Том 68. Чехов

Дневники Теляковского представляют собой единственную в своем роде по пол­ноте хронику московских и петербургских театров за два предреволюционных десятй- тетия. Читатель этих дневников находит здесь многочисленные записи встреч и раз­говоров с писателями, художниками, актерами, живые и меткие характеристики видных деятелей русского искусства и театральных постановок. Автор, наделенный даром на- блюд ательности и несомненным литературным талантом, рассказывает о бюрократиче­ской рутине, царившей в системе управления императорскими театрами, и о своих по­пытках борьбы с нею. В последние годы жизни Теляковским на основе дневника были написаны цитированные выше «Воспоминания». После его смерти были опубликованы написанные им книги: «Мой сослуживец Шаляпин» (J1., 1927) и «Императорские театры и 1905 год» (JI., 1926). В этих книгах, как и в дневнике, Теляковский, несмотря на свое официальное положение и тесные связи с дворянско-бюрократическими верхами цар­ской России (что нашло отражение во многих его оценках и суждениях), сумел расска­зать о многом из жизни русского театра.

В настоящее время дневники Теляковского — пятьдесят томов —■ хранятся в Государственном театральном музее им. А. А. Бахрушина. Ниже публикуются в хроно­логической последовательности записи из дневника, относящиеся к Чехову, его пьесам и к их постановкам на сцене. Записи после 1S02 г., менее значительные по содер­жанию, в публикацию не включены.

1898

19 ноября. Смотрел ...) «Медведь», водевиль посредственный и играли посредственно Щепкина, Подарин и Рябов (последний удачнее других)

1899

4 февраля. Представление «Чайки» в театре Эрмитаж ². Пьеса постав­лена хорошо, и режиссерская часть много вложила. Вообще постановка интересная и очень своеобразная.— Главное внимание обращено на форму. Пьеса, несмотря на малые ее достоинства, делает впечатление. Надо обра­тить внимание на подобные постановки и что для нас годится — взять.

1 марта. В час дня собрались артисты драматической труппы для чте­ния новых пьес ³ (Лаппа, Садовский, Южин, Рыбаков, Правдин, Садов­ская, Ермолова, Лешковская и Кондратьев). Прочли пьесу Чехова «Дя­дя Ваня», пьеса всем понравилась и решено по просмотре ее Комитетом литературно-театральным внести в репертуар будущего сезона ⁴.

{13 или 14) апреля. Заходил сегодня А. Чехов говорить по поводу «Дяди Вани» и забраковки этой пьесы комитетом. Чехов просил не поды­мать шума из-за этого факта. Переделывать он ничего не хочет, ибо пьеса эта издана уже пять лет назад ^б. Обещал написать для Малого театра но­вую пьесу к осени. Вообще жаль, что комитет театральный вместо по­мощи управляющему делает затруднения. «Дядя Ваня» была единствен­ная пьеса, которую выбрал я и артисты к постановке в этом году, и эту-то пьесу и забраковали.

22 ноября. Присутствовал в Художественном театре на представлении пьесы Чехова «Дядя Ваня» ⁶. Общее впечатление от пьесы получилось крайне тяжелое. Невольно приходила в голову мысль, для чего такая пьеса ставится и какой конечный вывод из нее можно сделать. Публика сидит тихо, слушает внимательно, притаив дыхание, и все ждет — что будет. В третьем акте чувствуется сильное напряжение, раздаются два выстрела,—выстрелы все-таки нелепые, особенно второй, когда дядя Ваня среди всех гонится за профессором, как за зайцем, и на виду у всех стреляет в него. В зрительном зале одновременно делается истерика у трех дам, которых мужья (?) тащат на руках по рядам кресел. Публика в во­сторге — довольна, что ее пробрало: наконец, поставили такую пьесу, что нервы не выдерживают, а не выдерживают — значит, пьеса особенная, а особенная — значит, хорошая — стоит смотреть. Утром идут смотреть панораму Голгофы, поставленную в цирке,— вечером «Дядю Ваню», а остальное все приелось. И Голгофа и «Дядя Ваня» делают полные сборы. Классические пьесы пустуют, Муне-Сюлли играет при пустом театре⁷. Что замечательно — это, что все нынче называется художественным: театр — художественный; клуб, где все собираются,— художественный; афиша, оборванная и с литографированным счетом на масло и молоко,— художе­ственная; отсутствие игры на сцене — игра художественная; изображение на сцене некрасивых углов комнаты, которые хороший хозяин старается спрятать, на сцене подчеркивается, потому что это художественная поста­новка. Артист бросает окурок и на него плюет слюнями настоящими,— все это именуется художественным. Да что же это, в самом деле, за ка­чество «художественность», неужели все, что реально, все отправления организма — все это художественность? Какая же тогда разница между художником и обыкновенным человеком? Или, может быть, все люди жи­вущие — художники. Наконец, когда уже никто ничего не может понять, то говорят: «Да, оно непонятно, зато есть настроение».

Но в чем же смысл и настроение «Дяди Вани»? Пьеса эта изображает современную жизнь — жизнь нервных и расстроенных людей. Сам дядя Ваня в конце XIX столетия всю жизнь свою посвящает работе не детям

своим, не родителям, не государству, а крайне антипатичному профес­сору, потом, когда тот предлагает продать имение, он, т. е. дядя Ваня, в него стреляет, а потом, настрелявшись вдоволь, обещает ему опять ра­ботать и высылать ему то, что раньше выделял из доходов по имению.

A***-v и

А

Sup»-*

ал лге/UА—ац, в о. b^W^ow». 3

Pip•#»»«•" lAv^vWi AaA^f^ti,

^/tttAt^y

А. Л. ВИШНЕВСКИЙ

Фотография с дарственной надписью Чехову: «Если в обществе любят артистов и относятся к ним иначе, чем, например, к купцам, то это в порядке вещей, это — идеализм. „Чайка". А. Чехов. „Гора с горой не схо­дится, а человек с человеком сойдется". Наша встреча, дорогой Антон Павлович, останется для меня на всю жизнь самым светлым и.отрадным воспоминанием. Горя­чий поклонник Вашего глубокого таланта. Александр Вишневский. Москва. 15/IV99r.»

А. Л. Вишневский — участник первых представлений пьес «Чайка» и «Дядя Ваня» в Художественном театре, исполнитель ролей Шамраева и Войнпцкого

Литературный музей, Москва

Кроме того, дядя Ваня работает не даром и не во имя какой-нибудь идеи, а работает за жалованье 500 рублей в год, ждет от профессора благодар­ности, укоряет его за то, что он ему ничего не прибавил и ни разу не бла­годарил и потом после стрельбы опять принимается за прежний, в сущ­ности, бесплодный п не удовлетворяющий его труд и тут, говорят, полу­чается замечательное настроение, когда после всей этой бури и стрельбы

33 Литературное наследство, т. 68

все оканчивается возвращением к прежней бесплодной деятельности. Что же за тип дядя Ваня? У него хватает силы стрелять в своего родствен­ника среди белого дня — и не хватает энергии что-нибудь переменить в своей жизни. Что такое представляет из себя жена профессора Елена Ан­дреевна? Неизвестно, что ее побудило выйти замуж за профессора, но изве­стно, что его она не выносит, а художествами готова заниматься со всеми мужчинами,— и почему-то все в нее влюбляются, и все ее мнут и жмут и, намявшись и нажавшись, она решает, что пора уезжать. Доктор Астров, занимаясь медициной и наблюдением за лесами, тоже влюбляется в Еле­ну Андреевну и, будучи натура цельная,— ее мнет, Соню симпатичную не замечает и, в конце концов, разрешив все задачи жизни, с дядей Ваней напивается. Телегин уже ничего из себя не представляет, это компаньон, чтобы напиваться. Таким образом, среди этих, по-видимому, умных, ду­мающих и хороших людей — дяди Вани, Астрова и Сони, работающих честно и в дружбе — довольно было появиться глупому профессору п самке-жене молодой, ',чтобы всех сбить с панталыку. Где же сила и мощь России — в ком из них? — Чем все это объяснить — силой глупости про­фессора или слабостью всех других, непонятно.

Вообще появление таких пьес — большое зло для театра. Если их можно еще писать,— то, не дай бог, ставить в наш и без того нервный и беспочвенный век. Публика радуется, валит валом,— мало того, хотела еще по праздникам своих детей водить смотреть. Но публика в данном случае сама похожа на детей и не смотреть пьесу ходит в театр, а тешиться развлечением и в порыве восторга себя же оплевывает, хваля пьесу. По­роки на сцене хорошо выводить, но массе, присутствующей в театре, должен быть преподнесен и вывод,— автор должен возвышать слушателей и порок карать. А кого в этой пьесе карают, глупого профессора только. Да важно ли это, что профессор, когда глуп, так приносит с собой горе, велик ли подобный вывод, когда рядом все типы симпатичные гибнут по недостатку воли и когда все их недостатки — отсутствие воли, запивание вином, расправа револьвером — вызывают у зрителя симпатии (даже пьяному помещику, приживалке, и тому автор дал в руки гитару, чтобы ве­селить публику)? Выходит, что все они правы, когда пьют, когда жмут чу­жих жен, когда стреляют в родственника, наконец, когда при появлении заурядной женщины теряют голову,

На таких пьесах публику театр не воспитывает, а развращает ⁸, потому что к массе неразрешенных и жгучих вопросов прибавляет еще новые и притом не общие, а исключительные — вопросы случайной семьи и слу­чайной обстановки. Где уже театру заниматься такими вопросами, когда за отсутствием религии, уважения к долгу и собственности, общество не знает, как решать и как поступать в тех простых вопросах, на которые у наших родителей были воспитанием подготовлены, может быть, и тупые, но определенные ответы, ответы, спокойно дававшие им возможность не только защищать то, во что они верили, но и умирать за правду. При этих готовых ответах человек был спокоен, имел ничем не смущенную во­лю — эту волевую силу, отсутствием которой так страдает современное поколение, убивающее свой ум, здоровье и нервы на разбор сумбура по­нятий и правил жизни. Эту волевую силу, которая одна в состоянии бо­роться с денежным веком и его рабами. Только веря в дело, которым за­нимаешься, и можно быть сильным, только такой человек и может при­нести обществу пользу, а господа Немировичи и Станиславские, повесив­шие вывеску над своим театром «Художественный и общедоступный» и увлекающиеся постановкой подобных пьес, принесут не пользу, а вред обществу, притом яд этот, прикрытый вывеской, вероятно долгое время еще публика не разберет, особенно покуда театр будет давать сборы. Ох, уж эти сборы! Музеи, библиотеки, академии художеств, картинные

К. А. ВАРЛАМОВ Фотография с дарственной над­писью Чехову: «Антону Павло­вичу Чехову от полюбившего его К. Варламова. Сентября29-го

1889 года»

К. А. Варламов исполнял роль Лебедева в пьесе «Иванов» (1889 и 1897 гг.), п роли Шамраева (1896 г.) и Сорина (1902 г.) в «Чайке», в постановках Алек-

сандринского театра Дом-музей Чехова. Москва.

галереи,— никто из них, подвигая вперед искусство, не обязан считаться с сборами, н никто их по сборам не оценивает, одни театры подлежат этой нелепой оценке, оценке цифровой, к которой но неведению с таким доверием относится публика. А печать, печать-то, где же ее роль, что она проповедывает в таких вопросах, как выбор пьес для постановки в теат­рах? Ведь если на деньги перевести, так, кажется, одинаково платят за строку разврата или истины. Да, со строки-то та же плата, да добавочные деньги не те. Надо протежировать того, кто платит и кто больше платит.

Переходя теперь к самой постановке пьесы, надо сознаться, что режис­серская часть Художественного театра работает много и внимательно п может нам во многом быть полезна, как модель. Все обдуманно и разме­ренно, и все, что выдвинуть можно,— выдвинуто, хотя и не обходится без преувеличенпя значения деталей постановки. Постановка в Художествен­ном театре стоит как бы отдельным спортом и часто не раму пьесы состав­ляет, а что-то иногда даже важнее пьесы и артистов. II странное от этого получается впечатление. Публика увлекается различными звукоподража­ниями и перестает слушать пьесу, да иногда даже и пьеса прекращается на время, чтобы дать публике возможность слушать, например, свист сверчка. Получается ничем не объяснимая пауза, и в партере слышны го­лоса: «Слышите, сверчок», «Опять сверчок», «Слышите, как долго колоколь­чики звонят на одном месте?» — и как же им долго не звонить, когда звон

этот дирекция старается продолжить, чтобы напомнить публике, что мы, мол, представляем тройку, которая едет: «Слышите, все еще едет», а мо­жет кто не заметил, так мы еще позвоним, и в результате выходит, что сначала казалось действительно, что за сценой ехала тройка, а потом все убедились, что Немирович бежал с бубенчиками, добежал до рампы, а дальше нельзя, да и немудрено — ведь проселочной дороги нет кругом театра, а только на сцене. Часы тоже били двенадцать, ну и хорошо, все довольны, но вдруг через десять минут опять бьют. Немирович думает, что хорошо, а публика говорит, как часы у них врут, надо к Буре ⁹ отпра­вить. То же самое во время грозы, грянул гром и довольно хорошо, нет- таки стали бить сильнее и били до тех пор, пока не стало ясно слышно, что это не гром, а барабан с телячьей шкурой. Ветер колыхнул занавеску, впечатление получилось правдивости, но когда этот же ветер стал колы­хать ее часто и все одну и|ту же, я догадался, что это не ветер был, а дули нарочно, ибо другая половина занавески, подверженная тому же ветру, оставалась висеть покойно, потом сдуло с подоконника горшок и как раз тот, который стоял у спокойной занавески. Вообще не следует увлекаться подражанием стихии — особенно при желании это подчеркнуть — сти­хиями управлять не по плечу даже Немировичу — как раз смудришь и выйдет смешно, а смешно потому, что это нарочно подчеркнули. А ведь как подчеркивают, подымут занавес да и наводят это самое настроение, наводят и наводят, а пьеса ни с места. Публика, не имея перед собой глав­ного, т. е. игры и таланта артистов, начинает выслеживать правильность боя часов, игры стихии и т. п. деталей, составляющих раму картины. И ведь странно, на выставках картин не показывают ведь раньше одну раму, в концертах не показывают сначала отдельно инструментов, вот, мол, рояль, смотрите — а через пять минут на нем будет играть Рубинштейн.

