Том 68. Чехов

Пускай другие меняют свои увлечения художниками, как пиджаки, — тысячи таких, как я, останутся верными вам, Антон Павлович, навсегда.

Я никогда никого не чувствовал так, как чувствую вас.

Вы привыкли к похвалам, вам наскучили такие письма. Пускай. Я вами живу теперь, я должен поблагодарить вас за поддержку. Крепко жму вашу руку и, если позволите, целую.

Любящий вас Вс. Мейерхольд

Привет Марии Павловне и вашей матушке.

Новости:

Рабочие и студенты готовятся к выражению негодования по адресу Ванновского, обманувшего их ожидания ^г.

Пьеса Немировича-Данченко возмутила публику ³. Отношение автора к ненавистной ей (особенно молодежи) буржуазии — безразлично. Пе­стро, красочно, но не значительно и не искренне. Узнали в авторе уче­ника Боборыкина и обижены за любимцев — Чехова и Гауптмана, обиже­ны, что автор старался втиснуть их настроения в винегрет плохого вкуса. Внешние фокусы на первом плане. Для чего столько труда, столько денег?!

Вышел «Красный петух» Гауптмана ⁴. Превосходная пьеса.

В литературно-художественном клубе по вторникам читаются рефе­раты. После — обсуждения. Недавно какой-то доктор читал о «Запис­ках врача» Вересаева ⁵. Реферат вызвал оживленные прения. Собрание выразило сочувствие Вересаеву в его искреннем порыве высказать исповедь врача.

Здесь сыро и туманно.

¹ В связи с выходом томов собрания сочинений Чехова в издании А. Ф. Маркса.

- См. об этом в названной статье А. Н. Дубовикова в настоящем томе.

«В мечтах». Первое представление состоялось в Художественном театре 21 де­кабря 1901 г.

Трагикомедия в 4-х действиях Г. Гауптмана «Красный петух» вышла в перево­де Ю. Балтрушайтиса и В. Саблина в конце 1901 г.

Доклад М. А. Членова о «Записках врача» В. В. Вересаева состоялся в Лите­ратурно-художественном кружке 18 декабря 1901 г.

10

(ТЕЛЕГРАММА)

(Херсон. 18 октября 1902 г.

Отсутствием времени не писал. Труппа благодарит за милое письмо. Просит вас рекомендательной телеграммой на имя севастопольского го­родского головы помочь снять театр весенний сезон.

Мейерхольд

11

(ТЕЛЕГРАММА)

Херсон. 2 января 1903 г.

Поздравляем дорогих Марию Павловну Антона Павловича с Новым годом, благодарю за память.

Мейерхольд

12

Севастополь. Апрель 1903 г.[124]

Посылаю вам, дорогой Антон Павлович, квитанцию: телеграмму ото­слал тогда же, ночью ¹. Может быть, вы дали мне денег больше, чем стоит телеграмма? Я не посмотрел, сколько вы дали.

Очень жалею, что не удалось мне еще раз поговорить с вами ². Но я надеюсь, что скоро опять увижу вас, а потом... долго-долго не увижу. Прошу вас, не забывайте меня, потому что я привязан к вам, как верный пес.

Сообщите — когда будете проезжать через Севастополь ³.

И напишите хоть два слова.

Будьте здоровы!

Любящий вас Всеволод Мейерхольд

Вероятно, телеграмму Чехову от 8 апреля 1903 г.: «Билеты записаны пятницу мужское дамское международным. М е й е р х о л ь д».

Мейерхольд, очевидно, был в Ялте, где виделся с Чеховым.

Чехов был в Севастополе проездом в Москву 22 апреля 1903 г.

13

Херсон (театр), 1 сентября 1903 г.

Дорогой Антон Павлович!

С большой просьбой к вам. Не найдете ли возможным прислать экзем­пляр вашей новой пьесы так скоро после постановки ее на сцене Худо­жественного театра, чтобы не нужно было дожидаться выхода ее в пе­чати Так посылали вы «Трех сестер» покойному Н. Н. Соловцову ². Надеюсь, что дадите возможность поставить вашу пьесу возможно скорее. Если «Правительственный вестник» не успеет объявить пьесу в списке безусловно разрешенных, тогда попрошу выслать «скрепленный» экзем­пляр. Все расходы беру, конечно, на себя.

Дорогой Антон Павлович! Мне кажется, что вы за что-то сердитесь на меня. Скажите откровенно. Почему так кажется? Вот вы ответили Лаза­ревскому на наше послание (фотографическая карточка) ³, а мне ни строчки.

Мне очень больно.

Мы закипели. 16 сентября открываем сезон. Ставим в открытие «На дне».

Будем ждать вашу пьесу, потому что труппа сохранила чеховский тон.

Если вы видели «Новый путь», последнюю книжку, то, может быть, заметили стихи Поля Фора в переводе Бальмонта? ⁴ Хочется вам сообщить их, в случае пропустили. Хочется возместить бессодержательность моего письма.

Она умерла, умерла, умерла, от любви умерла

С рассветом ее унесли, и за гробом немногие шли.

Ее схоронили одну, одну, как она умерла,

Ее схоронили одну, как она перед смертью была.

И с песней вернулись они: «Кому суждено, так умрет».

И пели, и пели они: «Для каждого есть свой черед».

Она умерла, умерла, она умерла от любви.

Ее унесли, и опять работать, работать пошли.

Шлю привет Ольге Леонардовне, которая меня, конечно, забыла. Я бы зашел к ней в Москве, если бы был только уверен, что не в тягость. А как мне хочется поплакать с ней в вашей «Чайке» ⁵. Господи, как хо­чется. Неужели она забыла обо мне? Нет, не может быть! Милый Антон Пав­лович, напишите мне хоть два слова.

Горячо любящий вас Всеволод Мейерхольд

Чехов в это время заканчивал пьесу «Вишневый сад».

В декабре 1900 г., до напечатания, Чехов послал Н. Н. Соловцову текст пьесы «Три сестры» для постановки в Киевском театре.

Мейерхольд и Лазаревский послали Чехову из Севастополя в мае 1903 г. фото­графию, на которой они были сняты вдвоем. На фотографии надпись Мейерхольда: «Бледный Мейерхольд своему богу». Эта фотография находится в кабинете Чехова в ялтинском Доме-музее А. П. Чехова. Упоминаемое письмо Чехова Лазаревскому, в котором он благодарит за присланную фотографию,— см. XX, 102.

Стихотворение Поля Фора в переводе Бальмонта напечатано в августовской книжке журнала «Новый путь» 1903 г.

⁶ Мейерхольд имеет в виду сцену Аркадиной и Треплева в третьем акте «Чайки». В первой постановке «Чайки» Художественным театром Мейерхольд исполнял роль Треплева.

Херсон, 23 сентября 1903

Дорогой Антон Павлович!

Пьесу вашу ждем с большим нетерпением. Сезон открыли 15-го, а играть нечего: хороших пьес так мало, так мало... Труппа скучает, потому что нечем увлечься. Надо, чтобы вы всколыхнули нашу стоячую воду! Ждем, ждем, ждем...

Я так рад, что вы не сердитесь. Простите, что я высказал вам свое по­дозрение. По-прежнему такой подозрительный. Известие, что Ольга Лео­нардовна собирается написать, обрадовало меня. И скажите ей, что буду ждать. Всплывает так много хороших воспоминаний о вас и о ней... Театр, которому я отдавал так много души, пролитые слезы в вашей «Чайке», ваша ласка ко мне, все, все, все... Хорошо было прежде...

Так значит вы пришлете «Вишневый сад». Не забудьте, дорогой Антон Павлович!

Еще просьба: черкните в Ростов н/Д. о нас тому вашему знакомому _г от которого зависит сдача театра на будущий зимний сезон. Хотелось бы выбраться из этой ямы —Херсона. Холостой выстрел! Работаем много, а результат... Буду присылать отзывы печати о нашем деле, чтобы вы зна­ли, кому даете рекомендацию. Впрочем, в Севастополе, вы знаете, мы оправдали доверие к нам. Еще раз благодарю за то, что написали о нас тогда Шапошникову Простите за беспокойство. Будьте счастливы и здоровы.

Примите братский поцелуй.

Горячо любящий вас Вс. Мейерхольд

¹ А. К. Шапошников— знакомый Чехова, служащий севастопольского банка. Упоминаемое письмо к нему Чехова неизвестно. По-видимому, Чехов обратился к нему по поводу аренды севастопольского театра труппой Мейерхольда.

Херсон, 16 ноября 1903

Дорогой Антон Павлович!

Простите, что надоедаю.

Хочется напомнить о себе. Теперь особенно. Заболел. Лежу в постели. Недавно хлынула горлом кровь. Переутомился. Говорят, легкие в поряд­ке. Усиленная деятельность сердца выбила кровь. Предписан покой. Вот уже больше недели как не выхожу из дому. Без дела скучаю.

Много думал о вас. Как вы поживаете? Вспоминаете ли меня?

Все жду и жду от вас письмеца. Не в укор. Знаю, что вы заканчивали «Вишневый сад» ¹. Кстати, могу ли рассчитывать получить пьесу в этом сезоне?

Правда ли, что пьеса изложена была в «Новостях дня» неверно? ²

Как поживает Ольга Леонардовна?

Да... Недавно возобновили «Одиноких». Лежа в постели не совсем-то приятно было читать ругань московских газетчиков по моему адресу.

А как поживает Мария Павловна?

Скоро я пришлю вам новую пьесу Пшибышевского «Снег» (перевод моего друга Ремизова) ³. Вам пьеса очень понравится. Мне кажется.

Слыхать — Горький основывает свой театр в провинции. Что такое? ⁴

Как же мне с Таганрогом или Ростовом? ⁵

Пора бы... Впрочем, тысяча планов... Скорее бы определилось мое будущее. О Москве скучаю. Да, скучаю...

Напишите, пожалуйста.

Вас горячо любящий Вс. Мейерхольд Херсон, Городской театр.

Пьесу «Вишневый сад» Чехов закончил и выслал в Художественный театр 14 октября 1903 г.

В «Новостях дня», 1903, № 7315, от 19 октября, появилась статья Н. Е. Эфро­са (без подписи) «Вишневый сад», в которой содержание пьесы было изложено с иска­жениями.

Драма в 4-х актах Станислава Пшибышевского «Снег» в переводе А. Ре­мизова и С. Ремизовой вышла в издании «Театральной библиотеки М. А. Соко­ловой» (М., 1903). Представлена в первый раз в Херсоне труппой Мейерхольда 19 декабря 1903 г. С этого второго театрального сезона, 1903/1904 г. труппой руково­дил Мейерхольд один, без покинувшего театр А. С. Кошеверова. В состав труппы был приглашен в качестве литературного консультанта писатель А. М. Ремизов. С этого сезона театр получил название: «Товарищество новой драмы». О роли Ремизова в этом театре —см. выше, на стр. 431.

В Нижнем Новгороде по инициативе местной интеллигенции, при активном участии Горького был создан Народный дом, открытие которого состоялось в декаб­ре 1903 г. В театральную труппу Народного дома вошли некоторые артисты Худо­жественного театра и ученики его студии. Режиссером был артист МХТ И. А. Тихо­миров. Но театр этот просуществовал недолго, так как администрация чинила ему всякие препятствия. Он не мог поставить ни одной пьесы Горького, в то время как Городской театр свободно ставил «На дне». Театр Народного дома понес большие убытки и уже в мае 1904 г. был закрыт.

Мейерхольд предполагал провести следующий сезон своего театра в Ростове- на-Дону (см. письмо 14) или в Таганроге.

16

(ТЕЛЕГРАММА)

(Херсон. 1 января 1904 г.

Спасибо любезное письмо. Не отвечал. Занят. Скоро напишу. Поздрав­ляю Новым годом вас, Ольгу Леонардовну. Умоляю прислать этом сезоне цензурованный Вишневого сада. Мейерхольд

(ТЕЛЕГРАММА)

(Херсон. 17 января 1904 г.)

Еще раз прошу прислать мне цензурованный Вишневого сада. Выру­чите преданного вам Мейерхольда

Лопатино. 8 мая 1904.

Дорогой Антон Павлович!

Большое спасибо за ваше любезное письмо, которое вы прислали мне, узнав о моей болезни, и на которое я — бессовестный — так долго мол­чал. Простите.

Здоровье мое улучшилось, как только приехал в Москву, оставив за­нятия. Посоветовался с врачом. Весной и летом играть не разрешили. В легких не нашел ничего. Сердце переутомлено. Послал в деревню. И вот с Пасхи живу в глуши Саратовской губернии. Здесь сосновый лес, вода и почта только два раза в неделю.

От антрепризы отказаться не могу. Слишком много вложил в нее. Если придется по необходимости, что делать. А так трудно.

Звала меня к себе Комиссаржевская испугал Петербург. Кроме того, она собиралась взвалить на меня только режиссерский труд. Как ни интересен труд режиссера, актерская работа куда интереснее. В моем деле режиссура интересует меня постольку, поскольку вместе с поднятием художественного тона всего дела — она помогает совершенствоваться моей артистической личности.

В будущем году труппа моя будет играть в Тифлисе. Приезжайте посмотреть нас, потому что мы подросли в художественном смысле. Вашу пьесу «Вишневый сад» играем хорошо. Когда я смотрел ее в

Художественном театре, мне не стало стыдно за нас. Мне не совсем нра­вится исполнение этой пьесы в Москве. В общем.

Так хочется сказать. Когда какой-нибудь автор гением своим вы­зывает к жизни свой театр, этот последний постигает секрет исполнения его пьес, находит ключ... Но если автор начинает совершенствовать тех­нику и в творчестве своем поднимается в высоты, театр, как совокупность нескольких творцов, следовательно творец более тяжеловесный, начинает терять этот ключ. Так, например, потерял ключ к исполнению пьес Гаупт­мана «Deutsches Theater» в Берлине (неуспех великолепной трагикомедии «Красный петух», «Шлюк и Яу», «Бедный Гейнрих»). Так, мне кажется, растерялся Художественный театр, когда приступил к вашему «Вишне­вому саду».

