Том 68. Чехов

* * *

Замечательная есть строка в его записной книжке:

Как я буду лежать в могиле один, так в сущности я и живу один ⁹⁴.

* * *

Про московских «декадентов», как тогда называли их, он однажды сказал:

Какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики! Их бы в арес­тантские роты отдать...

Однажды он, в небольшой компании близких людей, поехал в Алуп- ку и завтракал там в ресторане, был весел, много шутил. Вдруг из сидев­ших за соседним столом поднялся какой-то господин с бокалом в руке:

Господа! Я предлагаю тост за присутствующего среди нас Антона Павловича, гордость нашей литературы, певца сумеречных настрое­ний...

Побледнев, он встал и вышел.

* * *

Я приезжал, и случалось, что мы, сидя у него в кабинете, молчали все утро, просматривая газбты, которых он получал множество. Он го­ворил: «Давайте газеты читать и выуживать из провинциальной хроники темы для драм и водевилей».

Иногда он вдруг опускал газету, сбрасывал пенсне и принимался тихо и сладко хохотать.

Что такое вы прочли?

Самарский купец Бабкин, — хохоча, отвечал он тонким голосом,— завещал все свое состояние на памятник Гегелю.

Вы шутите?

Ей богу, нет, Гегелю.

А то, опуская газету, внезапно спрашивал:

Что вы обо мне будете писать в своих воспоминаниях?

Это вы будете обо мне писать. Вы переживете меня.

Да вы мне в дети годитесь.

Все равно. В вас народная кровь.

А в вас дворянская. Мужики и купцы страшно быстро вырождают­ся. Прочтите-ка мою повесть «Три года». А потом вы же здоровенней­ший мужчина, только худы очень, как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли и будете жить сто лет. Я пропишу вам нынче же, я ведь доктор. Ко мне сам Никодим Палыч Кондаков обращался, и я его вылечил. А в воспоминаниях обо мне не пишите, что я был «симпатич­ный талант и кристальной чистоты человек».

Это про меня писали, — говорил я, — писали будто я симпатич­ное дарование.

Он принимался хохотать с тем мучительным удовольствием, с которым он хохотал тогда, когда ему что-нибудь особенно нравилось.

Постойте, а как про вас Короленко написал?

Это не Короленко, а Златовратский. Про один из моих первых рас­сказов. Он написал, что этот рассказ «сделал бы честь и более крупному таланту».

Он со смехом падал головой на колени, потом надевал пенсне и, глядя на меня зорко и весело, говорил:

Все-таки это лучше, чем про меня писали. Только вот вам мой совет, — вдруг прибавлял он: — перестаньте быть дилетантом, сделай­тесь хоть немного мастеровым. Это очень скверно, как я должен был пи­сать — из-за куска хлеба, но в некоторой мере обязательно надо быть мастеровым, а не ждать все время вдохновенья.

Потом, помолчав:

А Короленке надо жене изменить, обязательно, чтобы начать лучше писать. А тоончересчур благороден. Помните, как вы мне рассказывали, что он до слез восхищался однажды стихами в «Русском богатстве» какого- то Вербова или Веткова, где описывались «волки реакции», обступившие певца, народного поэта, в поле, в страшную метель, и то, как он звучно ударил по струнам лиры, что волки в страхе разбежались? Это вы правду рассказывали? ⁹⁵

Честное слово, правду.

А кстати, вы знаете, что в Перми все извозчики похожи на Добро­любова?

Вы не любите Добролюбова?

Нет, люблю. Это же порядочные были люди. Не то, что Скабичев­ский, который писал, что я умру под забором от пьянства, так как у меня «искры божьей нет».

Вы знаете,—говорил я, — мне Скабичевский сказал однажды, что он за всю свою жизнь не видал, как растет рожь, и ни с одним мужи­ком не разговаривал.

Ну, вот, вот, а всю жизнь про народ и про рассказы из народного быта писал!

Необыкновенно радовался он однажды, когда я рассказал ему, что наш сельский дьякон до крупинки съел как-то на именинах моего отца фунта два икры. Этой историей он начал свою повесть «В овраге».

Он любил повторять, что если человек не работает, не живет постоянно в художественной атмосфере, то, будь он хоть Соломон премудрый, все будет чувствовать себя пустым, бездарным.

Иногда вынимал из стола свою записную книжку и, подняв лицо и блестя стеклами пенсне, мотал ею в воздухе:

Ровно сто сюжетов! Да-а, милсдарь! Не вам, молодым, чета! Работ­ник! Хотите, парочку продам!^

* * *

Иногда он разрешал себе вечерние прогулки. Раз возвращаемся с та­кой прогулки уже поздно. Он очень устал, идет через силу,— за послед­ние дни много смочил платков кровью, — молчит, прикрывает глаза.

ДАРСТВЕННАЯ НАДПИСЬ ЧЕХОВА А. Л. СЕЛИВАНОВОЙ-КРАУЗЕ НА ОТДЕЛЬНОМ ИЗДАНИИ «ДУЭЛИ» (СПб., 1895)

«Rp. Kalii bromatt 10,0 Aq. destill. 180,0 D. S. Через 2 часа по столовой ложке гг. Несчастным, влюбленным в госпожу Краузе. Чехов 97—5/1»

Литературный музей, Москва

£ ttj. Us/, ■// Jfy

л

?7. /и

Проходим мимо балкона, за парусиной которого свет и силуэты женщин. II вдруг он открывает глаза и очень громко говорит:

А слыхали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!

Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шепчет:

Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина!

Один ппсатель жаловался: «До слез стыдно, как слабо, плохо начал я ппсать!»

Ах, что вы, что вы! — воскликнул он. — Это же чудесно — плохо начать! Поймите же, что, если у начинающего писателя сразу выходит все честь честью, ему крышка, пиши пропало"

II горячо стал доказывать, что рано и быстро созревают только люди способные, то есть не оригинальные, таланта в сущности лишенные, потому что способность равняется уменью приспособляться и «живет она легко», а талант мучится, ища проявления себя.

(Из части второй)

В 1905 году, с конца сентября и до 18 октября, я в последний раз гостил в опустевшем, бесконечно грустном ялтинском доме Чехова, жил с Марьей Павловной и «мамашей», Евгенией Яковлевной. Дни стояли се­ренькие, сонные, жизнь наша шла ровно, однообразно — и очень нелегко для меня: все вокруг — ив саду, и в доме, и в его кабинете — было, как при нем, а его уже не было! Но нелегко было решиться и уехать, прервать эту жизнь. Слишком жаль было оставлять в полном одиночестве этих двух женщин, несчастных сугубо в силу чеховской выдержки, душевной скрыт­ности; часто я видел их слезы, но безмолвно, тотчас преодолеваемые; единственное, что они позволяли себе, были просьбы ко мне побыть с ними подольше: «Помните, как Антоша любил, когда вы бывали пли гостили у нас!» Да и мне самому было трудно покинуть этот уже ставший чуть ли не родным для меня дом, — а я уже чувствовал, что больше никогда

43 Литературное наследство, т.*;б8

не вернусь в него, — этот кабинет, где особенно все осталось, как было при нем: его письменный стол со множеством всяких безделушек, куплен­ных им по пути с Сахалина, в Коломбо, безделушек милых, изящных, но всегда давивших меня, — я бы строки не мог написать среди них, — его узенькая, белая, опрятная, как у девушки, спальня, в которую всегда отворена была дверь из кабинета. А в кабинете, в нише с диваном (сзади кресла перед письменным столом), в которой он любил сидеть, когда что-нибудь читал, лежало «Воскресение» Толстого, и я все вспоминал, как он ездил к Толстому, когда Толстой лежал больной в Крыму, на даче Паниной.

* * *

Чехову не нравился его успех. Он боялся своей славы, боялся стать «модным писателем».

Во всем, что относилось к труду, он был суров, непримирим: как бес­пощадно отчитал он Лику Мизинову, когда она, взявшись за перевод, не выполнила работы ^9в.

* * *

...Удивительно знал он женское сердце, тонко и сильно чувствовал женственность, среди образов, рождавшихся в его мечте, есть образы пле­нительные, много было любивших его, и редко кто умел так, как он, го­ворить с женщинами, трогать их, входить с ними в душевную близость...

Очень зоркие глаза дал ему бог!

* * *

Из Воронежа родители увезли меня в свое орловское имение. Вот с этой поры я и начинаю помнить себя. Там прошло мое детство, отрочество.

В те годы уже завершалось пресловутое дворянское «оскудение», — под таким заглавием написал когда-то свою известную книгу ныне за­бытый Терпигорев-Атава ⁹⁷. После него называли последним из тех, ко­торые «воспевали» погибающие дворянскиё гнезда, меня, а затем «воспел» погибшую красоту «вишневых садов» Чехов, имевший весьма малое пред­ставление о дворянах-помещиках, о дворянских усадьбах, о их садах, но еще и теперь чуть не всех поголовно пленяющий мнимой красотой своего «Вишневого сада». Я Чехова за то очень многое, истинно прекрас­ное, что дал он, причисляю к самым замечательным русским писателям, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него, неприятно вспоминать этого знаменитого Дядю Ваню, доктора Астрова, который все долбит ни к селу, ни к городу что-то о необходимости насаждения лесов, какого-то Гаева, будто бы ужасного аристократа, для изображения аристократизма которого Станиславский все время с противной изысканностью чистил ногти носовым батистовым платочком — уж не говорю про помещика с фамилией прямо из Гоголя: Симеонов-Пищик. Я рос именно в «оскудев­шем» дворянском гнезде. Это было глухое степное поместье, но с большим садом, только не вишневым, конечно, ибо, вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишневых: в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господ­ского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишневых деревьях, со­всем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цве­точками в цору цветения (вовсе не похожими на то, что так крупно, рос-

кошно цветет как раз под самыми окнами господского дома в Художест­венном театре); совсем невероятно к тому же, что Лопахин приказал рубить эти доходные деревья с таким глупым нетерпением, не давши их бывшей владелице даже выехать из дому: рубить так поспешно понадобилось Ло- пахпну, очевидно, лпшь затем, что Чехов хотел дать возможность зрителям Художественного театра услыхать стук топоров, воочию увидеть гибель дворянской жизни, а Фирсу сказать под занавес: «Человека забыли...» Этот Фирс довольно правдоподобен, но единственно потому, что тип старого барского слуги сто раз был написан до Чехова. Остальное, по­вторяю, просто несносно. Гаев, подобно тому, как это делают некоторые персонажи и в других пьесах Чехова, постоянно бормочет среди разго­вора с кем-нибудь чепуху, будто бы играя на бильярде: «Желтого в се­редину... Дуплет в угол...» Раневская, будто бы помещица п будто бы парижанка, то и дело истерически плачет и смеется: «Какой изумитель­ный сад! Белые массы цветов, голубое небо! Детская! Милая моя прекрас­ная комната! (плачет). Шкапик мой родной? (целует гакап). Столик мой! О, мое детство, чистота моя! (смеется от радости). Белый, весь белый сад мой!» Дальше—точно совсем из «Дяди Вани», — истерика Анп: «Мама, мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя... я благословляю тебя! Вишневый сад продан, но не плачь, мама! Мы насадим новый сад, роскошнее этого, и радость, тихая, глу­бокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама!» А рядом совсем этим студент Трофимов, в некотором

роде «Буревестник»: «Вперед! — восклицает он, — мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там, вдали! Вперед! Не отставай, друзья!».

Раневская, Нина Заречная... Даже и это: подобные фамилии приду­мывают себе провинциальные актрисы.

* * *

Многим это покажется очень странным, но это так: он не любил актрис и актеров, говорил о них так:

На семьдесят пять лет отстали в развитии от русского общества. Пошлые, насквозь прожженные самолюбием люди. Вот, например, вспо­минаю Соловцова...

Позвольте, — говорю я, — а помните телеграмму, которую вы отправили Соловцовскому театру после его смерти?

Мало ли что приходится писать в письмах, телеграммах. Мало ли что и про что говоришь иногда, чтобы не обижать...

И, помолчав, с новым смехом:

И про Художественный театр...

* * *

Весной 1901 г. мы с Куприным были в Ялте (Куприн жил возле Че­хова в Аутке). Ходили в гости к начальнице Ялтинской женской гимна­зии Варваре Константиновне Харкеевич, восторженной даме, обожатель­нице писателей. На Пасхе мы пришли к ней и не застали дома.

Пошли в столовую к пасхальному столу и, веселясь, стали пить и за­кусывать.

Куприн сказал: «Давай напишем и оставим ей на столе стихи». И стали, хохоча, сочинять, и я написал на скатерти (она потом вышила):

В столовой у Варвары Константиновны Накрыт был стол отменно-длинный, Была тут ветчина, индейка, сыр, сардинки — И вдруг ото всего ни крошки, ни соринки: Все думали, что это крокодил, А это Бунин в гости приходил.

Чехов несколько дней смеялся и даже выучил наизусть.

* * *

У Чехова каждый год менялось лицо:

В 1879 г. по окончании гимназии: волосы на прямой ряд, длинная верхняя губа с сосочком.

В 1884 г.: мордастый, независимый; снят с братом Николаем, настоящим монголом.

В ту же приблизительно пору портрет, писанный братом: губастый, башкирский малый.

В1890 г.: красивость, смелость умного живого взгляда, но усы в стрелку.

В 1892 г.: типичный земский доктор.

В 1897 г.: в каскетке, в пенсне. Смотрит холодно в упор.

А потом: какое стало тонкое лицо!

Самый лучший портрет его приложен к книге «Чехов в воспоминаниях современников».

* * *

Жизнь его, с детства и до последних лет, была перегружена страдания­ми, лишениями, тяжелыми трудностями.

* * *

Чехов жил небывало напряженной внутренней жизнью.

* $ *

Среди видений, посещавших его, была темная, грязная лестница, в

пролет которой бросился Гаршин, которого он любил.

* * *

...описание воскресного торга у Чехова (в Москве на Трубной пло­щади): «Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, бекеш, меховых картузов, цилиндров. Слышно разноголосое пение птиц, напоминающее весну». Хорошо.

* * *

А «Убийство» все-таки необыкновенно замечательный рассказ.

* * *

Лучшие, •по моему мнению, произведения Чехова.

— Дочь Альбиона.

— Жалобная книга. Устрицы.

— Ворона.

— Святой ночью. Тина. На пути. Хористка.

— Беглец. Холодная кровь. Тиф. Каштанка. Враги.

— Степь. Припадок. Пари (?). Красавицы (первая). Именины (?),

Скучная история.

— Княгиня.

— Гусев.

- Дуэль.

— Попрыгунья (рассказ хорош, но ужасное заглавие). Жена. Палата

№ 6. В ссылке (напечатано во «Всемирной иллюстрации»).