Очень хороши декорации и постановка 2, 3 и 4-го действий, 1-е дей­ствие, где много зелени и деревьев, слабее. Во 2-м действии столовая с бе­лыми толстыми колоннами и лестницей в верхний этаж очень жизненна: подклейка же разных обой — преувеличена. В 3-м действии зала с хорами белая — очень типична, мебель в чехлах суровых, часы, закоулки — все это красиво и необыкновенно. Хороша также 4-я картина — комната с печью посередине.

На представлении «Дяди Вани» присутствовали великий князь с ве­ликой княгиней...¹⁰

А может быть, я по поводу пьесы «Дядя Ваня» ошибаюсь. Может быть, это действительно современная Россия,— ну, тогда дело дрянь, такое состояние должно привести к катастрофе. Надо еще раз посмотреть пье­су — немного погодя.

24 ноября. Говорил с великим князем и великой княгиней пред нача­лом спектакля о пьесе, игранной в Художественном театре, «Дядя Ваня», и высказал я свое мнение по поводу постановки этой пьесы.

1902

13 марта. Присутствовал в Михайловском театре на представлении «Три сестры» Чехова ^и. В театре были государь император, госуд. импе­ратрица.и вел. кн. Владимир и Сергей Александровичи, вел. кн. Елиза­вета Федоровна, Ксения Александровна и Мария Георгиевна. Спектакль прошел очень хорошо. Театр был полон. Прекрасно пьеса разыграна и особенно поставлена — режиссерская часть очень хороша. (...)

15 ноября. Присутствовал в Александринском театре на первом пред­ставлении «Чайки». Спектакль прошел весьма порядочно. Случилась не­обыкновенная история в летописях театра. Вызывали режиссера Дар-

ского,— это второй случай этот год. Санин и Дарений,— в этом вся важ­ность настоящего спектакля. До этого года режиссера в Александрин­ском театре не было и даже не считалось нужным его иметь. Вызывали и аплодировали лишь артистам-исполнителям и иногда авторам. По всему видно, что задуманный мною план обратить главное внимание на режис­серов оказался правильным. Лишь заручившись ими, я могу открыть

«ВИШНЕВЬШ САД» НА польской СЦЕНЕ (КАРТИНА ИЗ 2 АКТА)

Постановка Государственного театра Польской армии Лодзь. 1949 г-

борьбу с первачами Александрийской сцены, которые здесь всегда рас­поряжались по-своему и потакалп вкусу публики. Селиванова ¹² имела выдающийся успех,— и заставила забыть публику о Комиссаржевской, которую считали незаменимой в ее амплуа,— это второй гвоздь спектакля. Странное дело, но менее всего роль удалась Савиной¹³,— и это я считаю третьим гвоздем. Она не хотела слушать режиссера, играла по-своему, и выходил у нее водевиль, а не пьеса Чехова. Варламов играл трагиче­скую роль, но его появление вызвало смех¹⁴, — это четвертый гвоздь и поделом — таланты свои эти первачи разменивали годами на пошлость.

ноября. На представлении «Чайки» в пятницу присутствовали вел. кн. Михаил Николаевич, Сергей Михайлович и Андрей Владимирович. После представления я заходил в царскую ложу. Вел. кн. Михаил Нико­лаевич мне сказал, что находит пьесу очень плохой и скучной и особенно ему не нравится, что Ходотов и Селиванова так тихо говорят. Вообще Чехов не нравится всем старикам. Вел. кн. Сергей Михайлович, напро­тив, сказал, что пьеса прекрасно разыграна. Вот мнения прежнего и те­перешнего поколения.

ноября. Присутствовал в Александринском театре на представле­нии «Чайки». Сбор был неполный, несмотря на то, что «Чайка» шла только второй раз 1 слово нрзбр.}. Селиванова положительно нравится публике. Савина играла больной.

30 декабря. Присутствовал в Александринском театре на представле­нии «Чайки». На представлении был и министр двора ¹⁶, который приехал один и позвал меня к себе в ложу, так что я просидел с ним весь вечер. По болезни Савиной играла Морева и играла очень плохо,— вся роль ее совершенно пропала. Селиванова была мила.

ПРИМЕЧАНИЯ

В 1898 г. водевиль «Медведь» на сцене Малого театра шел с участием А. П. Щеп- киной (Попова), Н. М. Подарина (Смирнов) и П. Я. Рябова (Лука).

Художественный театр впервые поставил «Чайку» 17 декабря 1898 г. в поме­щении театра «Эрмитаж», где театр давал представления до перехода в собственное здание.

Этот порядок был незадолго до того введен Теляковским, решившим привлечь ведущих актеров Малого театра к составлению репертуара (см. В. А. Теляков­ский. Воспоминания, 1898—1917. Пг., 1924, стр. 163—165).

В состав московского отделения Театрально-литературного комитета, обязан­ностью которого было утверждать пьесы для репертуара императорских театров, в 1899 г. входили Н. И. Стороженко и Алексей Веселовский, критик И. И. Иванов и В. И. Немирович-Данченко. Комитет рассмотрел «Дядю Ваню» на заседании 8 апре­ля 1899 г. и признал эту пьесу «достойной постановки при условии изменений и вто­ричного цредставления в Комитет» (выписка из протокола опубликована Теляков­ским—«Воспоминания», стр. 168—170). В связи с отказом Чехова от переделки пье­сы постановка ее на сцене Малого театра не состоялась. Чехов тогда же передал пьесу Художественному театру.

В действительности пьеса «Дядя Ваня» была впервые напечатана в сборнике пьес Чехова, изд. Суворина, вышедшем в мае 1897 г.

Теляковский был на одном из первых спектаклей «Дяди Вани» (премьера со­стоялась 26 октября 1899 г.).

Муне-Сюлли гастролировал в России в 1894 и 1899 гг.

Эти и предшествующие суждения Теляковского о пьесе Чехова свидетельству­ют, что он тогда вовсе не был горячим сторонником ее постановки в Малом театре, как это рассказано им в позднейших «Воспоминаниях».

Буре — известная часовая фирма.

Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович и его жена.

В Михайловском театре в Петербурге шли в это время гастрольные спектакли Художественного театра.

Селиванова играла роль Нины Заречной.

М. Г. Савина исполняла в «Чайке» роль Аркадиной.

К. А. Варламов исполнял в «Чайке» роль Сорина.

Министром двора в это время был барон В. Б. Фредерике.

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК В. С. МИРОЛЮБОВА

Публикация Н. И. Гитович

Виктор Сергеевич Миролюбов (1860—1939) до 1897 г. был артистом Московского Большого театра, где выступал под фамилией Миров. В сентябре 1898 г. он стал редак­тором-издателем ежемесячного литературного и научно-популярного «Журнала для всех», в котором сотрудничали Чехов, Горький, Андреев, Куприн, Мамин-Сибиряк, В. О. Ключевский и др. Журнал этот пользовался большой популярностью благодаря общедоступной цене (1 рубль в год) и демократическому направлению.

С Чеховым Миролюбов познакомился в Ялте в 1894 г., неоднократно встречался с ним в последующие годы и до самой смерти писателя состоял с ним в переписке.

В публикуемых ниже записях Миролюбов приводит ряд интересных высказываний Чехова о Горькрм, JI. Н. Толстом, Мопассане и других писателях, об отношении к Чехову критики в начале его творческого пути, а также высказывание Толстого о Чехове. Заключительные записи Миролюбова вызваны известием о смерти Чехова, после которой, как он пишет, «русский читатель стал еще более одинок».

Печатается по автографу ИРЛИ (ф. 185, on. 1, ед. хр. 3, 5, 22).

1891—1892)

{Без даты. Никто не знает настоящей правды \ говорит Чехов. Не знает ее и он. Правда горячего чувства, правда глубокого убеждения, правда философского стройного мировоззрения не захватывает его на­столько, чтобы дать веру на место сомнения и неверия и заполнить пу­стоту, порождаемую вопросами, вечно стоящими перед его наблюдатель­ными очами.

1900

{Март, после 16-го.) «У Горького,— говорил Толстой,— есть что-то свое, а у Чехова часто нет идеи, нет цельности, не знаешь зачем писано. Рассказ „Мужики"—это грех перед народом. Он не знает народа...² Не знал его и Успенский, я не могу его читать».

Чехов говорит, что Горький не хочет кончать «Мужика». «Я прочитал начало,— все говорят одним языком, надо ему бросить такого рода пи­сание. Критика наша не понимает и хвалит, хвалит» ³.

{30—31 марта.} Если моя жена нечестная, непорядочная женщина,— то какое-то наслаждение изменить ей, — говорил А. П. Чехов.

Уезжая, В. А.⁴ говорил, что ему с Толстым и Чеховым легче, чем с Горь­ким: они проще.

6 апреля. Дорн в «Чайке» говорит: «Что-то есть». Что-то есть? Он мыслит образами, рассказы его красочны, ярки, и я их сильно чувствую. Жаль только, что он не имеет определенных задач. Производит впечатле­ние, и больше ничего, а ведь на одном впечатлении далеко не уедешь.

Май.) А. П. Чехов говорит, что Анна Васильевна —фалынивешшш, нехороший человек, и только с таким человеком, как Александр В.⁶, она может жить.

1903

5 апреля. Вот успех: не помешал ему ни неоконченный «Мужик», ни литературные недостатки,— говорил Чехов ⁶. Пройдет двадцать лет, и Горький будет рассказывать, какой он имел успех. «Ему бы нужно раз­вивать его живописный талант, чтобы все не говорили у него одинаковым языком».

«Читаю слова Толстого о боге⁷, и кажется мне, что все это он говорит из старческой ненависти: не могу читать его проповедей».

«Федоров все пытается мне рассказать о своем горе, а я уклоняюсь. Отчего? Но ведь не поможешь, а будешь чувствовать как будто тебе дали 1000 рублей, а ты отплатить не можешь и будешь обязан. Нет, нет, не нужно этого». При этом нужно добавить, что у меня он спрашивал два раза о причинах слез Ф. и один раз настойчиво. Стало быть интересно, а пожалеть нечем.

«Вот как мы живем с женой: она мне пишет, что взять в дорогу, летом едем в Швейцарию» ⁸.— «Что же, такая брачная жизнь лучше, чем холо­стая?» — спросил я.— «Что же, мы друг другу не причинили никакого вреда. Она служит на сцене, как и раньше служила. Все зависело от меня, я потребовал, чтобы она не бросала сцены. Что бы она тут делала в Ялте?»

«Вересаева рассказы мне не нравятся»⁹.

«Горький в своих рассказах великан перед Андреевым: у последнего видна натуга, напряжение, нет легкости той, когда кажется, что рассказ написан в четверть часа. А у Горького, например, „Мой спутник" — пре­лесть: я не говорю про „Гордеева"и „Троих": больших вещей его нельзя читать» ¹⁰.

«Федоров — плохой беллетрист, посредственный драматург и хоро­ший, а иногда и превосходный поэт» ^п.

«Теперь уже Гаршина нельзя читать, а про Потапенку и говорить не стоит. Мопассан сделал огромный переворот в беллетристике. После него все это так старо, что кажется чем-то отжившим их манера пи­сания».

(Апрель.) Чехов говорил: «И чего Нил ругается, за что он их ругает, не понимаю» ¹².

Пьесы. 6 т. Ничего, кроме дачи. Приложение произведений Чехова. Что дало ему выпущенное издание?¹³

1/14 июля. «Никуда нельзя было выйти,— говорил Чехов ¹⁴,—всюду пренебрежительное отношение. Помню в одном доме разговорились о только что вышедших рассказах Короленко ¹⁶. „Да,— говорит NN,— это вещь („Сон Макара"). Умеет писать не так, как иные прочие", и весьма красноречивый взгляд на меня. Только надежда на медицину меня под­держивала. Думал, брошу литературу и отдамся медицине. „Сахалин" я хотел выпустить как докторскую диссертацию ¹⁶. Помню — Скабичев­ский, который сравнивал меня с клоуном в литературе, выделывающим разные курбеты на потеху публике: „Мы жалеем г-на Чехова, пройдя свой быстрый клоунский путь, он покончит где-нибудь под забором" ¹⁷. Тяжело было жить от всего этого. Нет, уж справлять юбилея не буду. Этого свинства, которое со мной было сделано, забыть нельзя».

Ну что же, вы бросали писать хоть на время? — спросил я.

Нет, надо было зарабатывать на семью, проживали много, и я писал и писал. Бывали и отрадные случаи. Помню, получаю письмо Гри­горовича. Я тогда писал в «Петербургской газете». Письмо было с самыми лучшими пожеланиями, самое сердечное...¹⁸ Становилось на время легче...

Бывали же случаи доброго отношения?..

Бывали, но мало. А потом опять... Да что тут говорить. Вы сами отлично знаете.

1904

Июль. Чехов умер, и русский читатель стал еще более одинок. Он знал, что где-то около Ялты живет чуткая, нежнаядуша, болеющая неисце­лимой болью по горю людскому, по неустройству, по оброшенности нашей родины. Да знали ли мы это? Или нам стало это ясным только тогда, когда его не стало? Необходимо погаснуть любимым очам, чтобы наши глаза сделались более зрячими? Да, смерть. Если б мы видели это, мы бы его любили, горячо любили, и только чувство наше можно [130]

...тайна открывает тайны и слепых делает зрячими. «Долгие, долгие годы мы вместе и никогда не видим друг друга», говорит слепой Метер- линка ^1э. Лучше ли видим мы, зрячие?