Ваша пьеса абстрактна, как симфония Чайковского. И режиссер дол­жен уловить ее слухом прежде всего. В третьем акте на фоне глупого «топотанья» — вот это «топотанье» нужно услышать — незаметно для людей входит Ужас:

«Вишневый сад продан». Танцуют. «'Продан». Танцуют. И так до конца. Когда читаешь пьесу, третий акт производит такое же впечатление, как тот звон в ушах больного в вашем рассказе «Тиф». Зуд какой-то. Веселье, в котором слышны звуки смерти. В этом акте что-то метерлинковское, страшное. Сравнил только потому, что бессилен сказать точнее. Вы не­сравнимы в вашем великом творчестве. Когда читаешь пьесы иностранных авторов, вы стоите оригинальностью своей особняком. И в драме Западу придется учиться у вас.

В Художественном театре от третьего акта не остается такого впечат­ления. Фон мало сгущен и мало отдален вместе с тем. Впереди: история с кием, фокусы. И отдельно. Все это не составляет цепи «топотанья». А между тем ведь все это «танцы»: люди беспечны и не чувствуют беды. В Художественном театре замедлен слишком темп этого акта. Хотели изобразить скуку. Ошибка. Надо изобразить беспечность. Разница. Беспечность активнее. Тогда трагизм акта сконцентрируется.

В частности: плохо играют Лопахина, лакея, Дуняшу, Варю, Аню ².

Великолепны: Москвин и Станиславский³.

Фирс⁴ совсем не тот.

Поразителен пейзаж второго акта в декоративном отношении.

Черкните что-нибудь о себе.

Передайте Ольге Леонардовне мое извинение, что не зашел к ней. Был в Москве недолго, а дел было очень много.

Горячо любящий вас Вс. Мейерхольд

Адрес: Почтовая станция Чаадаевка Саратовской губернии⁵.

В. Ф. Комиссаржевская основала в 1903 г. в Петербурге свой драматический театр. Позднее, с августа 1906 г., Мейерхольд работал в театре Комиссаржевской в качестве главного режиссера и актера. Но уже весной 1907 г. он ушел из театра по предложенкю Комиссаржевской, которая написала ему, что они по-разному смотрят на задачи театра, что его искания ведут к чуждым ей принципам театра ма рионеток, что по этому пути они вместе идти не могут.

Эти роли исполняли: Лопахина — Л. М. Леонидов, лакея Яшу — Н. Г. Алек­сандров, Дуняшу —С. В. Халютина и А. Ф. Адурская, Варю—М. Ф. Андреева, Аню — М. П. Лилина.

И. М. Москвин играл Епиходова и К. С. Станиславский — Гаева.

Роль Фирса исполнял А. Р. Артем.

В это время Мейерхольд отдыхал в имении своей жены Лопатине, близ станции "Чаадаевка. .

ПИСЬМА К ЧЕХОВУ О СТУДЕНЧЕСКОМ ДВИЖЕНИИ 1899-1902 гг.

Статья А. Н. Дубовикова[125] 1

Многие из мемуаристов, вспоминающие о встречах с Чеховым в последние годы его жизни, рассказывают о том новом, что появилось в его взглядах и настроениях под влиянием все явственнее обозначавшегося общественного подъема, бывшего пред­вестием первой русской революции. Об этом говорят как близкие знакомые Чехова, длительно и постоянно общавшиеся с ним, таки люди, чье знакомство с писателем огра­ничивалось немногими случайными встречами. Широко известны и часто цитируются в работах о Чехове воспоминания Вересаева: «Для меня очень был неожидан острый интерес, который Чехов проявил к общественным и политическим вопросам \..). Теперь это был совсем другой человек; видимо, революционное электричество, кото­рым в то время был перезаряжен воздух, встряхнуло и душу Чехова» (В. В. В е­р е с а е в. Сочинения, т. IV. М., 1948, стр. 504—505). С этим перекликается более обстоятельное свидетельство Елпатьевского, постоянно жившего в то время в Ялте и имевшего возможность часто видеть Чехова и дружески откровенно беседо­вать с ним.

Характерная для первого этапа их знакомства «временная отчужденность» («ме­шала политика. Антон Павлович был более чем равнодушен к тому, что волновало меня») в дальнейшем исчезла без следа, как исчезло и равнодушие Чехова к «полити­ке», «не стало прежнего Чехова»: «И случилось это как-то вдруг, неожиданно для меня. Поднимавшаяся бурная русская волна подняла и понесла с собой и Чехова. Он, от­вертывавшийся от политики, весь ушел в политику, по-другому и не то стал читать в газетах, как и что читал раньше. Пессимистически и во всяком случае скептически настроенный Чехов стал верующим. Верующим не в то, что будет хорошая жизнь через двести лет, как говорили персонажи его произведений, а что эта хорошая жизнь для России придвинулась вплотную, что вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-но­вому, светлому, радостному» (С. Я. Е л п а т ь е в с к и й. Воспоминания за 50 лет. Л., 1929, стр. 305).

Известный врач М. А. Членов, встречавшийся в эти годы с Чеховым во время приездов последнего в Москву, в своих воспоминаниях пишет, что Чехов «в последние годы уже с необычайной для него страстностью, не перенося никаких возражений, (...) доказывал,что мы — „накануне революции"» («Чехов в воспоминаниях современ­ников», стр. 552).

В воспоминаниях Сергея Мамонтова, тогда молодого драматурга, которому при­велось лишь дважды встретиться с Чеховым, мы находим рассказ о беседе с ним в июне 1903 г. в подмосковной местности Наре, где Чехов жил в то лето: «Знаете,— сказал он,— торопитесь писать для театра. Общество будет интересоваться театром всего два, много — три года. А там ему будет уже не до театра. Настанут в России такие события, которые все перевернут вверх дном. Мы переживаем такое же время, какое переживали наши отцы накануне Крымской кампании. Только нас ожидает еще худ­шее испытание. Я это знаю наверняка» (С. Мамонтов. Две встречи с Чеховым.— «Русское слово», 1909, 150, от 2 июля). Чтобы не множить цитат, ограничимся еще ссылкой на аналогичные свидетельства режиссера Александринского театра Е. П. Карпова («Две последние встречи с Ант. Пав. Чеховым».— «Рампа и жизнь», 1910, № 24, стр. 391—392) п врача В. И. Киселева, в прошлом студента Киевского универ­ситета, участника студенческого движения, который в 1901 г. познакомился с Чехо­вым в санатории в Аксенове («В Андреевском санатории (Из воспоминаний о Чехове)».— «Орджоникидзевская правда», г. Ворошиловск, 1940, № 162, от 14 июля).

Тезис о решительных сдвигах в сознании Чехова в предреволюционные годы проч­но утвердился в советской литературе,— трудно найти сейчас статью или книгу о нем, где не было бы уделено большего или меньшего внимания этому тезису и его обос­нованию примерами из последних произведений писателя — «Три сестры», «Невеста», «Вишневый сад» и свидетельствами мемуаристов. Однако до сих пор в литературе о Чехове почти не было сделано попытки конкретизировать общие положения о влия­нии на писателя «атмосферы, полной революционного электричества», надвигающейся «революционной бури» и т. п. ¹

До сих пор остается неисследованным вопрос о том, какие именно факты рус­ской общественной жизни, предвещавшие эту «бурю», доходили до Чехова, какими путями и из каких источников получал он информацию об этих фактах, как их вос­принимал и какие делал из них выводы. Известно, что Чехов был всегда, а в послед­ние годы особенно, внимательным читателем газет, что он получал их великое мно­жество — как столичных, так и провинциальных. Даже при заведомой неполноте, а в большинстве случаев и тенденциозности газетной информации о политической жизни страны, она все же давала читателю известное представление о происходящих в стране событиях.

Несомненно, что газеты не были единственным источником осведомленности Че­хова о фактах оживления и роста революционного движения в стране: газетная ин­формация восполнялась, а в иных случаях, конечно, и корректировалась живыми свидетельствами людей, встречавшихся с Чеховым или состоявших с ним в переписке. С этой точки зрения еще не было предпринято систематическое обследование огром­ного фонда писем к Чехову, сохраненных им в своем личном архиве (в дальнейшем мы пользуемся ими без ссылок на шифры Отдела рукописей JIB).

Не претендуя на полное освещение этой темы, мы в настоящей работе ограничи­ваемся систематизацией и анализом писем к Чехову, в которых содержатся те или иные отклики на события, связанные со студенческим движением конца 1890-х — на­чала 1900-х годов. Некоторые из этих писем в разное время были опубликованы (пол­ностью или в выдержках), но в большей своей части они до сих пор остаются ненапе­чатанными и их введение в научный оборот является давно назревшей задачей.

2

Началом нового и необычайно сильного подъема студенческого движения на рубеже нового века явились февральские события 1899 г. в Петербурге. 8 февраля — день основания Петербургского университета — студенты по традиции отмечали всегда шумно, беспорядочно и весело. По окончании торжественного акта они всей массой направлялись к Невскому, нарушая чинное спокойствие столицы нестройными воз­гласами и пением. В предыдущие годы этот день нередко отмечался инцидентами, в которых участвовали студенты. В 1899 г. решено было все это предотвратить. По указанию властей, ректор университета проф. Сергеевич объявил о недопущении бес­порядков в праздничный день, причем сделал это в оскорбительной для студентов форме, угрожая неподчинившимся наказаниями по статьям уголовного уложения. На годичном акте 8 февраля ректор был встречен шумом и свистом. По окончании акта студенты, несколько успокоившись, вышли из университета, но увидели, что полиция преградила им путь к Дворцовому мосту, через который они хотели пройти на Невский. Конная полиция, действовавшая по заранее отданному приказу, ответила на попытку студентов пройти за Неву ударами нагаек. Произошло столкновение, закончившееся победой полиции.

Негодующие и возмущенные грубым насилием, студенты решили прекратить посещение лекций и потребовали гарантий их личной неприкосновенности. На после­довавшие за этим полицейские репрессии учащиеся всех высших учебных заведений Петербурга ответили решением также прекратить занятия в знак солидарности со студентами университета. Волна возмущения быстро распространилась за пределы Петербурга, студенческая забастовка охватила многие русские города. По имеющимся данным, в забастовке приняло участие более 25 тысяч учащейся молодежи («История Московского университета», т. I. М., 1955, стр. 500).

Так, стихийно возникшие «беспорядки» в Петербургском университете переросли в событие общеполитического значения, явившись, по выражению современного нам историка, «началом периода „бури и натиска"» (В. И. Орлов. Студенческое дви­жение Московского университета в XIX столетии. М., 1934, стр. 321). Однако на этом этапе основная масса студенчества еще не осознавала ясно связи между своей борьбой за гражданские права, за академические свободы и общим процессом нарастания клас­совой борьбы в стране. Революционное сознание еще не овладело умами большинства студентов, а революционно мыслящая часть студенчества была слишком невелика и не могла играть руководящей роли. К тому же студенческие организации во имя лож­ного принципа сохранения единства всего студенчества, всех его группировок про­водили умеренную, приспособленческую тактику уступок буржуазным и отсталым слоям студенчества. Тем не менее события 1899 г. явились для многих студентов шко­лой политической борьбы, усилили влияние на них социал-демократических элемен­тов, послужили подготовительным этапом к дальнейшему развертыванию политически более зрелого движения последующих годов.

Первые сведения о событиях в Петербурге Чехов получил от брата Александра. В письме от 16 февраля 1899 г. Ал. П. Чехов писал ему: «У нас великое брожение умов по поводу студенческого волнения умов. Виновата полиция. Студенты ведут себя ве­ликолепно, сдержанно и с тактом. Все высшие учебные заведения — технологи, ин­женеры, лесники, даже духовная академия солидарно прекратили лекции по собст­венной инициативе, пока студентам не дадут гарантии, что их полиция не будет бить по мордам арапниками (...)• Подробностей так много, что можно написать целый том. Киевские и дерптские студенты прислали депутации о солидарности и тоже забасто­вали. Ждут, что студенческий пожар разольется по всем университетам. Что-то будет? Студенты поражают всех своим удивительно тактичным поведением. Будет время — напишу подробнее (...)»

В приписке к письму Александр добавлял: «Сейчас получено известие, что и мор­ской корпус примкнул к студентам, и через пять минут сообщено по телефону, что женские педагогические курсы (и бабы туда же!) подали своему попечителю великому князю Константину Константиновичу петицию, к коей приложена жалоба студентов и изложены их нужды и требования» (Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. М., 1939, стр. 382).

В следующем письме (от 26 февраля) Александр очень подробно излагает ход событий 8 февраля и последующих дней (там же, стр. 383—386). Газетный репортер, связанный с академическими кругами, сотрудник редакции «Нового времени», Ал. П. Чехов располагал, конечно, обширной информацией, как официальной, так и неофициальной, что позволило ему дать брату более полное представление о происходя­щем, чем тот мог почерпнуть из газет, которые, кстати сказать, вскоре вынуждены были на основании специального циркуляра прекратить печатное обсуждение студен­ческих волнений.

Так, в письме от 26 февраля Александр подробно рассказывает о закулисной борь­бе в правительстве, разгоревшейся вокруг студенческой истории, которой воспользо­вался Витте для дискредитации министра народного просвещения Боголепова и министра внутренних дел Горемыкина. Вместе с тем в освещении Александра явст­венно звучат либеральные ноты: слегка иронизируя над «Кех'ом» *, он в то же время одобряет его действия (осуждение рвения полиции и смещение петербургского градо­начальника Клейгельса), возлагает надежды на комиссию генерала Ванновского,«счи­тающегося абсолютно честным и беспристрастным человеком». В таком же духе он расценивает поведение студентов, подчеркивая их политическую благонамеренность и готовность приветствовать царя: «... он велел кучеру ехать по Дворцовому мимо уни­верситета, где в это время Клейгельс грозил толпе студентов у запертого поли­цией университета сослать всех в Сибирь, колесовать и повесить. Завидев экипаж царя, бунтовщики сняли шапки и радостно заорали ура» (там же, последнюю фразу, выпущенную в публикации письма, восстанавливаем по автографу).