— Рассказ неизвестного человека. Володя большой и Володя ма­

ленький.

— Учитель словесности. Черный монах. Бабье царство. Студент.

Рассказ старшего садовника.

— Три года. Убийство. Белолобый. Супруга. Ариадна (хороша

женщина).

— Чайка. Дом с мезонином.

— Печенег.

— Ионыч. О любви. Душечка.

— Дама с собачкой. На святках.

— В овраге. 1902 — Архиерей.

ПРИМЕЧАНИЯ

Имеется еще второе письмо, дающее основание предполагать, что днем рождения Чехова следует считать не 17, а 16 января 1860 г.—16 января 1898 г. Чехов писал М. П. Чеховой: «Мне стукнуло уже 38 лет» (XVII, 215). Первое письмо см. XVIII, 20.

Это наблюдение подтверждается рядом других свидетельств. См., например, письмо Ал. П. Чехова к отцу, написанное 19 июня 1889 г., после возвращения с похо­рон Н. П. Чехова: «На душе скверно и слезы душат. Ревут все. Не плачет только один Антон, а это скверно» (ЛБ, ф..331, 31/1/34).

Рассказа под заглавием «Святые горы» у Чехова нет. Бунин, очевидно, имел в виду рассказ «Перекати-поле».

В письме к Ал. П. Чехову от 20-х чисел февраля 1883 г. (XIII, 51) Чехов назвал «кичеевщиной» среду газетчиков мелкой прессы. Взятая в кавычки фраза из примеча­ния к этому письму (XIII, 426).

Сравн. слова из автобиографии Чехова, посланной в письме к Г. И. Россолимо от И октября 1899 г. (XVIII, 243—244).

В письме к О. JI. Книппер от 4 сентября 1901 г. Чехов писал о получении для нее паспорта: «Хотел я сначала сделать тебя .женою почетного академика", но потом ре­шил, что быть женою лекаря куда приятнее» (XIX, 129—130).

См. письмо Мих. П. Чехову от 6—8 апреля 1879 г. (XIII, 29). 1877 годом это письмо датировано в т. I «Писем Чехова».

О почитании родителей говорит пятая заповедь.

Цитируется письмо Чехова от 29 июля 1877 г. (XIII, 26).

23 ноября 1877 г. Ал. П. Чехов писал Ант. П. Чехову: «Анекдоты твои пойдут. Сегодня я отправлю в „Будильник" по почте две твоих остроты: .какой пол преимуще­ственно красится" и „бог дал" (детей). Остальные слабы. Присылай поболее коротеньких и острых. Длинные бесцветны» («Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехо­ва». М., 1939, стр. 47—48). В «Будильнике» эти остроты не напечатаны. Принадлежат ли Чехову какие-нибудь из печатавшихся в «Будильнике» «анекдотов» — не установлено.

Из письма Чехова Лейкину от 21—24 августа 1883 г. (XIII, 74).

См. XIII, 49 и 51.

См. XIII, 194—198. Письмо цитируется Буниным с большими пропусками и не всегда точно.

В ноябре — декабре 1884 г. в Московском окружном суде слушалось дело Скопинского банка. Чехов присутствовал на всех заседаниях суда и посылал кор­респонденции «из зала суда» в «Петербургскую газету», где они напечатаны в шестнадцати номерах с 24 ноября по 10 декабря за подписью Рувер (III, 494—533).

Чехов писал о выступлении известного адвоката Ф. Н. Плевако: «Речь его ров­на, мягка, искренна. Образных выражений, хороших мыслей и других красот многое множество, но... слишком уж поверхностно и витиевато! Дикция лезет прямо в душу, из глаз глядит огонь, но соловья не накормишь пластическими устарелостями вроде „храмина", „скрижаль", „начертание", „логовище"..., которыми пестрит его речь, не накормишь его и общими местами... Речь продолжается час с четвертью, и г. Плевако, отходя от пюпитра, оставляет какое-то странное, смешанное впечатление. Публика долго не верит, что он уже кончил... Ждет она еще чего-то, ибо мало того, что изрек г. златоуст, до того мало, что в голове после его речи не остается ничего, кроме отдельных выражений и афоризмов» (III, 524—525).

¹⁸ Кровохарканье началось 7—8 декабря 1884 г. 10 декабря Чехов писал Лейки­ну: «Вот уже три дня прошло, как у меня ни к селу ни к городу идет кровь горлом. Это кровотечение мешает мне писать, помешает поехать в Питер (...) причина сидит, вероятно, в лопнувшем сосудике» (XIII, 119).

Об этом Чехов писал Ал. П. Чехову 15—20 октября 1883 г. (XIII, 79).

Чехов ездил в Петербург в декабре 1885 г. Об этой поездке писал Ал. П. Чехову 4 января 1886 г. (XIII, 156—158).

Из письма к Лейкину от 19 января 1886 г. (XIII, 166).

Письмо это неизвестно. О получении его Чехов пишет Суворину 21 февраля 1886 г. (XIII, 178).

Письмо это опубликовано с небольшими купюрами в сб. «Слово», кн. 2. М., 1914. Полностью — в «Летописи», стр. 130—132.

Чехов ответил Григоровичу не 20-го, а 28 марта 1886 г. (XIII, 191—194).

Чехов ответил М. В. Киселевой 14 января 1887 г. (XIII, 261—265).

Здесь, по-видимому, ошибка, встречающаяся и у других мемуаристов (К. С. Станиславский, М. П. Чехова, Е. П. Пешкова и др.). О дате знакомства Чехова с Куприным см. выше, на стр. 377.

См. воспоминания К. С. Станиславского в сб. «Чехов в воспоминаниях современ­ников», стр. 365—366.

²⁸ Художник Куровский, в доме которого в Одессе жил Бунин.

Чехов жил за границей с 14 декабря 1900 г. до 9 февраля 1901 г.

Бунин имеет в виду письмо Чехова к матери от 8 января 1901 г. (XIX, 15).

Бунин имеет в виду отношения Чехова к Авиловой, о которых он узнал из вос­поминаний Авиловой, напечатанных в сборнике «Чехов в воспоминаниях современ­ников».

Имеется в виду письмо Чехова к М. П. Чеховой от 9 января 1898 г., в котором он писал «Что Лика и как ее мастерская? Мизинова писала Чехову, что хочет открыть мастерскую шляп). Она будет шипеть на своих мастериц, ведь у нее ужасный характер. И к тому же она очень любит зеленые и желтые ленты, и громадные шляпы, а с такими пробелами во вкусе нельзя быть законодательницей мод и вку­са» (XVII, 211).

Имеется в виду письмо Л. С. Мизиной Чехову от 20 сентября 1894 г., в ко­тором она писала: «Я очень, очень несчастна. Не смейтесь. От прежней Лики не осталось следа и, как я думаю, все-таки не могу не сказать, что виной всему вы!..» (XVI, 470).

О. М. Соловьева (Березина), ялтинская знакомая Чехова, владелица имения Суук-Су в Крыму.

31 января 1901 г. в Московском Художественном театре.

⁴⁴ В письме к О. JI. Книппер от 23 февраля 1901 г. (XIX, 44).

В 1888 г., когда Чехов жил на Луке возле г. Сумы Харьковской губ., он ездил по Украине с 14 по 19 июня. 21 июня 1888 г. он писал Лейкину: «Был в Лебедяне, в Гадяче, вСорочинцах и во многих прославленных Гоголем местах» (XIV, 124). В Свя- тогорском монастыре Чехов жил 6—8 мая 1887 г.

Этот рассказ написан в 1885 г. Напечатан в журнале «Осколки», 1885, № 22, от 1 июня, под заглавием: «Павлин в вороньих перьях». В собрание сочинений включен под заглавием «Ворона».

См. письма к О. Л. Книппер от 20 и 23 февраля 1901 г. (XIX, 40 и 44).

Письмо Бунину от 14 марта 1901 г. (XIX, 61).

См. XIX, 67.

О. Л. Книппер была в Ялте с 30 марта до 14 апреля 1901 г.

Письмо от 20 апреля 1901 г. (XIX, 74). Об этом эпизоде см. выше в публикации писем Бунина к Чехову (прим. 2 к письму 6).

См. письмо от 22 апреля 1901 г. (XIX, 76).

См. письмо от 26 апреля 1901 г. (XIX, 78).

Из письма Чехова к М. П. Чеховой от 20 мая 1901 г. (XIX, 88).

См. XIX, 92.

Венчание Чехова с О. Л. Книппер произошло в Москве 25 мая 1901 г. в церкви Воздвижения на Овражке в Воздвиженском переулке на Плющихе. Присутствовали на венчании только четыре необходимых свидетеля, шафера: Вл. Л. Книппер, А. И. Заль­ца — брат и дядя О. Л. Книппер, студент-юрист Ф. И. Зейферт и студент-химик Д. В. Алексеев. После венчания Чехов и Книппер, посетив мать последней, тотчас отправи­лись на вокзал и уехали на кумыс в Уфимскую губ.

30 июня 1901 г. — день отправления этого письма Чехова Бунину (XIX, 108).

Письмо от 17 августа 1901 г. (XIX, 117).

Письмо от 9 сентября 1901 г. (XIX, 133).

⁶⁰ В. М. Дорошевич и П. Н. Орленев были в Ялте в августе 1901 г.

⁵¹ Письмо от 6 сентября 1901 г. (XIX, 131).

Новое здание Художественного театра было отстроено к сезону 1902/1903 г.

⁵³ Письмо от 5 декабря 1901 г. (XIX, 184).

⁶⁴ Из писем к О. Л. Книппер от 6 декабря и 7 декабря 1901 г. (XIX, 185 и186).

Письмо от 15 января 1902 г. (XIX, 222).

⁵⁸ 7 февраля 1902 г. Чехов писал О. Л. Книппер: «Толстой, вероятно, не выжи­вет, сегодня Альтшуллер говорил по телефону, что сердце у старика работает плохо» {XIX, 241).

О. Л. Книппер была в Ялте с 22 по 28 февраля 1902 г. и оттуда уехала в Пе­тербург, где гастролировал Художественный театр.

См. XIX, 325.

В. Г. Короленко послал А. Н. Весёловскому письмо с отказом от звания почет­ного академика 25 июля 1902 г.

Пьесу Найденова «Дети Ванюшина» Бунин привез Чехову в конце марта 1902 г.

См. воспоминания Н. Д. Телешова в сборнике «Чехов в воспоминаниях совре­менников», стр 443—444.

⁸² Телеграмма о болезни О. Л. Книппер была получена Чеховым 5 апреля 1902 г. 14 апреля ее привезли в Ялту.

См. XIX, 281.

О пребывании Чехова в пермском имении С. Т. Морозова Всеволодо-Вильве см.: А. Шарц. Чехов на Урале (газета «Молодая гвардия», Молотов, 1954, № 82).

Этот и предшествующие два отрывка (от слов: «Вечером Чехов пригласил ме­ня...») представляют собой выписку из воспоминаний о Чехове А. Н. Сереброва (Ти­хонова) — см. сб. «Чехов в воспоминаниях современников», стр. 559—566. Помимо мелких неточностей, исправленных нами, Бунин сделал в тексте Сереброва ряд купюр, которые иногда носят тенденциозный характер. Так им выпущено заключительное су­ждение Чехова о Горьком: «Вы совсем не то цените в Горьком, что надо. А у него дей­ствительно есть прекрасные вещи. „ На плотах", например. Помните? Плывут в тумане... ночью... на Волге... Чудесный рассказ! Во всей нашей литературе я знаю только еще один такой, это „Тамань" Лермонтова...»

^вв Чехов с О. Л. Книппер прожили в Любимовке до середины августа. Упоминае­мое письмо Чехова к О. Л. Книппер от 24 августа 1902 г. (XIX, 323).

XIX, 338.

XIX, 363.

XIX,364.

«О, закрой свои бедные ноги»—однострочное стихотворение В. Я. Брюсова служившее предметом насмешек противников символизма.

XIX, 395—396.

XIX, 404.

XX, 9.

Письмо от 10 января 1903 г. (XX, 15).

XX, 48.

⁷⁸ Бунин ошибся. Это была, вероятно, рукопись рассказа «Дом с мезонином», который Чехов писал в декабре 1895 г. Повесть же «Бабье царство» была в это время уже напечатана (в январской книжке «Русской мысли» 1894 г.).

Чехов был у проф. Остроумова 24 мая 1903 г. В этот день он писал М. П. Че­ховой: «Сегодня был у проф. Остроумова, он долго выслушивал меня, выстуки­вал, ощупывал, и в конце концов оказалось, что правое легкое у меня весьма неважное, что у меня расширение легких (эмфизема) и катарр кишок — и проч. и проч. Он прописал мне пять рецептов, а главное Запретил жить зимою в Ялте, находя, что ялтинская зима вообще скверна, и приказал мне проводить зиму где-нибудь поблизости Москвы, на даче. Вот тут и рааберись! Как бы то ни было, надо искать теперь для зимы убежище (...) за границу я не поеду, останусь под Москвой и буду жить у Якунчиковой на Наре, куда уезжаю завтра» (XX, 101).

XX, 141.

Первое представление состоялось 18 декабря 1902 г.

Бунин и Найденов собирались ехать в Ниццу.

XX, 206.

17 января 1904 г.

В письме от 8 марта 1904 г. (XX, 244).

В письме от 13 апреля 1904 г.: «...прочел и великолепный рассказ Бунина „Чер­нозем". Это в самом деле превосходный рассказ, есть места просто на удивление, и я рекомендую его вашему вниманию» (XX, 268).

В письме от 4 мая 1904 г. (XX, 280).

⁸« XX, 280 и 281.

В письме от 22 мая 1904 г. (XX, 285).

Последнее из опубликованных писем Чехова к Бунину относится к 8 января 1904 г. (XX, 206). Упоминаемое здесь письмо от середины июня 1904 г. остается неизвестным.

⁸⁸ Делая эту запись в 1914 г., Бунин ошибся в дате. Живя в июле 1904 г. в деревне, он о смерти Чехова узнал с запозданием. В письме к М. П. Чеховой от 5 июля он еще спрашивал ее о здоровье Чехова: «... напишите мне, пожалуйста, как здоровье Антона Павловича и где он? Я слышал, что он нездоров и мне это очень грустно» (JIB). Отклик его на смерть Чехова в письме к М. П. Чеховой от 9 июля см. выше, на стр. 400—401.

⁶⁰ В письме от 5 февраля 1893 г. (XVI, 20) .1

⁸¹ В письме от 3 сентября 1899 г. (XVIII, 221).

⁶² Записи на страницах 53, 92, 118 и 120 первой записной книжки Чехова (XII, 223, 244, 263).

⁸³ А. А. Давыдова — издательница журнала «Мир божий».

