Тёмный гений Уолл-стрит: Непонятая жизнь Джея Гулда, короля баронов-разбойников

Глава 8. Наши лучшие друзья сказали нам о наших недостатках

В самом начале своей деятельности отношения между Праттом и Гулдом были похожи на отношения опытного мудреца, наставляющего и воспитывающего благодарного, даже обожающего ученика. Поначалу Джей, кажется, искренне приветствовал постоянный поток советов, инструкций и подсказок, который шел из Праттсвилла. «Я очень обязан вам за все ваши предложения», — поделился Джей с Праттом в канун Рождества. «Я нахожу их хорошим словарем».[123]

Гулд был полностью покорен, когда Пратт сообщил ему, что шкурки для дубления и все готовые кожи «Пратт и Гулд» будут приобретаться и продаваться через манхэттенскую брокерскую фирму Corse & Pratt, наполовину принадлежащую сыну Пратта Джорджу. И он сразу же согласился, когда Пратт, навязчивый мастер, постоянно изучающий новые инструменты и подходы, решил, что фабрика в Гулдсборо должна стать первой в стране, где будет отработана новая технология дубления, о которой он недавно прочитал в торговом журнале. Процесс мокрого дубления корой предусматривал сжигание больших кусков мокрой коры, обычно выбрасываемых при традиционном дублении, в качестве топлива. Учитывая этот ресурс, кожевенный завод в Гулдсборо теоретически мог работать на паре, а не на водной энергии, что позволило бы избежать сезонного раздражения и задержек, связанных с ледяной рекой. Но сначала нужно было придумать эффективный способ сжигания.

Джей и его люди оставались трудолюбивыми всю зиму. Было построено второе общежитие, а также амбар, вагончик, почтовое отделение и четыре дома для семей. Последние были построены в ожидании опытных старших кожевников — людей, обладающих тайными навыками, о которых Джей был совершенно не осведомлен, — которых Пратт наймет и пришлет к весеннему запуску. К февралю 1857 года большинство кожевников было готово, и в это время первые шкуры поступили от Corse & Pratt. К марту несколько кожевников были заняты надзором за рабочими. Поначалу призванные быть плотниками, теперь мужчины Гулдсборо превратились в винтики дубильной машины: каждый учился заготавливать кору болиголова, готовить шкуры в ямах для пота и выполнять другие квалифицированные работы.

Гульда мало интересовали эти детали. Он предпочитал заниматься логистикой. В своих подробных письмах к Пратту он подробно описывал и объяснял свою организацию системы инвентаризации и денежных счетов кожевенного завода. Интересно, что Джей также не преминул сообщить о нескольких мероприятиях, не относящихся непосредственно к бизнесу, которые подражали многочисленным патерналистским начинаниям Пратта в Праттсвилле. По мере того как Гулдсборо разрастался с течением времени, и в город прибывало все больше жен и детей, Джей возглавил кампанию по сбору средств на строительство церкви и кладбища. Он также построил школу, нанял учителя за свой счет и обязал всех детей школьного возраста посещать ее. «Гордость за общину, — писал он Пратту, — будет вдохновлять и побуждать наших мужчин к гордости и совершенству в работе».[124]

Однако на горизонте замаячили проблемы. Начальный этап работы, со всеми его строительными работами, конечно же, потребовал больших капиталовложений. Джею регулярно приходилось обращаться за средствами к Пратту. Никакого дохода, не говоря уже о прибыли, нельзя было ожидать до тех пор, пока кожевенный завод не заработает на полную мощность. А мощности не было в течение многих месяцев, пока мастера-кожевники из Гоулдсборо экспериментировали и трудились над усовершенствованием процесса мокрого дубления коры. (Помимо задержек, связанных с реализацией проекта, паровой двигатель, приобретенный для кожевенного завода в Гоулдсборо, вышел из строя вскоре после поставки, и его производитель не успел получить замену). «Хотя вы знаете об этих вопросах гораздо больше, чем любой другой человек в стране, — несколько раздраженно писал Гулд Пратту в октябре, и в его почетных словах теперь звучал намек на сарказм, — я склонен думать, что мое первоначальное предложение построить водяное колесо в качестве резерва к более современному плану, возможно, сэкономило нам время, расходы и разочарование».[125]