Студенческие волнения живо заинтересовали Чехова, и в ответном письме к брату от 4 марта он писал: «Буду ждать от тебя письма — продолжения насчет студенче­ских беспорядков» (XVIII, 97). Чехову нужны были новые и новые факты, чтобы пол­нее представить себе картину происходящих событий и правильнее понять их объектив­ный смысл и значение. И он получал эти факты от брата, а также от других корреспон­дентов.

Заканчивая цитированное выше письмо от 26 февраля, Александр высказал пред­положение, что студенческая история подходит к финалу: «Теперь все тихо, общест­венное брожение улеглось, и по городу ходят под секретом только фотографии, снятые из окон академии художеств и изображающие избиение студентов арапниками. Ждут теперь, что скажет комиссия Ванновского» (Письма А. П. Чехову его брата Алек­сандра Чехова. М., 1939, стр. 387). Однако уже через неделю он извещает брата о даль­нейшем развитии событий: «Студенты начали было ходить на лекции, но вчера поли­ция арестовала нескольких курсисток, и сегодня они снова забастовали» (письмо от 4—5 марта.— Там же, стр. 387). Эти факты грубого произвола подействовали даже на скептический ум Александра. «В воздухе носится что-то такое скверное, а что — определить не могу»,— замечает он далее в том же письме.

Страх перед надвигающимся призраком революции толкал правительство на но­вые репрессии, которые вызывали ответную волну возмущения учащейся молодежи. 17 марта последовало решение о временном закрытии Петербургского и Московского университетов и о массовом увольнении из них всех студентов. Обратному приему подлежали студенты, о которых будет дан благоприятный отзыв охранного отделения. Несколько сот человек было выслано в прежние места жительства. В Москве более чем тысяче студентов было отказано в обратном приеме, около 700 человек было вы­слано из Москвы ².

В письмах к Чехову многие из этих фактов также нашли свое отражение. И. И. Орлов, видный земский врач и общественный деятель, приятель Чехова, писал ему 23 марта 1899 г. о разных неприятностях своей повседневной жизни, а затем продол­жал: «А впрочем, все это пустяки! Вы не думайте, что я очень удручен всеми этими глупыми житейскими фактами. Есть более важные явления в нашей действительно общественной жизни, каковою проявилась действительно сверх всякого чаяния жизнь наших студентов: ведь это целая Волга, против которой оказываются бессильными все фараоновские запруды Угрюм-Бурчеевых. Со дня на день жду возвращения своей дочери-курсистки из Питера; и бестужевки с 20 марта опять забастовали, как раз в первый день, когда был назначен у дочери третьекурсный экзамен. Наверное и их всех исключат, как исключили всех студентов Петербургского и Московского уни­верситетов».

В это же время Чехов получил два письма из Москвы: одно от Н. М. Ежова с лаконическим сообщением: «Московский университет закрыт. Говорят, не всех сту­дентов вернули, поэтому в будущем ожидаются еще большие беспорядки» (17 марта 1899), другое — от московского коммерсанта и издателя М. М. Зензинова, выражав­шего тревогу за судьбу причастных к волнениям студентов. «Здесь все поглощено уни­верситетской историей. Тяжело-становится жить при таких условиях, в особенности

у кого в семье есть студент. Наш пока в Москве и, вероятно, выслан не будет. Он техник, а Техническое, кажется, не закроют, в начале апреля уже экзамены. Сколько, подумаешь, будет исковерканных молодых жизней, и все из-за чего?» (24 марта 1899).

Гораздо более интересным и значительным было еще одно письмо, полученное Чеховым пз Москвы и помеченное 18 марта. Автором его был не сторонний наблюда­тель, как Ежов или Зензинов, а юноша, окрыленный открывшимися перспективами борьбы с произволом, воодушевленный смелыми мечтами о будущей свободе. Письмо

ЧЕХОВ

Фотографин, 1900 г., Ялта Литературный музей, Москва

было написано Михаилом Лавровым, сыном издателя «Русской мысли» В. М. Лав­рова. Он писал Чехову:

«В Московском университете с субботы 13 началась забастовка, все исключены и подписывают покаяние. Как только откроется университет — опять начнется за­бастовка, п так далее, пока не будут удовлетворены требования студентов. В Питере тоже начались волнения. Студенты рады — начальство сбито с толку, введен новый способ борьбы, в руках новое свое оружие, и марксисты приветствуют торжество осу­ществления практической программы Маркса. Пока фактов нет, полиция захватывает студенческие собрания, переписывает, но — высочайшее распоряжение не вмеши­ваться в академические дела ставит ее в положение кошкп, любующейся воробьем. Вообще получился кавардак. Появились подложные шуточные воззвания от ректора и насмешка проникает в университет. Над «Московскими ведомостями» громко и без злости хохочут. Настроение хорошее и веселое. Понятно, отцы сумрачны и, как всегда, рассудительны. Сочувствия со стороны общества не заметно, да п не нужно — никто не требует. Пора бросить эти костыли благодушной опеки! Пора провести границу меж­ду практической мудростью и верой в широкие теории будущего.Пора сознать необходи­мость гибели, так как только при этом сознанпи возможно жпть для далекого будущего,

раскрашивая и идеализируя гибнущих. Мало студентов, которые хорошо понимали бы всю важность настоящих событий, еще меньше найдете вы этих понимающих в обществе. А это только дает уверенность, радость и сознание своей непобедимости. Наступает, время, когда жить становится наслаждение. Таков новый век».

Как бы иллюстрацией к мысли Лаврова о «гибнущих» явилось нашумевшее само­убийство в тюрьме студента-нижегородца Г. Ливена. Об этом Чехов узнал из письма Горького, который писал ему из Нижнего 23 апреля:

«Здесь публика возмущена смертью студента Ливена, который сжег себя в тюрьме. Я знал его, знаю его мать, старушку. Хоронили здесь этого Ливена с помпой и демон­стративно, огромная толпа шла за гробом и пела всю дорогу» (М. Горький. Собр. соч., т. 28, стр. 77) ³.

Как уже было упомянуто выше, Чехов с неослабевающим интересом следил за , развитием студенческих волнений и имел возможность составить себе довольно пол­ную и точную картину происходящих событий. Подтверждением этого служит и пись­мо Чехова к И. И. Орлову от 18 Марта 1899 г. «Получаю много писем по поводу сту­денческой истории — от студентов, от взрослых; даже от Суворина три письма полу­чил. И исключенные студенты ко мне приходили ■(...) Кое-какие письма покажу вам при свидании» (XVIII, 114)

Следует обратить внимание на засвидетельствованный здесь самим писателем факт посещения его уволенными за участие в «беспорядках» студентами. Можно думать, что их рассказы о массовом исключении «неблагонадежных» студентов из разных университетов и других учебных заведений существенно дополняли то, что было ему известно из скудных газетных сообщений и из частных писем. А самое главное, в этих встречах Чехов мог наблюдать живых людей, представляющих передовую студенче­скую молодежь, мог непосредственно почувствовать их настроение, познакомиться с их мечтами и надеждами.

Существенным для нашей темы является вопрос не только о том, каковы были объем и формы доходившей до Чехова информации, но и о том, как же он сам расце­нивал эти события, на чьей стороне были его сочувствие и симпатия.

В самом раннем из дошедших до нас откликов Чехова на «студенческую историю»— в письме к И. И. Орлову от 22 февраля 1899 г.— сильнее всего звучит нота скепти­цизма: «Пока это еще студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это на­дежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти са­мостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России об­ращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чи­новники, ворующие инженеры» (XVIII, 88). Несомненно, к этому же периоду надо отнести и сходные мысли Чехова, переданные в воспоминаниях С. Я. Елпатьевского: «В другой раз, по поводу беспорядков в Петербургском университете, в которых дея­тельное участие принимал мой сын, Чехов стал говорить, что эти бунтующие студенты завтра станут прокурорами по политическим делам, а когда я заметил, что в массе эти студенты, несомненно, будут больше подсудимыми, чем прокурорами, он прене­брежительно махнул рукой и не продолжал разговора» (С. Я. Е л п а т ь е в с к и й. Воспоминания за 50 лет. Л., 1929, стр. 304) ⁵.

Очевидно,Чехов в февральских событиях 1899 г., возникших по случайному по­воду и весьма неопределенных по целям, не увидел глубокого общественного содер­жания, способного поколебать усвоенное им еще в печальной памяти восьмидесятые годы неверие «в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невос­питанную, ленивую» (XVIII, 89). Для Чехова на этом этапе еще остаются скрытыми глубинные процессы вызревания революционных элементов, происходившие в народ­ных массах — крестьянских и пролетарских. И он еще продолжает исповедовать уто­пическую веру во всемогущество науки, культуры и в силу отдельных личностей, которым суждено будет изменить строй русской жизни. В том же письме к Орлову он отчетливо декларировал эту веру: «Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям,— интеллигенты они или мужики,— в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается впе­ред и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т. д. и т. д.,— и все это делается помимо проку­роров, инженеров, гувернеров *, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что» (XVIII, 89).

В студенческих волнениях 1899 г. Чехов увидел однако и другую сторону: ему было понятно, что затяжной характер и размеры этих событий были вызваны в значи­тельной мере грубым и деспотическим поведением властей, безудержным произволом полиции, страхом самодержавия перед призраком революции. В уже цитированном письме к Орлову от 18 марта он писал: «По-моему, взрослые, т. е. отцы и власть иму­щие, дали большого маху; они вели себя как турецкие паши с младотурками и софтами, и общественное мнение на сей раз весьма красноречиво доказало, что Россия, слава богу, уже не Турция» (XVIII, 114).

О том же Чехов писал Суворину 2 апреля 1899 г.: «В Харькове публика устраи­вает на вокзале проезжающим студентам овации; в Харькове же возбуждение по по­воду дела Скитских⁸. Гони природу в дверь, она влетит в окно; когда нет права сво­бодно выражать свое мнение, тогда выражают его задорно, с раздражением и часто, с точки зрения государственной, в уродливой и возмутительной форме. Дайте свободу печати и свободу совести, и тогда наступит вожделенное спокойствие, которое, правда, продолжалось бы не особенно долго, но на наш век хватило бы» (XVIII, 127).

За месяц до этого, откликаясь в письме к Суворину на напечатанные в «Новом времени» его «Маленькие письма», вызвавшие сильное возмущение в обществе, Чехов осудил эти «Письма», исходя опять-таки из мысли о царящем в России произволе: «Получаются письма из Петербурга, настроение в пользу студентов. Ваши письма о беспорядках не удовлетворили,— это так и должно быть, потому что нельзя печатно судить о беспорядках, когда нельзя касаться фактической стороны дела. Государство запретило вам писать, оно запрещает говорить правду, это произвол, а вы с легкой душой по поводу этого произвола говорите о правах и прерогативах государства,—■ и это как-то не укладывается в сознании. Вы говорите о праве государства, но вы не стоите на точке зрения права. Права и справедливость для государства те же, что и для всякой юридической личности. Если государство неправильно отчуждает у меня кусок земли, то я подам в суд, а сей последний восстановит мое право; разве не долж­но быть то же самое, когда государство бьет меня нагайкой, разве я в случае насилия с его стороны не могу вопить о нарушенном праве?» (XVIII, 98)

Чем дальше развивались события, тем больше нарастал в сознании Чехова внут­ренний протест против произвола и деспотизма правящих кругов. Это, в конце кон­цов, стало определяющим мотивом в его оценке «студенческой истории». Подтвержде. ние этого, выраженное одним художественным штрихом, мы находим в письме его к Суворину от 19 августа того же 1899 г. из Москвы: «Недавно я ходил б университет к ректору просить, чтобы приняли студента из другого округа; студенту отказали, и сам я был принят чрезвычайно нелюбезно. Приемная ректора и его кабинет и швей­цар напомнили мне сыскное отделение. Я вышел с головной болью» (XVIII, 207). Таким своеобразным итогом заканчиваются имеющиеся в нашем распоряжении извле­ченные из переписки Чехова материалы, относящиеся к событиям 1899 г.

3

29 июля 1899 г. царским правительством были опубликованы «Временные правила об отдаче студентов в солдаты за учинение скопом беспорядков в учебных заведениях или вне оных». Этой мерой самодержавие возвращалось к временам Николая I, рас­считывая угрозой солдатчины подавить студенческое движение и восстановить спо­койствие в университетах. Но эти расчеты были опрокинуты жизнью в самом скором времени, при первом же применении «Временных правил».

В течение лета и осени 1900 г. в различных университетах начался новый подъем студенческого движения. Первыми сигналами к этому явились арест участвшков общестуденческого съезда в Одессе (в июне 1900 г.) и события в Киевском универси­тете в октябре—декабре того же года. По случайному поводу — студенчество было возмущено недостойным поведением в ресторане двух студентов-белоподкладочников — киевские студенты организовывали сходки, привлекавшие все больше участников.

Запретительные меры против этих сходок и репрессии против некоторых их участ­ников вызвали волнение среди студентов, требовавших уничтожения карцера и остав­ления в университете исключенных. Особенно бурная и многочисленная сходка со­стоялась 7 декабря, на ней присутствовало около 400 человек. На следующий же день министр народного просвещения телеграммой предложил попечителю Киевского учебного округа применить к участникам сходки 7 декабря «Временные правила». Это указание министра было выполнено специально созванным особым совещанием из представителей университетской администрации, жандармского управления и прокуратуры. 11 января 1901 г. было опубликовано правительственное сообщение о беспорядках в Киевском университете и об отдаче в солдаты ста восьмидесяти трех студентов. Вслед за тем в Петербурге были приговорены к солдатчине двадцать семь студентов.