^s4 Запись на стр. 121 первой записной книжки Чехова (XII, 266).

⁰⁵ Имеется в виду стихотворение Н. Ведкова «В ожидании утра», напечатанное в журнале «Русское богатство», 1899, № 5 (8), август.

^t6 Имеется в виду письмо к JI. С. Мизиновой от 27 июля 1892 г. (XV, 412)

⁸⁷ Роман С. Н. Терпигорева (Атавы) «Оскудение» в 2-х томах (1881—1882).

И. Н. АЛЬТШУЛЛЕР. ЕЩЕ О ЧЕХОВЕ

Публикация Н. И. Г и т о в и ч

Впервые воспоминания врача Исаака Наумовича Альтшуллера о Чехове появи­лись в газете «Русские ведомости», 1914, № 151, от 2 июля, под заглавием: «Отрывки из воспоминаний об А. П. Чехове». Более полные воспоминания были им написаны в 1930 г. и опубликованы в зарубежном журнале «Современные записки», Париж, 1930, XLI. Собираясь писать эти воспоминания, Альтшуллер обратился к М. П. Чеховой со следующим письмом (19 июля 1929 г.): «Ко мне теперь, по поводу годовщины, приста­ют с просьбами написать воспоминания об Антоне Павловиче. С одной стороны, я бы это сделал с удовольствием, так как ведь, сколько о нем ни написано, но ведь почти всегда что-нибудь новое находится у каждого. С другой стороны, мне, как бы это сказать, немного страшно, что ли. Мне ведь в последние годы его жизни пришлось очень близко быть около него, иногда, когда других наблюдателей и не было. Да и по положению я мог видеть и наблюдать многое, что недоступно посторонним, то, что, пожалуй, знае­те только вы, хотя мы почти никогда или только очень редко и только вскользь каса­лись этих тем. Исчезнем мы и немногие другие и, мне кажется, об Антоне Павловиче останется у потомства неверное, точнее не полное, представление. Как вы об этом ду­маете? Напишите мне об этом непременно».

В воспоминаниях 1930 г. Альтшуллер полнее и глубже, чем в 1914 г., осветил не­которые стороны последних лет жизни Чехова. Но «историю болезни Чехова и ее связь с событиями последних лет жизни» Альтшуллер изложил полностью только в послед­нем, публикуемом ниже, тексте воспоминаний. Впервые эти воспоминания напеча­таны в «Новом журнале», Нью-Йорк, 1943, кн. IV.

Мне приходилось уже делиться отрывками своих воспоминаний о Чехове в печати, в последний раз в 1930 году, по случаю исполнившегося двадцатипятилетия со дня его смерти \ Сестра Чехова, Мария Павловна, писала мне тогда: «Воспоминания о брате пишите обязательно; вы должны это сделать»². Как единственный в сущности врач, наблюдавший в послед­ние 5—6 лет (а раньше ведь он вообще не лечился) течение его болезни, как человек, имевший при этом возможность наблюдать многое, обычно от постороннего глаза скрытое, я и сам чувствовал, что на мне лежит долг рассказать об этой части моих воспоминаний, но тогда, в 1930 году, я по разным соображениям считал неудобным подробно на этом останав­ливаться. В настоящее время я хочу это сделать, изложить историю его болезни и ее связь с событиями последних лет его жизни. Позволю себе и здесь рассказать о начале нашего с ним знакомства, так как оно наложило известный отпечаток и на наши дальнейшие отношения.

В конце сентября 1898 года, я, спасаясь от гнилой северной осени, приехал на короткое время в Ялту, которой раньше не знал. Здесь я по­знакомился с доктором С. Я. Елпатьевским³, который только незадолго перед этим переселился окончательно из Н.-Новгорода в Ялту, строил себе, как говорил Чехов, «с аппетитом» дачу и был влюблен в южный берег Крыма. Он очень красноречиво и настойчиво доказывал необходимость и мне покинуть север и в подкрепление своих доводов сообщил, что вот и Чехов приехал недавно ⁴ и уже решил перекочевать сюда. И вот как-то, когда мы проходили через городской сад, Елпатьевский увидел на одной из скамеек Чехова, подошел к нему, познакомил нас, затем вскоре ушел, и мы остались вдвоем. Разговорились, и выяснилось, что мы в не­котором роде товарищи по несчастью. У Чехова, как известно, туберкулез легких был, так сказать, официально констатирован весной 1897 года⁵, и следующую осень и зиму он провел в Ницце ⁶. Поздней весной того же, 1897 года заболел остро и я, продолжал работать, но осенью был в до­вольно скверном состоянии отвезен в Ментону. Значительно уже попра­вившись, я познакомился с наезжавшим в Ментону из Ниццы вице-кон­сулом Юрасовым, питавшим большую слабость к литературе и литерато­рам, необыкновенно сердечным и милым старичком; и вот он меня все уговаривал переехать из скучной Ментоны в Ниццу, где имеется Pension russe «с настоящим русским самоваром и настоящей кулебякой», а глав­ное — в этом пансионе проживает и необыкновенно интересный, веселый и прекрасный писатель А. П. Чехов. Было это очень соблазнительно, но не укладывалось в намеченный мною план лечения и занятий, и видеть Чехова тогда мне так и не пришлось. И вот теперь, оба опять спасаясь от се­верной осени, мы встретились. Выяснилось также, что у нас много общих приятелей и друзей среди земских, главным образом, московских врачей. Случилось так, что на следующий же день приехал в отпуск один из них, известный земский врач И. И. Орлов ⁷, и как-то вышло, что, ничем не заня­тые, стали мы втроем проводить значительную часть дня вместе. Осень в тот год выдалась исключительная даже для Крыма. Чехов был в пре­красном настроении, в каком никогда потом я его уже не видел. Ему было 38 лет; он тогда имел еще довольно бодрый вид и, несмотря на то, что ходил несколько сгорбившись, в общем представлял стройную фигуру. Только намечавшиеся складки у глаз и углов рта, порой утомленный взгляд и, главное, на наш врачебный глаз заметная одышка, особенно при неболь­ших даже подъемах, обусловленная этой одышкой степенная медленная походка и предательский кашель говорили о наличии недуга. Тщательно избегал говорить о последнем только сам больной. Он тогда очень много рассказывал о своем детстве; вспоминал гимназические и студенческие годы, жизнь в Таганроге, особенно тепло говорил про покойного брата художника Николая. Рассказывал про начало своего писательства и как тогда, вначале, легко писалось: «Бывало стынешь на лестнице в ку­пальне, рассказец и напишешь, а потом по дороге его в почтовый ящик опустишь». Рассказывал о встречах с разными писателями, о жизни в его усадьбе Мелихове и т. д. При этом воодушевлялся, лучистые глаза весело искрились, правый указательный палец беспрерывно расправлял правый ус, и рассказ часто прерывался его характерным смехом. Время от времени делалась пауза, чтобы сделать два-три глотательных движения для подав­ления позывов на кашель, так как кашлять и при нас не полагалось.

Приняв решение переселиться в Ялту окончательно, он приступил к постройке дачи на приобретенном участке ⁸. В значительной мере под влиянием Чехова придя, в конце концов, также к заключению о необхо­димости покинуть север, я снял в Ялте квартиру, и так как раньше конца года семья моя не могла переехать, то Чехов перебрался на время ко мне⁹.

С первого же дня нашего знакомства я поддался его обаянию и крепко к нему привязался. Когда по приезде в Торжок для ликвидации своих дел я рассказывал о нем моим товарищам и друзьям, то они, смеясь, утверждали, что это у меня «курортное увлечение» Помню, я и сам вна­чале старался разобраться, не играет ли в этом увлечении роль некоторый гипноз от близкого общения с писателем, популярноеть которого тогда была уже велика и все возрастала, однако вскоре убедился, что обаяние его лич­ности основано было исключительно на редких качествах его души и ори­гинального блестящего ума. И в последующие шесть лет, до самой его смерти, находясь в постоянном общении с ним, я ни разу не имел повода усомниться в правильности этого заключения.

Я имел возможность в разное время близко наблюдать отношение к Чехову многих тогдашних и уже известных и только начинающих писа­телей. Я уже в другом месте отметил совершенно исключительное, я бы сказал, нежное отношение JT. Н. Толстого к Антону Павловичу, как ни к кому другому из писателей, притом не только как к художнику, но и как к человеку¹⁰. Но и старый, хворый, сильно сдавший и раздражитель­ный Станюкович, с нескрываемым пренебрежением и даже враждебностью относившийся к младшему поколению писателей; и оригинальный, красоч­ный Мамин-Сибиряк, тоже очень критически относившийся к некоторым выдвинувшимся молодым «мелкопитающим миазмам», и Короленко, и народник, врач, писатель и публицист, деликатный, но очень строгий и принципиальный в вопросах общественных и моральных Елпатьевский, и только что из Н.-Новгорода в большой свет пустившийся и сразу возне­сенный Горький; и Бунин; и жизнерадостный Потапенко, и только что по­явившийся и жадно упивавшийся новой жизнью Куприн; и железнодорож­ный инженер, очаровательный рассказчик и собеседник Гарин-Михай­ловский, и Чириков, и Скиталец, и Вересаев — все эти столь различные по духовному облику и по политическим тяготениям люди поддавались обаянию личности Чехова и как-то особенно почтительно и бережно дер­жались по отношению к нему. Конечно, тут играли роль и его уже всеми признанный талант (хотя ведь и среди писателей профессиональная рев­ность — явление не редкое), и в известной степени его болезнь, но прежде всего это была невольная дань его моральному облику человека необык­новенно доброго, тонкого, чуткого, с грустью и незлобивым юмором, неотразимо к себе привлекавшего. Доброта его, желание быть чем-нибудь полезным, помочь в мелочах и в крупном были совершенно исключи­тельны.

В годы нашего общения Чехов был вообще, особенно с людьми мало знакомыми, мало разговорчив; замечалась какая-то особенная сдержан­ность в его манере, какая-то настороженность. Но ко всем одолевавшим его посетителям относился он одинаково внимательно, и я часто поражал­ся его выдержке и терпению. Он одинаково терпел и от незадачливого сочинителя в лице захолустного фельдшера, специально приехавшего посоветоваться с ним, так как «вы ведь нашего медицинского персонала», и от вновь назначенного начальника главного тюремного управления Са- ломона, посетившего его для обмена мнениями по поводу предположенной им реформы Сахалинской тюрьмы, просидевшего полдня, но о каторге только вскользь упомянувшего, а с увлечением говорившего о литературе, читавшего наизусть стихи, в том числе и латинские из «Энеиды»¹¹. А у Че­хова в это время была очень срочная работа. Ему приходилось много вре­мени тратить на прочтение присылаемых рукописей; и к этому он отно­сился чрезвычайно добросовестно и всегда отвечал авторам. Я не знал ни одного писателя, который бы так сердечно и доброжелательно относился к товарищам по перу, как Чехов, и искренне приветствовал появление всякого нового таланта, всякой новой талантливой, по его мнению, вещи, и всегда спешил поделиться своим открытием. Известно, как он сразу высоко оценил Горького, и еще до личного знакомства вступил с ним в переписку, хотя и отметил, что это «залихватский, несдержанный талант, что в нем нет грации и что он некоторых своих героев никогда в жизни не видал» ^п, но был уверен, что это пройдет, что он от этого отделается. Известно, как он уговаривал его писать пьесы, как давал ему практические в этом отношении указания и советы и какое участие принимал в устрой­стве его пьес в Художественном театре.

Он любил делиться впечатлениями от прочитанного. Определения его часто заканчивались меткой, образной характеристикой. Как-то я застал его за чтением нового рассказа Елпатьевского, к которому он во­обще относился очень хорошо. «Ну что, нравится вам?» — «Хорошо, это вообще хорошо, что он пишет, тяжеленько и все-таки хорошо. Знаете, как тарантас: тряско и неудобно, а по нашим дорогам без него никак нельзя». Потом, помолчав немного, прибавил: «Вот только жаль, что про любовь ему писать нельзя, а без любви писать рассказы трудно». И на мой вопросительный взгляд докончил: «Жена про любовь не позволит» (конечно, не в жене тут было дело). И в литературных произведениях, как и в жизни, он не выносил фальши и иногда говорил: «Очень хорошо написано, только выдумано, не видел он этого никогда».

Только оставаясь в кругу близких, людей ему приятных, и когда он бывал в хорошем настроении, и в период лучшего физического самочув­ствия, он выходил из своей замкнутости, вел длинные оживленные беседы на самые разнообразные темы, шутил, смеялся своим особым, чеховским, заразительным смехом. Но и тут всегда чувствовалось, что всех даже близ­ких людей он держал на некотором расстоянии от себя, за некоторым барье­ром, куда никто не допускался. И в этом смысле я согласен с И. А. Буни­ным, что «никогда ни с кем не был он дружен по-настоящему». Поэтому, когда читаю о его особенной «крепкой и нежной» любви к кому-нибудь, то думаю, что это понимать нужно очень условно.

При всем его добродушии были, однако, категории людей, которых он выносил с трудом; сюда прежде всего относились репортеры. Во время моей отлучки на север для ликвидации своих дел я в московской газете прочитал о тяжком заболевании Чехова, очень встревожился, но, приехав в Ялту, нашел его в прежнем состоянии. Он, негодуя, рассказал мне следующее. За неделю до моего отъезда, когда он еще жил у меня, как-то раз рано утром, когда мы еще не вставали, раздался стук в дверь (прислуга куда-то ушла), и на наш вопрос выяснилось, что пришли две дамы приглашать Чехова участвовать в благотворительном литературном вечере. Он, чтобы отвязаться, в щелку двери объяснил, что должен отказаться из-за недавно бывшего у него кровохарканья. «И вот,— продолжал Чехов,— барыня рас­сказала знакомому, прибавив „частые" кровохарканья; знакомый теле­графировал в одесскую газету, где прибавили кашель; петербургские „Новости" перепечатали телеграмму, прибавив лихорадку; московские „Новости дня" — „мучительный кашель" и т. д., и вот представьте себе дома встревожились и вышло безобразие. Говорил же я вам, что одесские репортеры ужасные люди». — «Но позвольте, причем же одес­ские репортеры в прибавках столичных газет?» — «Вы уж поверьте мне, я их знаю, это всё одесские репортеры». «Одесские репортеры» имели, по- видимому, в его устах особый, символический смысл.