Мы ничего не знали.

Да, он не жаловался, он не любил жаловаться, и чем меньше говорил он о болезни, тем яснее мы должны были видеть, что ему хуже. Такие люди, когда им невыносимо тяжело, молчат, они знают цену человеческому, слишком человеческому страданию. Он ни на что не жаловался.

Да, он никогда не жаловался. Только раз это было. Мы сидели на его террасе близ. Ялты. Я просидел у него целый день ²⁰. Разговор делался все искреннее. Заговорили о готовящихся юбилеях.

В будущем году и ваш юбилей,— сказал я.— Справим.

Что справим?

Да ведь в декабре 1904 года двадцать пять лет!

Так что же? Праздновать? Справлять? Нет, этого не будет. Слитком много было тяжелого.— И необычное волнение охватило его.— Да знаете ли вы, как я начинал? Да и до сих пор...**

ПРИМЕЧАНИЯ

Слова Лаевского в повести Чехова «Дуэль». Напечатана в «Новом времени», 1891, в одиннадцати номерах с 22 октября по 27 ноября. В 1892 г. вышла отдельным изданием.

Мнение Толстого о «Мужиках» Чехова приводит А. С. Бутурлин в письме к П. А. Строеву из Ясной Поляны от 15 сентября 1902 г.: «Говоря о Чехове, я забыл упомянуть об очень любопытном отзыве Льва Николаевича о „Мужиках" Чехова. Лев Николаевич ими недоволен. .Из ста двадцати миллионов русских мужиков,— сказал Лев Николаевич,— Чехов взял одни только темные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать" («Лит. наследство», т. 22-24, 1935, стр. 779).

Две первые главы повести Горького «Мужик» напечатаны в журнале «Жизнь», 1900, № 3 и 4. Окончание «Мужика» в печати не появилось. Горький прервал работу над повестью под влиянием оценки этого произведения его литературными друзьями. Сохранившаяся в рукописи третья глава повести, названная Горьким «Добыча», опубликована в кн.: «М. Горький. Материалы и исследования», т. II, Л., 1936.

Вероятно, Владимир Александрович Поссе.

Кто это — установить не удалось.

5 апрели 1903 г. записаны высказывания Чехова во время беседы с Миролюбо- вым в Ялте 1—2 апреля того же года.

Чехов читал, вероятно, «В чем моя вера?» и «Так что же нам делать?» Толстого, которые вышли в конце 1902 г. в Англии, в издании «Свободное слово».

Предполагавшаяся поездка Чехова с женой в Швейцарию не состоялась.

Отрицательный отзыв Чехова о рассказах Вересаева имеется и в письме его к Л. А. Авиловой от 26 февраля 1899 г. (XVIII, 94), но позднее, 1 июля 1903 г., в пись­ме А. С. Суворину Чехов высказал другое мнение: «...почитайте, кстати, рассказы Вересаева. Начните со второго тома, с небольшого рассказа „Лизар". Мне кажется, что вы останетесь очень довольны. Вересаев врач, я познакомился с ним недавно; производит он очень хорошее впечатление» (XX, 117).

По поводу повестей Горького «Фома Гордеев» и «Трое» имеются высказывания в ряде писем Чехова. Так, например, 29 февраля 1900 г. он писал В. А. Поссе: «„Фома Гордеев" написан однотонно, как диссертация. Все действующие лица говорят одина­ково; и способ мыслить у них одинаковый. Все говорят не просто, а нарочно; у всех какая-то задняя мысль; что-то не договаривают, как будто что-то знают; на самом же деле они ничего не знают, а это у них такой fajon de parler [131]— говорить и не до­говаривать. Места в „Фоме" есть чудесные. Из Горького выйдет большущий писате- лище, если только он не утомится, не охладеет, не обленится» (XVIII, 343). 28 де­кабря Чехов писал О. Л. Книппер: «„Трое"— хорошая вещь,но написана по-старому и потому читается нелегко людьми, привыкшими к литературе. И я тоже еле дочитал до конца» (XVIII, 436). См. также его письма к В. А. Поссе от 3 марта 1901 г. (XIX, 50) и к О. Л. Книппер от 7 декабря 1901 г. (XIX, 186).

Чехову понравилось стихотворение А. М. Федорова «Шарманка за окном на улице поет...», о чем он писал О. Л. Книппер 17 декабря 1902г. (XIX, 394).

В письме к Горькому от 22 октября 1901 г. Чехов рекомендовал не противо­поставлять Нила Петру и Татьяне: «... пусть он сам по себе, а они сами по себе, все чу­десные, превосходные люди, независимо друг от друга. Когда Нил старается казаться выше Петра и Татьяны и говорит про себя, что он молодец, то пропадает элемент, столь присущий нашему рабочему порядочному человеку, элемент скромности» (XIX, 225).

А. Ф. Маркс, издавший в 1899—1901 гг. собрание сочинений Чехова, выпу­стил его вторым изданием в виде приложения к журналу «Нива» на 1903 г. За это повторное издание Чехов не получил гонорара.

Записана беседа с Чеховым, состоявшаяся в апреле 1903 г. в Ялте.

Книга В. Г. Короленко «Очерки и рассказы», изд. «Русской мысли». М., 1887.

О желании Чехова, чтобы его книга «Остров Сахалин» была принята как дис­сертация, см. в воспоминаниях Г. И. Россолимо («Чехов в воспоминаниях современ­ников», стр. 589), а также в настоящем томе, прим. 30 к воспоминаниям И. Н. Альтшуллера.

Имеется в виду рецензия А. М. Скабичевского на сборник Чехова «Пестрые рассказы» («Северный вестник», 1886, № 6).

Письмо Д. В. Григоровича от 25 марта 1886 г., в котором он дал высокую оцен­ку таланту Чехова («Слово», стр. 199—201).

В пьесе Метерлинка «Слепые».

Эта встреча Чехова с Миролюбовым произошла в Ялте в апреле 1903 г.

ИЗ ДНЕВНИКА В.Г.КОРОЛЕНКО

Публикация А. В. Храбровицкого

С 1881 г., со времени якутской ссылки, и до конца жизни (в 1921 г.) — в течение сорока лет — Владимир Галактионович Короленко вел дневник. Дневник Короленко имеет не только биографическое, историко-литературное значение; это летопись общественной и политической жизни России за четыре десятилетия.

Во время предсмертной болезни Короленко говорил своим близким: «Издадите дневники, думаю, много будет в них любопытного» В 1925—1928 гг. вышли в свет че­тыре тома «Дневника» Короленко, охватывающие 1881—1903 гг. (Харьков, Госиз­дат Украины). Дневники за последующие годы остались неизданными.

В неизданных дневниках Короленко, хранящихся в Отделе рукописей Государст­венной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, имеются две записи, посвященные Че­хову. Одна из них — от 6 июля 1904 г.—публиковалась, но с большими сокращениями; нами она печатается полностью. Вторая запись — от 4 декабря 1916 г.— публикуется впервые.

СМЕРТЬ ЧЕХОВА²

Джанхот. 6 июля 1904 г.)

Вчера из Новороссийска мне прислали телеграмму: в Баденвейлере (Шварцвальд) умер от чахотки А. П. Чехов ³. Я знал Чехова с 80-х годов и чувствовал к нему искреннее расположение. Думаю, что и он тоже. Он был человек прямой и искренний, а иные его обращения ко мне дышали именно личным расположением ⁴. В писательской среде эти чувства всегда очень осложняются. Наименее, пожалуй, сложное чувство (если говорить не о самых близких лично и по направлению людях) было у меня к Чехо­ву, и чувство, которое я к нему испытывал, без преувеличения можно назвать любовью. Но встречались мы мало ⁸, ходили по разным дорогам; наши личные связи помещались в литературных лагерях прямо враждеб­ных: он был лично близок с Сувориным и до конца отзывался о нем хо­рошо, хотя и... несколько презрительно. Он характеризовал его какпси- хопата и истерика, часто страдающего от того, что пишут в «Новом вре­мени», неглубокого, возмущающегося сегодня тем, что завтра его уже не волнует. Чехов рассказывал мне (кажется в 1896 и 1897 году), как Сигма- Сыромятников, тогда служивший в каком-то департаменте, выкрал из типографии «Нового времени» оригинал какой-то заметки, неприятной «департаменту», и представил ее туда в доказательство того, что автор — не он, а другой. Этот другой, зять Шубинского, редактора «Исторического вестника» (кажется Лебедев), был уволен со службы. Шубинский в при­сутствии Суворина (и, кажется, самого Чехова) не подал руки Сыромят- никову и объяснил, в чем дело. Суворин тоже возмутился страшно, и даже в чиновничьем мире заговорили. Шубинский написал министру (кажется, Витте) о том, что в таком-то департаменте принята по службе мера, исхо­дившая из похищения рукописи в газете. Дело шло о «Новом времени», и Витте сделал директору департамента (кажется, Кабат) выговор («Вы меня ссорите с печатью»). Возможно, что чиновничьи сферы дали бы ка­кое-нибудь удовлетворение, но (Чехов говорил об этом с презрительным негодованием по адресу «слабохарактерности» Суворина) — вскоре в той же газете появились, как ни в чем не бывало, фельетоны Сигмы. Очевид­но, «пресса» сама смотрит на выкрадывание документов довольно легко... Канцелярии успокоились ⁶.

Я думаю, что общество Сувориных и нововременцев принесло Чехову много вреда. Под конец своей жизни он сильно отошел от них, а в «Новом времени» уже не помещал ни строчки.

№. Мои воспоминания о Чехове должны быть напечатаны в июльской книге «Русского богатства» (1904)⁷.

Полтава. 4 декабря 1916 г.

Отвечал на письмо Б. А. Лазаревского. Бедняга рвет и мечет. Почерк, вероятно, от нервности, совсем неразборчив. Пишет о «новой газете», о том. что в нее пошел Андреев. «Разве им не ясно, что жалованья в 40 ты­сяч—это подкуп». «Амфитеатров за деньги готов на все, но Андреев...». «И кудлатый Брусянин... является ко мне и заявляет, что ему там положено жалованье 3600 р., так вообще... Может, что и на­пишет...» ⁸.

Это, действительно, характерно и похоже на подкуп литературы: отказаться потом от привычного оклада — трудно. Струя золота пущена обильно и соблазнительно. Лазаревскому кажется, что по всему этому и жить нельзя. Тем более, что вот его и других те же люди обвиняли за то, что они работали в «Лукоморье» Суворина⁹. И что он написал статью «об интереснейшем и честнейшем юноше великом князе Олеге Констан­тиновиче» ¹⁰.

Отвечая на это письмо, я припомнил маленький характерный эпизо­дик о Чехове. Когда-то (давно!) он при мне получил письмо от Баранце- вича. Речь шла о сборнике в память Гаршина. Предполагалось два сбор­ника, но потом захотели их слить в один. Шли переговоры между двумя редакциями — на одной Герд, личный друг Гаршина, Ярошенко, редакция «Северного вестника» с Михайловским, Плещеевым, Успенским и т. д. На другой Альбов, Баранцевич и Лихачев (поэт). Переговоры ни к чему не привели. Дело довольно простое: вышло два сборника, один поменьше (Баранцевича) вышел ранее, другой — объемистее. Но Баранцевичу по­казалось, как будто, что тут есть повод для трагедии, точно мир раско­лолся: на одной стороне свет и одна редакция, на другой — тьма и редакция другая. В этом тоне он и написал Чехову. Вспоминаю еще такое место: «Зачем там Короленко... Он не их, он наш» и т. д. ¹¹ Протя­гивая мне это письмо, Чехов сказал: «Посмотрите, какой ложнокласси­цизм».

У него не было ни капли ложноклассицизма, и потому у него выходила хорошо все,— даже сношения с Сувориным, с которым он дружил сначала и разошелся потом. И все ясно до прозрачности: почему дружил и почему разошелся ¹². Не то, что у Мережковского, например. Он с ложноклас­сическим пафосом скорбел по поводу сношений с Сувориным и называл это в Чехове «смердяковщиной». Оказалось, что сам он переписывался с Су­вориным, да еще по поводу денежных антреприз литературного свойства, уверял Суворина, что «мы понимаем друг друга», и т. д. В этом все неис­кренность, все «ложноклассицизм» — и попытка сойтись с Сувориным, и осуждение этого в Чехове...

Когда-то мне нравился Мережковский, в котором я видел как раз..^ искренность!..¹³

ПРИМЕЧАНИЯ

Владимир Короленко. Полное собр. соч., т. I. Харюв, 1922, стр. 8.

Извлечение из этой записи впервые было опубликовано в примечаниях к «Из­бранным письмам» В. Г. Короленко, т. II. М., 1932, стр. 182. Более полно, с добавле­нием нескольких фраз напечатано в кн. В. Г. Короленко. Воспоминания о писателях. М., 1934, стр. 171, а также в Собр. соч. Короленко, т. VIII. М., 1955, стр. 468—469. Вторая половипа записи, начиная со слов «Чехов рассказывал мне...»— кончая словами «Канцелярии успокоились», в печати не появлялась.

В письме от 4 июля 1904 г. Короленко писал из местечка Джанхот близ Геленд­жика: «Сейчас принесли мпе из Новороссийска телеграмму: Грозинский извещает

С

/

fl4JUUf' A" JriX/ts+t*,^ V *f i ftotn

«ел ~ . А .