Студенчество ответило на это забастовками и крупными политическими демон­страциями (19 февраля и 4 марта в Петербурге, И марта в Киеве, 23—26 февраля в Москве, 19 февраля в Харькове) ⁸. Новым для этого этапа студенческого движения было: заметное размежевание различных группировок внутри студенчества; выделе­ние сильного революционного ядра, в котором руководящую роль играли социал-де­мократы; установление связей с рабочими массами и с местными организациями РСДРП; поддержка рабочими студенческой борьбы, совместное участие студентов и рабочих в демонстрациях. Широкое освещение фактов студенческого движения 1901 г. и последующих годов давала ленинская «Искра», начиная с первого номера. Серьезное политическое значение вновь начавшейся борьбе студентов придавал В. И. Ленин, в работах которого за 1901—1903 гг. имеется много откликов на студенческое движение, в том числе две статьи, целиком посвященные этой теме: «Отдача в солдаты 183-х студентов» (Сочинения, т. 4, стр. 388—393) и «Начало демонстраций» (там же, т. 5, стр. 295—298).

В первой из названных статей Ленин следующим образом оценивал расправу правительства со студентами: «Это — пощечина русскому общественному мнению, симпатии которого к студенчеству очень хорошо известны правительству. И единст­венно достойным ответом на это со стороны студенчества было бы исполнение угрозы киевлян, устройство выдержанной и стойкой забастовки всех учащихся во всех выс­ших учебных заведениях с требованием отмены временных правил 29 июля 1899 года» (там же, т. 4, стр. 391). Далее Ленин говорит о необходимости оказать широкую под­держку студентам: «И все сознательные элементы во всех слоях народа обязаны отве­тить на этот вызов, если они не хотят пасть до положения безгласных молча перено­сящих оскорбления рабов. А во главе этих сознательных элементов стоят передовые рабочие и неразрывно связанные с ними социал-демократические организации Студент шел на помощь рабочему — рабочий должен придти на помощь студенту» (там же, стр. 391—392).

Последующее развитие студенческой борьбы 1901 г. показало, как эти указания Ленина воплощались в жизнь и как само студенческое движение выходило за пределы требований академических свобод, выдвигая лозунги общеполитической борьбы с са­модержавием. Подводя в декабре того же года некоторые итоги прошедшим событиям, указав на возобновившиеся демонстрации «в Нижнем, и в Москве, и в Харькове», Ленин писал: «Опыт прошлого года не прошел для студентов даром. Они увидели, что только поддержка народа и главным образом поддержка рабочих может обеспечить им успех, а для приобретения такой поддержки они должны выступать на борьбу не за академическую (студенческую) только свободу, а за свободу всего народа, за полити­ческую свободу. Харьковский союзный совет студенческих организаций прямо выразил ₈то уже в своей октябрьской прокламации. Да и студенты Петербурга, Москвы, Киева,

Риги п Одессы, как видно нз их листков u прокламаций, начали понпмать всю „бес­смысленность мечтаний" об академической свободе при беспросветном рабстве народа» (там же, т. 5, стр. 296).

• — - _Г н. _к

Эти ленинские оценки фактов студенческого движения 1901 и последующих годов помогут нам в дальнейшем правильнее понять характер тех сведений, которые получал Чехов от корреспондентов, в большинстве своем не принадлежавших к революционным кругам русского общества. Самые статьи Ленина и номера «Искры» с материалами о студенческом движении не попадали непосредственно в поле зрения Чехова. Но мы

Dans la Vie

, К-

, ц zJ"

Lies Idylles

5TEINLEN

ч- с к nt dkssixs к\ COfl.kl'RS

WT-PROPOS Dc Camilie de SRINTE-CROIX

FIHTIOV

H PIAZZA t'f C"

PARIS

S1 \ IN I T R1-:V, l.IBRAIRKS

КНИГА РИСУНКОВ СТЕПНЛЕНА (PARIS, 1901), ПОДАРЕННАЯ ГОРЬКИМ ЧЕХОВУ С НАДПИСЬЮ: «ДОРОГОМУ ДРУГУ АНТОНУ ПАВЛОВИЧУ ЧЕХОВУ НА ПАМЯТЬ М. ГОРЬКИЙ» Дом-музей Чехова, Ялта

имеем основание думать, что взгляды русской революционной социал-демократии на студенческое движение и на его связи с общереволюцпонным подъемом в стране в какой-то степени могли быть известными Чехову через посредство Горького, к оценке роли которого в этом вопросе мы обратимся несколько позже.

Первое за 1901 г. известие о студенческих делах мы находим в письме к Чехову академика Н. П. Кондакова от 2 января из Петербурга: «Вы спрашиваете, что здесь нового. Много и мало. Много пустого вздора, сутолоки, шума и мало толку. В уни­верситете 50 студентов исключено, хотя немногие совсем, на этот раз только за сходкп. В Киеве исключено до 500 человек, в основании неприличный студенческий скандал на Крещатике. Затем сходки и пр. И теперь ожидают сходок и опять исключений. Когда этому конец, ты, господи, веси!»

Крупный византинист и знаток древнерусского искусства, Кондаков был, разу­меется, чрезвычайно далек от политики, и потому, естественно, в его сообщении зву- чпт брюзгливое раздражение непонятными для него происшествиями. Однако факты, им сообщенные, были достоверны: о киевских событиях, приведших вскоре к отдаче ста восьмидесяти трех человек в солдаты, мы уже упоминали выше; в Петербурге еще до того, как развернулись киевские события, было исключено из университета более

30 студентов, 12 других были подвергнуты «выговору с карцером» (см. «Красный архив», 1936, № 2, стр. 84).

Наибольшего напряжения события, вызванные сообщением 11 января о киевских студентах, достигли в конце февраля — начале марта. За это время среди писем к Че­хову мы находим только одно короткое упоминание о студентах. 23 февраля профессор Киевского университета А, А. Коротнев, близкий знакомый Чехова по Ницце, в приписке к письму коротко сообщал: «Студенты затихли и, увы! эта тишина есть выражение крайней апатии, не шумят, но и не учатся».

Два месяца спустя Коротнев в письме от 20 апреля 1901 г. еще раз вернулся к соз­давшемуся тогда положению в Киевском университете. Нужно напомнить, что после демонстрации 4 марта в Петербурге и вызванной ею сильной революционной волны, охватившей многие города империи, правительство сочло необходимым сделать вид, что оно отказывается от политики крайних репрессий: в апреле действие «Временных правил» было приостановлено, министром народного просвещения на место убитого студентом Карповичем Боголепова ⁹ был назначен генерал Ванновский, в высочайшем рескрипте на имя которого предлагалось вложить «сердечное попечение» в дело вос­питания юношества (см. заметку в «Искре», 1901, № 4, май) ¹⁰. Об этом внезапном по­вороте в действиях властей и писал Чехову Коротнев: «Право, как-то гнусно и пошло кругом. И как все меняется, сообразуясь с условиями: вчера солдатчина, террор, а сегодня все либеральничают и уже вполголоса говорят о конституции. Какая все это гадость! Молодежь тоже совсем свихнулась, окончательно изболталась, почему и занимается политикой. С сентября университеты превратятся в политические клубы и тогда прощай наука».

Далекий от политики профессор возмущается маневрами правительства, но ему остается чуждым и непонятным смысл студенческого движения,— он видит в нем лишь досадную помеху учебным занятиям.

Почти такое же непонимание происходящих событий и причин, их вызвавших, обнаружил и другой корреспондент Чехова, видный петербургский врач Н. Н. Ре­форматский. 31 марта 1901 г. он писал Чехову, что «недавние события» в Петербурге «не давали места спокойному течению жизни», жаловался на «атмосферу тяжелую», в результате которой у одного из его товарищей — врачей «появился бред преследо­вания», а у какой-то девицы, служащей в Думе, «при виде солдат, действующих на­гайками», «был случай острого помешательства». Размышляя над причинами «всех недавних историй», этот гуманно настроенный врач приходил к выводу, что «раздра­жение молодежи создавалось искусственно, намеренно. Можно было бы иначе сделать, и не было бы печальных картин». И он возлагает надежды на то, что правительство действительно откажется от применения силы, чем и достигнет умиротворения. Закан­чивая свое сообщение, он писал: «Теперь все в уповании, что Ванновский утихомирит дело студенческое, надеются на новый университетский устав, в котором будет изъято временное правило об отдаче в солдаты ..'. Анрепа¹¹ и Мещанинова называют това­рищем министра н их одобряют» ¹². Заметим, что названный здесь Мещанинов, до этого занимавший должность начальника тюремного управления, был действительно назна­чен товарищем министра народного просвещения. По поводу этого «Искра» ирони­зировала, что помогать бравому генералу Ванновскому в проведении политики «сер­дечного попечения» будет бывший тюремщик.

Гораздо более содержательными и значительными были те письма, которые Чехов получал от людей, близких к революционным кругам, глубже понимавших смысл про­исходивших событий, непосредственных свидетелей или даже участников их. 4 марта произошла демонстрация у Казанского собора и массовое избиение ее участников по­лицией и казаками. 6 марта в газетах было напечатано официальное сообщение об этом. А уже 8 марта недавно познакомившийся с Чеховым через Горького редактор журнала «Жизнь» В. А. Поссе писал Чехову из Петербурга:

«Спешу ответить, глубокоуважаемый Антон Павлович, на ваше милое письмо. На душе так тревожно, мысли несутся в голове с такой лихорадочной быстротой, что трудно написать связное письмо. Серьезное теперь время, очень серьезное! Масса сосредоточенного страдания. Горький здесь и страшно волнуется. Сегодня уезжает в Нижний. Театр отступил на задний план, но все же ваши „Три сестры" смотрятся с захватывающим интересом.

Сквозь все волнения, надежды и опасения нередко прорывается нетерпение по­скорее прочитать ваш рассказ, предназначенный для „ Жизни ". Да, но о литературе го­ворить теперь трудно. Правительственному сообщению не верьте. Все было совсем иначе и несравненно ужаснее». И дальше Поссе коротко упоминает о нескольких уби­тых студентах и об избиении ряда литераторов (Н. Ф. Анненскогои др.). В заключе­ние он обещает в другой раз написать о всех этих событиях подробнее — «теперь не в силах».

Обещанного письма Поссе так и не написал: в качестве лица, находящегося в свя­зях с революционными кругами, он в числе ряда других «подозрительных» литерато­ров был вскоре арестован,— следующее письмо Чехову он послал 7 мая из дома пред­варительного заключения на Шпалерной.

Непосредственным свидетелем расправы на Казанской площади был В. Э. Мейер­хольд, находившийся в то время в Петербурге с труппой Художественного театра на гастролях. По возвращении в Москву он написал Чехову взволнованное письмо (18 ап­реля 1901 г.), в котором выразил страстное стремление «пламенеть духом своего вре­мени». «Я открыто возмущаюсь полицейским произволом, свидетелем которого был в Петербурге 4 марта, и не могу спокойно предаваться творчеству, когда кровь кипит и все зовет к борьбе (... Да, театр может сыграть громадную роль в перестройке всего существующего! Недаром петербургская молодежь так старательно подчеркивала свое отношение к нашему театру. В то время как на площади и в церкви ее, эту молодежь, бессердечно, цинично колотили нагайками и шашками, в театре она могла открыто выражать свой-протест полицейскому произволу». И дальше Мейерхольд рассказывает ставший позднее широко известным по книге Станиславского эпизод о реакции зритель­ного зала на спектакль «Доктор Штокман» Ибсена. «Общественное движение послед­них дней приподняло мое настроение, возбудило во мне такие желания, о каких я и не мечтал»,— заключает эту тираду Мейерхольд (см. полный текст этого письма выше, в публикации писем В. Э. Мейерхольда к Чехову)¹³.

Хотя в письме Мейерхольда и не могло отразиться ясное понимание складывав­шейся в стране революционной ситуации, но покоряющая искренность овладевшего им порыва и сила охватившего его негодования превращали это письмо в документ большого значения, к которому Чехов не мог отнестись равнодушно. Чуткий художник и внима­тельный наблюдатель русской жизни должен был ощутить в нем нечто новое, необыч­ное. К сожалению, письма Чехова к Мейерхольду остаются почти полностью неизвест­ными, и мы не знаем, что и как он ответил своему корреспонденту.

В число тех лиц, от которых Чехов получал информацию о мартовских событиях 1901 г., мы должны включить и двух близких ему людей — О. JI. Книппер и М. П. Че­хову. В связи с гастролями Художественного театра Книппер в те трагические дни также находилась в Петербурге. Хотя по кругу своих интересов она была далека от проблем, которые волновали студенчество, и хотя в чужом для нее городе она не имела прочных связей (что не могло не ограничивать ее осведомленность), тем не менее в ряде ее писем к Чехову интересующая нас тема нашла свое отражение.

В письме от 2 марта она, очевидно, еще ничего не зная о готовящихся в Петербур­ге событиях, передает Чехову дошедшие до нее слухи из Москвы: «В Москве студенты мутят сильно, и я из дому ничего не получаю, начинаю беспокоиться» («Переписка Чехова и Книппер», т. 1, стр. 341). В день 4 марта Книппер с другими артистами театра была на писательском обеде. На другой день она пишет Чехову и, рассказав об обеде, продолжает:

«После 12-ти часов мы своей компанией поехали еще к Палкину пить чай и кофе и обсуждали все случившееся за день. Здесь страшные студенческие беспорядки, опять казаки, нагайки, убитые, раненые, озверелые, все, как быть должно. Эти мрачные события, конечно, омрачали и наше торжество. Настроение в обществе ужасное. В Москве тоже кровопролитие почище здешнего, говорят; жду завтра письма от Во­лоди.

Хочется спать, милый, прошлую ночь не спала, прости, что только сухо описываю события. Расскажу все с своей окраской, ведь скоро увидимся, только в Ялту не поеду» (там же, стр. 347).