Очень много писалось о равнодушии Чехова к общественным вопросам, о его «холодной крови» ¹³. Как-то, рассказав о прочитанной статье Михай­ловского, где указывалось, что он, Чехов, вступил в новый, третий период, он комически развел руками и прибавил: «да, то совсем не было периодов, а теперь вдруг три»¹⁴. Но даже и в этом третьем периоде, когда самые строгие критики не находили уже, что «даром (понимать надо в общест­венном смысле.— И. А), пропадает такой талант», в эти последние годы его жизни приходилось иногда наблюдать в отношениях к нему некоторых ле­вых писателей и общественников какую-то, правда очень сдержанную, но все-таки снисходительность. Если это было курьезно и тогда, то совсем не­понятно через 25 лет после его смерти в посвященной ему очень теплой статье П. Б. Струве читать как основное положение, что «миросозерцание Чехову не было дано» ¹⁵. Я Чехова знал в его «третьем периоде», как че­ловека с очень определенным миросозерцанием, но оно не родилось в этот

ЧЕХОВ

Одна из последних фотографий писателя Собрание А. Л. Лесса, Москва

третий период. Конечно, Чехов по натуре своей совершенно не был ак­тивным борцом, он сам неоднократно это повторял, и я не могу себе никак представить его, например, активным членом какой-нибудь политической партии. Он был для этого, между прочим, и слишком большим скептиком. Чехов и не принадлежал также к тем, которые уже с гимназической скамьи приобщаются к общественным интересам. Этому не способствовала и среда, в которой он вырос, и условия жизни. Детские и юношеские годы он провел в Таганроге. Домашняя обстановка была во многом тяжелая; отец заставлял сыновей, в том числе и Антона, петь на клиросе, заменять его в мелочной лавке, и главное, бил и часто порол их, и этого последнего Антон Павлович никогда не мог забыть и простить. В конце концов отец разорился, семья переехала в Москву, а Антон Павлович остал­ся в Таганроге репетитором у нового владельца их дома. Когда по окончании гимназии он приехал в Москву и, благодаря таганрог­ской стипендии, поступил в университет, то застал семью в крайней бедности. И он, и его брат, художник Николай, своими грошевыми гонорарами в «Стрекозе», «Будильнике», «Зрителе» должны были ее содержать. В редакциях этих тогдашних юмористических жур­налов, где он проводил и все свое свободное от занятий время, менее всего занимались общественными вопросами. Но вот, будучи уже на последнем курсе, Он проводит летние каникулы у брата Ивана в Воскресенске Звенигородского уезда, где тот учительст­вует, соприкасается здесь впервые с незнакомой до того средой, преиму­щественно земской, и в частности земско-медицинской, и его общественные интересы и симпатии получают совершенно определенный уклон. Этими новыми настроениями вызвана была, несомненно, в значительной степени и его поездка в 1890 году на Сахалин, по его определению, «место невыно­симых страданий, где мы сгноили в тюрьмах миллионы людей»¹⁶. А в мелиховский период (Мелихово приобретено было в 1892 г.) он принимает деятельное участие в местной земской и общественной жизни. Едет на го­лод в Воронежскую и Нижегородскую губернии; с появлением холеры в 1892 году берет на себя заведование холерным участком. Заведует построй­кой нескольких школ в Серпуховском уезде и одну из них, в Мелихове, строит на свои собственные средства. Состоит членом земского санитар­ного совета в своем уезде, попечителем двух земских школ, а затем и глас­ным земского собрания; служит посредником между крестьянами и зем­ством по. страхованию скота; очень серьезно относится к принятой на себя обязанности помогать по наблюдению за народным образованием в уезде. Устраивает у себя в усадьбе бесплатный прием больных крестьян, причем они по возможности и лекарствами снабжались — тоже, конечно, даром. Принимает на себя заведование участком во время народной переписи 1896 года ¹⁷. Нужно помнить, что все это относится к 90-м годам, когда земство было одним из немногих мест, где могла проявляться, да и то со всякими препятствиями, прогрессивная общественная работа. Известно также, сколько внимания, забот и труда он посвятил просветительным учреждениям своего Таганрога. О том, что Чехов во всех этих «малых делах», значение которых для того времени было неизмеримо больше, чем это может казаться теперь, держал себя безукоризненно с точки зрения общественной, может быть, лучшим доказательством может служить от­ношение к нему передовых московских земцев и в особенности москов­ских земских врачей, организации в общественных вопросах очень строгой. А они окружали его необыкновенным уважением и любовью и связь его с ними никогда не прерывалась. В 1902 году в Москве собрался очередной Пироговский съезд. В Татьянин день Художественный театр устроил для участников съезда торжественный спектакль «Дяди Вани»¹⁸, и съезд приветствовал Чехова трогательной товарищеской телеграммой; отдельно послали телеграмму земские врачи ¹⁹. Театру, кроме того, поднесен был портрет Чехова.

Много ему попадало за Суворина и «Новое время». Он навсегда запом­нил, как Суворин вместе с Григоровичем, Плещеевым и Полонским помог­ли ему выбраться из «Осколков» и «Будильника» и сохранил к Суворину благодарность как за это, так и за его личные неизменно до конца друже­ские отношения. И, однако,при всем этом, он, который когда-то утверждал, что «будет печатать там, куда занесет ветер и свобода», уже с начала 90-х годов перестает печататься в «Новом времени», а после процесса Дрей­фуса, возмущенный отвратительным поведением «Нового времени», он резко и навсегда порвал с редакцией и не мог потом хладнокровно говорить о ней ^2о. Он стал, как известно, своим человеком в «Русской мысли» и «Русских ведомостях». Но лично с Сувориным он сохранил, хотя и не­сколько охладевшие отношения до конца. Объясняется это в значитель­ной степени тем, что в своей интимной переписке с Чеховым Суворин бы­вал часто не Сувориным «Нового времени». И о студенческих беспорядках и даже о процессе Дрейфуса и о многих других тогдашних явлениях рус­ской жизни он в своих письмах писал так, что когда Чехов передавал их содержание или изредка читал некоторые отрывки из писем этих, то не верилось, что автором был Суворин. Вообще обнародование этих писем представляло бы громадный общественный иптерес. К сожалению, этого никогда не случится. Вскоре после смерти Чехова я раз срочно был вызван Марией Павловной, и она рассказала мне, что утром прямо с парохода явился к ней Суворин, специально для этого приехавший из Феодосии, и долго убеждал ее вернуть ему его переписку с Антоном Павловичем. Она этим уговорам поддалась, о чем потом очень жалела, а Суворин письма, конечно, уничтожил²¹. Между прочим, Суворин аккуратно снабжал Чехова нелегальным «Освобождением» ²².

В ялтинский период интерес Чехова к общественным вопросам был велик и, я сказал бы, все возрастал. Кажется, не было ни одного относя­щегося сюда явления, на котором он не остановился бы в наших беседах, и «миросозерцание» его было часто много левее среднепрогрессивного. При этом я заметил, как много своих мыслей он вкладывал в уста некото­рых своих героев, а впоследствии из обнародованной его переписки увидал, что развитие его миросозерцания и «выдавливание из себя по каплям раба»²³ шло в неизменном направлении задолго до «третьего периода». В днев­нике Чехова мы находим запись по поводу банкета в годовщину освобож­дения крестьян: «Скучно и нелепо. Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном самосознании, о народной совести, сво­боде и t п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, а на улицах, на морозе ждут кучера,— это значит лгать свя­тому духу» ²⁴; и этих же тем, почти в тех же выражениях он неоднократно касался и в разговорах. И. А. Бунин приводит слова Антона Павловича: «я терпеть не могу русских студентов». Это были, конечно, слова, брошенные в пылу полушуточного разговора. Я помню его горячий спор с академиком Н. П. Кондаковым, который по поводу петербургских студенческих бес­порядков осуждал и власть и профессуру, но очень бранил и студентов, и как Чехов защищал последних, а когда Кондаков ушел, заметил: «Вот оттого и бунтуют молодые, что такие старики». Он особенно горячо всегда хлопотал о помощи учащимся, и сам оказывал им посильную материальную поддержку. Он только и тут не допускал фальши и не закры­вал глаз на то, что и в их среде попадаются всякие и что случается, что радикальный студент потом делает в качестве прокурора карьеру на по­литических процессах. Между прочим, того же Кондакова он однажды долго и серьезно убеждал провести в академики Михайловского ²⁶. Когда в 1902 году были отменены выборы Горького в Академию, он, как известно, послал свой мотивированный отказ от этого почетного звания. А чтобы оценить этот поступок, нужно, между прочим, вспомнить, с каким отвращением он относился ко всякого рода публичным выступле­ниям и демонстрациям.

Чехов говорил, как и писал, необыкновенно просто и не выносил пыш­ных, надуманных, искусственных фраз. Как-то сидела у него передовая дама, говорила долго обо всяких высоких материях. Он молча слушал ее, а когда она вышла, расхохотался и определил: «Ну и шарманка», и так шарманкой она и осталась. И с каким юмором он рассказывал, как одна наша общая знакомая, тогда убежденная эсдечка^2в, доказывала ему, что после «Мужиков» и «Оврага» и участия его в журнале «Жизнь» ²⁷ он ведь уже стал настоящим марксистом, но только еще сам этого не осознал.

Во всей биографии Чехова нельзя найти и намека на какой-нибудь анти­общественный или некорректный поступок. И когда в последний год своей жизни он не раз убежденно кончал разговор словами: «Вот увидите, скоро у нас будет конституция», то это была не фраза, а выражение искреннего убеждения.

Чехова отличало, я бы сказал, благоговейное отношение к науке. О Горьком и других вышедших из народа писателях-самоучках (их назы­вали «подмаксимками») он говорил: «вот бы им только подучиться, а то без образования нельзя». Он верил, что безостановочный прогресс науки обла­городит человечество. И тут он, глубокий скептик во всем остальном, становился энтузиастом ²⁸.

Антон Павлович был, как известно, врачом и очень любил медицину. Студентом и первое время по окончании не собирался бросать ее. Еще во второй половине 80-х годов он писал, что «медицина моя законная жена, а литература — любовница» или «я врач и по уши втянулся в свою меди­цину» ²⁹. По окончании курса он заменял одно время врача Звенигород­ской земской больницы и уездного врача. И в Москве занимался частной практикой. По-видимому, собирался писать и какую-то специальную ра­боту. Надо думать, он и на свой Сахалин смотрел, как на медико-стати­стическую работу. Готовясь к поездке, очень серьезно, тщательно сам раз­работал регистрационную карточку, и там, на Сахалине, проделал громад­ную статистическую работу, в течение трех месяцев обошел всю каторгу с севера на юг, лично опросил всех каторжан и заполнил 10 ООО индиви­дуальных карточек. В Мелихове до перехода своего на положение больного, т. е. в течение 5—6 лет, он принимал до 1000 обращавшихся к нему боль­ных крестьян в год. Где-то я даже читал, что Чехов выражал желание, уже после поездки на Сахалин, «взять» приват-доцентуру по внутренним болезням, но это, конечно, вздор ³⁰, как и заявление, что в его книжном шкафу в Ялте был значительный отдел медицинских книг. Там было несколько старых учебников и лекций Захарьина, и никогда я не видел и не слышал от него, чтобы он в эти книги заглядывал. С 97-го года он от медицины совсем отошел. Правда, из редакции «Русской мысли» ему аккуратно пересылали еженедельник «Русский врач», но он в нем просмат­ривал только хронику и иногда мелкие «Заметки из практики» и любил поражать вычитанными «новыми средствами». И на письменном столе на определенном месте, как впрочем всё на этом столе, всегда лежали моло­точек, трубочка и медицинский календарь Риккера за текущий год. Он принимал всегда деятельное консультативное участие в лечении своих домашних, любил давать советы приятелям. Но обычно это оканчивалось указанием, что надо серьезно лечиться и обратиться к врачу... Любил писать рецепты. О своей работе в земской среде он всегда вспоминал и рассказывал с теплым чувством. Связь с ней он не порывал до конца жизни. Он не раз повторял, что медицина не только значительно продвинула об­ласть его наблюдений, обогатила знанием, но и считал, что, в частности, она имела серьезное влияние и на его литературную деятельность ³¹. Естественно, что он хорошо знал врачебную среду,— и ни у одного автора не было выведено столько типов врачей, как у Чехова. Тема о врачах в произведениях Чехова может служить темой интересного исследования.

Тем обстоятельством, что Чехов был врач, объясняются и некоторые особенности истории его болезни. Как это ни странно, но как раз врачи чаще других впадают в две возможные крайности: или они переоценивают свои болезненные ощущения и симптомы и относят к себе все наиболее неблагоприятное, что знают из книг или практики про свою болезнь, или, наоборот, недооценивают того, что есть, отмахиваются от самых, казалось бы, убедительных симптомов, опять-таки стараясь обосновать свое отноше­ние специально медицинскими доводами и соображениями. Много пи­салось и о специальной психике туберкулезных. Но и среди последних можно наблюдать такие же разнообразные характеры и типы, как и среди страдающих другими болезнями. Только здесь под влиянием некоторых особенностей течения болезни, ее часто медленного развития и длитель­ности и созданных этими особенностями особых условий указанное выше ненормальное отношение к болезни сказывается особенно резко. Чехов является ярким примером длительного и упорного игнорирования, ка­залось бы, ясных и бесспорных явлений.