'i/rt6« /(й» as

H И+ ил Л*?. Iу

, * lySt/iv _/ J •■ Лл,у /,_f /ty,

- ^ r/A' f У*-

*t«\i4*/ tf/sr+l _

" jb*' ЛУ

tiv

.у/

//У/Л ^jf^ /Ыугу*/**.*

J' л г»

ЗАПИСЬ В ДНЕВНИЙЕ В. Г. КОРОЛЕНКО ОТ 6 ИЮЛЯ 1904 г., ОЗАГЛАВЛЕННАЯ \

«СМЕРТЬ ЧЕХОВА. Листы первый и четвертый Библиотека СССР им. В. И. Ленина. Москва

о смерти Чехова. Как неожиданно и как печально. Еще на днях я прочел в .Русских ведомостях" успокоительные известия об его здоровье. Не хочется верить, но... На всех нас здесь легла точно какая тень» (В. Г. Короленко. Письма. Под ред. Б. Л. Модзалевского. Пб., 1922, стр. 266).

⁴ 29 июля 1903 г., сообщая о приветствиях, полученных им в связи с пятидеся­тилетием, Короленко писал Н. Ф. Анненскому: «Чехов, кроме подписи на телеграмме .Русской мысли", прислал отдельно: .Дорогой, любимый товарищ, превосходный че­ловек. Сегодня с особенным чувством вспоминаю вас. Я обязан вам многим. Большое спасибо. Чехов". Это одна из особенно приятных для меня телеграмм, потому что я его давно люблю... А человек он правдивый» (В. Г. Короленко. Собр. соч. в десяти томах, т. X. М., 1956. стр. 379).

Для характеристики отношения Чехова к Короленко интересно также следующее свидетельство Ф. Д. Батюшкова: «Помню один разговор с А. П. Чеховым, который очень любил Короленко, хвалил его, по не во всем одобрял. Это было за год до кон­чины Чехова. Мы шли, беседуя, ночью по Невскому, взад и вперед, между Литейным и Надеждинской, и как будто Чехов все хотел что-то досказать. Наконец, он выска­зал — это было по поводу сдержанного и недоверчивого отношения Л. Н. Толстого к Короленко, как к писателю. .Ноя нашел чем победить его предубеждение,— поспе­шил заявить Антон Павлович.— Вы помните, конечно, очерки .У казаков"... Там ёсть сцена в трактире... Превосходная... Я дал ее прочесть Льву Николаевичу... Никакой выдумки, все верно, правдиво, ярко...". В последниегоды жизни Толстой, действитель­но, иначе относился к Короленко, чем раньше» (Ф. Батюшков. Поэзия вымысла и правда жизни в произведениях Вл. Гал. Короленко.—«Современная иллюстрация», 1913, № 7, от 14 июля, стр. 100).

Последняя встреча Чехова и Короленко состоялась 24 мая 1902 г. в Ялте, куда Короленко приехал для совещания с Чеховым об «академическом инциденте». В ли­тературе, в частности в книге Н. Шаховской «В. Г. Короленко» (М., 1912, стр. 125), утверждалось, что Короленко склонил Чехова к отказу от звания почетного акаде­мика в связи с кассацией выборов Горького. Короленко писал Н. Д. Шаховской 10 июля 1913 г.: «Чехова я к отказу от звания академика не склонял, а счел только нужным, как и других академиков, ознакомить с своим заявлением. Он вышел по собственной инициативе» (ЛБ; Кор. II. 9.17). Об этом же Короленко писал 11 марта 1918 г. Г. К. Гегеру-Нелюбину: «Приводимые вами слова Анатолия Федоровича Ко­ни тоже вызывают на возражение. Не понимаю, какие у него основания так реши­тельно утверждать, будто „Короленко увлек Чехова выйти из академии, между тем, как Чехов очень гордился академическим званием". Могу уверить, что Чехов всегда по­ступал очень самостоятельно, именно так, как сам считал нужным, и „увлекать" его мне не приходило в голову» (ЛБ, Кор. II. 1.72).

• В письме к М. П. Чеховой от 22 иння1913 г. Короленко относит к 1896 г. свою встречу с Чеховым, когда «шел разговор о Суворине. Он мне рассказывал много лю­бопытного и характерного о самом Суворине и окружающих его людях» (ЛБ). Встре­ча состоялась в Петербурге 5 февраля 1896 г. (Записная книжка-календарь Королен­ко на 1896 г. Запись от 5 февраля: «Был Чехов».— ЛБ, Кор. 20, 1296, л. 52).

Короленко вспоминал, также со слов Чехова, еще один эпизод из истории карье­ры нововременца Сигмы-Сыромятникова: «В „Новом Времени" собралась тогда под­ходящая компания. Например, Сигма (Сыромятников). Покойный Чехов рассказывал, что сей муж перевел буквально с французского фельетон и выдал за свой. Когда его уличили, он упал в притворный обморок, а потом объяснил, что его мозг так восприимчив, как валик фонографа. Мозг целиком запечатлел злополучный фельетон, а потом случайно воспроизвел его без участия сознания» (Вячеслав Артемьев В. К. Лисенко). У В. Г. Короленко.—«Утро», Харьков, 1909, № 888, от 8 ноября).

Воспоминания Короленко напечатаны в июльской книжке «Русского богатства» 1904 г. под названием «Памяти Антона Павловича Чехова», вошли в собрания сочи­нений Короленко и многократно перепечатывались.

В первой публикации и нескольких последующих (Владимир Короленко. Отошедшие. Об Успенском. О Чернышевском. О Чехове. СПб., 1908; то же, СПб., 1910; то же, М., 1918) воспоминаниям Короленко о Чехове предшествовало следующее начало, не включенное автором в текст собрания сочинений (издание т-ва А. Ф. Маркс, т. I. СПб., 1914), являющийся каноническим:,

«2 июля, в Баденвейлере, в Шварцвальде, умер Антон Павлович Чехов. Он жил здесь три недели. Незадолго до смерти одному из друзей в редакции „Русских ведомо­стей" он писал, что чувствует себя очень хорошо, поправляется и „здоровье входит в него пудами". На этом основании газета напечатала заметку, которая сообщала о здоровье Чехова самые успокоительные известия. Но это было лишь обманчивое са­мочувствие, нередкое у чахоточных. Вскоре процесс в легких обострился, питание начало падать, вес тела быстро понижался. Во вторник (29 июня) без видимой при­чины появилось ослабление деятельности сердца. Приходилось прибегать к возбуж­дающим средствам. В час ночи на 2 июля больной проснулся от сильного удушья, а к трем часам утра умер „без агонии", на руках у жены.

Так быстро и неожиданно закончилась эта жизнь. Чехов умер только 44 лет от роду, в расцвете таланта... Несомненно, что смерть эта отзовется в тысячах сердец щемящей грустью и, может быть, особенно потому, что и жизнь его в последние годы была тоже обвеяна какою-то неутолимою печалью, к которой, силою огромного „за­разительного" таланта, он сумел приобщить своих читателей... А между тем этот чело­век начинал свою литературную карьеру таким же заразительным, сверкающим и ярким весельем и смехом...

Какая парадоксальная судьба!..» («Русское богатство», 1904, № 7, стр. 212 вто­рой пагинации).

В первой публикации воспоминания имели следующее окончание: «Читатель простит мне эти, может быть, бессвязные и беспорядочные строки, лишенные претен­зии разобраться до конца в характере и размерах понесенной русскою литературою утраты. Разбираться придется еще много, и процесс этот большой и сложный. Эти строки продиктованы лишь непосредственным ощущением тяжелой потери...» («Рус­ское богатство», 1904, № 7, стр. 223 второй пагинации). В сборниках «Отошедшие» последняя фраза была следующей: «Эти строки продиктованы только личными воспо­минаниями о встречах, которым уже не суждено повториться».

На смерть Чехова Короленко откликнулся также следующей телеграммой, по­сланной из Геленджика в адрес редакции «Русской мысли»: «Глубоко потрясенный

известием о смерти достойного Антона Павловича, прошу передать родным выраже­ние искреннего сочувствия их горю» («Русское слово», 1904, № 194, от 14 июля).

⁸ Письмо Б. А. Лазаревского от 7 ноября 1916 г., в котором он пишет о «газете Гаккебуша» (имеется в виду газета «Русская воля»), хранится в фонде Короленко в ЛБ. На письме — пометка Короленко: «Отв. 4/XII—1916». О газете «Русская во­ля»—см. публикацию Ю.Г.Оксмана «„Русская воля", банки и буржуазная литература»— «Лит. наследство», т. 2, 1932, стр 165—186.

i

ЗДАНИЕ ГОСТИНИЦЫ В БАДЕНВЕЙЛЕРЕ, В КОТОРОЙ УМЕР ЧЕХОВ

Рисунок M.SB. Добужинского, 1929 г. Сделан в связи с двадцати­пятилетием со дня смерти Чехова

Музей Художественного театра, Москва

Из за неразборчивости почерка Лазаревского, Короленко неверно прочитал одно' место его письма. Вместо «является ко мне» следует читать «является Маныч». О ли­тераторе Маныче, «злом гении Куприна», Лазаревский пишет и в следующем письме к Короленко от i2 декабря 1916 г.

«Лукоморье» — еженедельный литературно-художественный и сатирический журнал,| выходивший в Петрограде в 1914—1917 гг. Редактором-издателем был М. А. Суворин.

Статья Бориса Лазаревского «Светлой памяти князя Олега Константиновича» была напечатана в иллюстрированном приложении к «Новому времени», № 14212, от 3 октября 1915 г.

Письмо К. С. Баранцевича к Чехову от начала апреля 1888 г., о котором вспо­минает Короленко, сохранилось в архиве Чехова и частично опубликовано (XIV, 489); ответ Чехова на это письмо см. там же, 81—82). О разногласиях между состави­телями обоих сборников в память Гаршина — см. выше в письмах Плещеева к Чехову и в комментариях к ним.

Отголоски этих разногласий слышатся и в предисловии «От издателей», которым Альбов, Баранцевич и Лихачев открыли изданный ими сборник. В предисловии гово­рится: «Мы считаем нашу цель не вполне достигнутою: далеко не все силы русской ли­тературы участвуют в сборнике. Произошло это, главным образом, потому, что явилось издание другого сборника — с решительным намерением его издателей довести это дело до конца отдельно от нас, в строго замкнутом кружке. Таким образом, случилось то, чего мы всеми средствами старались избегнуть, что является неизлечимой язвой в литературной семье,— явилась рознь, и мы остались одни, при своих слабых силах» («Красный цветок». Литературный сборник в память Всеволода Михайловича Гаршина. СПб., 1889, стр. III).

Подчеркивая искренность Чехова, Короленко отмечал неоднократно вредное влияние на него Суворина и нововременцев. Еще в 1889 г., в связи с пьесой Чехова «Иванов», Короленко писал об «отрыжке „нововременских" влияний на молодой и свежий талант» (В. Г. Короленко. Избранные письма, т. III. М., 1936, стр. 51). В 1915 г. он писал Б. А. Лазаревскому: «Знаю, что в „Новом времени" работал Чехов, а Чехов был несомненно порядочный человек. Но, признаюсь, мне было не совсем приятно встречать его имя на страницах этой газеты и, наоборот, я был рад, когда его имя перестало в ней появляться» (там же, стр. 235).

В 1917 г. в одной из статей Короленко подробно изложил свой взгляд на отно­шения Чехова с Сувориным: «Что ж, и Чехов бывал у Суворина, и ему случалось писать в „Новом времени"... Можно считать, что само по себе это было неприятное недоразумение... Но человек — существо такое многогранное, многоцветное и слож­ное... Теперь, когда и жизнь, и переписка Чехова вся перед нами,— мы видим, что этот необыкновенно цельный человек, и дружески входя к Суворину вначале и, под конец, уходя от него в негодовании,— оставался тем же Чеховым, которого мы любим и ценим. От нововременства к нему не пристало ничего: он отряхнулся, как лебедь, и попытки использовать эту близость во вред его памяти были жалки и бессильны.

Но надо сказать при этом, что ни в „Новом времени", ни вне его Чехов не написал ни одной строки, в которой ему пришлось бы каяться, от которой пришлось бы отре­каться... Не отрекаться, не каяться — это редкая судьба, выпадающая на долю писа­теля. Она дается не всем. Чехову она далась, может быть, потому, что он был только художник» («Русские ведомости», 1917, № 265, от 3 декабря).

Характерен также следующий эпизод, относящийся к июню 1919 г., о котором писал В.Катаев: «...Владимир Галактионович с особенным удовольствием и жаром го­ворил о прошлом. Разговор зашел о Чехове. Тут Короленко разволновался совсем. Он вставал из-за стола, ходил по комнате и все говорил о том, что никак не может понять и оправдать того, что Чехов работал у Суворина.

— Удивляюсь, как мог такой человек, как Чехов, писать у Суворина? Такой де­ликатный, мягкий, передовой человек? Для меня это тайна» (Валентин Катаев. Один из последних (Короленко в 19-м году). — «Коммунист» (Харьков), 1922, № 298/593, от 1 января).

В «Русском слове», 1914, № 17, от 22 января была напечатана статья Д. С. Ме­режковского «Суворин и Чехов» (перепечатана в его книге «Было и будет. Дневник. 1910—1914». Пг., 1915, стр. 239—253). В связи с обличениями Суворина, находя­щимися в этой статье, «Новое время» опубликовало письма Мережковского к Суво­рину, содержащие различные просьбы, в том числе денежные («Новое время», 1914, № 13606, от 27 января; № 13607, от 28 января; № 13608, от 29 января). В письме от 11 ноября 1903 г. Мережковский писал Суворину: «Мне чувствуется, что между нами есть взаимное понимание» (Из писем г-на Д. Мережковского к А. С. Суворину. «Новое время», 1914, № 13607, от 28 января).