Пока его сотрудники решали проблемы в Гулдсборо, Джей часто наведывался в кожаный район Манхэттена, называемый Болотом. Эта часть города, проходящая по улицам Спрус и Ферри в восточной части, чуть южнее современной мэрии, когда-то была в буквальном смысле болотом: кишащей комарами трясиной, куда кожевники начала семнадцатого века отступали, когда горожане жаловались на дурные запахи, исходящие из их мастерских. В восемнадцатом и начале девятнадцатого века, по мере того как Нью-Йорк становился все больше городом, а кожевенное производство перемещалось в северные лесные районы, Болото превратилось в ряд магазинов и складов, где покупатели, продавцы и спекулянты торговали сырыми шкурками и дублеными шкурами. «Болото, — писал Задок Пратт в 1853 году, — для кожевников то же самое, что Уолл-стрит для финансистов».[126] Здесь держали свои конторы такие торговцы кожей, как Корс и Пратт, а также импортеры шкур и экспортеры кожи. Брокеры, такие как Джордж Пратт, регулярно посещали судоходные фирмы, торгуясь, чтобы получить для своих клиентов самые качественные шкуры по самым выгодным ценам. Тот же брокер, в свою очередь, продавал кожевенникам готовую кожу, договариваясь о максимально высоких ценах, и все это на комиссионной основе. Часто брокеры также предоставляли кожевенникам краткосрочное финансирование, предоставляя сырые шкурки в кредит, а затем вычитая стоимость этих шкурок плюс проценты, а также комиссионные за покупку и продажу из выручки от продажи кожи.

«Я понял, что именно торговцы, — писал наблюдательный Гулд своему отцу летом 1857 года, — обладают истинной властью в этой отрасли. Кожевник, по-видимому, получает наибольшую долю капитала, но он лишь обрабатывает этот капитал, его расходы обширны, риск реален, а труд тяжел. Грузоотправители имеют дело со следующими по величине суммами, но у них опять же большие расходы и много работы. Брокеры, тем временем, занимают, казалось бы, самую маленькую долю, но на самом деле самую большую. Они получают почти чистую прибыль на спинах грузоотправителей и кожевников, никогда не пачкая рук».[127] В письме Гамильтону Бурхансу в сентябре Джей признался, что отправился «с Джорджем Праттом в его обход, желая узнать, как обстоят дела в кожевенном районе. Не уверен, что мистеру Пратту нравится моя тень, но я чувствую необходимость разобраться в этих процессах. Я хочу понять, что такое бартер, и познакомиться с людьми, занимающимися этим ремеслом. Я многое узнал о покупке шкур — слишком много — и с надеждой жду, что в один прекрасный день у меня будет немного кожи на продажу, если позволят паровые звери».[128]

Это был тяжелый год для молодого человека, начавшего заниматься торговлей. Летом и осенью 1857 года по стране прокатилась финансовая паника, положившая конец десяти годам бурного роста после Мексикано-американской войны. Непосредственным событием, вызвавшим панику, стал августовский крах нью-йоркского отделения Ohio Life Insurance and Trust Company, крупной финансовой организации, которая рухнула после массовых хищений. Вслед за этой катастрофой многочисленные британские инвесторы вывели крупные суммы из американских банков (этот вывод вызвал вопросы об общей надежности банков). В то же время падение цен на зерно нанесло ущерб экономике сельских районов, а скопление промышленных товаров на складах привело к массовым увольнениям. С падением доходов от перевозок разорилось несколько железных дорог, а также множество западных земельных спекуляций, связанных с железнодорожной инфраструктурой. Тысячам инвесторов грозило разорение. В сентябре всеобщее доверие пошатнулось еще больше, когда 30 000 фунтов золота, перевозимого с монетного двора в Сан-Франциско в восточные банки, затонуло вместе с судном SS Central America, что заставило некоторых спекулянтов поставить под сомнение способность правительства подкрепить бумажную валюту специями. К октябрю ситуация настолько ухудшилась, что власти объявили банковские каникулы во всей Новой Англии и штате Нью-Йорк. До конца декабря почти тысяча манхэттенских торговцев объявили себя банкротами, сообщив об убытках на общую сумму 120 миллионов долларов только по этому городу.