Книппер все же поехала в Ялту и пробыла там с 30 марта до 14 апреля. Нужно думать, что она сдержала свое обещание и подробно рассказывала «с своей окраской» о том, что же в действительности происходило в Петербурге. Прямым подтверждением этого служит ее письмо,посланное 19 апреля,после ее возвращения в Москву: «В теат­ре без конца спрашивают о тебе, как ты смотришь на студенческие волнения, что ты. думаешь о Ванновском, как смотришь на нашу поездку в Питер в будущем сезоне, etc.» (там же, стр. 385).

Не менее убедительными для Чехова были, конечно, и сведения, полученные от сестры. 8 марта Мария Павловна писала брату из Москвы: «В Москве творится что-то- странное — студенты, рабочие, Толстой — страшно ходить по улицам. Стало тише. Приеду — расскажу» (М. П. Чехова. Письма к брату А. П. Чехову. М., 1954, стр. 176). Мы можем не сомневаться, что по приезде в Ялту она также рассказывала брату о московских событиях, развертывавшихся на ее глазах, и, кроме того, ко­нечно, и о том, что произошло в Петербурге. Об этом она знала со слов Горького, проезжавшего через Москву на обратном пути из Петербурга в Нижний. 11 марта Мария Павловна сообщала Чехову: «Милый Антоша, сейчас я виделась с Горьким. Он ужасы рассказывает про Петербург. Он собирается тебе писать об этом» (там же, стр. 178).

На протяжении двух-трех дней в письмах, полученных Чеховым, дважды про­звучало в непосредственной связи с последними событиями имя Горького,— его назвал сначала В. А. Поссе, а затем — сестра. Да, именно Горький мог рассказать ту прав­ду, которая была ему так необходима, которую упорно замалчивали или искажали газеты, которой не понимали его знакомые из среды либеральной интеллигенции. Горький собирается писать ему,— об этом сообщает сестра,— надо поторопить его, напомнить ему о тягостном положении ялтинского «изгнанника». И 18 марта Чехов, написал Горькому короткое письмо, в котором между сообщением о начавшейся в. Крыму весне и приветами жене и Максимке мы находим завуалированные ради осто­рожности строки, смысл которых должен был быть понят адресатом: «Я слышал, что в Петербурге и потом в Москве вы были невеселы. Напишите же, в чем дело, я мало, почти ничего не знаю, как и подобает россиянину, проживающему в Татарии, но пред­чувствую очень многое. Итак, позвольте ждать от вас письма» (XIX, 64).

И Горький не замедлил с ответом: между 21 и 28 марта (письмо не имеет точной даты) он отправляет Чехову большое письмо, в котором страстный негодующий рас­сказ о петербургских событиях сопровождается их революционным истолкованием и предвидением неизбежных в будущем новых схваток с самодержавием.

«Я давно собирался написать вам, дорогой и любимый Антон Павлович, да теперь, видите ли, такое у меня настроение, что я решительно не могу сосредоточиться на чем- либо. Каждый день напряженно ждешь чего-нибудь нового, каждый день слышишь невероятные разговоры и сообщения, нервы все время туго натянуты, и каждый день видишь десяток, а то и больше, людей столь же возбужденных, как и сам ты. Вчера наш губернатор привез из Питера несколько точных известий: Вяземский выслан, против 43-х и 39-ти литераторов, подписавших письмо, осуждающее действия полиции 4 марта, предполагается возбудить дело о подстрекательстве к сопротивлению властям, в войсках гвардии сильное недовольство последними распоряжениями, а особенно- участием отряда лейб-гвардии казаков в бою 4-го (...)

Вообще, надо сказать по совести, офицерство ведет себя очень добропорядочно. При допросе арестованных за 4-е число их спрашивали главным образом о том, какую роль в драке играл Вяземский и кто те два офицера, которые обнажили шашки в за­щиту публики и дрались с казаками. Одного из этих офицеров я видел в момент, когда он прорвался сквозь цепь жандармов. Он весь был облит кровью, а лицо у него было буквально изувечено нагайками. О другом очевидцы говорят, что он бил по башкам казаков обухом шашки и кричал: бейте их, они пьяные! они не имеют права бить нас, мы публика! Какой-то артиллерист-офицер на моих глазах сшиб жандарма с коня

ударом шашки (не обнаженной). Во все время свалки офицерство вытаскивало жен­щин из-под лошадей, вырывало арестованных пз рук полиции и вообще держалось прекрасно. То же и в Москве, где офицеры почти извинялись перед публикой, загнан­ной в манеж, указывая на то, что онп-де обязаны повиноваться распоряжениям полиции вследствие приказа командующего войсками, а не по воинскому уставу.

Роль Вяземского такова: в то время когда Н. Ф. Анненскпй бросился на защиту избиваемого Пешехонова, Вяземский тоже бросился за ним и закричал Клейгельсу, чтобы он прекратил это безобразие. А когда избитый Анненскпй подошел к нему

МОСКВА. СТАРОЕ ЗДАНИЕ УНИВЕРСИТЕТА Фотография из альбома «Виды Москвы...» 1880-е гг.

Вяземский подвел его к Клейгельсу и наговорил последнему резкостей, громко упре­кая в зверстве, превышении власти п т. д. Туган н Струве из тюрьмы выпущены. Аре­стованных из Питера высылают ¹⁴. На Пасхе в Петербурге ждут новых беспорядков. Того же ожидают в Киеве, Екатерннославе, Харькове, Риге и Рязани, где публика, вкупе с высланными студентами, устроила уже скандал, во время молебна о здравии Победоносцева. У нас тоже возможны беспорядки. Здесь до 70 человек иногородних студентов, полуголодных, битых, возбужденных и возбуждающих публику. Очень прошу вас, дорогой Антон Павлович, пособирайте деньжат для голодающих студентов, ибо здесь источники иссякают. Теперь в Ялте съезд, собрать сотню другую, я думаю, можно. В Москве и Питере собрано много, туда посылать бесполезно.

(...) Несмотря на репрессии и благодаря им — оппозиционное настроение силь­но растет.

Следственное производство по делу о 4 марта установило точные цифры изби­тых: мужчин —62, женщин—34, убито —4; технолог Стеллинг, медик Анненский, кур­систка и старуха задавлены лошадьми. Полиции, жандармов и казаков ранено 54. Это за время минут 30—40, не больше! Судите же сами, какая горячая была схватка! Я во веки не забуду этой битвы! Дрались — дико, зверски, как та, так и другая

сторона. Женщин хватали за волосы и хлестали нагайками, одной моей знакомой курси­стке набили спину, как подушку, досиня, другой проломили голову, еще одной—вы­били глаз. Но хотя рыло и в крови, а еще неизвестно, чья взяла (...)

Вообще у начальства хлопот много. Надеюсь — будет еще больше. Жизнь при­няла характер напряженный, жуткий. Кажется, что где-то около тебя, в сумраке со­бытий, притаился огромный черный зверь и ждет и соображает, кого пожрать. А сту­дентики — милые люди, славные люди! Лучшие люди в эти дни, ибо бесстрашно идут, дабы победить или погибнуть. Погибнут или победят — не важно, важна драка, ибо драка-—жизнь. Хорошо живется!» (М. Горький. Собр. соч., т. 28, стр. 157—159).

Нет никаких сомнений, что письмо Горького произвело на Чехова глубокое впе­чатление, вызвало какие-то ответные мысли, которыми он хотел бы поделиться с Горь­ким. Но в их дальнейшей переписке тема студенческого движения отсутствует — и по вполне понятным причинам. В ночь на 16 апреля Горький был арестован, его пере­писка строго контролировалась жандармами не только во время его пребывания в тюрьме, но и после освобождения. В немногих дошедших до нас письмах к Чехову Горький неоднократно предупреждает его об этом.

Об аресте Горького и о событиях в Нижнем, предшествовавших этому аресту, Чехов узнал из письма нижегородского врача Н. И. Долгополова от 7 мая 1901 г.: «Поводом к аресту, надо полагать, послужило распоряжение из Питера — как мера „предупредительная" для устранения демонстрации 1 мая, с 17-го по 18-е были сильные аресты в Питере, Саратове, Нижнем й Москве. Местная же причина то­же, может быть, была толчком для взрыва арестов в Нижнем. Нужно вам ска­зать, в Нижнем 7 апреля было необычайное событие. С разрешения губернатора в зале Всесословного клуба была сходка студентов и местных общественных деяте­лей, приглашенных студентами. На этой еходке был Алексей Максимович — гово­рил речь. Цель этой сходки была такова: решали, устраивать ли демонстрацию 8-го, в годовщину смерти студента Ливена, покончившего жизнь самоубийством в тюрьме в Москве в 1899 г.,— студент этот нижегородец, и его демонстративно похоронили в Нижнем. На сходке было решено демонстрацию не устраивать, а подать на имя министра народного просвещения петицию с определенными тре­бованиями на счет освобождения киевских студентов от солдатчины и разбора де­ла о 4 марта. Петиция эта была редактирована по поручению собрания Алексеем Максимовичем. Вот эта местная причина».

В настоящее время материалы переписки Горького (см. Собр. соч., т. 28 и «Архив А. М. Горького», т. V. М., 1955) и архивных документов (см. статью А. Свободова «М.Горькийи студенческое движение 1901 г.»—«Каторга и ссылка»,№ 35,1927,стр. 68— 77) дают достаточно полную картину того, насколько прочными и многообразными бы­ли связи Горького с революционным студенчеством, которое все решительнее станови­лось на путь общеполитической борьбы, далеко выходящей за пределы узкоакадемиче­ских требований. В то же время Горький был тесно связан с растущим революционным подъемом в рабочих массах.

Среди близких Чехову людей Горький был, пожалуй, единственным человеком, ко­торый ясно представлял себе перспективу неизбежного нарастания революционной борьбы, приобретавшей общенародное значение. И если в письмах он не мог касаться этих тем, то не приходится сомневаться, что во время свидания 26 мая 1901 г., когда Чехов с женой побывали у него в Нижнем по пути в Аксеново, они говорили и о том, что волновало и интересовало их обоих,— о надвигающейся буре революции. Мож­но думать, что Чехов воспользовался этой встречей также для того, чтобы исполнить просьбу Горького о денежной помощи пострадавшим от репрессий студентам. Как мы увидим ниже, Чехов не раз оказывал такую помощь студенческой революционной молодежи.

Следующая встреча Чехова с Горьким состоялась в Ялте в ноябре 1901 г. Она была не столь мимолетной, как предыдущая. Известно, что Горький остановился у Чехова и прожил у него с 12 по 19 ноября,после чего переселился в Олеиз. Общение двух писа­телей не прекращалось вплоть до весны 1902 г. Горький приехал в Ялту обогащенный новыми впечатлениями от развертывающегося в стране движения. Воспоминания о мартовских событиях и их последующем развитии не только не остыли в нем, но, на­оборот, они с новой силой овладели им после прощальной демонстрации учащейся мо­лодежи при его отъезде из Нижнего, после возмутительного поведения властей, не до­пустивших Горького в Москву, после демонстрации, устроенной харьковской учащей­ся молодежью в честь любимого писателя, преследуемого самодержавием.

О том, что произошло на Харьковском вокзале и как это потрясло Горького, мы мо­жем судить по его письму к В. А. Поссе, написанному во второй половине ноября из Олеиза:

«В Харькове мне предложили не выходить из вагона на вокзал. Я вышел. Вокзал — пуст. Полиции — куча. Пред вокзалом — большая толпа студентов и публики, поли­ция не пускает ее. Крик, шум, кого-то, говорят, арестовали. Поезд трогается. Час ночи, темно. И вдруг мы с Пятницким, стоя на площадке вагона, слышим над нами, во тьме, могучий, сочный такой, знаешь, боевой рев. Оказывается, что железный мост, переки­нутый через станционный двор, весь усыпан публикой, она кричит, махает шапками — это было хорошо, дружище! Мост высоко над поездом, и крик был такой бурный, друж­ный, бодрый.

Все сие рассказывается тебе, товарищ, не ради возвеличения Горького в твоих гла­зах, а во свидетельство настроения, которым все более проникается лучшая часть рус­ской публики» (Собр. соч., т. 28, стр. 197—198).

Нельзя себе представить, чтобы при встрече с Чеховым Горький умолчал о том, что так волновало его и что было так значительно для нового этапа в развитии русского об­щества. Косвенное подтверждение этому мы находим в одной из записей (от 29 ноября 1901 г.) неизданного дневника зятя JI. Н. Толстого М. С. Сухотина, которая свидетель­ствует о том, что в беседе с Толстым Горький подробно рассказывал о демонстрации 4 марта и о других фактах студенческого движения (выдержки из дневника Сухотина публикуются Л. Н. Кузиной в очередном томе «Литературного наследства», посвящен­ном Толстому).

В длительном общении с Чеховым в этот период Горький выступал не в качестве беспристрастного информатора — он был, несомненно, и страстным истолкователем фактов, имевшим возможность обобщить их в широкую картину решительных из­менений в русской жизни. В его беседах с Чеховым не могли не отразиться и те оцен­ки современного этапа революционного движения, которые были характерны для рус­ской революционной социал-демократии,— ведь Горький был внимательным читателем ленинской «Искры».

Все сказанное позволяет сделать вывод, что значительную роль в том сдвиге, кото­рый так единодушно отмечают мемуаристы в Чехове начала 1900-х годов, сыграл именно Горький, дружеским общением с ним как через письма, так и при личных встречах. Характерно, что сам Горький уже в ноябре 1901 г. подметил разительную перемену, происходящую в Чехове. В цитированном выше письме к В. А. Поссе из Олеиза он следующим образом выразил свои наблюдения: «А. П. Чехов пишет ка­кую-то большую вещь и говорит мне: „Чувствую, что теперь нужно писать не так, не о том, а как-то иначе, о чем-то другом, для кого-то другого, строгого и честногоПо­лагает, что в России ежегодно, потом ежемесячно, потом ежедневно будут драться на улицах и лет через десять — пятнадцать додерутся до конституции. Путь не быстрый, но единственно верный и прямой. Вообще, А. П. очень много говорит о конституции и ты, зная его, разумеется, поймешь, о чем это свидетельствует. Вообще — знамения, все знамения, всюду знамения. Очень интересное время...» (Собр. соч., Т; 28, стр. 199).