ВОСПОМИНАНИЯ О ЧЕХОВЕ

34 Литературное наследств.), т. 68

Н. П. ЧЕХОВ. (ДЕТСТВО)¹

Публикация С. М. Чехова

Воспоминания брата писателя, художника Николая Павловича Чехова (1858— 1889) о раннем детстве сохранились в черновой рукописи, конец которой утерян. Они написаны, по всей вероятности, весной 1889 г. в усадьбе Линтваревых на Луке, неза­долго до смерти. Этим и объясняется, почему эти документы остались в семье Чеховых, а не у гражданской жены Николая Павловича — А. А. Ипатьевой-Гольден. В них Н. П. Чехов описывает события, имевшие место «двадцать три года назад», то есть, вероятно, в 1866 г., когда детям Чехова было: Александру 11 лет, Николаю — 9, Антону — 6 и Ивану — 5.

Воспоминания находились у М. П. Чехова, а ныне хранятся в собрании С. М. Че­хова.

Ниже печатается текст черновой рукописи; в примечаниях печатается текст неоконченного письма Н. П. Чехова к дяде, Митрофану Егоровичу Чехову, где также набросаны воспоминания раннего детства.

I

Я помню себя с того времени, когда я жил в маленьком одноэтажном домике ² с красной, деревянной крышей, домике, украшенном репейни­ками, крапивою, куриной слепотой и вообще такою массою приятных цветов, которая делала большую честь серому палисаднику, обнимавшему эти милые создания со всех сторон. Нет ничего легче, как пробраться в этот трехоконный домик: стоит только перелизнуть через забор и готово, брать в руки щеколду. Если кто-либо, движимый рычагом цивилизации, захотел проникнуть во двор, минуя указанный выше способ доставки своей особы через забор, то должен был сначала обеими руками взяться за коль­цо калитки и, понатужившись, стараться повернуть его вправо, затем, видя, что кольцо не поддается даже после чрезмерных усилий, цивилизо­ванному человеку нужно отереть пот, посмотреть на забор, ворота, на па­лисадник с его милыми цветами, окрашенными лунным светом, посмотреть на луну и опять приняться за трудную работу.

Ни улица, поросшая какими-то небывалыми, но прекрасными кусти­ками, которых так любовно ласкает луна, ни воздух, в котором чувствует­ся вся поэзия южной ночи, ни абсолютнейшая тишина, ничто, ничто в ми­ре не привлечет внимания цивилизованного человека, он занят, он, все еще пыхтя, борется с кольцом. Бывали нередко случаи, когда подобная операция имела счастливый успех, и счастливец был поощряем. Ужасней­ший выстрел свидетельствовал, что калитка была отворена, это может подтвердить даже та стая псов, которая с громким лаем обыкновенно несется к месту катастрофы. Счастливец закрывает калитку с приятной улыбкой и любовно смотрит через палисадник на открытые пасти псов, с большой энергей грызущих частокол, и их дикое рычанье производит на него отрадное впечатление, в нем он слышит хвалебную песню его особе за его... Но не в том дело. В этом домике пять комнат и затем три ступень­ки вниз ведут через кухню к тому святилищу, где возлежат великие мужи, хотя самый старый из них немножко перешагнул аршин. Комната, в ко­торой почивают еще великие мужи, очень просторна, она разрослась в вышину на три аршина и в ширину на пять. Она выбелена и раскрашена под мрамор. Злые языки утверждают, что она только выбелена, что же касается до раскраски, то это, как говорят они, не что иное, как «послед­ствия совершенного насилия над слабым индивидуумом и к тому же впо­следствии убитым». Но я не согласен с их мнением, есть очень много мра­морных стен, но неужели каждая носит на себе печать убийства... какие пустяки!..

Хотя я и не стою за это мнение, но тем не менее его и не отрицаю.

Гаснущая лампадка указывает на иконы какого-то неопределенного цвета, между тем умирающий луч ее скользит по лицам и одеялу спящих, обрисовывая четыре рядом лежащие фигуры малолетних юнцов. Лампад­ка со скрипом тухнет, и комната погружается во мрак. Из кухни слышится храп, и кажется, что этим аппетитным храпом просопел весь город. На ули­цах темно, пусто, дико; луна не знает, за какое облачко ей спрятаться, потому что не нашла в городе ни одного поэта, хотя бы помещающего свои талантливые произведения в почтовом ящике. Наконец, самолюбие луны берет верх, она прячется и уж больше не показывается. Где-то крик­нувший петух захлопал крыльями, где-то зевнула собака, и все смолкло. Это таганрогскай ночь.

II

Назойливый луч солнца прошел сквозь щель ставни и разбудил меня. Прищурившись, я посмотрел на него и повернулся в сторону[132]. Он) осве­тил по очереди всю спящую компанию и, играя на лице каждого, как бы думал, вызовет ли эта игра эффект или нет.

Все в комнате было мертво, всюду раздавалось тонкое сопенье, покры­ваемое толстым храпом из кухни, но была и жизнь. Жил один только дым­чатый луч солнца, нечаянно пробравшийся сквозь щель ставни и замер­ший на первой попавшейся ему фигуре, принадлежащей Ивану. Он по­ласкал ее, обнюхал, но Иван счел за нужное перевернуться на другой бок, чем должно быть очень оскорбил достоинство луча, так как сейчас же по­следний остановился на давно уже бодрствующей фигуре Антона. В то самое время, когда луч осветил его нос, Антон, обхватив колена руками, глубокомысленно рассуждал, что больше, кит или кашалот, но тот же луч, сев ему на правый глаз, помешал его мозгам привести свои мысли к ка­кому-либо положительному результату. Все знания эквилибристики были пущены в ход: ослепленный Антон заболтал руками и ногами зараз, точно хотел сказать: «А ведь мы еще не умерли, мы спим»; и если и не при­крыл свои глаза ладонью вроде козырька, то только потому, что был слишком увлечен своим занятием гимнастикой. По-видимому, он оби­делся за прерванную цепь его научных рассуждений. Я не знаю, хотел ли он свои соображения Подвести под научную категорию, но, насколько помнится, ни одна академия наук не признала его своим членом. Обижен­ный луч делает свое дело: он идет дальше и освещает мою особу, которая трудится над разрешением важного вопроса: из чего делается смычок для скрипки. Утомив свой мозг над решением трудной задачи, я вдавался в область астрономии. Желая изощрить свое зрение, я пристально вгля­дывался в луч, как бы желая отыскать в нем законы физического спек­тра, но — увы! Я пал жертвою науки: я сделался косым ³. Надоедливый

луч расхаживал и по лицу Александра; сначала Александр отмахивался от него как от мух, затем проговорил что-то вроде «меня сечь, за что?», потянулся и сел. Три старших брата сидели рядом в одной и той же позе и глубокомысленно молчали. Кинув в сторону философские рассуждения, Антон вытащил из-под подушки какую-то деревянную фигурку, которая, по его мнению, должна была олицетворять некоего мифического «Ваську». Взяв деревяшку за то место, где, по его мнению, должна быть голова, он начал проделывать с ним самые уморительные штуки: сначала «Васька» прыгал у него на коленях, затем вместе с Антоном он пополз по мраморной стене. Я и Александр смотрели с большим наслаждением на все похожде­ния «Васьки», до тех пор, пока Антон, оглянувшись, не спрятал его са­мым быстрым образом обратно под подушку ⁴. Дело в том, что проснулся Иван. «Где моя палочка, отдайте мою палочку»,— запищал он и далее поднял такой страшный рев, на который сбежалась прислуга и встрево­женная мать. В то самое время, когда мать утешала Ивана, умоляла нас, ребятишек, отдать ему палочку, Иван переставал реветь и с большей энергией нюхал воздух, чувствуя себя кровно обиженным. Антон, желая удостовериться, нет ли под подушкой палочки, прятал под нее как можно дальше своего «Ваську».

Уже давно три старших брата бегают на дворе по крыше погреба, а крик в комнате все еще продолжается. Одному из них у погреба уда­лось найти знаменитую палочку, и сразу все трое с громким криком, царапаясь и невозможно подставляя синяки друг другу, принялись оспари­вать право на владение палочкой. Неистовый шум от погреба перешел к тому самому окну, в котором показалась фигура капризнейшего из смертных. С ловкостью пантеры он перескочил за окно, подбежал к воюющей компа­нии, зажмурил глаза, открыл рот и принялся с большою ловкостью на­носить удары направо и налево. В конце концов он остался победителем и, завладев трофеем, самодовольно удалился в комнаты, с наслаждением шморгая носом.

У меня до сих пор живет еще в памяти «моя палочка». Дело в том, что 23 года назад брат моей матери Иван Яковлевич ⁵ от нечего делать нашел камышинку, из которой он состряпал нечто вроде палки для людей в пол­аршина ростом, верхушку которой он ухитрился так загнуть, что любой кузнец, загибая подковы, позавидовал бы искусству дяди Вани. Дядя был, как говорится, молодцом на все руки. Он торговал в Таганроге в ря­дах на новом базаре бакалейным товаром, но так как покупатели его мало жаловали, то он свободное время посвящал великому искусству. Плодом его творчества было изображение атаки какой-то мифической крепости, нарисованное на громадном листе бумаги в добрую простыню. Это худо­жественное произведение вместо ширмы отделяло магазин от той камор­ки, в которой он по природной доброте угощал всякого встречного чаем. Когда занятие искусством его утомляло, то он обращался к своему столу с мраморной доской и делал на нем превкусные конфекты или же клеил из картона какую-либо церковь, весьма затейливого характера. Иногда он забегал и к нам только разве для того, чтобы сказать моей матери: «Ну, Евочка, не умереть твоему Сашке своею смертию, он непременно по­давится». Это было в тот период детства старшего из нас, Александра, когда он жил у сестры матери Федосьи Яковлевны ⁶, которая, горячо любя племянника, сильно его баловала. Любовно смотрела на Александра и бабушка⁷, уже четыре года разбитая параличом, лежавшая в той самой комнате, где сидел на полу Александр, уписывая разложенные перед его особой лакомства.

Помнится мне, один раз мать была сильно перепугана. Влетает к ней Федосья Яковлевна и со слезами, едва переводя дух, заявляет матери, что «Сашечка подавился». Через пять минут мать была уже на месте

происшествия и застала Александра ревущим во все лопатки и держащим что-то во рту, за левой щекой. Около него суетилась прислуга, всхлипы­вала, хлопая ладонями тетка, и даже бабушка перестала улыбаться. Мать посмотрела пристально на Александра, топнула ногой и закричала:

0 ^ f-^Y-c..

П. Е. ЧЕХОВ Рисунок M. II. Чеховой, конец 1880-х гг.

Надпись «В вагоне» сделана рукой М. П. Чеховой. Помета «II. Е. Чехов» принадлежит С. М. Чехову

Собрание С. М. Чехова. Москва

«что у тебя во рту? Вынь, сейчас же, подлый мальчишка!» Невозможно описать изумления и радости присутствующих, когда Александр, пере­став реветь, открыл рот и вынул оттуда большой волошский орех.

Мы редко видели рыженькую бородку дяди Вани, он не любил бывать у нас, так как не любил моего отца, который отсутствие торговли у дяди объяснял его неумением вести дела. «Если бы высечь Ивана Яковлевича,— не раз говорил мой отец,— то он знал бы, как поставить свои дела». Дядя Ваня женился но любви, но был несчастлив. Он жил в семье cBoeii жены п тут тоже слышал проклятое «высечь». Вместо того, чтобы под­держать человека, все придумывали для него угрозы одна другой неле­пей, чем окончательно сбили его с толку и расстроили его здоровье. Тот семейный очаг, о котором он мечтал, для него более не существовал. Иног­да, не желая натолкнуться на незаслуженные упреки, он, заперев лавку,

не входил в свою комнату, а оставался ночевать под забором своей квар­тиры в росе, желая забыться от надоедливого «высечь», «высечь».

Помнится мне, раз как-то он забежал к тетке и попросил уксусу расте­реться и, когда она спросила его о чем-то, со слезами на глазах, дядя мах­нул рукой и быстро выбе...[133]

ПРИМЕЧАНИЯ

В рукописи текст не озаглавлен. Заглавие «Детство» дано редакцией в соответ­ствии с письмом Н. П. Чехова к М. Е. Чехову, текст которого приводим:

Детство

Я помню себя с того времени, когда мы жили в вашем доме, в той комнате с зат­хлым воздухом, где слева стоит кухня со своими запахам бурака, недоваренного супа и пролитого на плиту подсолнечного масла, от которого идет дым и ужасный специфи­ческий запах, причиной которого... но причин не существует: все это сделалось «так» или «нечаянно»; по крайней мере так объяснили, да и теперь объясняют кухарки, для которых пролить что-нибудь доставляет, по-видимому, высшее наслаждение.

В этой в высшей степени пахучей комнате лежало четверо будущих мужей: Алек­сандр, я, Антон и Иван. Лежали мы на общей перине «поперек», тесня, давя друг дру­га, и если луч солнца проглянет когда-либо в щель ставни, то разве только для того, чтобы сказать: «ребята, вы бы разбрелись, и без вас воздух испорчен». Но мы, ребята, спим безмятежным сном, тем сном, который теперь всецело поглотить нас не может и который и в будущем нам не покажется. Прощай, детство! Ты спишь спокойно, хотя, засыпая, чувствуешь розги, уготованные тебе на завтра за твои якобы великие пре­ступления. Теперь совсем не то. Ну, бог с ним, я уклонился. Продолжаю. Утро. Антон обыкновенно просыпался раньше всех, глубокомысленно рассуждая, что больше, кит или кашалот.Не знаю,хотел ли он свои соображения подвести под научную категорию, но, как я помню, ни одна академия наук не признала его своим членом. Затем просы­пался астроном; желая изощрить свое зрение, для пользы науки, он пристально вгля­дывался в луч, скользящий сквозь щелку ставни, как бы желая отыскать в нем законы физического спектра,—но увы! Он пал жертвою науки: он сделался косым. Далее просыпался капризнейший из всех, с вопросом: «где моя палочка?» Это был Иван. Он до того неистово кричал и бил всех своими слабыми, но цепкими ручонками, что про­сыпалась мать и приходила мирить всю увлекшуюся компанию. Но Иван обыкновенно не сдавался, так что немудрено, если отцу его иной раз хотелось выбросить за окошко. У нас до сих пор еще живет в памяти «моя палочка».