Оживление наступит только через полтора года, а в полной мере последствия паники проявятся лишь к началу Гражданской войны. Тем временем несколько проницательных клиентов нашли выгоду среди разрухи. Мозес Тейлор, президент Сити-банка, лихорадочно поглощал акции железных дорог, а также использовал падение цен как возможность захватить контроль над крупнейшей газовой компанией Нью-Йорка. Леонард Джером, будущий дед Уинстона Черчилля, стал миллионером практически в одночасье, просто сделав короткие позиции по десяткам акций в разгар катастрофы. А «коммодор» Корнелиус Вандербильт со свирепой стремительностью ворвался в несколько испытывающих финансовые трудности железнодорожных линий (среди них New York & Harlem), положив начало процессу, в результате которого в течение десяти лет он станет доминирующей силой в американском железнодорожном бизнесе.

Пока стервятники на Уолл-стрит пировали, в октябре паника охватила и Гулда. На второй неделе того же месяца на сайте распространился слух о том, что компания Pratt & Gould приостановила свою деятельность. В письме Пратту Гулд рассказал, как несколько поставщиков потребовали от него немедленной выплаты всех причитающихся денег: «Все, похоже, напуганы до смерти. Я бы справился, если бы это сообщение не попало за границу, и так как у нас вексель должен быть оплачен 27-го числа… Я не сомкнул глаз прошлой ночью, опасаясь, что мы не сможем его погасить».[129] По иронии судьбы, именно в этой неспокойной обстановке, когда цены на все (включая такие товары, как кожа) неуклонно падали, из Гулдсборо наконец-то поступили первые дубленые шкуры. Два месяца спустя, в декабре, Джей и его кожевники наконец-то избавились от последних ошибок в процессе мокрого отжима дубленой коры. После этого компания Pratt & Gould стала полностью функциональной, хотя пока и не прибыльной. Падение цен на кожу означало, что Пратту потребуется гораздо больше времени, чтобы выйти в плюс, чем он планировал изначально.

В начале 1858 года под влиянием различных факторов отношения между Джеем Гулдом и Задоком Праттом испортились. Гулда вряд ли можно было винить за медленный старт метода мокрой коры дуба или за панику 1857 года, но Пратт, тем не менее, начал пересматривать мнение о своем молодом протеже. Одновременно с этим, по мере того как Гулд узнавал все больше и больше о бизнесе и становился все более уверенным в своих собственных инстинктах, он стал реже советоваться с Праттом и все менее охотно подчиняться ему. В отношениях возникла новая напряженность.

Письма Пратта, ранее ободряющие, теперь приобрели диктаторский стиль, Пратт подвергал резкой критике управление и бухгалтерию Гулда. Гулд, как бы ни разочаровывался он в суждениях Пратта, оставался в финансовой власти своего переменчивого и все более недовольного партнера, и он соответствующим образом реагировал на критику старика. «Я многим обязан вашим добрым советам и полезным предложениям», — писал он незадолго до Рождества 1857 года. В моем альбоме есть старая поговорка: «Наши лучшие друзья указывают нам на наши недостатки …Я часто перечитываю ваши письма в дождливые дни, и мне всегда кажется, что я узнаю что-то новое из их убеждений».[130] Но он также становился самим собой. Ранней весной 1858 года двадцатидвухлетний Гулд разорвал отношения с фирмой Corse & Pratt, что, как он знал, не понравилось бы Пратту. Его новая связь с одной из самых крупных и влиятельных брокерских контор Болота — Charles M. Leupp & Company — позволила ему приобретать шкуры и продавать кожу на более выгодных условиях, чем предлагали Corse & Pratt.[131]