Я уже указывал, что в первое время нашего знакомства о его болезни разговора не было и осторожные мои и доктора Орлова попытки коснуться этого вопроса успеха не имели; и во время нашей короткой совместной жизни он нередко обращал внимание на мой кашель и серьезно советовал мне серьезно заняться своим здоровьем, но тщательно избегал касаться своего недуга. 27 ноября, вскоре после моего возвращения из краткой от­лучки на север, мне рано утром подали доставленную от Чехова в запеча­танном конверте записку: «Cher monsieur, auriez vous l'obligeance de venir chez moi. Je garde le lit. Votre devoue A. Tsch.» и после этих изыскан­ных французских строк по-русски: «захватите с собой, товарищ, стетоскоп- чик и ларингоскопчик» ³². Ларингоскопчика я не захватил, поняв, что это лишнее, но поспешил к нему и застал его в постели с порядочным крово­харканьем. И с этого дня он становится уже моим пациентом. Когдачерез не­сколько дней после остановки кровохарканья я мог детально его исследо­вать, то был поражен найденным. Я нашел распространенное поражение обоих легких, особенно правого, с явлениями распада легочной ткани, сле­ды плевритов, значительно ослабленную сердечную мышцу и отвратитель­ный кишечник, мешавший поддерживать должное питание. Приходи­лось читать, что Чехов заболел, блуждая осенью 1896 года целую ночь по Петербургу, после провала «Чайки». Это одна из легенд. При этом нашем первом медицинском разговоре он начал летоисчисление с года поездки на Сахалин (1890), когда у него еще по дороге туда случилось кровохар­канье, но впоследствии выяснилось, что оно появлялось уже в 1884 го­ду ³³ и потом нередко, иногда по несколько раз в год повторялось. 15-ти лет от роду он перенес какое-то острое длительное лихорадочное заболе­вание, после того как выкупался в ледяной воде, и провалялся тогда не­которое время в еврейской корчме в степи (впоследствии им описанной) и затем еще довольно долго и дома ³⁴. И в студенческие годы, как я узнал потом от товарища его, студентом проживавшего у Чеховых, он много каш­лял, нередко лихорадил, объясняя это простудой, никогда не лечился, не давал себя выслушивать, чтобы «чего-нибудь там не нашли». Суворин, имевший возможность близко наблюдать Чехова во время их совместных путешествий и частых встреч, настаивал на необходимости лечиться, и Чехов в своих письмах к нему, хотя и подтверждает наличность кашля и кровохарканий, и признает, что последние пугают его, так как «в крови,

44 Литературное наследство, т. 68 текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве», но тут же наставитель­но, как врач, поучает, что «чахотка или иное серьезное легочное страдание узнается только по совокупности признаков, а у меня-то именно нет этой совокупности» ³⁵. И в другом письме: «Если бы кровотечение, какое у ме­ня случилось в окружном суде (в 1885 году на знаменитом процессе скопин- ского банка), было симптомом чахотки, то я давно уже был бы на том свете, вот моя логика» ³⁶. В 1889 году умер от туберкулеза брат его Николай, ху­дожник, ной это не подействовало, и в 1891 году он пишет: «Я продолжаю тупеть, чахнуть и кашлять. Впрочем, все это от бога. Лечение и забота о своем физическом существовании внушает мне что-то близкое к отвраще­нию. Лечиться не буду. Воды и хину принимать буду, но выслушивать себя какому-нибудь врачу не позволю»³⁷. И не позволял себя вы­слушивать и не обращался к врачам до весны 1897 года (почти 15 лет!), когда хлынувшая за обедом с Сувориным в «Славянском базаре» обильная кровь и вмешательство Суворина и врача заставили его лечь в клинику профессора Остроумова, где был диагносцирован активный процесс в обоих легких. На этот раз Чехов понял и уже на следующий день из кли­ники писал: «Для успокоения больных им говорят, что кашель желудоч­ный, а кровь геморроидальная. У меня кровь идет из правого легкого, как у брата и другой родственницы, тоже умершей от чахотки» ³⁸. Затем лето в деревне, осень и зима на Ривьере, где он живет, но не лечит­ся, и уехал оттуда в Париж, уже в середине марта, в самое неподходящее время, когда многие как раз спасаются на Ривьеру. Сестра и брат его отмечают, что по возвращении его из-за границы летом в Мелихове по обы­кновению было много гостей, друзей, но он уже не шутил, был задумчив и стал мало разговаривать. И вот теперь в Ялте ему опять пришлось обра­титься к врачу. Однако мои тогдашние старания убедить Чехова в необ­ходимости приняться серьезно за лечение сначала опять оставались без особого результата. Он упорно повторял, что лечиться, заботиться о здо­ровье внушает ему отвращение. И ничто не должно было напоминать о болезни, и никто не должен был ее замечать. Поэтому и выработал он такую манеру говорить, не повышая голоса, медленно, и если уж приходилось кашлять, то мокрота по возможности незаметно отплевывалась в маленький заранее приготовленный бумажный фунтик, тут же спрятанный где- нибудь за книгами и отправляемый потом в камин. И не только с посто­ронними не любил он говорить о своей болезни, но от своих домашних скрывал свои немощи, никогда не жаловался и на вопрос: «Как себя чувствуешь?» — отвечал: «Сейчас хорошо, почти здоров, только вот кашель».

Так как, пользуясь современной терминологией, мой блицкриг не удал­ся, то я повел медленное наступление, и постепенно, с трудом, но добил­ся относительных успехов, так что к 1901 году он перешел уже на поло­жение настоящего пациента и сам уже иногда предлагал: «Давайте, по­слушаемтесь». Трудно было ему привыкнуть к Ялте, к «теплой Сибири», как он ее называл, или после процесса Дрейфуса еще «Чертовым островом». Трудно ему было примириться с оторванностью от привычной литератур­ной среды, привычной обстановки, скучно «без культуры, без московского звона», последнее особенно. Его привязанность к Москве была исключи­тельной и иногда выражалась в курьезных формах. Так он аккуратно выписывал из Москвы почтовую бумагу, конверты, w-бумагу, калоши, колбасу, утверждая, что только в Москве можно найти такие, как ему требуются, хотя само собой все это можно было получить и в ялтинских магазинах того же качества и даже тех же фирм. Но переубедить его в этом не было никакой возможности.

В Ялте он себя в первое время чувствовал как «заштатный поп». Но в известной степени так себя чувствовали в первое время многие из вы-

нужденных обитателей Ялты, тоже вырванные из привычной среды. Большинство из них, однако, через более или менее короткое время приспо­соблялись к новым условиям жизни, вживались. Привык бы и Чехов. Да он и писал впоследствии жене (осенью 1903 года), когда это вовсе уж не могло вызвать радостной реакции у адресата, что «к Ялте уже начинаю

и. н. АЛЬТШУЛЛЕР Фотография, 1900-е гг.

Собрание Л. И. Альтшуллера. Москва

привыкать, пожалуй, научусь здесь работать» ³⁹. Да он ведь и не переставал в сущности работать. За первые полтора-два года его ялтинской жизни многое как будто бы и облегчало это приспособление к новому месту. По­стройка собственной уютной дачи, переезд матерп и частые наезды сестры, продажа сочинений Марксу на условиях, тогда казавшихся очень выгод­ными и во всяком случае обеспечивавших его материальное положение, выборы в почетные академики в начале 1900 года. Среди примечаний Дермана к изданию переписки Антона Павловича с О. JI. Книппер, вообще очень ценных и внимательно составленных, есть одно, где он говорит о том, что к выборам в академию Чехов отнесся «в лучшем случае безразлич­но, вернее отрицательно» ⁴°. Это неверно. Чехов, правда, отметил, что

просто в равноправные члены академии ученые не решились избирать людей не из своей среды, но все-таки был очень доволен, и не только по­тому, что «врачи московские радуются», но, главным образом, потому, что видел в этом признание русского писателя. Он был в хорошем настроении, читал из присланной книжки описание парадного академи­ческого мундира и, смеясь, рисовал картину, как в солнечный ясныйдень по ялтинской набережной понесут открытый гроб с ним в белых штанах и парадном мундире, спереди крышка гроба со шпагой и треуголкой, а еще впереди торжественно буду шествовать я, неся подушку со всеми его орденами: медалью за перепись и Станиславом 3-й степени, получен­ным им как попечителем школы. Далее, весной того же 1900 года в Ялту специально для него приезжала труппа Художественного театра. Наконец, это время совпало как раз с периодом расцвета Ялты и южного берега Крыма, который все больше начинал играть роль русской Ривьеры, и сюда приезжали в большом числе представители и литературы и науки и искусств. Среди них было много «беспокошциков», но былой много лиц ему приятных, как раз хоть отчасти заменявших пробелы в привычной среде. И я начинал надеяться, что понемногу он займется и правильным лечением и здоровье его наладится. Правда, как это ни странно, было много обстоятельств, зависевших от окружавшей его дома обстановки, мешавших правильному его лечению. Для таких больных одним из глав­ных условий последнего является правильный режим, в частности пищевой. Чехов был очень привязан к семье, но особенно нежно любил свою мать, окружая ее трогательной заботливостью, и последние слова в его письме- завещании на имя сестры были: «береги мать» ⁴¹. И Евгения Яковлевна платила своему Антоше той же исключительной нежностью. Но что могла сделать эта милая всеми любимая старушка! Разве могла она что-нибудь провести или на чем-нибудь настоять! Кухней заведовала древняя-древ­няя старушка Марьюшка, привезенная из Мелихова. И выходило так, что, несмотря на все предписания, пищу давали ему часто совершенно неподхо­дящую, а компрессы ставила неумелая горничная, и о тысяче мелочей, из которых состоит режим такого больного, некому было позаботиться. Сестра его Мария Павловна, очень всегда заботившаяся о матери и о брате Антоне, и духовно больше всех близкая ему, когда выяснилось положение, была совсем уже готова покинуть Москву, где она учительствовала в частной женской гимназии, и переехать совсем в Ялту, и я не сомневаюсь, что вдвоем мы в конце концов побороли бы сопротивление Антона Павловича, но после его женитьбы план этот по психологически понятным причинам отпал. С этого времени условия его жизни резко изменились, и исключи­тельно с чисто врачебной точки зрение я должен сказать, что изменения эти, к сожалению, не могли способствовать ни лечению, ни улучшению его здоровья.

Одному известному французскому специалисту по туберкулезу принад­лежит афоризм: «чахоточные должны забыть о лаврах». И судьба Чехова этот афоризм как будто подтверждает. Его несчастьем было счастье, вы­павшее на его долю к концу жизни и оказавшееся непосильным для него: женитьба и Художественный театр. Я помню, как волновался Чехов перед первой постановкой его «Чайки» в Художественном театре, как этого волнения он не мог скрыть и как оно выражалось между прочим в по­дробных рассказах о провале этой пьесы в Александринке, и помню, в каком длительном радостном возбуждении он находился после торжества и одер­жанной в Москве победы. И он, давший себе раньше слово порвать с театром и не писать больше пьес, пишет новые пьесы уже специально для этого театра, и Художественный театр становится театром Чехова, и очень много содействует увеличению его популярности. И затем женитьба. Когда я летом 1901 года в Лозанне из «Русских ведомостей» узнал об их браке, это не явилось полной неожиданностью, так как о их близости окружающие догадывались давно. Но мне почему-то вспомнилось тогда, как в приезд Ольги Леонардовны к Чеховым в Ялту весной 1900 года я как-то застал группу: она с Марией Павловной на верху лестницы, а внизу, беседуя с ними, стоял Антон Павлович. Она в белом платье, ра­достная, сияющая здоровьем и счастьем, в начале блестящей карьеры, первая актриса Художественного театра, в центре внимания не одной только Москвы, с огромными возможностями в будущем, и он, всего лет на десять старше ее, но осунувшийся, худой, пожелтевший, быстро ста­реющий, безнадежно больной.

От Чехова, когда он бывал в особенно хорошем настроении, прихо­дилось иногда слышать, как он с приятелями, случалось, в молодости веселился. У него были приятельницы среди писательниц, артисток, художниц, но я никогда ни от него самого, ни от других его близких, не Слышал ни про одно его серьезное увлечение. С Ольгой Леонардовной он познакомился осенью 1898 года, когда по дороге в Крым бывал в Москве на репетициях «Царя Федора» и «Чайки» в только что органи­зовавшемся Художественном театре, и с первой же встречи их потя­нуло друг к другу.

Ольга Леонардовна вскоре затем знакомится с его сестрой, и между ними установились очень дружеские отношения. Весной 1899 года Чехов, по горло ушедший в постройку дачи, уезжает неожиданно на север, как будто в Мелихово, «по всяким делам» ⁴², но я тогда не догадался, по какому глав­ному делу; он обещал вести себя там разумно, но застрял в Москве и писал мне: «Посетителей тьма-тьмущая, разговоры бесконечные, — и на второй день праздника (Пасхи) от утомления я едва двигался и чувствовал себя без­дыханным трупом. Вчера был у Федотовой на ужине, который продолжался до 2-х часов ночи. Это я на зло вам» ⁴³. Затем Ольга Леонардовна едет в Ме­лихово ⁴⁴; затем случайная встреча в Батуме и совместная поездка морем в Ялту. В Ялте она гостит в семье знакомого доктора ⁴⁵. Весной следующего 1900 года Художественный театр приезжает в Ялту, специально чтобы показать Чехову свои новые постановки. Но Ольга Леонардовна приез­жает раньше и живет у Чеховых, а после спектаклей Антон Павлович провожает ее в Москву ⁴⁶. В июле Ольга Леонардовна гостит опять у Чеховых в Ялте и в августе уезжает в Москву уже его невестой (тайно для всех) ⁴⁷. Поздно осенью в самую скверную погоду он опять в Москве (кончает «Трех сестер»); затем зимой в декабре уезжает за границу ⁴⁸, в Ниццу, Рим, собирался с М. М. Ковалевским в Африку, но эта поездка не состоялась, так как в феврале от скверной тамошней погоды он поспе­шил обратно в Ялту. В Риме он, между прочим, говорит Ковалевскому: «как врач знаю, что жизнь моя будет коротка» ⁴⁹. Трудно представить себе образ жизни менее подходящий для лечения туберкулезного больного. Все эти поездки, связанные с ними переутомление, переживания совер­шенно не вяжутся с его лечением и заметно отражаются на его здоровье, которое быстро ухудшается. В начале лета 1901 года он опять в Москве, здесь из-за обострения показывается д-ру Щуровскому, и тот советует ему ехать на кумыс ⁵⁰. Назначение, тогда очень меня удивившее, так как ни кумыс, ни вся тамошняя обстановка совершенно Чехову не подходили. Щуровский потом мне объяснил свое назначение тем, что Чехов многое от него скрыл, в частности и состояние своего кишечника. «На кумыс ехать одному скучно. Женился бы, да документов нет; они в Ялте, в сто­ле»,— пишет он сестре 24 мая⁶¹, а на следующий день они венчаются, не предупредив никого из родных, и из-под венца уезжают на кумыс. Я ни­когда не сомневался и не сомневаюсь в настоящей глубокой любви Ольги Леонардовны к Чехову, как убежден, что и Антон Павлович переживал первое в жизни серьезное чувство по-своему, по-чеховски, и здесь, как увидим, сохраняя барьер между собой и, казалось бы, самым близким человеком. Но фатальные последствия этого брака для его здоровья не могли заставить себя ждать. Она должна была оставаться в Москве; он без риска и вредных последствий не мог покидать своей «теплой Сиби­ри», и, зная Чехова, можно было вперед сказать, чем это кончится. У меня сохранилось письмо Ольги Леонардовны от 9 января 1902 года, когда у Чехова было обострение с значительным кровохарканьем, где она между прочим пишет: «Меня все время сильно беспокоит здоровье Антона Пав­ловича, и хотя я знаю все, что с ним было, так как и он мне пишет каждый день и Мария Павловна писала, но я все-таки обращаюсь к вам с большой просьбой: расскажите мне все, все о здоровье Антона. Я знаю, что вы его слушали и лечили. Я должна все знать. Только об одном прошу — гово­рите мне все, как человеку, а не как женщине, не снисходите якобы до моего понимания. Вы меня мало знаете, но не примеривайтесь ко мне, пишите все просто и ясно, не преувеличивая и не скрывая ничего ... Мне очень тяжела эта зима. Только что занята очень сильно, — это по­могает. Такая разлука немыслима. Я все-таки думала, что здоровье Ан­тона Павловича в лучшем состоянии, чем оно есть, и думала, что ему воз­можно будет провести хотя бы три зимние месяца в Москве. Ведь январь и февраль плохи в Ялте. Но теперь я об этом, конечно, и не заикаюсь в своих письмах ... В таком одиночестве я еще никогда не жила; да еще вечная душевная тревога» ⁶². Я в своем ответе просто и ясно обрисовал положение вещей. Она впоследствии и мне и Чехову говорила, что если это необходимо, она бросит сцену и переселится совсем в Ялту, но, конечно, это было бы несчастьем для обоих, если бы осуществилось. В письмах он ей по этому поводу писал: «Занимайся своим делом, а пожить вместе еще успеем» и «Не твоя вина, что бог вложил в тебя любовь к искусству, а в меня бациллы» ⁵³. И Ольга Леонардовна писала ему, что «привязана к сцене, как дура», и в другой раз: «без дела я совсем надоем тебе. Я не такая уж молодая, чтобы в одну секунду сломать то, что мне досталось так трудно» ^Б4. И вот начинаются постоянные переезды Антона Павловича из Ялты в Москву и обратно. Почти после каждой поездки в Москву он рас­плачивается либо плевритом, либо кровохарканьем, либо длительными повышениями температуры. И иногда сознательно обманывает себя, но чаще просто не говорит того, что думает, когда, принимая следствие за причину, указывает, что «вот в Москве было недурно, а как в Ялту вернулся, так опять расхворался». Или пишет: «Мое здоровье в Москве было лучше, т. е. не здоровье, а желудок». Зимы 1901—1902 и 1902—1903 годов он почти все время плохо себя чувствует, проделывая те или другие обострения. "К концу этого периода он очень изменился и внешне. Цвет лица приобрел сероватый оттенок, губы стали бескровны, он еще больше похудел и заметно поседел. Деятельность сердца все ухудшалась, процесс в легких все расползался. В соответствии с этим стала все резче прояв­ляться одышка, появились симптомы и туберкулезного поражения кишек.