Придавая большое значение общению Чехова с Горьким и влиянию последнего, мы не собираемся утверждать, что оно было единственным фактором, воздействовав­шим на общественное сознание Чехова. Для полноты обзора имеющихся в нашем рас­поряжении материалов мы должны вернуться несколько назад, к леТу 1901 г.

В Андреевском санатории, куда Чехов приехал после встречи с Горьким в Нижнем, он вскоре познакомился со студентом Киевского университета В. И. Киселевым, который находился на излечении в том же санатории. В 1940 г. были опубликованы воспоминания Киселева, в лице которого Чехов встретил тогда непосредственного участника студенческого революционного движения: «До прибытия в санаторий я за политическую деятельность сидел в тюрьме, а затем был выслан из пределов рабочих пунктов и университетских городов. Обо всем этом я рассказывал Антону Павло­вичу. Он слушал меня внимательно,

— Но, ничего, Василий Иванович, уже веет теплом, уже заря свободы наступает, рассеется тьма, не будет у нас полицейских, ^появятся школы во всех уголках России. И не будет этих темных медвежьих уголков. Не будет попов, народ будет дышать сво­бодно и выскажет свою волю. Вот чего я жду,и это будет!» («Орджоникидзевская правда», Ворошиловск, 1940, № 162, от 14 июля). Разумеется, что, воспроизводя через сорок лет эту беседу, Киселев не мог в точности передать сказанные тогда Чеховым слова. Но в целом его воспоминания вполне правдоподобны.

Ряд корреспондентов Чехова на протяжении осени 1901 г. сообщал ему о примеча­тельных фактах студенческого движения. 24 ноября постоянный корреспондент Че­хова М. А. Членов писал ему: «Перехожу к московским новостям. В Москве был Ван- новский и оставил дурное впечатление: теперь для всех ясно, что университетам нечего ждать. Он принял, правда, депутацию от студентов, но больше разговаривал с ней о том, какие надо носить галстуки, а не о реформах. В университете брожение».

Сообщенный здесь факт имел место в Москве 4 ноября. На него тогда же откликну­лась «Искра», которая писала (1901, № 13, от 20 декабря): «Студенческое движение опять начинает принимать боевой характер. Борьба за академическую свободу опять расширяется до открытой, вплоть до уличной схватки, борьбы за политическую сво­боду. Ввиду этого ознакомление с ходом развития движения приобретает особую важ­ность. Начнем с Москвы, где пресловутый генерал Ванновский лично ответил на сту­денческие требования (... Брожение среди студенчества сильно возросло. А „лукавый царедворец" еще подлил масла в огонь, когда (4-ноября) ответил категорическим отка­зом на требования, предъявленные ему депутацией студентов (в числе 21 студента, при­шедших к Ванновскому в Лоскутную гостиницу) (... Отказ министра и его наглые заявления о неверности „слухов" (!), будто он весной что-то обещал,возмутили и самых мирных.На совет министра-лакея „успокоиться" депутаты „ответили гробовым молча­нием" (... В результате этих бесед получилась прокламация, в которой студенты при­зывают к более широкой борьбе уже не за академическую свободу, которая несовмести­ма с деспотизмом, а за свободу политическую».

Знаменательный факт перерастания студенческого движения в общеполитическую борьбу и его сближения с борьбой рабочих масс нашел некоторое отражение и в крат­ком сообщении, полученном Чеховым из Москвы от Мейерхольда накануне нового, 1902 г.: «Новости: рабочие и студенты готовятся к выражению негодования по адресу Ванновского, обманувшего их ожидания».

4

1901 год в истории студенческого движения заканчивался явными предвестиями бовых бурных событий. Отказ правительства от политики уступок нашел свое выраже­ние во «Временных правилах» Ванновского, опубликованных 22 декабря 1901 г. Тре­бования студентов, предъявленные во многих высших учебных заведениях и вклю­чавшие такие пункты, как свобода сходок и собраний, отмена ограничений при приеме в университеты, возвращение студентов, исключенных по политическим мотивам, не­зависимость университетов от действий полиции и т. д., были этими правилами пол­ностью отклонены. Взамен этого новые «Временные правила» «разрешали только кур­совые или факультетские собрания с количеством присутствующих не более 300 человек. Эти собрания должны были проходить только с разрешения начальства, по утверж­денной последним программе и в присутствии профессора или лица из „ административ­ного персонала",которым вменялось в обязанность „не ограничиваться одним наблю­дением того, что происходит на собрании"» («История Московского университета», т. I, М., 1955, стр. 510).

Студенчество ответило на это усилением организованной борьбыи новой волной про­тестов. В январе 1902 г. состоялся Всероссийский студенческий съезд, который в сво-

ем манифесте, напечатанном в «Искре» (1902 г., № 18, от 10 марта), провозгласил, что «студенческое движение есть движение политическое», что «борьба за права студенче­ства неизбежно является борьбой против правительства». Съезд указал в этом мани­фесте на желательность тесной связи студенческих революционных организаций с ме­стными комитетами РСДРП (там же). В конце января в Киеве студенты Политехниче­ского института, а затем и университета вынесли решение о забастовке; в первых чис­лах февраля волнения произошли в Петербурге, Москве, Харькове, Томске, Одессе, Риге и в других городах. Массовые сходки, уличные демонстрации с участием

к

чЯитонъ *Ч}ховъ.

и г ^г ?

и.

РАЗСКАЗЫ,

-4V -¹"

ДАРСТВЕННАЯ НАДПИСЬ ЧЕХОВА НА СБОРНИКЕ «РАССКАЗЫ» (СПб., 1901)

«Василию Ивановичу Киселеву на добрую память о нашем знакомстве в Андреевской санатории — от автора. Антон Чехов. Август 1901 г.»

Местонахождение книги неизвестно. Воспроизводится по фотографии из собрания H. А. Роскиной, Москва

студентов и рабочих, столкновения с полицией были наиболее ярким выражением этой волны протеста.

В письмах корреспондентов Чехова многие из этих событий нашли свое отражение— в одних случаях краткое и весьма субъективное по освещению, в других — более пол­ное, яркое и правдивое.

^ " J

Отдельные упоминания о студенческих делах встречаются по-прежнему в письмах О. JI. Книппер. «Молодежь в Москве опять мутит из-за еврейского вопроса и печати»,— писала она Чехову 31 октября 1901 г. («Переписка Чехова и Книппер», т. II, стр. 25). 6 февраля следующего года она коротко передает содержание своей беседы с Сувори­ным, только что приехавшим из Петербурга и навестившим ее: «... он говорил очень много о теперешнем смутном настроении, о студентах. Сегодня ему сообщили по теле­фону из Питера, а может и иначе, что Петербургский университет закрыт» (там же, стр. 310).

Еще до получения этого письма Чехов обращался к жене с просьбой извещать его о происходящих событиях: «Тут ходят разные слухи о Петербурге, о Москве. Смотри, если что случится, напиши» (10 февраля 1902 г.— XIX, 245). В февральских письмах Книппер отклика на эту просьбу нет. Но 4 марта, в день годовщины демонстрации на Казанской площади, Книппер в связи с гастролями театра приехала в Петербург. II в тот же день она сообщала Чехову о том, что ей прпшлось увидеть и услышать: «Вот

я и в Питере, дусик милый, родной мой! Самочувствие скверное. Вчера ходила как ошалелая от усталости и новизны обстановки. Ехала с вокзала и ревела. На улицах шли большими партиями городовые и жандармы по всем направлениям и, как потом слышала, побоище было опять здоровое» («Переписка Чехова и Книппер», т. II, стр. 340).

29 декабря 1901 г. Куприн писал Чехову из Петербурга: «Говорят, что к 8 февраля готовятся среди молодежи беспорядки. Очень жаль, если все выйдет по-прошлогодне­му. Кстати о университетских забастовках...» — и дальше он передает явно анекдо­тические слухи о якобы выставленных бастующими студентами в Томске требовани­ях о поблажках во время экзаменов, о предоставлении им лошадей, чтобы ездить на лекции, и т. п. (см. полный текст письма в публикации писем Куприна к Чехову). Обывательский душок, сквозивший в этом сообщении, был, вероятно, подмечен Чехо­вым,— к этому времени он уже слишком многое знал и понимал, чтобы поверить по­добным анекдотам.

В последующие месяцы он получает ряд писем от других корреспондентов, и это дает ему возможность составить более полное представление о новых фактах студенче­ского движения, в частности о том, что происходило в Москве,— московские корреспон­денты Чехова были особенно обстоятельны в своих письмах и не скупились на подроб­ности описываемых событий. Но перед тем как перейти к обзору основной, московской группы писем, коротко остановимся на других, в которых идет речь о Петербурге и Киеве.

Здесь прежде всего надо указать на два письма Н. П. Кондакова. В первом из них, датированном 6 февраля, заслуяшвает внимания лишь краткое сообщение фактов, свидетельствовавших о широком распространении новой волны студенческих «беспо­рядков»: «Сегодня утром закрыли университет — „впредь до новых распоряжений" — после колональной ! сходки, на которой 1600 вотировали забастовку против 200. В Киеве закрыт университет, и понятно: студенты выбили все стекла в здании. Там, в Риге, в Екатеринославе, много арестов». Как и в предыдущем году, почтенный уче­ный, встревоженный новыми нарушениями привычного уклада академической жизни, заканчивает свое сообщение воззванием к богу: «Какие меры последуют и что будет с университетами, ты, господи, веси!» •— и наивным предположением, что влияние в пра­вительстве «приверженцев крутых мер» будет недолгим: «Однако, по-моему, это перед началом столь же сильного движения либерального или даже радикального в самом правительстве». Студенческим делам посвящена также часть следующего письма Кон­дакова, от 18 марта: «...здесь новости день ото дня хуже и безотраднее. Решительно не знаешь, до чего мы дойдем скоро. Завтра ожидается манифестация, т. е. избиение. В университете всех вожаков 80—100 человек, но их не берут, почему? Между тем, аре­сты кругом, и конца этому не видно.В Москве изгнаны сотни, здесь хотят сделать то же, несмотря на просьбы профессоров и правления. Распространилось мнение, что оппо­зиция коренится в политехниках, и вот слухи, что в Петербурге даже не откроют ин­ститут. И пр. и пр.».

Кондаков был, несомненно, хорошо осведомлен — называемые им факты подтверж­даются почти полностью: университет в Петербурге был действительно закрыт 6 февра­ля, тогда же произошло закрытие Киевского университета — оба эти факта были от­мечены на страницах «Искры», в № 17 от 15 февраля; соответствовало действительности и сообщение об аресте сотен студентов в Москве (см. об этом ниже). Но точка зрения Кондакова, приписывавшего все волнения лишь влиянию немногих зловредных «вожа­ков», была совершенно ложной,— и это не мог не понимать Чехов, уже более глубоко понимавший причины непрекращающихся студенческих волнений.Отсюда и возникали его споры с Кондаковым, который «осуждал и власть и профессуру, но очень бранил и студентов», в то время как Чехов «защищал последних» (об этих спорах см. в настоя­щем томе воспоминания о Чехове И. Н. Альтшуллера).

Из писем Кондакова Чехов не мог составить ясного представления о положении дел в Петербурге. Столь же недостаточной была и полученная им информация из Киева — а киевские студенты продолжали идти в авангарде движения, и там развертывались серьезные столкновения с властями. В письмах Коротнева 1902 г. мы находим лишь короткое упоминание об одном из случаев обструкции, устроенной студентами какому- то профессору, не захотевшему считаться с решением студентов о забастовке и пытав­шемуся продолжать чтение лекций (письмо от 11 марта 1902г.); рассказ о «драке»киев­ских студентов с полицией содержится также в несколько более позднем письме JI. А. Сулержицкого от 25 ноября 1903 г. ¹⁶

Московские университетские дела должны были особо интересовать Чехова — по его давним и прочным связям с Москвой и Московским университетом. Это подтверж­дается, в частности, запросом, который был им обращен к М. А. Членову в письме от 13 февраля 1902 г.: «Напишите мне, что нового в Москве, что происходит, о чем слышно, о чем мечтают» (XIX, 247). Вероятно, адресат не понял скрытого смысла этих вопро­сов, так как в его письмах 1902 г. мы не находим отклика на нашумевшие февральские события в Московском университете. Нужный ответ Чехов нашел в письмах других своих корреспондентов-москвичей.

Еще 7 января знакомый врач В. В. Бурейко извещал его из Москвы: «В средине января в Москве ожидаются большие студенческие сходки, к которым уже идут под­готовки». О накаленной до предела атмосфере в Москве свидетельствовало и письмо Н. В. Алтухова, сокурсника Чехова по университету, занимавшего теперь в универси­тете должность прозектора. Дельный врач-анатом, автор ряда специальных статей, печатавшихся в медицинских журналах, Алтухов был человеком демократиче­ских убеждений, хотя и далеким от революционных идей. Постоянно общаясь по роду своей работы со студентами, он пользовался с их стороны уважением и любовью [126].

28 января 1902 г. Алтухов писал Чехову: «Ну, как ваше здоровье? Хорошо ли вам в Ялте и работается ли на досуге? Наша работа, как вам не безызвестно, каторжная: idem per idem. Теперь же, при „сердечном попечении" , это еще более чувствуется,— в лекционном зале вывешивается ежедневно по несколько прокламаций от револю­ционного комитета, от исполнительного комитета соединенных землячеств и т. д. Го­ворится там, что наступила пора поднять движение, что комитет опирается на „сформи­рованные кадры рабочих" и пр. Можно подумать, что это так грозно и внушительно. И беда будет, если молодежь поверит на слово и начнет волноваться в ожидании „кад­ров рабочих ", которые ждут только сигнала из главной квартиры и штаба „ Исполни­тельного комитета". Почему-то ждут февраля и, кажется, 19 февраля».