На этом этапе объем бизнеса, который получил Леупп и потерял Корс и Пратт, вряд ли был мал. Несмотря на то, что недовольный Пратт продолжал классифицировать неэффективное управление Гулда, кожевенному заводу в Гулдсборо было суждено произвести не менее 60 000 сторон в 1858 году — количество, соперничающее с объемом производства старого предприятия Пратта в Праттсвилле в его лучший год. В сентябрьском письме, адресованном Пратту как «Дорогой сэр», а не как «Дорогой друг», которому Гулд так часто писал раньше, младший партнер радостно и, возможно, немного самодовольно сообщал полковнику, что шкуры проходят через кожевенный завод со скоростью 300 сторон в день. Опираясь на эти цифры, мрачный Пратт, удовлетворенный производительностью завода, но не доходами с каждой стороны и не растущей независимостью своего молодого партнера, продолжал выделять средства по мере необходимости, одновременно размышляя о своих возможностях.

В последние годы жизни Задок Пратт почти никогда не рассказывал о своем сотрудничестве с Джеем Гулдом. В книге «Хронологическая биография достопочтенного Задока Пратта» (1868 г.) с неправильным названием, которая в большей степени является автобиографией, чем биографией, Пратт заполняет страницу за страницей именами десятков партнеров и кожевенных предприятий. Нигде он не упоминает ни Гулда, ни Гулдсборо, ни компанию «Пратт и Гулд». (Сам Джей прокомментировал распад «Пратт и Гулд» лишь однажды, во время дачи показаний в Сенате много лет спустя, когда он подытожил это событие одним плоским предложением: «Мы продолжали бизнес некоторое время, а потом я выкупил мистера Пратта».[132]) То, что Пратт ушел из партнерства, чувствуя, что его плохо используют, подтверждается письмами, которые он написал после этого, и горькими воспоминаниями его дочери, Джулии Пратт-Ингерсолл. То, что Гулд ограбил и обманул бесхитростного и легко одураченного Пратта — как предполагали многие предыдущие биографы — не может быть доказано существующими документами и, если принять во внимание все факты, кажется крайне маловероятным.[133] Популярный фольклор о распаде Пратта и Гулда был впервые изложен в халтурной биографии, опубликованной всего через несколько недель после смерти Гулда. Затем его бездумно пересказывали в многочисленных книгах, последней из которых стала книга Чарльза Р. Гейста «Уолл-стрит: A History» (1997), в которой Гейст категорически утверждает, что «Гулд был уличен в подтасовке бухгалтерских записей на кожевенном заводе… и выкачивании средств для какого-то использования, неизвестного его старшему партнеру».[134]

Подробности легенды, которую Гейст и многие другие авторы путают с историей, таковы. Согласно этой истории, на протяжении 1858 года Гулд постоянно уводил средства со счетов компании Pratt & Gould. Как гласит история, он использовал часть денег Пратта для спекуляций с землями долины Лехай и открытия собственного банка в Страудсбурге, куда впоследствии вложил еще больше капитала Pratt & Gould для перекачки в дополнительные побочные предприятия. По словам Роберта И. Уоршоу, «кожевенный завод вел бурный бизнес и всегда работал на полную мощность. Прибыль, однако, была очень мала. В один из своих редких приездов Пратт просмотрел книги, [в которых обнаружил] очень оригинальную бухгалтерию». В другом месте Уоршоу добавил: «Гулд… открыл частный банк в Страудсбурге, и… Пратт поймал его на использовании средств фирмы в его работе».[135] По словам Ричарда О'Коннора, который, очевидно, обладал определенной телепатией с мертвыми, «Пратт понял, что впервые в жизни столкнулся с абсолютно аморальным образцом человечества, существом столь же безжалостным, как ласка на курином насесте».[136] По этим причинам, согласно общепринятой версии, отвращенный Пратт объявил Гулду во время рождественских праздников 1858 года, что хочет прекратить их сотрудничество.