Дело в том, что двадцать три года назад дядя Иван Яковлевич от нечего делать нашел камышинку, из которой он состряпал нечто вроде палки для людей (в пол-ар­шина ростом, верхушку которой он ухитрился так загнуть, что любой кузнец, загибая подковы, позавидовал бы. Это в скобках). Ухватятся все за палочку,нуи пошла кани­тель, явится на крик мать, Курилиха ⁸ и еще кто-нибудь. Палочка всегда оставалась за Иваном. Что делать, все сдавались, иначе и Иван прибьет и высекут за неповино­вение. Затем наступило какое-то затишье, Иван Яковлевич умирает, мать плачет,тетка тоже. Все забывается, покрывается туманом и передо мною являются новые образы, новая жизнь.

Имеется в виду домик деда, Егора Михайловича Чехова, в Таганроге на углу Конторской улицы и Донского переулка (ныне ул. Розы Люксембург, № 75). Этот домик и земельный участок, на котором он стоит, Егор Михайлович первоначально записал на свою жену Ефросинью Емельяновну. Позже он подарил все домовладение своим сыновьям Павлу и Митрофану, причем землю разделил надвое, каждому по уча­стку.

В 1854 г. Павел Егорович Чехов женился на Евгении Яковлевне Морозовой, и первый год брачной жизни они прожили у ее матери, Александры Ивановны Морозо­вой. По возвращении из станицы Болыпе-Крепинской, куда вся семья в 1855 г. бежала от англо-французской бомбардировки и где родился первенец Александр, Павел Его­рович вновь поселился в доме деда, где в 1857 г. родился второй сын — Николай. В 1859 г., в связи с женитьбой брата Митрофана, Павел Егорович выехал из этого дома с семьей и поселился в маленьком домике на Полицейской улице (ныне Чеховская улица, № 69); здесь у него в следующем году родился сын Антон. В 1866 г. вся семья Павла Егоровича вновь поселилась в доме Митрофана Егоровича, видимо, не надолго (только на летнее время).

Самые ранние воспоминания Н. П. Чехова о жизни в доме деда относятся, вероят­но, к 1859 г., когда ему шел третий год.

Н. П. Чехов имел привычку щурить один глаз, за что братья награждали era прозвищами: «Косой», «Мордокривенко», «Косой лебедь», «Косая знаменитость» и т. п.

«Васька» долго продолжал быть любимой игрушкой мальчика-Чехова. Алек­сандр Павлович в письме от 17 января 1886 г. напоминает Антону Павловичу: в мои- сеевском доме «я дружил с тобою. У нас был опешенный всадник „Василий" и целая- масса коробочек, похищенных из лавки. Из коробок мы устраивали целые квартиры для Васьки, возжигали светильники и по вечерам по целым часам сидели, созерцая эти воображаемые амфилады покоев, в которых деревянному наезднику Ваське с рас­топыренными дугою ногами отводилось первое место. Ты был мыслителем в это время, н вероятно рассуждал на тему: „У кашалота голова большая?" Я был в это время во втором классе гимназии». Александр перешел в 3-й класс весною 1869 г. В моисеев- ский дом Чеховы переехали, по данным П. Д. Карпуна, в 1869 г. Следовательно, опи­санный здесь эпизод можно отнести к первым месяцам 1869 г., когда Чехову было уже девять лет.

Иван Яковлевич Морозов — старший брат Евгении Яковлевны, родился около 1823 г. в деревне Фофаново, Шуйского уезда.

Мальчиком и юношей он сопровождал отца — Якова Герасимовича в его торговых поездках по югу России и помогал вести торговое дело в Ростове-на-Дону, которое тот открыл, после того как в 1833 г. разорился в Моршанске. В 1841 г. в Ростове познако­мился с Павлом Егоровичем Чеховым, которого его отец, выкупившись на волю, временно определил приказчиком к Якову Морозову (сообщено М. Т. Колодочко). В 1847 г. И. Я. Морозов поступил в приказчики к ростовскому купцу Байдалакову и вскоре лишился отца, внезапно умершего в Новочеркасске от холеры. Через несколько лет переселился в Таганрог, где служил приказчиком у купца Кобылина, прогнавшего его за отказ продавать протухшую икру. Женившись на Марфе Ивановне Лободиной, открыл в 1863 г. на ее приданое в Таганрогских «рядах» собственную лавку и через полтора года прогорел, так как даром раздавал товар беднякам. Умер от чахотки около 1866 г. Был всесторонне одаренным человеком. Играл на скрипке, трубе, барабане и флейте, владел многими языками, рисовал портреты, писал красками и был гримером, мастерил движущиеся игрушки, цветные фонари, модели кораблей, чинил часы, пек пироги, из которых вылетали птицы, делал пирожные и халву, изобрел удочку «Само­пал», которая сама вытаскивала рыбу. Никогда ни у кого ничего не просил и ни перед кем не заискивал, дружил с мальчиками Чеховыми.

Федосья Яковлевна Морозова — старшая сестра Евгении Яковлевны, родилась в деревне Фофаново в 1829 г. В юности жила в Шуе, а в 1847 г., после смерти отца по­селилась с матерью и сестрой в Таганроге. В 1855 г. вышла замуж за торговца красным товаром Алексея Борисовича Долженко. 3 апреля 1865 г. у нее родился сын Алексей.

В 1874 г. А. Б. Долженко умер от брюшного тифа, после чего, по настоянию Ев­гении Яковлевны, Федосья Яковлевна поселилась в семье Чеховых. Она обладала крот­ким и спокойным характером. Будучи одарена чувством юмора и фантазией, она рас­сказывала мальчикам Чеховым интересные истории, которыми заслушивался юный Антон Павлович. Переселившиеся в Москву, Чеховы летом 1878 г. выписали Федосыо Яковлевну с сыном Алешей к себе и она поселилась в их доме, где и умерла в октябре 1891 г. от туберкулеза.

Александра Ивановна Морозова, урожденная Кохмакова — бабушка Чехова, родилась в 1803 или 1804 г. в деревне Сергеево, близ Палеха. Ее отец Иван Матвеевич Кохмаков был потомственным иконописцем и офеней. В большом двухэтажном доме у него была иконописная мастерская. В 1820 г. Александра Ивановна, живя в Шуе у сестры Марии Ивановны, познакомилась с Яковом Герасимовичем Морозовым, за которого вышла замуж 4 июля 1820 г. Супруги поселились на родине мужа — в де­ревце Фофаново, Шуйского уезда, на берегу р. Тезы. Здесь у них родилось трое детей — Федосья, Иван и Евгения. Во время длительных отъездов мужа по торговым делам Александра Ивановна жила с дочерьми в Шуе у своей сестры Марии Ивановны. J1 августа 1847 г. большим пожаром в Шуе было уничтожено 68 домов, в том чнсле и дом Марии Ивановны. Непосредственно за этим пришло известие о смерти Якова Ге­расимовича в Новочеркасске от холеры. Взяв дочерей, Александра Ивановна поехала на юг и поселилась в Таганроге вдоме генерала Папкова, который был связан с Яковом Морозовым торговыми делами. В 1864 г. ее разбил паралич, а в 1868 — она скончалась, пролежав без движения четыре года.

Сестры Мария Никитична и Анастасия Никитична Куриловы — знакомые семьи Чеховых. Они были очень похожи одна на другую, и братья Чеховы часто их путали. Мать Куриловых содержала «пансион благородных девиц», в котором в конце 1840-х годов обучались «грамоте, манерам и танцам» сестры Морозовы — Евгения Яковлевна и Федосья Яковлевна.

М. Д. ДРОССИ-СТЕНГЕР. ЮНЫИ ЧЕХОВ)

Публикация Н. А. Р о с к и н о й

Мария Дмитриевна Дросси (по первому мужу Сиротина, по второму — Стейгер) ■была сестрой гимназического товарища Чехова Андрея Дросси. Отец их, хлебный тор­говец, выделялся среди таганрогского купечества своей культурностью. В гостеприим­ном доме Дросси музицировали, ставили любительские спектакли. Надо думать, что в свои невеселые гимназические годы Чехов дорожил этим знакомством: семья Дросси, по-видимому, была единственным местом, где могли проявиться артистические способ­ности юного Чехова.

Публикуемые воспоминания записаны А. И. Роскиным со слов М. Д. Стейгер в Таганроге в январе 1935 г. Работая над биографией Чехова для детей (А. Р о с к и н. Чехов. М.—Л., 1939), а позднее — над первой частью задуманной им обширной био­графии Чехова («Антоша Чехонте». М., 1940), А. И". Роскин широко использовал — сре­ди других неопубликованных архивных материалов — записанные им воспоминания Стейгер, относящиеся к малоизученным годам жизни Чехова (см. «Антоша Чехонте», стр. 34—36, 58). Непритязательные, литературно необработанные, собственно, даже не воспоминания, а отдельные мемуарные заметки Стейгер отличаются непосредствен­ностью и достоверностью. Некоторые сообщенные ею факты через «Антошу Чехонте» вошли в литературу о Чехове. Однако источник их до сих пор оставался неизвестным: рукопись хранилась в личном архиве А. И. Роскина. По этой рукописи мы и публику­ем воспоминания Стейгер. Рукопись носит характер почти стенографической записи рассказа мемуаристки. Поэтому в случаях явной стилистической неправильности мы позволили себе внести небольшие исправления.

Чехов был близким товарищем моего брата Андрея Дросси (Андрей был одним классом младше Чехова) ¹ и моим другом. Он очень часто бы­вал в нашем доме. Особенно хорошо помню Антошу гимназистом 4—5 клас­са. Он вспоминается мне наблюдательным и скрытным. Никогда не ви­дала его очень веселым. В домашних спектаклях очень предпочитал роли неудачников и меланхоликов. В «Лесе» он играл Несчастливцева.

окно

Спектали происходили в гостиной:

окно

мужская ¹ уборная

сцена

зрит, зал

— дамская уборная —[(боковая комната)

буфет

Публике выдавались нумерованные билеты, белые — в партер, серые — на галерку (передняя). Чехов всегда заботился о том, чтобы вся прислуга приглашалась на спектакли. Приходили бывшие дворовые люди моей ма-

тери — любимая горничная Анна Федосеевна (умерла только лет семь назад в глубокой старости), не решавшаяся раздеваться в комнате, если в ней висела фотография барыни; повар Степан, который, подобно Фирсу, называл старую барыню «барышней»: «Барышня, посмотрите меню...»; кучера, мальчики на побегушках и другие.

На посетителей галерки спектакли производили большое впечатление. Когда однажды кто-то из нашей «труппы» декламировал «Белое покры­вало» ², с дочерью кухарки — Лизой сделалась истерика. Взволнованный Антоша прибежал к моей матери: «Дайте скорей капель!» Их не оказа­лось,— и Антоша побежал в аптеку. Этот мелкий случай, между прочим, хорошо характеризует отношение Антоши к прислуге — подлинное чело­веческое участие. В нашем доме Антоша был всеобщим любимцем при­слуги, и все они радовались его приходу. Звали ласково Антошей. С ку­черами его связывал интерес к лошадям. Нередко Антоша, являясь к нам, первым делом уходил на конюшню и с интересом наблюдал, как кучер Филипп ходит за лошадью, запрягает ее и т. д. Приходя потом к нам, Антоша обдавал нас запахом конюшни.

Моя мать Ольга Михайловна Дросси, урожд. Калита, владела име­нием в Миргородском уезде Полтавской губ., богатом вишневыми са­дами. После освобождения крестьян мать с бывшими крепостными при­ехала в Таганрог. Мать любила Антошу и отличала его среди гостей-гим­назистов. Она часто беседовала с Антошей и между прочим рассказывала ему об этих вишневых садах, и когда много лет спустя я прочла «Вишне­вый сад», мне все казалось, что первые образы этого имения с вишневым садом были заронены в Чехове рассказами матери. Да и крепостные Ольги Михайловны в самом деле казались прототипами Фирса. Так, например, был у нее дворецкий Герасим,— он стариков называл молоды­ми людьми.

У нас в доме часто музицировали. Когда к нам приходил гимназист Илюша Данилов — виолончелист (на правой руке у него не хватало одного пальца), составлялись ансамбли. Брат играл на скрипке, Данилов на виолончели, наша гувернантка Полина Петровна Гепферт — на рояле. Наш знакомый гимназист Левицкий (одноклассник Андрея) также играл на скрипке. Мы вдвоем с Антошей слушали. Музыку Антоша любил.

Полина Петровна была старая дева, очень жеманная, непрестанно оправлявшая на себе платье и красневшая по всякому поводу. Антоша изумительно копировал ее манеры. Бывало, Антоша ее передразнивает, а она потом входит,— и трудно было удержаться от смеха. Но Полина Пет­ровна любила Антошу и часто специально для него покупала в кондитер­ской, которую держал ее дядя, сладкий пирог — «Александркухен».

Среди других гостей, товарищей или знакомых Антоши, у нас бывали Камышанский (гимназист, одноклассник Андрея), Евлампия и братья Гон­чаровы, Савельев Дмитрий, Мельцарик, сестра Филевского, Кацевариги {гимназист, мать — русская, отец — грек).

Я любила немного пококетничать и покапризничать. Бывало, придет Антоша, а я его не пускаю к себе в комнату:

— Принеси монпансье на 20 копеек, тогда пущу!

И Антоша покорно приносил. Только в случае особого расположения я пускала за 10 копеек. С семьей Чеховых меня связывала еще дружба с Марией Чеховой.

