапно я почувствовала, как ремни его плети легонько коснулись кожи моей спины. Это могло показаться случайным или праздным движением, возможно, вызванным не более чем неким импульсом, или сделанным мимоходом, подобно тому, как человек может машинально рисовать каракули на листке бумаги. Однако даже это легкое прикосновение потрясло меня до глубины души.

Я вскинула голову и ошеломленно уставилась в него. Но в ответ снова получила тот же предостерегающий жест, требовавший от меня молчания.

Неужели он не понимал того, что его касание сделало со мной?

Я снова опустила голову. Каждое мое движение сопровождалось тихим бряканьем звеньев цепи. Не трудно было догадаться, что вскоре все мы, стоящие в этой колонне, будем уведены из этого места. Знать бы еще, что именно ждало меня впереди. Это жутко пугало, и не менее жутко интересовало.

Но вдруг я снова ощутила прикосновение плети. Однако на сей раз, у меня уже не было сомнений в том, что это движение было отнюдь не случайным и абсолютно не праздным. Как минимум это было несколько больше, чем машинальное рисование каракулей на листке бумаги. Скорее оно показалось мне намного более скрупулезным, более целенаправленным, словно его целью могло быть изучение чего-то скрытого в моем теле. Плеть мягко, пытливо скользнула вдоль моего бока. У меня перехватило дыхание. Цепь тревожно забренчала. Руки подогнулись, и я чуть не упала. Мне потребовалось совершить над собой неимоверное усилие, что вернуться в прежнее положение. Тело затряслось, словно от озноба. Из горла вырвался тихий беспомощный стон. Я дикими глазами посмотрела на мужчину.

— У тебя нет разрешения говорить, — напомнил он, и я, чуть не застонав от расстройства, уронила голову вниз.

А тугая кожа нежно и настойчиво продолжила свое исследование, снова и снова, то тут, то там, дотрагиваясь до моего тела. Конечно, я не осмелилась протестовать. Я уже поняла, что была одним из тех существ, в отношении которых подобные действия не возбранялись.

— О-о-ой! — неожиданно для самой себя вскрикнула я.

— Да, Ты можешь оказаться приемлемой, — заметил мужчина. — Возможно, у тебя получится выжить.

В следующий момент от начала колонны послышалась фраза, произнесенная громким мужским голосом с явно командной интонацией. На этот раз никто не удосужился точными переводами для каждой нас всех, поскольку смысл команды был достаточно ясен и понят по действиям тех кто возглавлял колонну, понявших чего от них хотят мужчины, по взмахам плетей, которые те сжимали в руках.

По долетевшему до меня перезвону цепей, я догадалась, что это выбирается слабина провисавших до этого цепей. Подняв голову, я увидела, что стоявшие дальше впереди меня женщины, начинают движение.

— Головы не поднимать, — предупредил меня мужчина, и я услышала его удаляющиеся в сторону конца колонны шаги.

Я никак не могла забыть те чувства, что разожгли во мне прикосновения его плети к моему телу.

Но вот лязгнули цепи кандалов прямо передо мной, и я ощутила легкое прикосновение чьей-то плети. Мне показалось, что мое тело опалило огнем. И тут же я почувствовала, что цепь передо мной натянулась и потащила за собой мой ошейник. Мне ничего не оставалось кроме как начать двигаться вперед на четвереньках, вслед за этой процессией, и, в свою очередь, тащить за собой тех, кто стоял позади меня.

Я, закованная в цепи, ползла мимо ног, стоящих вдоль стен мужчин. Это был длинный коридор. А в памяти стояли прикосновения плети. Я отдалась им, физиологически и эмоционально. Что это могло означать? Что произошло со мной? Что ждало меня в будущем?

— Харта! — покрикивал на нас какой-то мужчина. — Харта!

Он что, ожидал, что мы его поймем? Должно быть, это было слово из его языка. Уж точно оно не было из моего.

— Харта! — то и дело повторял он.

Откуда мы могли знать то, что оно означало?

Внезапно, где-то далеко позади меня, возможно в самом конце колонны, раздался резкий, громкий треск, в узком коридоре показавшийся почти таким же громким и пугающим, как выстрел из ружья. Я, да и не только я, многие из нас, вскрикнули от ужаса. Однако я не думаю, что хоть какая-либо из девушек попала под удар. Уверена, что я никогда не слышала этот звук прежде, по крайней мере, не таким способом, и, уж конечно, не в таком месте, но я не смогла бы ни с чем перепутать его. Что-то внутри меня, немедленно, без раздумий, без сложных ассоциаций узнало его. Получается, что для такой как я, этот звук очень много значил. И, похоже, не только я, мы все узнали его, и мгновенно поняли его значение. Некому из нас не нужно было объяснять, что это было.

Мы поспешили вперед, всхлипывая на ходу.

За время нашего движения по коридору, мы еще не раз слышали этот пугающий звук, то тут, то там, раздававшийся вдоль нашей колонны. Один раз плеть хлопнула почти за моей спиной, в каких-то нескольких футах слева от меня. Я вскрикнула от ужаса, неловко дернула рукам, запуталась в кандалах и клюнула вперед, завалившись на пол. Цепь, тащившая меня за шею, резко натянулась, и задняя кромка ошейника больно врезалась в кожу. Та девушка, что ползла следом за мной, почти поравнялась со мной. Она тоже плакала. Немедленно раздался еще один ужасный похожий на выстрел звук. Я задергалась, и, в конце концов, мне удалось снова подняться на четвереньки, и поспешить за моей ведущей.

— Харта! — услышала я. — Харта!

Но мы и так спешили! Неужели они не понимали, что мы просто не могли идти еще быстрее? И снова этот ужасный треск!

Мы задыхались, вскрикивали, рыдали, но пытались добавить скорости! Все мы были крайне запуганы этими жуткими звуками, которые издавали кожаные ремни плетей.

Но они же не могли использоваться их на нас! Ведь эти мужчины, эти львы в человеческом обличии, эти боги и монстры, не могли расценивать нас достойными объектами для такого внимания!

Но в тоже время, что-то заставляло меня подозревать, что эти мужчины, эти необычные мужчины, невероятные мужчины, наши поразительные, великолепные похитители, вряд ли согласятся проявлять к нам терпение. Насколько я поняла, мы для них были тем видом существ, на который терпение таких мужчин не распространяется.

Вот только, что это мог быть за вид? К какому виду существ я теперь относилась? Я не осмеливалась озвучивать свои догадки, но я уже знала это. Немного позади меня снова выстрелила плеть.

Я рыдала. Я спешила изо всех сил.