Сознавал ли сам АнтОн Павлович в глубине души свое положение? Я уже приводил выше слова, сказанные им М. М. Ковалевскому в начале 1901 года. В марте этого же года, т. е. еще до венчания, Антон Павлович писал Ольге Леонардовне: «Да и здоровье мое становится, по-видимому, совсем стариковским, так что ты в моей особе получишь не супруга, а де­душку, так сказать» ^ББ. Старый друг чеховской семьи, прекрасно всех их знавшая Т. Л. Щепкина-Куперник в своих воспоминаниях описывает свое посещение в Москве, относящееся к осени 1902 года: «Я изумилась про­исшедшей в нем перемене ... Он горбился, зябко кутался в какой-то плед и то и дело подносил к губам баночку для сплевывания мокроты ... В этот вечер Ольга Леонардовна участвовала в каком-то концерте. За ней приехал корректный В. И. Немирович во фраке с безупречным белым пластроном. Ольга Леонардовна вышла в нарядном туалете, по­веяло тонкими духами, ласково и нежно простилась с Антоном Павлови­чем, сказав ему на прощанье какую-то шутливую фразу, 4to6jj он без нее не скучал и „был умником" — и исчезла. Антон Павлович поглядел ей вслед, сильно закашлялся и долго кашлял ...) и когда прошел приступ кашля, сказал без всякой видимой связи с нашим разговором, весело вертевшимся около воспоминаний Мелихова, прошлого, общих друзей: „Да, кума... помирать пора"»⁵⁶.

Эти последние годы мое положение как врача очень затруднилось. Мне приходилось бороться не только с бациллами, но и с Москвой, И силы были неравны.

Весной 1902 года Ольга Леонардовна из Петербурга, где гастроли­ровал Художественный театр, приехала в Ялту серьезно больной, и спустя несколько недель поехала долечиваться в Москву (...)⁵⁷. Она стала в это время очень нервной, болезненно подозрительной, ревно­вала Антона Павловича к его семье, особенно к сестре Марии Павловне. Все это, о чем тогда можно было частично догадываться, стало общеиз­вестным после обнародования переписки Антона Павловича с Ольгой Леонардовной. В 1922 году я, приехав в Берлин, застал там Художест­венный театр, часто виделся с Ольгой Леонардовной. И вот однажды она сообщила мне, что в издательстве «Слово» находятся в печати пись­ма к ней Антона Павловича, и дала мне для просмотра несколько при­сланных ей корректурных листов, прибавив: «Напрасно вам даю, вам будет неприятно кое-что читать». Познакомившись с содержанием, я ей советовал их пока не печатать, хотя бы потому, что многие из лиц, там поименованных, еще живы. Она ответила, что уже поздно, что она и деньги от издательства уже получила⁵⁸. Много позже, всего несколько лет тому назад эти письма вышли в Москве вместе с письмами к нему Ольги Леонардовны в прекрасном издании, под редакцией и с приме­чаниями Дермана,

Письма Чехова к жене стоят совершенно особняком в его богатом эпистолярном наследстве. Насколько вообще письма его исключитель­но интересны по содержанию, блещут умом, стилем, остроумием, на­столько эти бесцветны, и, за исключением всего, относящегося к театру и постановкам, серы и неинтересны и могут дать совершенно лож­ное представление об их авторе, значительно уступая в интересе пись­мам Ольги Леонардовны, дающим не только богатый материал по исто­рии Художественного театра первых лет его существования, но и каса­ющимся часто разных сторон московской и петербургской жизни. В одном из своих писем ей он замечает: «Жене своей пишу только о кастор­ке, пусть она простит своего старого мужа»⁵⁹. И это почти верно. Читая эти письма, я часто задавал себе вопрос, почему он в них так скучен, так неинтересен, явно и упорно избегая касаться вопросов общих, даже литературных. Это особенно непонятно потому, что его корреспондент­кой являлась женщина очень умная, с многообразными интересами, исключительно занимательная собеседница. И для меня так и осталось непонятным и неразрешенным, почему барьер как раз в этом случае оказался особенно высоким и непроницаемым.

Он много пишет об умывании, о чистке зубов, мытье головы, шеи, о перемене белья, чистке платья, и можно подумать, что это неопрятный замухрыжка, которого обучают хорошим манерам и приводят в благо­пристойный вид. Конечно, у него было, вероятно, не мало привычек старого холостяка, и Ольга Леонардовна, вероятно, вносила в обиход много своего, женского, но я знал его как щепетильно-опрятного, не­обыкновенно аккуратного даже в мелочах, и у него всегда во всем царил образцовый порядок. Я никогда не видел у него кабинет неубранным или разбросанные части туалета в спальне; и сам он был всегда просто, но аккуратно одет; ни утром, ни поздно вечером я никогда не заставал его по-домашнему, без воротничка, галстука. В этом сыне мелкого лавоч­ника, выросшем в крайней нужде, было много природного аристокра­тизма, не только душевного, но даже и внешнего, и от всей его фигуры веяло благородством и изяществом.

Ольга Леонардовна в своих письмах все время звала его в Москву. Я всячески старался этому противодействовать. Отсюда ее старания по возможности мое влияние устранить. И Антон Павлович в письмах старается ее в этом отношении успокоить, жертвуя часто правдой. Он скрывает мои посещения, пишет иногда, что я стал редко бывать, хотя за последние годы вряд ли проходило 2—3 дня без того, чтобы я не заехал к нему. Пишет, что я не лечу его, а приезжал так, посидеть. И часто себе в этом отношении противоречит. В другой раз пишет: «При­ходил А., требует от меня послушания; требует настойчиво и завтра явится выслушивать меня; опротивело мне все это»⁶⁰. Она отвечает: «Если тебе нужно, если тебе хорошо, умоляю, оставайся в Ялте; а что дальше будет, увидим»⁶¹. Он ей сообщает: «Кровохарканья здесь в Ялте не было ни разу, а в Любимовке (дача Алексеевых под Москвой, где они жили летом, и откуда он, чувствуя себя плохо, приехал один) оно было поч­ти каждый день»⁶². На это Ольга Леонардовна отвечает: «Оставайся в Ялте совсем, на всю осень; это тебе будет очень хорошо и А. будет до­волен. Напиши, что он тебе сказал»⁶³. «Третьего дня явился ко мне твой, как ты его называешь, враг А.». «Вчера А. был у меня и все под­дразнивал, и я подозреваю, что ты подкупила его, чтобы он подольше удерживал меня в Ялте»⁶⁴. Пишет, что я был, но выслушать он мне не поз­волил. Но я ведь вообще выслушивал его, только когда это требовалось. И Ольга Леонардовна это знала. В 1929 году она в статье «Последние дни Чехова» в «Литературной газете» пишет: «Антон Павлович обык­новенно тяготился визитами врачей настолько, что даже наш постоян­ный врач и друг И. Н. А. всегда старался, и это ему удавалось, маски­ровать свои врачебные визиты к Антону Павловичу» ®⁵.

Как я указал выше, во время и после своей болезни она в письмах, иногда в очень обидной форме, нападает и на Марию Павловну, единст­венную мою союзницу; негодует, почему только когда ее нет в Ялте, Антон Павлович лечится, чувствует себя хорошо, настроен хорошо; поче­му от Марии Павловны он принимает уход, заботы, а ее не допускает.

Отвечая в 1929 году на мой вопрос, читала ли она письма Чехова к Ольге Леонардовне (берлинское издание), Мария Павловна мне писа­ла: «Письма к Ольге Леонардовне я не читала и даже книги у меня нет. Это издание заграничное, и у нас в СССР его не имеется. Я думаю, это хороший такт со стороны Ольги не давать мне читать этих писем. Я боюсь их читать: тяжело».

Думаю, что в письмах и настроениях Ольги Леонардовны за это время играли роль не одна только болезнь и вызванная ею нервозность. Как женщина умная, она прекрасно понимала ненормальность соз­давшихся отношений. Ольга Леонардовна вышла из совсем другой сре­ды, из чопорной немецкой семьи, и она очень скоро и крепко вошла в чеховскую, слилась с ней, в частности полюбила и подружилась с Ма­рией Павловной. Еще в 1900 году она писала Чехову: «Я совсем отвыкла от своих; это ужасно, но это так» ^6в. И поэтому она особенно болезненно чувствовала и переживала сдержанность, замкнутость Чехова. Еще до их брака она ему пишет: «Поболтай со мной попроще, неоткровенней; пра­во, будет лучше, чем играть в молчанку»⁶⁷. И уж в 1902 г. опять: «Ты со мной ничем решительно не делишься, а еще называешь подругой». «Ты рассказал Маше о пьесе, которую задумал («Вишневыйсад"), а мне

даже не намекнул». «Отчего мы не встретились молодыми? иными? Эх, Антон, Антон!»⁸⁸. Под влиянием болезни и вынужденной невозможности совместной жизни, как ей хотелось, это только все обострилось. Дол­жен сказать, что все эти настроения оказались преходящими и были забыты, и дружба, связывавшая Марию Павловну с Ольгой Леонардов­ной, осталась такой же крепкой, и связь Ольги Леонардовны с семьей Антона Павловича после его смерти стала, пожалуй, еще крепче. На­сколько мне известно, вдова его брата Ивана после смерти мужа совсем

ЧЕХОВ СРЕДИ СВОИХ ЯЛТИНСКИХ ЗНАКОМЫХ

Стоят (слева направо): начальница женской гимназии В. К. Харкеевич и M. Н. Харкеевпч.

Сидят: Н. Ы. Белинская и В. H. Харкеевич

Фотография, 1899 г.

Литературный музей, Москва

переехала к ней ⁶". Точно так же и мои дружеские отношения с Ольгой Леонардовной ничем не нарушались за многие годы, прошедшие пос­ле смерти Антона Павловича. В свои частые, хотя бы и краткие, наез­ды в Москву я всегда старался повидать ее, у нее дома пли в Художест­венном театре, и потом за границей мы всегда встречались, как старые друзья. Только часто вспоминая в наших беседах Антона Павловича, мы как-то никогда не касались его болезни и лечения.

Летом 1903 года во время пребывания Чехова в Москве он показал­ся проф. Остроумову⁷⁰, в клинике которого лежал в 1897 году. И Ос­троумов, который, как известно было, не одобрял ялтинского кли­мата зимой, высказался за переезд его на зимние месяцы куда-нибудь в окрестности Москвы. Только строго запретил всякие заграничные поездки: «так как ты калека». Когда по возвращении в Ялту Чехов мне об этом рассказал, я всячески запротестовал, и он пишет Ольге Лео­нардовне: «Вчера А. долго говорил со мной о моей болезни и веем а

неодобрительно отзывался об Остроумове, который позволил мне жить зимой в Москве. Говорил, что Остроумов был выпивши»⁷¹. Последние слова Антон Павлович прибавил от себя, вероятно, для крепости, по­тому что, я уверен, сам понимал нецелесообразность этого совета, не только и не столько с точки зрения климатической, сколько принимая вэ внимание условия его московской жизни. Он писал тогда Вересаеву: «Не знаю, кого мне теперь слушать, что делать»⁷². Осенью 1903 года он не перестает лихорадить, один плеврит следует за другим, трудно под­дающиеся лечению расстройства кишечника. Онуже не скрывает своего пло­хого самочувствия. Впервые не избегает говорить о своей работе, как труд­но ему дописывать и переписывать пьесу «Вишневый сад». Он мог это делать только урывками. А Художественный театр, увлеченный свои­ми задачами, связанный планом, все торопит скорейшей присылкой пьесы. И Ольга Леонардовна почти в каждом письме пишет о том же. Он ей отвечает: «За пьесу не сердись; медленно переписываю, потому что не могу писать скорее»⁷³, и в другой раз: «Ты деваешь мне выговор за то, что у меня не готова еще пьеса. Моя лень тут ни причем. Если бы я был в силах, то написал бы не одну, а 25 пьес» ⁷⁴.

И в отношениях Художественного театра к Чехову менее всего мож­но, конечно, допустить пренебрежительность, недостаточно внима­тельное отношение к его здоровью. Все участники труппы, начиная с главных персонажей, любовно относились к Чехову, который по их настоянию стал и пайщиком товарищества Художественного театра и которого они считали своим близким человеком. В надписи на фотогра­фии, подаренной мне в 1922 году в Берлине К. С. Станиславским, име­ются, между прочим, и следующие слова: «Мы вместе любили Чехова, радовались ему и оплакивали его», и это, несомненно, очень искрен­ние слова. Но увлеченные созданием нового, непохожего на другие, теат­ра, целиком отдавшиеся этой задаче, горевшие ею, они, считая новую пьесу чрезвычайно важною частью их намеченного плана, не замечали остального.