Вопреки скептическим замечаниям автора письма сообщенные им факты свидетель­ствовали о многом: они подтверждали, что революционная часть студенчества действи­тельно шла по пути сближения с рабочими и стремилась опереться на силу пролета­риата. Это была та линия, которую намечала в своих обращениях к студенческому во­просу ленинская «Искра» (см. текст одной из прокламаций Исполнительного комитета соединенных землячеств Московского университета в «Искре», 1902 г., № 16 от 1 фев­раля; та же прокламация и ряд других воспроизведены в публикации «Студенческие волнения в 1901—1902 гг.» — «Красный архив», 1938, № 4-5, стр. 277—284). И ожи­дания студентов были вовсе не так наивны, как это казалось Алтухову: когда 9 февра­ля началась студенческая демонстрация и в дело вмешалась полиция, московские рабочие готовы были выступить, и только предпринятые властями заранее меры — оцеп­ление большинства крупных московских фабрик и заводов — помешали этому. Дальнейший ход событий привел в Москве к ряду активных выступлений рабочих, о чем не без недоумения сообщал Чехову тот же Алтухов в следующем письме от 6 марта.

Письмо это было ответом на просьбу Чехова навести в канцелярии университета справку, числился ли там в последние годы студент-медик Грипевич (XIX, 251). Прось­ба эта была вызвана появлением в Ялте некоего Гриневича, который называл себя мос­ковским студентом и поведение которого дало повод подозревать его в шпионстве. Алтухов быстро и точно навел требуемую справку, о чем и сообщал Чехову в начале на­званного письма:

«Ваше поручение навести справки о существовании некоего студента пятого кур­са Гриневича исполнено в точности, похвальной даже с точки зрения полицейского сыска. В 1899—1900 г. имелся в Московском университете на четвертом курсе естест­венного факультета студент Гриневич Яков из потомственных почетных граждан Петер­бурга, окончивший Косперовскую гимназию. По окончании курса сей Гриневич полу­чил место, на котором состоит и ныне. Что же касается медицинского факультета, то никакого Гриневича за последние десять лет на этом факультете не числилось. Адми­нистрация, или, вернее, инспекция, университета точно, однако, осведомлена, что на юге появился какой-то проходимец, ныне находящийся в Ялте, за которым числится уже много художеств, совершенных в других городах и весях России. Неизвестно, с какою целью эта личность выдает себя за студента пятого курса, и Гриневич ли он в действительности, сомнительно. Весьма возможно, что сей проходимец — служитель Синедриона, а посему опасаться его должно! По моему мнению, и студентов следует поставить в известность, какрго полета сия птица, не так ли?»

Последующие страницы этого большого письма почти полностью посвящены рас­сказу о революционных, в том числе о рабочих, выступлениях в Москве за истекший месяц, а также о событиях 9—10 февраля в университете:

«Теперь у всех на языке Москва, студенческие волнения, разграбление квартиры одного из приват-доцентов, учиненное якобы студентами, изгнание четырехсот двух студентов дедушкой Ванновским навсегда из университета, паломничество рабочих (по данным полиции, пятьдесят тысяч, для точности нужно разделить эту цифру на пять—шесть) к памятнику Александру II, возложение венков, кидание в воздух „чеп­чиков " (19 февраля), а затем забастовка студентов и, наконец, бунт рабочих на Дани­ловской мануфактуре Мещерякова (1 и 2 марта), где шесть тысяч рабочих разрушили все вдребезги, пряжу, ткани, материю и весь товар свезли на Москву-реку, где и сва­лили все это в прорубь. Странная российская логика — 19-го числа кричат „ура" и шапки бросают в воздух, а через полмесяца после того разрушить до основания фаб­рику и где?—■ в православной Москве! Студенты последнее время начали ходить на лек­ции и на практические занятия, так что, нужно думать, забастовка окончилась. Сильно поредели их ряды: все, что было лучшего и дельного,— забрано. В общем, считая аре­стованных на улицах, на квартирах, на сходке, забрано больше полутора тысяч, мас­са студентов взяли отпуски и поехали по домам. Словом — неблагополучно. Пятьсот восемнадцать человек, арестованные в актовом зале в ночь с 9 на 10 февраля (402 сту- дента-(-66 девиц-[-воспит^анники других высших учебных заведений), погибали бы­ло от голода и жажды, так как полиция никого не пропускала, даже из числа живу­щих, на улицу за хлебом и провизией. К счастью для них, актовый зал сообщался с моей квартирой, студенты прибегали ко мне, я отдал им все съестное до последней крош­ки, поставил около девяноста самоваров. В настоящее время некоторые из честных ин­теллигентов подают Ванновскому прошение о смягчении участи этих quasi-заговорщи- ков и, в противовес полицейским сведениям о разграблении квартиры Чистякова, ука­зывают, с моего согласия, на то обстоятельство, что студенты у меня в квартире вели себя вполне корректно. Хорош тоже и Чистяков, заявивший, что после студентов у не­го пропала шуба, шитые серебром туфли и много белья, и получивший от университе­та в возмещение убытков и проторей семьдесят пять рублей. Когда студенты послали к нему делегатов, чтобы он подтвердил им факт разграбления квартиры студентами, сей франт все это свалил на полицию. Не думаю, чтобы ему все это даром прошло! Этак и я мог бы просить от университета пособия за то, что я уступил, конечно, даром студен­там все съестное, весь обед и т. п. Нет спора, что Чистяков поступил гнусно, и теперь, понятное дело, он не знает, как вывернуться: полиции говорит одно, студентам — дру­гое! Курьезнее всего то, что оставшиеся на сходке студенты решили ночевать в актовом зале и ждать наутро с фабрик рабочих, которые, по их соображениям, должны были бы освободить студентов и во главе с ними двинуться с манифестациями по улицам. Но на­деждам студентов не дали осуществиться — ночью, в три часа, казаки с берданками и нагайками взломали двери, вошли в помещение, занимаемое студентами, и без всякого сопротивления их всех забрали. Никого не били, кроме лишь одного студента, кото­рый, пока их вели в манеж, зычно пел „дубинушку", „марсельезу", — его, правда, избили в кровь! Многое можно было бы еще написать, но... Эти знаки вам известны?»

К сожалению, в письме Алтухова, не только сочувствовавшего, ной помогавшего осажденным студентам, не были изложены требования, во имя которых собирались де­монстрировать рука об руку с рабочими собравшиеся в актовом зале на сходку студен­ты. Эти требования были выражены в принятой на сходке резолюции: «Считая ненор­мальность существующего академического строя лишь отголоском общего русского бес­правия, мы откладываем навсегда иллюзию академической борьбы и выставляем зна­мя общеполитических требований, глубоко убежденные, что для правильного хода об­щественной жизни необходимо пересоздание всего социального и политического строя на началах признания за личностью публичных прав. Мы уверены, что без этого рус­ская жизнь не двинется ни на шаг вперед, что лучшие будут периодически вырывать­ся из среды общества, что позорное топтание на одном месте не прекратится. Мы тре­буем: 1) неприкосновенности личности, 2) свободы печати, 3) свободы совести, 4) сво­боды собраний и организаций, 5) непосредственной ответственности административных лиц, 6) общедоступности образования, 7) допущения женщин в университет, 8) урав­нения прав национальностей. Вместе с рабочими мы требуем: 9) восьмичасового рабо­чего дня и 10) права стачек.

Не признавая настоящее правительство способным к реорганизации общественно­го строя на этих началах, мы обращаемся ко всей мыслящей России, считающей себя политически зрелой, с указанием о своевременности созвания Учредительного собра­ния. Общеполитическая программа заставляет нас вынести наш протест на улицу, где мы вместе с кадрами рабочих обществ готовы силой поддерживать наши требования» («Красный архив», 1938, № 4-5, стр. 279).

Остается гадательным, узнал ли Чехов о содержании этих требований,— во вся­ком случае они могли дойти до него либо через Горького, либо через студентов, с кото­рыми общался Чехов в Ялте и среди которых было немало причастных к «беспорядкам» и исключенных из университетов за это. И уже твердо можно сказать, что о судьбе аре­стованных студентов — содержание их в Бутырках, объявленная ими голодовка, по­следующий приговор (ссылка в Восточную Сибирь — для одних, тюрьма, с отправкой на крайний Север, в Архангельск,— для других)—обо всем этом он был достаточно осведомлен, причем на этот раз информация исходила из самих студенческих кругов или от лиц, к ним очень близких ¹⁷.

Почти одновременно с цитированным только что письмом Алтухова Чехов полу­чил из Москвы письмо от студента четвертого курса естественного отделения физико- математического факультета Петра Андреевича Базилевича, который обратился к пи­сателю от имени группы студентов, озабоченных оказанием помощи товарищам, от­правляемым в ссылку и тюрьму. Вот текст этого примечательного письма:

«Москва, 5 марта 1902. Многоуважаемый Антон Павлович! Вам, вероятно, известно, что почти уже месяц в Московской Бутырской тюрьме сидят около восьмисот человек студентов и курсисток высших учебных заведений г. Москвы, до четырехсот человек сидит при частях и других тюрьмах нашей столицы. Четыреста два человека уже офи­циально исключены из университета без права поступления в высшие учебные заведе­ния, а также с воспрещением педагогической деятельности. Но этого мало! Очень п очень многим из исключенных предстоит ссылка в более или менее отдаленные места Азиатской или Европейской России. Официально это еще не известно, но в этом никто не сомневается.

Терпят сильный недостаток в деньгах уже теперь в тюрьме (говорят, у курсисток от дурной пищи появилась цинга), можете себе представить, в каком положении очу­тится большая часть арестованных, если их вышлют.

Нам, оставшимся на работе товарищам, удалось собрать небольшие средства для временной помощи пострадавшим, теперь же, ввиду возможной скорой высылки, хо­телось бы дать беднейшей части арестованных хоть понемногу денег на первое время ссылки. Однако собранных сумм не хватает даже для помощи теперь, а о дальнейшей нельзя даже и думать. По возникшей среди нас мысли, мы решили обратиться к неко­торым артистам и писателям, не найдут ли и они, с своей стороны, возможным помочь пострадавшим теми или иными находящимися в их распоряжении способами. Осмели­ваюсь обратиться с таковой же просьбой и к вам, многоуважаемый Антон Павлович.

Предлагая вам мысль, мы будем одинаково благодарны, если вы захотите помочь и через другое лицо, более вам известное, чем пищущий эти строки. Студент Московско­го университета П. Базилевич. Адрес: Патриаршие пруды, дом Дедушкина, кв. 17, Петру Андреевичу Базилевичу, г. Москва».

Чехов не замедлил откликнуться на просьбу студентов. Его ответ Базилевичу не дошел до нас, но самый факт ответа и оказанной им помощи ссылаемым студентам под­тверждается вторым письмом Базилевича: «Москва, 21 марта 1902. Многоуважаемый Антон Павлович! Спешу вамвыразить благодарность за ваш ответ на мое письмо и прось­бу. Вчера я все получил, еще раз благодарю. Вчера же все передано по назначению, так как последняя партия в тридцать два человека отправлена в Иркутск сегодня рано утром. Искренне уважающий вас П. Базилевич».

Можно не сомневаться, что эта денежная помощь, оказанная Чеховым, была для него самого не простым актом благотворительности, а выражением глубокого сочувст­вия лучшей части русской демократической молодежи, выступившей на борьбу за сво­боду и ставшей жертвой самодержавного деспотизма. И студенты оценили и надолго запомнили благородный поступок писателя. Об этом, в частности, свидетельствует бо­лее позднее письмо московского студента Ярослава Владимировича Сорнева, который обратился к Чехову 26 февраля 1904 г. с аналогичной просьбой:

«Многоуважаемый Антон Павлович! В один из тяжких моментов, весною 1902 г.. мои товарищи — студенты Московского университета — обратились к вам за помощью, и вы тогда своим взносом поддержали очень многих, остававшихся без всяких средств. Тяжелое время переживается и теперь. Нуждаются весьма многие. Поэтому обращаюсь к вам с усиленной просьбой: помогите!

Личность моя может быть удостоверена кем-либо из ваших московских друзей. То же лицо получит сведения о распределении пожертвованных средств. Прошу адресо­вать: Москва, Долгоруковская, дом 16, кв. 15, Е. И. Орловой, для С. С уважением сту­дент Ярослав Владимирович С о р н е в» ¹⁸.

Последнее из обнаруженных нами в архиве Чехова писем, связанных со студенче­ским движением, также содержит просьбу о помощи жертвам деспотизма. Но содержа­ние этого письма в целом выходит далеко за пределы этой частной темы. Безвестная русская женщина, Ольга Николаевна Покотилова, взволнована до глубины души не только судьбой своего названного сына-студента, сосланного в Восточную Сибирь: сердце ее полно тревоги за всех юных и смелых, поднявшихся на борьбу за освобождение народа. Не юношеская запальчивость и безрассудство, а глубоко осознанное понимание невозможности дальнейшего рабского существования, неизбежности новых выступлений и новых схваток с дикой силой самодержавия отра­жается в ее письме. И если проект организации через ее посредство широкой общест­венной помощи ссыльным юношам и девушкам был, возможно, несколько утопичен, то самая идея такой помощи рисует автора письма человеком, у которого жизпенный опыт не отнял силы и смелости души, готовности идти на самопожертвование во имя благородной идеи помощи борцам за свободу. Приводим полный текст этого замечатель­ного письма:

«27 марта. Москва, Малая Бронная, дом Гирш, № 84. Ольга Николаевна Покотилова [127].