Нередко Антоша проявлял ко мне трогательное внимание. Однажды •он сидел у нас, а я была в гимназии. Шел снег, поднялась метель. Антоша забеспокоился: надо поехать за Маней! И сам отправился в женскую гим­назию и привез меня домой.

Еще о домашнем театре: на спектакли приходило много знакомых, •соседей. Некий Брусали в енотовой шубе, три барышни Караспасовы, одна из которых вышла замуж за учителя Островского. Волнующие при­готовления к спектаклю: зажигали «театральные» лампы, у которых часто лопались стекла. Занавес был из кретона, с наклеенными попугаями и жар-птицей. В буфетной комнате стояли два стенных шкафа, хранивших театральный гардероб и реквизит — старые шпоры, парики, и здесь же стояли пирожные и пирожки. Андрей Дросси, ставший по окончании гим­назии корнетом и затем гусаром, пожертвовал ментик, в котором вы­ступила Филевская в «Дочери второго полка» ³. Она пела:

Полк, за мной, Полк, за мной!

Мальчики увлекались играми во дворе нашего дома — лаптой и воз­душными змеями. Чехов играл в лапту отлично. Меня часто мальчики обижали за неудачный запуск змея, Антоша — никогда и всегда утешал, если я подвергалась обиде.

Часто гуляли мы в городском саду, где была «гимназическая аллея». Играли в бег наперегонки с Антошей, Левицким, Камышанским. Среди гимназистов ходило про меня следующее стихотворение-

Передо мной проносится игриво Оркестр и шумный сад, С своею чудною косою Маруся с шляпкою в руках. И всяк воркует ей — Маруся, Я вас боюсь, я вас страшуся

С братом часто Антоша отправлялись на прогулки в Дубки или Каран­тин, а также и в городской театр на галерку.

У Дросси жил гимназист Исаак Борисович Срулев (еврей). Антоша дружил с ним и любил его. Вместе давали урок у шлагбаума, получая три рубля в месяц. Впоследствии Срулев уехал в Харьков в универси­тет, где и умер еще студентом (он был болезненный мальчик).

У брата была литературная жилка; он, например, сочинял эпиграммы.

Братья Чехова у нас не бывали.

Чехов отца не любил. Никогда не называл его папой, всегда — отец. Однажды я пошла вместе с Антошей в лавку Павла Егоровича. У него- были тетради по 5 и 3 копейки. Я заплатила 3 копейки, а взяла тетрадь за 5 копеек. Павел Егорович с бранью догнал меня на улице и отобрал тетрадку.

У нас в женской и мужской гимназии были общие учителя: Цабель (немецкий язык), Покровский. Голос у Покровского был дивный, служба его в церкви превращалась в оперный спектакль. Он любил насмешли­вые прозвища — брата называл Дросос⁴.

В доме Стейгер до сих пор сохранилось многое от обстановки тех вре­мен. Канделябры, позолоченные настольные часы под стеклянным колпа­ком. Антоша любил очень заводить эти часы и слушать их мягкий бой. Иногда он щелкал по колокольчику...

Павел Егорович Чехов у нас в доме не бывал. Но Митрофан Егорович посещал. На нас, детей, он — с его поклонами, крестами, бородой, исто­востью и фразой «если бог благословит» — производил впечатление чего- то не вполне обычного, почти «изуверского» [134].

У меня были письма Чехова и его записочки,— все это потерялось...^5.

Спустя много лет Чехов встретился с Андреем Дросси на какой-то железнодорожной станции. Выпили и вспомнили детские годы. А моя последняя встреча с Чеховым произошла так⁶: я ехала с мужем в коляске. Видим, какой-то человек стоит на берегу и смотрит на море. По­том, обернувшись к нам, погрозил мне пальцем. В первый момент мы подумали, что это сумасшедший. Чехов сделал этот жест, вспомнив, как мой отец когда-то имел привычку грозить мне пальцем. Я познакомила Чехова с моим мужем Стейгером⁷.

ПРИМЕЧАНИЯ

В пятом классе Чехов остался на второй год, следовательно, Андрей Дросси должен был стать одноклассником Чехова.

«Белое покрывало» — стих. Морица Гартмана (1821—1872). Существуют два его перевода, А. Н. Апухтина и М. JI. Михайлова.

«Дочь второго полка» — переделка комической оперы Доницетти «Дочь полка».

Как известно, именно законоучитель Ф. П. Покровский и дал Чехову прозвище Чехонте, ставшее его знаменитым псевдонимом.

М. Д. Стейгер была замужем первым браком за товарищем Чехова по гимназии В. А. Сиротиным (племянником поэта Н. Ф. Щербины), впоследствии военным. В JIB сохранилось семнадцать писем Сиротина и одно письмо А. Д. Дросси к Чехову; ни одно письмо Чехова к этим корреспондентам, а также к М. Д. Стейгер, до нас не до­шло.

⁸ Вероятно эта встреча состоялась в 1899 г., когда Чехов приезжал в Таганрог.

⁷ В распоряжении редакции «Литературного наследства» был еще один вариант воспоминаний М. Д. Дросси-Стейгер, записанный М. Т. Колодочко. В этой записи имеется еще одна любопытная деталь: «А. П. рисовал много карикатур, писал надписи к ним, часто в форме четверостиший. Его карикатуры были очень метки, так что каж­дый сразу узнавал себя в них».

3. Е. ПИЧУГИН. ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ. А.П.ЧЕХОВ

Публикация П. С. Попова

Захар Ефимович Пичугин (1862—1942) — художник. В 1878 г. поступил в Учи­лище живописи, ваяния и зодчества, которое окончил с званием классного художника в 1883 г. Выполнял художественные работы для литографий. Был сотрудником журна­лов: «Волна», «Москва», «Радуга», «Будильник», «Развлечение», «Сатирический листок»,. «Артист», «Россия», «Искры», «Вокруг света», «Солнце России» и др. Писал декора­ции совместно с Коровиным, Левитаном и Симовым для частной оперы (Мамонтова), а Также у Лентовского в Эрмитаже. На Всемирной Парижской выставке 1900 г. по­лучил медаль.

Воспоминания художника Пичугина, относящиеся к самому началу 1880-х го­дов, рисуют непринужденную обстановку жизни Чехова после переселения в Москву. Но п для того периода показательны внимание и уважение, которые оказывали до­машние Чехова труду молодого автора. Чехов не чуждался веселого времяпрепровож­дения, характерно в этом отношении бурное празднование Татьянина дня; при всем том он своей вдумчивостью составлял контраст шумливому Николаю,—эти черты мет­ко зафиксированы мемуаристом.

Публикуемые воспоминания Пичугина написаны в 1928 г. Рукопись хранится в ЦГАЛИ, ф. 549, on. 1, ед. хр. 346.

Не запомню месяца, но отлично знаю, что было это в 1882—83 гг. Про­живал я с товарищем художником Т. в одной из квартир углового дома по Волхонке, против «Пересыльного замка» (теперь на этом месте — Музей изобразительных искусств). Забота о средствах существования часто отвлекала нас от науки и чистого искусства,— приходилось «халтурить». (Тогда мы были еще учениками Училища живописи, ваяния и зодчества.)

Мой товарищ в тот день работал над портретом Александра III, в то время это был ходовой товар,— только давай!.. Я тоже был чем-то занят. Стук в дверь, шум, голоса, и старуха прислуга докладывает:— «Вас спра­шивают!..» — А, здорово! — Насилу вас нашли,— шумно приветствовал нас Николай Павлович Чехов[135] \

— А вот брат мой Антон! — Знакомимся.

С первого же знакомства Антон Павлович произвел на меня неотра­зимое впечатление. Он очень интересовался нашим бытом и работой и довольно остроумно и удачно делал замечания к портрету и прочим нашим работам, расположенным на стенах и мольбертах. Тогда он был еще студен­том, кончавшим университет². Николай и Антон — два противоположных характера: первый часто нервный и восторженный, иногда шумливый, тогда как второй отличался спокойным, вдумчивым и уверенным в своих силах взглядом на окружающее. Достаточно было нескольких минут бе­седы с ним, и я уже был навсегда очарован и увлечен им.

Спустя несколько времени я был у Чеховых. Жили они тогда на Сре­тенке, в Головиной переулке, дом Елецкого, на 2-м этаже. Антон Павло­вич познакомил меня с семейством: отцом Павлом Егоровичем, матерью Евгенией Яковлевной, сестрой Марией Павловной и, наконец, с младшим братом Михаилом Павловичем, тогда еще гимназистом. Замечательное се­мейство! Попадая в него, вы становились тотчас же «своими». Непринуж­денность н радушие были свойством каждого из них. Подводя меня к отцу, Антон Павлович спросил — «не правда ли, мой батя похож на римского сенатора?» В то время семейство Чеховых было увлечено работой Николая Павловича,— он кончал картину «Мессалина» и потому понятно было сравнение.

Однажды, нуждаясь в заработке, я вспомнил о Чеховых, которые в то время работали в журналах — «Будильник», «Свет и тени», а также пе­тербургских — «Стрекоза» и «Осколки». При свидании Антон Павлович с радостью взялся познакомить меня с редактором «Будильника» — Н. П. Кичеевым, через которого потом я и получил работу. Рекомендуя ту или иную работу по издательству, Антон Павлович непременно добав­лял: безотлагательно, батенька, берите,— надо бичевать людские по­роки!

Как-то раз я зашел к Чеховым и, приветствуя родителей Антона Пав­ловича, услышал: — «Антоша работает...» — сказал как-то таинственно Павел Егорович.— «Антоша работает...» — добавила Евгения Яковлев­на, причем сделала жест, показывая на дверь его комнаты.

Прохожу далее: — «Антоша работает...» — тихо сказала Мария Пав­ловна. Иду в комнату Николая Павловича — «а, здорово, батенька!., а Антон работает...» — приглушенным баском подтвердил он.

Все опасались нарушить тишину, и чувствовалось большое уваже­ние к творческим минутам писателя.

Как-то перед рождеством приходит ко мне Михаил Павлович Чехов и подает визитную карточку Антона Павловича. Читаю: — «Дорогой Захар Ефимович, непременно приходите в первый день праздника к 2 ч. дня,— брат Иван привез теленка,— будем, обжираться. Ваш Антоша Чехонте» (привожу текст по памяти,— карточка затерялась).

Конечно, я к назначенному часу явился и здесь познакомился с Ива­ном Павловичем Чеховым, народным, учителем г. Воскресенска ³. За обильным столом много смеялись остроумным шуткам Антона Павловича над теленком брата Ивана, который, кстати, оказался приготовленным очень вкусно. Конечно, выпили, и при общем веселом настроении Нико­лай Павлович сыграл на фортепиано несколько вещей очень недурно и даже виртуозно... Был у Чеховых еще один член семьи — Александр Пав­лович Чехов, с ним я в первый раз встретился в редакции журнала «Вол­на», где он помещал свои произведения.

В то время «Татьянин день» (12 января) проводился студентами уни­верситета торжественно и пьяно... Антон Павлович предложил мне со­вместно провести этот вечер в «Эрмитаже», как требовала традиция того времени. Я согласился, и мы втроем — Антон Павлович, Николай Павло­вич и я — отправились. Я был в ресторане впервые, и, действительно, зрелище было потрясающее: поднимаясь по лестнице, я был ошелом­лен страшным шумом множества голосов, выкриков, звоном разбиваю­щейся посуды. Поднявшись наверх,— еще более поразился: что-то неопи­суемое творилось здесь,— сплошной хаос!.. Толпа сходилась и расхо­дилась. Вон там в стороне кого-то качают... поют «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus»[136] ⁴,— ее перебивали: — «Вот настанет черед и про­снется народ,— разогнет он могучую спину и на бар и врагов в заповедных лесах приберет он покрепче дубину...». Кое-где на столах — ораторы, а под столами — упившиеся люди... Здесь целуются, пьют на брудершафт, а там укоряют друг друга в чем-то... И все это покрыто густыми волнами табачного дыма.

Андреева-Бурлака ⁵ прижали к стене, крича — «качать его!..» — Я уже накачался! — кричит, высвобождаясь, Бурлак. Несколько студен­тов обступили какого-то профессора и просят выпить с ними... Мы на­силу нашли столик. Антон Павлович заказал себе обед, а мы с Николаем Павловичем — коньяку с закуской. К нам подходили знакомые и, вы­пивши по рюмке, отходили дальше, чтобы проделать то же в другом месте. Встретил я проф. Роберта Юрьевича Виппера ⁸ и познакомил его с Антоном Павловичем, потом выпили. Под конец я освоился и стал на­блюдать за отдельными группами. Проходя зал, в конце я увидел поражаю­щую сцену: между столами, на полу валялось несколько упившихся, около них, наклоняясь и как бы приводя их в сознание, копошились их товарищи: один нащупывал пульс, другой старался услышать биение сердца и, потеряв равновесие, ложился рядом,— и один произносил -«надгробное слово».

— Куда же отправят их? — спросил я подошедшего Антона Павло­вича.— «Пустяки,— тут все свои, администрация ресторана примет свои меры и к утру _вих" протрезвят»,— ответил Антон Павлович. Оставляя зал, я заметил в стороне у стены горько плачущую фигуру, всхлипывая произносящую — «и никто-то меня — не — пони-мает... о... о... ох... все вы...». Дальше было неразборчиво... Мы ушли. Но вечер еще не кон­чился. Антон Павлович предложил продлить его в Татарском ресторане (Петровские линии). Надо же отдохнуть после такого шума!.. Не помню, как это случилось, но мы оказались в приятной компании с тремя хорошо знакомыми дамами (без кавычек). Взяли отдельный кабинет, дамы потре­бовали вина и закусок, говоря, что они сегодня угощают нас по случаю того же праздника, одна из дам была курсисткой-медичкой. Ну, конечно, пили, пели, требовали тапера, но такового свободного не оказалось, и Николай Павлович наигрывал на пианино, импровизируя довольно удач­но. Было шумно, весело, рассказывали и читали стихи. В это время Ан­тон Павлович под шумок в сторонке напевал «русскую дубинушку», «На Кузнецком девки модны, по три дня сидят голодны...» и. т. п. Но всему бывает конец, какд нашему веселью. Рассчитываясь с «человеком», Антон Павлович прихватил с собой бутылку коньяку для опохмеления, доказывая право за уплоченный товар. Конечно, никто не возражал. По выходе из ресторана сели на извозчиков, и я заметил обгоняющую нас фигуру, показывающую вид пьющего из горлышка бутылки... Это подшу­чивал над нами Антон Павлович, проезжая мимо...