Повторяю, то, что случилось, при сложившихся обстоятельствах стало неизбежным, фатальным. Но, когда в одном из писем Чехова к жене мы читаем: «Реши ты (дело идет о его поездке в Москву), ибо ты человек занятой, рабочий, а я болтаюсь на этом свете, как фитюлька»⁷⁵, то мы, читатели и почитатели Чехова, согласиться с этим никак не мо­жем. И когда в другом письме, указывая на то, что во вновь снятой в Москве квартире на третьем этаже лестница высокая и лифта нету, и что ему трудно будет с его одышкой подниматься, он кончает словами: «Ну да ничего, как-нибудь взберусь»⁷⁶, то я, врач, не могу не думать о том, какое роковое влияние эта лестница должна была оказать на его и так уже ослабевшее сердце.

В конце 1903 года он везет, наконец, законченный и переписанный «Вишневый сад» в Москву ⁷⁷. Здесь по 3—4часа в день он, волнуясь,при­нимает живое участие во всех репетициях пьесы. Это как раз разгар сезона, и по вечерам он нередко опять в театре на спектаклях. Все же свободное от театра время толкутся посетители; совершаются про­гулки по Москве; был и в бане... 17 января, в день его рождения и име­нин, премьера «Вишневого сада» и чествование Чехова на открытой сце­не после третьего акта. «А он,— пишет в своих воспоминаниях К. С. Ста­ниславский,— мертвенно бледный и худой, стоя на авансцене, не мог унять кашля... Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел» п прибавляет: «от юбилея отдавало похоронами»⁷⁸. И Ольга Леонардов­на в 1929 году, вспоминая этот день, пишет («Прожектор», № 28): «Было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее. Не было поры чистой радости в'этот вечер 17 января; это верно».

В начале февраля Ольга Леонардовна везет его в Царицыно под Мос­квой осматривать усадьбу. На обратном пути опоздали к поезду и верст 30 проехали на лошадях в довольно сильный мороз. И Ольга Леонардов­на, говоря об этой поездке в предисловии к переписке, отмечает: «Ан­тон Павлович наслаждался. Точно судьба решила его побаловать и дала «му в последний год жизни все те радости, которыми он дорожил: и Москву, и зиму, и постановку „Вишневого сада", и людей, которых он любил»⁷⁹. После вышеприведенных замечаний о чествовании эти слова являются несколько неожиданными.

В середине февраля Антон Павлович вернулся в Ялту в значитель­но худшем состоянии, чем уехал, но оживленно рассказывал про чест­вование, речи, показывал многочисленные поднесенные ему в этот вечер подарки и комически жаловался, что кто-то, должно быть, нарочно, что­бы досадить ему, распустил слух о том, что он любитель древностей, а он их терпеть не может. Среди подношений действительно были модель древнего русского городка, старинный ларчик и между прочим черниль­ница XVIII в. На мое замечание, что все это красиво и что, в частности, чернильница мне очень нравится, он ответил: «Да что вы, ведь теперь песочком не посыпают, есть пропускная бумага, и гусиных перьев тоже нет». Потом с милой улыбкой прибавил: «Ну вот, если очень нравится, я распоряжусь, чтобы в наказание вам эту чернильницу после моей смер­ти и вручили». Как он ни был плох, я тогда все-таки не мог предпола­гать, что чернильница уже через несколько месяцев действительно пе­рейдет ко мне. Он пробыл в Ялте до конца апреля; здоровье, если и стало чуть лучше, то во всяком случае внушало мало надежды. Време­нами он оживлялся, строил всякие планы на будущее, мечтал засесть за работу, говоря, что в голове многое уже созрело. Собирался, если поправится как следует, с наступлением тепла поехать на войну, из-за которой очень волновался, и поехать именно врачом, «так как врач мо­жет больше видеть»⁸⁰. Но чаще бывал молчалив, сосредоточенно задумчив, и он, никогда раньше не жаловавшийся на здоровье, говорил, что устал, что хочет по-настоящему отдохнуть, набраться сил. Все чаще заставал я его сидящим в кресле или в нише на диване без газеты, без книги в руках. О чем он думал? Я уверен, что не только о литературе и житейском.

В конце апреля в довольно скверном общем состоянии он, как и было условлено, уехал в Москву, куда должен был вернуться из Петербур­га и Художественный театр. В дороге простудился, получил резкое обострение, плеврит с необычно высокой для него температурой, и не­медленно по приезде слег и не вставал до самой поездки в Баденвейлер, куда направил пользовавший его в это время в Москве д-р Таубе, врач семьи Книппер. Ни один из знавших и лечивших его раньше врачей не был привлечен, ни д-р Щуровский, ни проф. Остроумов. Последний ведь еще раньше решительно высказался против всяких заграничных поездок ⁸¹.

Перед отъездом Антон Павлович уговаривал меня в начале моего отпуска в конце мая заехать в Москву, чтобы, шутя прибавил он, «спа­сти его от немцев». Но я в тот год не мог оставить Ялту раньше середи­ны июня, да и все равно считал свою поездку бесполезной. В последнем полученном мною от него из Москвы письме, от 26 мая, он пишет, что, как приехал в Москву, так ни разу еще не одевался, что 3 июня уезжает за границу, а в августе будет в Ялте. «Теперь лежу на диване и по целым дням от нечего делать все браню Остроумова и Щуровского. Большое удовольствие» ⁸². Ольга Леонардовна впоследствии с возмущением мне рассказывала, как в Берлине в Савой-отель к Чехову приехал приглашен­ный известный клиницист проф. Эвальд. Внимательно исследовав боль­ного, он развел руками и, ничего не сказав, вышел. Это, конечно, было жестоко, но развел он руками наверно в справедливом недоумении, зачем и куда такого больного везут.

Когда 3 июля в пасмурное дождливое утро на Рижском взморье мне подали телеграмму с извещением о смерти Антона Павловича, я не о том подумал, что Россия потеряла любимого своего писателя в самом рас­цвете его творческого дара, а остро й болезненно почувствовал, что ушел из жизни человек большой душевной красоты и исключительного обая­ния. Чуткий к чужой беде и чужому горю и всегда всем старавшийся помочь, он сам кротко, безропотно и молча переносил свои недуги и пе­чали. И больно угнетало сознание, что эта преждевременная смерть не была неизбежной, а в значительной мере явилась следствием неблаго­приятно сложившихся обстоятельств.

ПРИМЕЧАНИЯ

Напечатаны в журнале «Современные записки», Париж, 1930, XLI, под загла­вием: «О Чехове. Из воспоминаний».

М. П. Чехова написала эти слова в ответ на письмо Алишуллера от 19 июля 1929 г. (см. его текст выше, в предисловии к настоящей публикации).

Сергей Яковлевич Елпатъевский (1854—1933) — писатель, врач.

Чехов приехал в Ялту 18 сентября 1898 г.

Диагноз был поставлен в клинике проф. Остроумова, где Чехов лежал с 25 марта по 10 апреля 1897 г.

^в В Ницце Чехов прожил с 23 сентября 1897 г. по 12 апреля 1898 г.

Иван Иванович Орлов (1851—1917). Заведовал лечебницей Московского губерн­ского земства близ Подсолнечной (ныне г. Солнечногорск).

Чехов приступил к постройке дачи на приобретенном им участке в Аутке в сере­дине ноября 1898 г.

Чехов жил у Альтшуллера на даче Иванова две недели, в октябре 1898 г.

Об отношении Толстого к Чехову писал также JI. А. Сулержицкий (неиздан­ное письмо к Чехову из Лиона/январь 1901 г.): «Лев Николаевич...) очень хотел вас видеть и поджидал вас все время к себе; он говорит, что несколько раз собирался быть у вас, и зашел бы непременно, но его останавливало то, что ему показалось, когда он был у вас, что его посещение было вам как-то стеснительно. „Но непременно пере­дайте ему, что я его очень люблю и всегда был бы рад его видеть"».

А. П. Саломон, ездивший в 1898 г. на Сахалин, посетил Чехова в Ялте в 1899 г. О своей беседе с ним Саломон вспоминает в письме к Чехову в 1902 г.

¹³ См. письма Чехова Л. А. Авиловой от 26 февраля 1899 г. (XVIII, 94), А. М. Горькому от 3 января 1899 г. (XVIII, И), В. А. Поссе от 3 марта 1901 г. (XIX, 50).

Имеется в виду статья Н. К. Михайловского о сборнике рассказов Чехова «Хмурые люди», напечатанная впервые в «Русских ведомостях», 1890, № 104, от 18 ап­реля, в которой автор писал: «Чехову все едино — что человек, что его тень, что коло­кольчик, что самоубийца... Нет, не „хмурых людей" надо бы поставить в заглавие всего этого сборника, а вот разве „Холодная кровь* (заглавие одного из рассказов Чехова). Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает».

Вероятно, имеется в виду статья Н. К. Михайловского «Литература и жизнь. Кое-что о Чехове» в «Русском богатстве», 1900, № 4, стр. 119—140.

¹⁸ Это высокомерное суждение, повторяющее ранние высказывания Михайлов­ского, взято Альтшуллером из статьи Струве «Скорбь (Памяти А. П. Чехова)», напе­чатанной в эмигрантской газете «Россия и славянство» (Париж, 1929 г., № 33, от 13 июля).

¹⁸ Из письма Чехова к А. С. Суворину от 9 марта 1890 г. (XV, 28—31).

Всероссийская перепись населения состоялась в январе 1897 г.

Этот спектакль состоялся 11 января 1902 г.

Чеховым были получены две телеграммы: «Врачи товарищи, члены VIII Пиро­говского съезда русских врачей, присутствующие сегодня в Художественном театре на представлении „Дяди Вани", шлют горячо любимому автору, своему дорогому то­варищу выражение глубокого уважения и пожелание здоровья»; «Земские врачи глу­хих углов России, видевшие в исполнении художников произведение врача-художника, приветствуют товарища и навсегда сохранят память об 11 января».

Печататься в «Новом времени» Чехов прекратил еще в конце 1892 г. Затем по­зиция «Нового времени» по отношению к делу Дрейфуса заставила Чехова порвать и с Сувориным.Именно с этого времени дружба их прекратилась. Были еще редкие пись­ма, было несколько встреч, когда Суворин приезжал в Ялту, но Чехов считал уже их переписку прекратившеюся. Так, например, в письме М. П. Чехову от 3 декабря 1899 г. Чехов писал*: «С Сувориным давно уже прекратил переписку (дело Дрейфуса)» (XVIII, 275), о том же писал Н. И. Коробову 23 ноября 1903 г.: «С Сувориным я давно уже не переписываюсь» (XX, 191).

М. П. Чехова сообщала, что Суворин передал ей письма к нему Чехова, поставив условием возвращение его писем, сохранившихся в архиве Чехова.

«Освобождение» — русский журнал, выходивший два раза в месяц, под редак­цией П. Б. Струве, сперва в Штутгарте, затем в Париже. Просуществовал с июля 1902 г. по 18/31 октября 1905 г,

Из письма Чехова к Суворину от 7 января 1889 г. (XIV, 289—291).

См. XII, 335.

Кандидатуру Михайловского в почетные академики Чехов выдвигал и в пись­мах к А. Н. Веселовскому от 5 декабря 1901 г. (XIX, 184).

Имеется в виду М. И. Водовозова, заведующая беллетристическим отделом журнала «Начало», органа «легальных марксистов» (1899).

В журнале «Жизнь», 1900 г., № 1, была напечатана повесть Чехова «В овраге».

Об этом же писал Куприн, вспоминая свою беседу с Чеховым в начале 1900-х годов: «Обратите внимание,— говорил он,— что все более и более редкими становятся преступления вроде убийства, насилия и воровства между людьми интеллигентных профессий: докторами, инженерами, адвокатами, учителями... Следовательно, чело­веческое образование содействует прогрессу в нравственном смысле» («Последние известия», Ревель, 1922, № 3, от 4 января).

²⁸ Из писем к Суворину от 11 сентября 1888 г. (XIV, 165) и к Григоровичу от 28 марта 1886 г. (XIII, 192).

⁸⁰ Здесь Альтшуллер ошибается, так как Чехов действительно, в беседе с Г. И. Россолимо, выражал желание получить кафедру частной патологии и терапии и раз­вернуть этот курс по своеобразнейшей программе, где «весь центр тяжести лежал бы в освещении субъективной стороны болезненных явлений при различных страданиях». Россолимо ставил перед деканом медицинского факультета проф. И. Ф. Клейном во­прос о возможности посчитать «Остров Сахалин» диссертационной работой, чтобы дать Чехову право преподавать в университете, но предложение Россолимо было откло­нено (см. воспоминания Россолимо о Чехове в сб. «Чехов в воспоминаниях совре­менников») . .

Строки из автобиографии Чехова, посланной им в письме к Россолимо, от 11 октября 1899 г., для альбома врачей выпуска 1884 г. (XVIII, 243—244).

См. эту записку в разделе «Письма Чехова»,

У Чехова было кровохарканье в декабре 1884 г. (см. письмо Чехова Н. А. Лей­кину от 10 декабря 1884 г.— XIII, 119).

Об этом заболевании Чехов писал А.Н.Плещееву 9 февраля 1888 г.: «...я в до­роге однажды заболел перитонитом (воспаление брюшины) и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Мойсея Мойсеича» (XIV, 37). Вспоминает также М. П. Че­хов: «В 1875 году Антон тяжело заболел ...) Иван Парфентьевич пригласил к себе погостить Антона. По дороге в имение потный Антоша выкупался в холодной реке и захватил перитонит в самой тяжкой форме» («Вокруг Чехова», М,—JI., 1933, стр. 51, и «Чехов в воспоминаниях современников», стр. 71).

Из письма Суворину от 14 октября 1888 г. (XIV, 193).

См. выше примечание 16 к воспоминаниям Бунина.

В письме Суворину от 18 ноября 1891 г. (XV, 263—264).

Чехов это сказал в беседе с Сувориным. См. запись в «Дневнике А. С. Суво­рина». М,—Пг., 1923, стр. 150.

В письме к Книппер от 21 октября 1903 г. (XX, 159).

См. «Переписку Чехова и Книппер», т. I, стр. 126.

Письмо-завещание написано 3 августа 1901 г. (XIX, 114—115).

У Чехова в это время были и дела: постройка школы в Мелихове и продажа имения.

См. в настоящем томе письмо Чехова к Альтшуллеру от 24 апреля 1899 г.

Книппер гостила у Чеховых в Мелихове три дня в мае 1899 г.

⁴⁶ Встреча не в Батуми, а в Новороссийске и совместная поездка морем в Ялту состоялась в июле 1899 г. В Ялте Книппер жила в семье д-ра Л. В. Средина.