Уважаемый Антон Павлович. М. М. (\у Дроздова была так добра, что взялась пе­редать это письмо вам. Последние события, вероятно, не безызвестны (вам как писате-

ДАРСТВЕННАЯ НАДПИСЬ ЧЕХОВА НА СБОРНИКЕ «РАССКАЗЫ» (СПб., 1896):

«Александру Ивановичу Эртелю от автора. А. Чехов. 97 25/11»

Библиотека СССР им. В. И. Ленина, Москва

лю, следящему за жизнью своей родины, загнали моего сына, мальчика 22-х лет, в Во­сточную Сибирь на три года. Три жизни подрезаны — моего мальчика, моя и его не­весты. Оставить его там одного, без помощи и любви я не могу. Угнали его (как и мно­гих) без вещей и без свидания прощального с нами, так как я прав на него законных не имею, я не родная его мать, а только мать его невесты, которую любит он три года. Близких людей у него нет никого, кроме нас, есть отец, акцизный ревизор, человек совсем не подходящий к нему, и мачеха, которая, я думаю, рада от него избавиться, так как имеет своих детей и женщина дрянная и жестокая, так что оттуда помощи ему ждать нечего. Я имею маленькую землишку, которую хочу заложить за 2000 рублей. Об ней после. Надо сделать это скорей и ехать к нему. Живу я среди молодежи, знако­мых у меня нет денежных — нет никого, кроме товарищей моего сына и дочерей, ко­торые не могут помочь мне в этом деле. Буду ходить ко всем, про кого ходят слухи, что он добрый человек; но трудно верится, чтобы только добрый человек помог мне, для этого надо быть не только добрым, но и глубоко чувствующим и понимающим и жизнь, и последнее движение среди учащейся молодежи. Стоит помочь тем людям, что, не за­думываясь ни на минуту, несут свои молодые, жаждущие жизни и счастья головы под пагайки и штыки казаков и жандармов. Стоит помочь детям, учащпм своих родителей- трусов, как надо бороться за жизнь и счастье униженных и угнетенных. Нам, старшим, стыдно смотреть на это воинство малолетних, лучших сил страны, не задающих себе даже вопроса: а ведь, может быть, если откажемся от того, что требовали, и будет об­легчена участь. Из шестисот с лишком человек только двадцать три подали заявление, что они готовы дать показание. Остальные все поголовно отказались от допроса, и девяносто четыре пошли в Восточную Сибирь, а более пятисот в Архангельскую тюрь­му. Как жили они в Бутырках, как морили себя голодом, желая ускорения приговора н протестуя против дурного обращения с девушками, к которым приставили часовых, подсматривающих, как они раздевались, и отпускали милые шуточки по этому поводу, вам, верно, уже известно. Я была в тюрьме раньше, когда не пошли страшные строго­сти, и видела моего мальчика, который после трех суток голодовки еле держался на но­гах, а других многих водили под руки. Барышни выдержали шестисуточную голодов­ку. Не давши оправиться, детей отправили в Сибирь и многих без вещей. Там было на­ших очень много. Это дело для меня кровное, н я все знаю о пребывании их в тюрьме.

Он говорит (Горький): Важно стремление к истине, не надо останавливать их, не надо жалеть их, людей много. Я говорю: не надо останавливать их, важно их стремле­ние, их любовь и жертвы, людей много, каждое такое движение поднимает дух, дает заглянуть на возможность лучшей жизни, но я, старая женщина, время гордых слов: не надо жалеть их,— для меня прошло, да я и ни одйой минуты не верила ему, человек, написавший первые страницы „Еще о чёрте", сам себя обманывает, говоря так. Тем- то он и хорош, Горький, что ни одной минуты не сомневаешься, что он может, жалея, погибнуть так, как эти дети гибнут. Если бы мне только увидеть его, рассказать ему, что мы все видели в Москве за это время! Только он, Горький, может это описать, так что камни отзовутся на его речь и заплачут от жалости к этим погибающим жизням. Что делается теперь в Горном институте в Питере, вы, верно, знаете, скажу коротко, что двести человек раскассированы по разным губерниям, кто на один, два года и т. д. Восемьдесят в Архангельскую тюрьму на шесть месяцев, двенадцать в Восточную Си­бирь и трое на Сахалин. В демонстрацию 4 марта избивали (не до смерти, а калечили) сотни народа, что по рабочим (в Батуме) стреляли, по официальным сведениям трина­дцать человек убито. Чего же еще больше? Что сказать вам еще, чтобы вы, все вы, наша соль земли, наша надежда и слава родины, поднялись, помогли? Руки связаны у вас, знаю я это. Беречь вас надо. Когда сидел Горький в Нижнем в тюрьме, больной, я все бы отдала, чтобы посадили меня за него, и не одна я, нас много. Слов я не умею говорить, что говорю, то и делаю. Пусть узнает он, что все те дети, потому что они дети по летам, которые без дум о себе и своей молодой жизни шли и подставляли свои головы, все чи­тали его, у всех в душе был его образ, зовущий на борьбу и жертву. За эту огромную жертву в несколько тысяч жизней требую я помощи, жалости. Живите для громад­ного дела будущего, берегите себя, вы нужны и полезны как мстители за погибающих, но жалейте этих гибнущих, этого мы можем требовать от вас всячески: и материальной помощью, и защитой в печати.

Я не желаю пользоваться общественными средствами и могу этого не желать. Я имею землишку, 64 десятины, со стройкой, страхуемой в 1200 рублей. Я ни одной ко­пейки не прошу даром, все окупится моей землей, но и для этого дела надо просить и • молить, надо мне скорей кончить, получить деньги и уехать. Сделайте мне это, и вы спа­сете не только меня и мою семью, но дадите помощь сибирякам. У меня в Сибири будет фонд, вся помощь, корреспонденция пойдет через мои руки. Только одна женщина едет в Сибирь со своим мужем и его братом, сосланными на четыре года, но она носит фами­лию сосланного, и у нее руки связаны, на нее нельзя будет возложить помощь. Я ношу фамилию неприкосновенную к делу, и поэтому все для них могу и хочу сделать. Проч­тите это письмо Горькому (я не знаю его адреса, да ведь это все равно, это письмо всем хорошим людям пишется) и Андрееву. Скажите Андрееву, что я хорошо знаю Водико- ва, его однокашника; думаю, что не может к нему относиться без уважения. Отвечай­те мне скорей, скорей. Время дорого, наши едут на нужду и страдания, а меня нет с ними. Уважающая вас Ольга Покотилова.

P.S. Если бы я смела послать вам список лиц, пострадавших за 9 и 14 февраля, я бы послала вам, и если вам нужен он, я пришлю. Прошу вас передать это письмо Горь­кому и Андрееву, говорят, что они тоже в Ялте».

Фактическая достоверность и точность письма Покотиловой не подлежит сомнению: в неоднократно использованной уже нами публикации в «Красном архиве» напечатаны документы, подтверждающие сообщаемые ею факты о положении арестованных студен­тов в Бутырках, об объявленной ими голодовке и т. д. (1938, № 4-5, стр. 283—284). Таким образом, и с точки зрения информационной содержательности оно является одним из наиболее значительных в рассмотренной нами серии писем. В связи с этим представляется необходимым остановиться здесь на характеристике личности Покоти­ловой и коротко рассказать о ее дальнейшей судьбе.

О. Н. Покотилова по рождению принадлежала к одной из многочисленных ветвей рода Толстых; ее отец, Николай Николаевич Толстой, владел небольшим имением где- то за Волгой. Она, по-видимому, рано порвала с семьей и вообще с дворянским кругом. Выйдя замуж за некоего Покотилова, она вскоре разошлась с ним, как можно думать, на почве идейной розни. К началу 1900-х годов она жила в Москве, воспитывая трех дочерей. Она снимала довольно большую квартиру на Малой Бронной улице,— как известно, это был район старой Москвы, где селилась по преимуществу студенческая молодежь. Сама она с дочерьми занимала меньшую часть квартиры, а остальные комна­ты сдавала студентам, что и давало ей средства к существованию. Среди ее молодых жильцов в 1900—1902 гг. находился и студент физико-математического, а затем исто­рико-филологического факультета В. П. Волгин, ныне действительный член Академии наук СССР, который любезно поделился с автором настоящей статьи своими воспоми­наниями об О. Н. Покотиловой.

В квартире Покотиловой было всегда шумно и людно, у ее жильцов постоянно со­биралась студенческая молодежь, звучали песни, велись беседы, горячие споры. Сама Покотилова, живя среди молодежи, принимала близко к сердцу ее интересы, разделя­ла их надежды и стремления. Не будучи связанной с революционной деятельностью, она во многом сочувствовала революционным воззрениям, которые все более овладе­вали умами передового студенчества.

Тот план помощи сосланным в Восточную Сибирь студентам, который намечала По­котилова в письме к Чехову, не был пустой фразой. Она сумела хотя бы частично осу­ществить его. Собрав некоторую сумму денег (по-видимому, ей удалось заложить имень­ице недалеко от Брянска, которым она владела), она приехала в том же 1902 г. в Ниж- неудинский уезд Иркутской губернии, где вместе с многими товарищами отбывал ссыл­ку ее названный сын. Поселившись там, она оказывала посильную материальную по­мощь ссыльным юношам и старалась облегчить их судьбу своей материнской заботой и вниманием. И что самое примечательное, она привезла с собой целую библиотеку, вклю­чавшую книги по разным отраслям знания, которыми широко пользовались сослан­ные. Книги эти она перед отъездом собрала путем обращения к ряду профессоров и ученых.

В 1903 г. высланным в Сибирь за участие в студенческом движении юношам было разрешено проживание в Европейской части России за исключением университетских городов и фабричных районов. Вследствие этого дальнейшее пребывание Покотиловой в Сибири оказывалось ненужным, и она решила покинуть ее. Во время долгой и утоми­тельной Дороги она простудилась, тяжело заболела и вскоре, летом того же 1903 г., умерла. Такова была судьба этой самоотверженной русской женщины.

В письме Покотиловой нельзя не обратить внимания еще на одну деталь. Адресо­ванное и пересланное с надежной оказией Чехову, оно было обращено одновременно и к Горькому. Это объединение обоих писателей, от которых надо ждать и требовать не только материальной помощи, но и защиты в печати, вряд ли отражало одни лишь личные взгляды автора письма. Надо думать, что в сознании революционной части рус­ской интеллигенции к началу 1900-х годов уже созрело и достаточно распространилось представление о том, что не только Горький, но и Чехов близок их стремлениям и на­деждам. Позволим себе в подтверждение этого сослаться на выразительный пример, взятый из биографии одного из замечательных русских революционеров-марксистов, рано скончавшегося Александра Гусева (1880—1903). В марте 1900 г. он писал близ­кому другу из Твери, где он вел революционную работу: «Пришлите вашу карточку Горького, только хорошую — чтобы переснять, непременно, я вас очень прошу. Если можете, пришлите и Чехова» (Н. Гусева-Архипов а. Александр Ива­нович Гусев.— «Каторга и ссылка», 1928, № 45-46, стр. 213).

« * »

К сожалению, мы располагаем далеко не всеми ответными письмами Чехова его корреспондентам, сообщавшим ему новости о студенческом движении и делившимся с ним своими мыслями о происходящих в русской жизни переменах. Не сохранились пись­ма Чехова к Коротневу, Сорневу, Бурейко и ряду других. В тех же случаях, когда мы располагаем письмами Чехова (к Орлову, Алтухову, Кондакову и др.), они далеко не всегда — особенно это относится к письмам 1901—1902 гг.— содержат отклики на интересующую нас тему. Было бы неверно объяснять это равнодушием Чехова к по­литической жизни страны — приведенные нами в статье материалы достаточно убеди­тельно свидетельствуют о глубокой заинтересованности писателя растущим револю­ционным движением и другими событиями, предвещавшими, в его глазах, коренное об­новление русской жизни. Правильнее было бы объяснить молчание Чехова его осторож­ностью, нежеланием навлечь на своих корреспондентов неприятности. Напомним в этой связи характерное место из письма Чехова к Миролюбову от 17 декабря 1901 г.: «Мне хотелось бы написать много, много, но лучше воздержаться, тем более что письма теперь читаются, главным образом, не теми, кому они адресуются...» (XIX, 195). О том, что эти опасения Чехова не были лишены основания, говорит, например, факт перлюстрации письма к нему Мейерхольда от 18 апреля 1901 г. (см. выше, стр. 427).

Но,песмотря на известную в этом смысле неполноту собранных нами в настоящей статье материалов, они представляют значительный интерес для изучения Чехова. Они позволяют конкретно понять, какими путями и в каком объеме притекали к писателю с разных сторон сведения об общественной и политической жизни страны, как этот по­ток размывал и разрушал казалось бы прочно усвоенное Чеховым отвращение к «по­литике», его отчужденность от дела освободительной борьбы. Тем самым давно уже при­нятый советским литературоведением тезис о решительном повороте в сознании Чехова в последние годы его жизни получает дополнительное обоснование и подкрепление.

Как преломились бы в творчестве писателя новые черты русской жизни накануне первой революции, мы не знаем — смерть оборвала его жизнь на пороге того нового, в приход которого с такой светлой и непреклонной убежденностью он верил. Мы не знаем, подошел ли бы Чехов в своих последующих произведениях к теме революционного подвига, героической жертвы, к теме борьбы за свободу. Но и те отдельные мотивы предчувствия надвигающейся бури, порыва к чему-то новому, светлому, страстного же­лания «перевернуть жизнь», которые нашли свое выражение в произведениях писате­ля последних лет («Три сестры», «Невеста», «Вишневый сад»), имеют для пони­мания творчества Чехова огромное значение. Думается, что собранные нами материалы во многом помогут глубже понять ту реальную почву, из которой вырастали эти моти­вы, понять те явления действительности, которые помогали внимательному и зоркому наблюдателю жизни создать образы Саши и Нади в «Невесте» или Ани и студента Тро­фимова в «Вишневом саде». Связь последнего образа с нашей темой выступает, пожа­луй, особенно наглядно и выразительно. Вспомним, как Чехов в письме к жене ком­ментировал для артистов и режиссеров Художественного театра этот образ: «Ведь Трофимов то и дело в ссылке, его то и дело выгоняют из университета, а как ты изобра­зишь сии штуки?» (XX, 158). И если революционное начало в образе Трофимова оказа­лось, по необходимости, скрытым, то все же именно в его уста Чехов вложил полные надежды и веры в прекрасное и уже близкое будущее слова: «Здравствуй, новая жизнь!..».