Городские записи Страудсбурга и банковские записи штата Пенсильвания свидетельствуют о том, что в 1857 или 1858 году не было ни одного банка, основанного Гульдом, и ни одного банка, в правлении которого заседал бы Гульд. Местные земельные записи в районе Страудсбурга свидетельствуют о некоторых покупках земли на имя Гулда. Однако инвестиционная стоимость этих сделок не превышала 4–5 тысяч долларов — примерно столько, как известно, было у Гулда после его спекуляций с землей в Роксбери. Еще один разрыв между фольклором и реальностью — это образ Пратта как наивного старика, которого обчистил молодой и мошеннический выскочка. Пратт сколотил свое состояние не за счет идиотизма; известно, что он и сам иногда играл довольно резко. Более того, есть все основания полагать, что распад Pratt & Gould — это первый случай, когда Пратту не удалось одержать верх над младшим партнером.

Привычно некорректный Уоршоу наткнулся на правдивое утверждение, когда написал: «Кожевенный завод вел бурный бизнес и всегда работал на полную мощность. Прибыль, однако, была очень мала».[137] Но причина малых — фактически несуществующих — прибылей была не в воровстве Гулда. После паники 1857 года цены на кожу оставались сильно сниженными. Маржа была низкой. На этом фоне, когда кожевенный завод работал на полную мощность, но амортизация инвестиций замедлилась из-за удручающей экономики, Пратт, очевидно, стремился увеличить личную прибыль, вытеснив своего партнера по выгодной цене. По воспоминаниям собеседника, который лучше всех знал об этом, — Джона Гарднера, работавшего помощником Джея в Gouldsboro, — «Пратт, имея самый большой пакет акций, сказал Гулду: „Вы должны либо продать, либо купить“, думая, что Гулд не сможет купить, и втайне надеясь заставить Гулда продать свою долю, обогатившись таким образом за счет мистера Гулда».[138] Точнее, условия, выдвинутые Праттом, были следующими: Пратт выкупит Гулда за 10 000 долларов; или же Гулд должен выкупить Пратта за 60 000 долларов. Вскользь Пратт добавил, что, казалось бы, не имеющий средств Джей может принять решение в течение десяти дней.[139]

Разум подсказывает, что предложение Пратта продать свою долю за 60 000 долларов было чистой воды надувательством. Пратт вложил в операцию 120 000 долларов. Поэтому он предложил бы продать долю за половину этой суммы, только если бы был уверен, что Гулд никак не сможет найти необходимые средства. На самом деле Пратт хотел вынудить Гулда продать компанию за 10 000 долларов. Эта сделка, если бы она состоялась, позволила бы Пратту очень дешево приобрести два с половиной года постоянной работы Гулда в качестве менеджера, не говоря уже о правах Гулда на предприятие. Но Пратт, которому, возможно, следовало бы знать лучше, недооценил своего молодого коллегу.

В отпущенное ему Праттом время Гулд отправился на Нью-Йоркское болото, где заключил быструю сделку с Чарльзом М. Люппом и партнером и шурином Люппа Дэвидом В. Ли. Люпп и Ли согласились приобрести две трети акций (по одной трети) компании Pratt & Gould за 60 000 долларов. Вернувшись в Праттсвилл, Гулд привел в изумление Пратта, когда тот реализовал свой опцион на покупку фирмы, предложив в качестве поручительства письма от своих новых партнеров. Сделка, завершенная 27 января 1859 года, принесла Пратту убытки в размере 60 000 долларов. Одновременно с этим Гулд получил третью часть акций процветающего кожевенного завода и союз с одной из самых престижных брокерских фирм Болота.

Короче говоря, то, что многие предыдущие авторы называли первой великой аферой Гулда, на самом деле было его первым великим переворотом. Учитывая эти факты, полное молчание Пратта в последующие годы относительно его сотрудничества с Гулдом — предприятия, в конце которого Пратт оказался лучше человека, едва вышедшего из подросткового возраста, — начинает обретать смысл.