Встреча в поезде Тифлис —Батум была в июне 1900 г.

Книппер приехала в Ялту вместе с М. П. Чеховой в первых числах апреля 1900 г., но уехала в Москву вместе со всеми артистами 24 апреля. Чехов же приехал в Москву 6 мая 1900 г.

Книппер гостила у Чехова в Ялте с конца июня до 5 августа 1900 г.

Чехов приехал в Москву 23 октября 1900 г. и 11 декабря 1900 г. уехал за гра­ницу.

Об этом писал М. М. Ковалевский в воспоминаниях о Чехове: «Когда я вспоминаю о Чехове, мне живо приходит на ум ночь, проведенная с ним в одном поезде по дороге в Рим (ночь с 30 на 31 января 1901 г.). Нам обоим не спалось. Мы разговорились о своих планах и надеждах. „Мне трудно,— сказал он,— задать­ся мыслью о какой-нибудь продолжительной работе. Как врач, я знаю, что жизнь моя будет коротка"» («Биржевые ведомости», 1915, № 15185, 2 ноября).

Чехов приехал в Москву 9 мая 1901 г., а 17 мая был у доктора Щуровского.

Из письма к М. П. Чеховой не от 24, а от 20 мая 1901 г.

Подлинник этого письма Книппер к Альтшуллеру передан в 1959 г. его сыном Григорием Исааковичем Альтшуллером (США) в Рукописный отдел ЛБ. В выдерж­ке из этого письма, приведенной у Альтшуллера, нами исправлен по подлиннику ряд неточностей.

В письме от 27 сентября 1900 г. (XVIII, 399).

⁶⁴ В письмах от 12 января 1902 г. и 4 декабря 1901 г. («Переписка Чехова и Книп­пер», т. II, стр. 236 и 127).

Письмо от 16 марта 1901 г. (XIX, 61—62).

⁶⁸ См. эти воспоминания в сб. «Чехов в воспоминаниях современников».

Заболевшую Книппер привезли из Петербурга в Ялту 14 апреля 1902 г. В Мо­скву Чехов и Книппер уехали 25 мая 1902 г.

Эта книга вышла в Берлине, в издательстве «Слово», в 1924 г.

Из письма к Книппер от 25 февраля 1903 г. (XX, 56).

Из письма к Книппер от 18 августа 1902 г. (XIX, 317).

Вероятно, это не совсем точная выдержка из письма Книппер от 23 августа 1902 г. («Переписка Чехова и Книппер», т. II, стр. 458).

Из письма к Книппер от 22 августа 1902 г. (XIX, 322).

⁸⁸ Из письма Книппер от 23 августа 1902 г. («Переписка Чехова и Книппер», т. II, стр. 458).

Из писем к Книппер от 25 сентября 1903 г. (XX, 138), от 14 марта 1903 г. (XX, 68) и от 29 августа 1902 г. (XIX, 329).

См. «Литературную газету», 1929, № 13, от 15 июля.

⁶⁸ В письме от 23 августа 1900 г. («Переписка Чехова и Книппер», т. I, стр. 169).

⁸⁷ В письме от 21 апреля 1901 г. (там же, стр. 390).

Из писем Книппер от 14 и 15 января и от 16 марта 1902 г. (там же, т. II, стр. 242, 245 и 382).

С. В. Чехова переехала к Книппер в 1922 г. после смерти И. П. Чехова.

У проф. Остроумова Чехов был 24 мая 1903 г. В этот день он писал М. П. Че­ховой об этом посещении: «...он долго выслушивал меня, выстукивал, ощупывал, и в конце концов оказалось, что правое легкое у меня весьма неважное, что у меня рас­ширение (эмфизема) и катар кишек и проч. и проч. Он прописал мне пять рецептов, а главное — запретил жить зимою в Ялте» (XX, 101).

Из письма от 2 октября 1903 г. (XX, 143).

Из письма от 5 июня 1903 г. (XX, 106).

Из письма от 3 октября 1903 г. (XX, 144).

Из письма от 4 марта 1903 г. (XX, 62—63).

Из письма от 6 марта 1903 г. (XX, 64).

⁷⁸ Из письма от 11 апреля 1903 г. (XX, 82).

Чехов не «повез» «Вишневый сад», а послал его из Ялты 14 октября 1903 г. В Москву он приехал 4 декабря.

См. книгу К.С.Станиславского «Моя жизнь в искусстве», гл. «Вишневый сад».

Чехов ездил в Царицыно смотреть продававшуюся там зимнюю дачу 14 фев­раля 1904 г. Об этой поездке Книппер вспоминает в предисловии к книге «Переписка Чехова и Книппер», т. I, стр. 43.

Чехов писал А. В. Амфитеатрову 13 апреля 1904 г.: «Если буду здоров, то в июле или августе поеду на Дальний Восток не корреспондентом, а врачом. Мне кажет­ся, что врач увидит больше, чем корреспондент» (XX, 268).

Чехов выехал в Москву 1 мая 1904 г., а 3 июня он и Книппер уехали за гра­ницу, в Баденвейлер. Живший в Ялте двоюродный брат Чехова, Г. М. Чехов писал в конце июня 1904 г. в Таганрог А. Б. Тараховскому, что доктор Альтшуллер, «хоро­шо знавший легкие и сердце Чехова», с возмущением отзывался о процессе лечения Чехова в мае и июне докторами Таубе и Шверером: «Отнимут у него лишний год жизни. Погубят Чехова» («Приазовская речь», 1910, № 42).

См. это письмо в разделе «Письма Чехова».

ЧЕХОВ ЗА РУБЕЖОМ

ЧЕХОВ ВО ФРАНЦИИ

Обэор Софи Л а ф ф и т (Париж) [140]

Чехов популярен во Франции. Среди широкой публики эту популярность он приобрел недавно, главным образом, благодаря необычайному успеху его пьес. Но луч­шая часть французской интеллигенции давно любит и ценит Чехова-рассказчика не меньше, чем Чехова-драматурга — автора «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер» и «Вишневого сада».

Творчество Чехова — психологично в такой же мере, как и творчество француз­ских классиков. По своей архитектонике его рассказы скорей приближаются к музыке, чем к собственно повествовательному искусству. Они одновременно расплыв­чаты и ясны. Их композиционные линии можно уподобить сложным геометрическим кривым, вычисленным с величайшим искусством и точностью.

Однако четкость манеры его письма завуалирована, смягчена и, пожалуй, даже ослаблена обилием поэтических, лирических деталей. Вот почему новеллы Чехо­ва, несмотря на их нарочитый прозаизм, представляют собой подлинные поэмы, в ко­торых пейзажи и душевное состояние действующих лиц сливаются в некое полифони­ческое единство. Зачастую это подлинно музыкальные фрагменты, в которых писатель прежде всего обращается к чувству читателя и действует силой внушения.

Как в музыке и лирической поэзии, адесь самое главное —■ не развитие действия, не описываемые события, а душевная настроенность автора, которую ему удается передать читателю благодаря силе убеждения, свойственной крупным лирическим поэтам.

Рассказы такого рода, эти своеобразные «лирические монолиты» нельзя ни рас­сечь, ни разбить на отдельные эпизоды, ибо каждый из этих эпизодов зависит от целого и определяется им. «Тамань» Лермонтова, которую Чехов так любил, предвосхищает эту лирическую композицию новеллы, близкую Чехову. Но в «Тамани» воздух более прозрачен и холоден, тона более ярки и резки, чем те, которые характерны для меланхоличного мира Чехова.

1

В 1895 г. в Париже вышла книга «В русской стране» («Аи pays russe»), автор которой, известный французский славист Жюль Легра, подробно описывал свои поездки по Рос­сии. В этой книге, получившей известность во Франции и за ее пределами и увенчан- пой премией Французской Академии, мы находим воспоминания Легра о посещении им Чехова в Мелихове и характеристику литературной деятельности этого «молодого выдающегося писателя». «Ч(схов),— пишет Легра,— перешел к литературе от меди­цины. Он доктор, но прилагает свои знания только летом в деревне, где лечит кре­стьян (...) В продолжение нескольких лет он работает над вопросами и задачами, ко­торые предлагает ему жизнь ...) Он еще, кажется, не писал романов: его творчество проявляется в форме рассказов. Я не думаю, чтобы это было верное проявление усо­вершенствованного таланта, но тем не менее в этой области он занимает завиднор место.

Обладая необычайно острой наблюдательностью и веселым юмором, Чехов пора­зительно метко схватывает черты повседневной жизни. Он начал свою литературную деятельность этими рассказами (...) Ч(ехов) обладает изумительной силой и меткостью выражений. Несмотря на веселый смех, в его произведениях чувствуется острая горечь, что и оставляет далеко не жизнерадостное впечатление. Я знаю мало из его рассказов, которые не заставляют чувствовать убийственную монотонность жизни. Он не переста­ет описывать однообразное существование мелкого люда, их узкие интересы и никому не известную скорбь наболевших сердец. Если бы немного сгустить краски его описа­ний, то впечатление было бы слишком уж сильно, но он пишет со своим обычным юмо­ром, как бы бросая сразу яркий луч света на те или иные стороны скромного суще­ствования, а когда все снова погружается во мрак, что-то говорит нам, что эта жизнь будет течь по-прежнему без миражей и обольщений и серые будни потянутся опять вплоть до конечного предела — могилы. Вот что ярко чувствуется в творчестве Ан­тона Павловича» Ч

По всей вероятности, приведенные выше строки являются первой во Франции и, разумеется, весьма односторонней характеристикой Чехова.

К концу 1890-х годов относится отзыв о Чехове, данный К. Валишевским в его «Истории русской литературы» (2-е издание вышло в Париже в 1900 г.). Чехову в этой книге посвящена целая глава. Утверждая, что современная русская ли­тература якобы переживает период глубокого упадка, Валишевский называет Чехова звездой новой литературной школы, отличающейся «мелкостью взгляда и отсутствием широкого горизонта». Чехов, по его словам, проявил себя до сих пор «отличным худож­ником в низшем жанре». Заявляя, что первые опыты Чехова, «напечатанные в мелких петербургских газетах, свидетельствовали о поисках простоты, о естественном даре придавать форме гармонию с сюжетом, о досадном влечении к грубому комизму», Валишевский подвергает придирчивому и несправедливому разбору рассказы Чехова зрелого периода, не пощадив даже «Степь», в которой он видит «одни только эскизы, беглые, наскоро закрепленные заметки (...), смутные силуэты». Главным недостатком Чехова Валишевский считает «отсутствие естественной, органичной связи между пер­сонажами», и «между действием и развязкой его рассказов». Не отрицая, что в «Мужи­ках» Чехов с редкой мощью изобразил грубость и дикость крестьянских нравов, автор книги упрекает его в том, что рисуемые им сцены отвратительны. Резко отрицательно отзывается Валишевский и о пьесах Чехова — «Иванов» и «Чайка», персонажи кото­рых являются, по его словам, «невропатами, сумасбродами, полуповрежденными» (стр. 256 и 421—428).

В первые годы XX в., еще при жизни Чехова, в Париже выходит несколько отдель­ных его книг на французском языке: «Мужики» («Les moujiks», 1901 г., перевод Д. Ро- ша), в которую вошли, помимо этой повести,— «В овраге», «Свирель», «Ванька», «То­ска», «Княгиня», «У предводительши», «На чужбине», «Перекати-поле», «Тиф» и «Па­лата № 6»; «Дуэль» («Le duel», 1902 г., два издания, перевод Широля) и «Убийство» («Le meurtre», 1902 г., перевод Клэр Дюкрё)²; в последнюю книгу включены рассказы: «Убийство», «Мужики», «Студент», «Учительница» («На подводе»). В предисловии к этому сборнику один из наиболее вдумчивых истолкователей творчества Чехова Андре Бонье следующим образом охарактеризовал писателя: «Чехов не обладает яркой вы­разительностью и чудесным лиризмом Горького, он не обладает, пожалуй, и поэтиче­ским обаянием и мечтательной нежностью Короленко, но его изящная и точная манера письма, четкость рисунка, строгая и смелая простота стиля, глубокое сочувствие к своим героям, немногоречивое, но благодаря этому еще более волнующее,— все это вме­сте взятое, при всей своей скромности, образует ярко выраженный, необыкновенно благородный и заслуживающий интереса облик писателя. Антон Чехов — необычай­но самобытен, его нельзя ни с кем спутать, и глубоко ошибались те, кто хотел видеть в нем подражателя Мопассану (...) Каждый народ страдает ло-своему, и я не знаю пи­сателя, которому удалось бы лучше, чем Чехову, описать русскую печаль, сотканную из тоски, гордости, фатализма и усталости (...)

Есть и другие писатели— пессимисты, чей пессимизм сильнее и ожесточеннее. Но, осуждая нынешний порядок вещей, они почти всегда позволяют нам верить в воз-

можность лучшей организации общества, в осуществимость прогресса, в неминуемость благодетельного возрождения людей. Их взгляд на настоящее отличается трезвым п беспощадным реализмом, но на будущее они смотрят как идеалисты, порою не лишен­ные провидения. Ничего похожего у Чехова. Он не допускает, что действия отдельных людей или масс могут когда бы то ни было привести к смягчению горькой участи чело­века. Мне кажется, что он вообще не видит возможности счастья на земле. Он даже ни­чем не возмущается: к чему? Вместе с тем он и не призывает к смирению. Он просто кон­статирует, что его родина, как туманом, окутана беспредельной печалью, и что это не­избежно, неотвратимо» ³.

В том же 1902 г. на страницах авторитетного парижского журнала «Revue des Deux Mondes» выступил с большой статьей «Антон Чехов» известный специалист в области русской литературы, популяризатор Толстого и Тургенева во Франции, академик

«ТРИ СЕСТРЫ» НА ФРАНЦУЗСКОЙ СЦЕНЕ (КАРТИНА ИЗ 1-го АКТА) Постановна Саши Питоева в «Theatre de l'Oeuvre» (театре «Творчество»), Париж, 1954 г.

Мельхиор де Вогюэ. Статья эта не принадлежит к числу удачных работ Вогюэ и свиде­тельствует о том, что он не сумел сколько-нибудь верно и проницательно оценить творчество такого новатора, каким был Чехов.

В полном соответствии с установившимися в это время шаблонами Вогюэ называет Чехова «подражателем Мопассана». Не отрицая, что талант Чехова «гибок и необы­чайно продуктивен», что Чехов «интересен разнообразием своих наблюдений, часто их точностью», что «он собирает дань со всех классов общества, со всех обстоятельств про­винциальной жизни», Вогюэ тем не менее утверждает, будто Чехов дает в своих расска­зах только «силуэты, положения, моменты», хотя п этими ограниченными средствами успевает возбудить у читателя нужные впечатления.