Но праздник кончился, наступили длинные будни, в которые Антон Павлович работал не покладая рук. Обращаясь ко мне, Антон Павлович говорил: «Дайте мне тему, и я напишу рассказ», я указывал на обилие сюжетов в его записной книжке, но он просил: «Что-нибудь интерес­ное!..» и потом: «очень жалею, что не владею иностранными языками,— по крайней мере я увеличил бы свой заработок не менее 100 рублей в ме­сяц...» Я предложил ему работу в журнале «Радуга», издание Метцль ⁷.— ■«Узнайте оплату строки»,— просил Антон Павлович. На следующий день я говорил с Мансфельдом — редактором «Радуги» ⁸. К огорчению наше­му, редактор согласен был только на 5 коп. за строку, и Антон Павлович, конечно, отверг предложение ⁹.

Второе предложение,— написать что-либо для журнала «Волна»¹⁰,— Антон Павлович ответил: «О нет, батенька, я уже проучен: там со мной расплатились фальшивым купоном!»

Проходя по Сретенке, я счел своим долгом навестить Чеховых. На

двери квартиры уже красовалась дощечка, на которой было: «Доктор А. П. Чехов». Я, конечно, поздравил Антона Павловича п спросил: «По­чему — „доктор"?»

—А как же иначе,— ведь тогда мои пациенты не поймут названия «врач» и не пойдут ко мне,— смеясь сказал Антон Павлович.

ЧЕХОВ

Фотография с дарственной надписью: «Павлу Александровичу Гайдебурову от искренно уважающего Антона Чехова»

Из альбома, подаренного П. А. Гайдебурову во время его юбилея в декабре 1892 г.

Собрание А. Л. Лесса, Москва

Все же врачебная практика была у него небольшая. Он посвятил себя литературе, но не отказывал и во врачебной помощи нуждающимся в ней. Лично я неоднократно испытал на себе благотворную помощь его врачеб­ного искусства. В последний раз оп привел с собой врача-консультанта н всегда отвергал докторский гонорар. Благодаря врачебной помощи его большая семья моей квартирной хозяйки излечилась от какой-то опасной болезни.

35 Литературное наследство, т. 68

Однажды художник Левитан тяжко заболел,— я сообщил об этом Антону Павловичу, и он тотчас же отправился к нему, невзирая на спеш­ную работу у себя на дому. Трудно перечесть подобные случаи,— так много их.было, и всегда помощь подавалась безвозмездно.

За беседой у него в кабинете я заметил на столе колоду маленьких игральных карт. Спрашиваю: — Зачем вам это? — Иногда раскла­дываю пасьянс, да и в дороге они сокращают подчас скучный однообраз­ный путь,— невозмутимо молвил Антон Павлович.— Не подумайте, что и эти свинки,— показывая на ящик с морскими свинками,— служат мне забавой,— нет, я их держу для более высокой цели.

Все описанное здесь относится ко времени проживания семьи Чехо­вых на Сретенке, в Головиной переулке.

Однажды я встретил Антона Павловича на Садовой улице, и после приветствия он сообщил мне, что уже переехал на Кудринскую площадь, куда и просил меня заходить.

31/1 28 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Николай Павлович Чехов учился в Училище живописи, ваяния и зодчества с 1875 г. по 1888 г. Он иллюстрировал несколько рассказов Чехова: «Зеленая коса», «Кривое зер­кало», «Сара Бернар», «Шведская спичка», «Летающие острова», «Жены артистов». Известны четыре карикатуры Николая Чехова на брата. Кисти Николая принадле­жит портрет Антона Павловича начала 1880-х годов. См. в кн.: А. Р о с к и н. Чехов. Биографическая повесть. М., 1939. Там же воспроизведено большое количество рисун­ков Николая Чехова.

Чехов окончил университет в 1884 г.

25 декабря, отпразднованное Чеховым вместе с Пичугиным, следует приурочить к 1883 г., а описанный Пичугиным ниже Татьянин день (12 января) — к 1884 г. В ян­варе 1885 г. И. П. Чехов уже не был связан с Воскресенском и служил в Москве.

Старинная студенческая песня, пользовалась большой популярностью у рус­ского студенчества.

⁶ Василий Николаевич Андреев-Бурлак (1843—1888) — актер и чтец.

Роберт Юрьевич Виппер (1859—1955), известный ученый, историк; с 1943 г. академик.

Л. Метцль был издателем журнала «Радуга» с 1884 г.

О «психопате» Мансфельде, который «скупает для своей „Радуги" драмы и тра­гедии», Чехов писал в «Осколках» 22 декабря 1884 г. ■

Еще в 1883 г. Чехов получал 8 копеек за строку (см. письмо к Ал. П. Чехову от 25 января 1883 г. — XIII, 43).

Еженедельный художественно-литературный журнал, выходивший в 1884—■ 1886 гг. под редакцией И. И. Кланга. В № 12 «Волны» 1884 г. Чехов напечатал «Жизне­описание достопримечательных современников» (III, 488—490).

К.А.КОРОВИН. ИЗ МОИХ ВСТРЕЧ С А.П.ЧЕХОВЫМ

Публикация И. С. Зильберштейна

Константин Алексеевич Коровин (1861—1939) принадлежал к числу выдающихся представителей русского изобразительного искусства. Это был яркий, своеобразный и многогранный художник, «блестящий живописец», по отзыву Левитана. Влияние Коровина испытали многие русские художники,— в том числе его сверстники и близ­кие друзья — Левитан и Серов. Вот что записал в своем дневнике 7 февраля 1894 г. художник В. В. Переплетчиков: «Я люблю иногда зайти к К. Коровину, посидеть у него в мастерской и поговорить. Очень талантливый, многообещающий человек — он идет впереди многих, но картины его, при несомненном колорите, плохо нарисованы. Он чудесно начинал; пейзажи его, которые он выставлял на ученических выставках, были удивительны по чувству и простоте. И. И. Левитан, надо ему отдать справедли­вость, порядочно-таки у него заимствовал. Теперь он более самостоятелен» («И. И.Ле­витан. Письма, документы, воспоминания». М., 1956, стр. 164). Серов до конца своей жизни «очень высоко ценил» талант Коровина (В. С. Мамонтов. Воспоминания о русских художниках. 2-е изд. М., 1951, стр. 63). А вот другое авторитетное свидетель­ство по тому же поводу: «Серов относился к указаниям Коровина с большим внима­нием и считал его лучшим другом. Влияние Коровина было несомненно благотворно для Серова. Коровин обладал поразительным вкусом и в этом отношении мог быть не­заменимым наставником» (А. Я. Головин. Встречи и впечатления. Л., 1940, стр. 21). Весьма значителен вклад Коровина в отечественную пейзажную живопись: с полным основанием тот же мемуарист причисляет Коровина, наравне с Левита­ном, Серовым и Нестеровым, к числу «настоящих поэтов русской природы» (там же, стр. 13). А в том расцвете, которого достигла в первые десятилетия нашего века русская декорационная живопись, в том всемирном признании, которое она тогда получила, Коровин безусловно сыграл огромную роль. Вот почему у его близкого друга Ф. И. Шаляпина были все основания считать Коровина «одним из обновителей русской сценической живописи» («Федор Иванович Шаляпин», т. I. М., 1957, стр. 326).

Искусству Коровина были присущи свежесть колорита, поразительная виртуоз­ность, предельная жизнерадостность. Об этом проникновенно писал незадолго до своей смерти К. Ф. Юон: «Живопись Константина Коровина — образное воплощение счастья живописца и радости жизни. Его манили и ему улыбались все краски мира. Его меткий глаз и его темперамент художника больше пленялись первичной свежестью живописи, чем холодом завершающего этапа творчества» (К. Ф. Ю о н. О художни­ках и художестве.— «Советская культура», 1958, № 41, от 5 апреля). Но именно в этом была и одна из отрицательных сторон большого таланта Коровина: его часто захлестывала стихия формальной живописности, в жертву которой приносились все остальные элементы подлинно художественного произведения. Поэтому нередко удач­но начатое им полотно никак не становилось картиной, а оставалось всего лишь этю­дом. Отмечая в статье «Мастерство живописца» присущие Коровину недостатки, Б.В.Иогансон пишет: «Но есть другой Коровин—нужный нам, во многом могущий быть нам полезным. Это Коровин — художник, до самозабвения увлеченный природой, преклоняющийся перед ней, как перед единственной и самой надежной наставницей. У такого Коровина можно и нужно учиться. И мы действительно учились, и, смею думать, кое-чему научились». Давая в той же статье общую характеристику творческой личности Коровина, Иогансон пишет: «Это был человек исключительной одаренности, настоящий профессионал, крупный мастер живописи, наделенный исключительно чутким живописным видением» («Искусство», 1958, № 10, стр. 10—12).

Коровин был щедро наделен от природы и другими талантами. Так, хорошо знав­шие художника в один голос вспоминают о нем, как о первоклассном рассказчике, помнят они его также, как превосходного имитатора, как человека редкого остроумия. Вот одно из таких свидетельств: «Коровин был замечательным рассказчиком-импрови­затором. Правда и вымысел переплетались в его красочных, блестящих рассказах. Они настолько были увлекательны, художественны и остроумны, что никого не инте­ресовало распознание истины от игры фантазии» (О. В. Серова. Воспоминания о моем отце Валентине Александровиче Серове. М., 1947, стр. 64). Как рассказчика ценил Коровина и Чехов: «Два дня подряд приходили и сидели подолгу художники Коровин и бар. Клодт; первый говорлив и интересен, второй молчалив, но и в нем чувствуется интересный человек»,— писал Чехов 7 апреля 1904 г. О. JI. Книппер (XX, 262).

В 1923 г. Коровин уехал за границу, где, утратив связь с родиной и перепевая свои прежние творческие достижения, оказался никому ненужным и в одиночестве бес­славно влачил нищенское существование: почти в семидесятилетием возрасте он взял­ся за перо, чтобы вспомнить о своих учителях, о спутниках своей блистательной мо­лодости, о своих триумфах на родной земле. И тогда стало ясно, что в этом уже одрях­левшем человеке живет превосходный писатель-мемуарист. С конца двадцатых годов в разных эмигрантских периодических изданиях стали появляться его воспоминания о Саврасове и Поленове, Репине и Серове, Левитане и Врубеле, подробные воспоми- ния о С. И. Мамонтове; после смерти Ф. И. Шаляпина (в апреле 1938 г.) Коровин создает книгу «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь». И лишь отрывки из этой книги, включенные в недавно изданный двухтомник «Федор Иванович Шаляпин», известны широкому читателю, другие же многочисленные мемуарные произведения Коровина остаются неведомыми даже специалистам-искусствоведам (например, соста­вителям вышедшего в 1956 г. сборника «И. И. Левитан. Письма, документы, воспоминания», куда вошли даже краткие и малосодержательные мемуарные отрывки, остались неизвестными интересные воспоминания Коровина о Левитане).

Тридцать лет назад Коровин напечатал (в парижской газете «Россия и славянство», 1929, № 33, от 13 июля) очерк «Из моих встреч с А. П- Чеховым», который также до сих пор оставался вне поля зрения исследователей,— не знал его автор «Описания мемуаров о Чехове», выпущенного в 1930 г., не знали и составители вышедшего в недавние годы тремя изданиями сборника «Чехов в воспоминаниях современников». Между тем из всех обнародованных воспоминаний о Чехове, принадлежащих перу художников, мемуарный очерк Коровина едва ли не наиболее интересен.

Знакомство Коровина с Чеховым восходит к молодым годам их жизни. Уже в середине семидесятых годов в московском Училище живописи, ваяния и зодчества встретились юноши Коровин, Левитан и Николай Павлович Чехов, и с того времени их связала тесная дружба: в картине «Осенний день. Сокольники», исполненной Ле­витаном в 19-летнем возрасте в 1879 г. и через несколько месяцев приобретенной П. М. Третьяковым на 2-й ученической выставке Училища живописи, женскую фигуру «приписал» — как утверждает М. В. Нестеров — Николай Чехов. В августе того же 1879 г. в Москву для поступления в университет приехал Антон Павлович, вскоре началось его сотрудничество в юмористических журналах. Николай Павлович позна­комил брата с Левитаном и Коровиным. Характерно, что когда Николай Павлович в 1883 г. работал над портретом брата, одновременно с ним портрет Антона Павловича писал и Левитан (см. «Двенадцать портретов русских писателей». Вступительная статья И. С. Зильберштейна. М., 1940, стр. 21 и 29). Встречи молодого пи­сателя с молодыми художниками были в те годы весьма частыми. Об этом, как об обыч­ном тогда явлении, вспоминает художник В. А. Симов, который в конце 1884 г. вместе с Коровиным, Левитаном и Николаем Чеховым в декорационной мастерской на 1-й Мещанской писал декорации к открытию «Частной оперы» С. И. Мамонтова.

Рассказ Симова хорошо передает атмосферу живого и дружеского общения Антона Пав­ловича с молодыми художниками, показывает, каким желанным гостем в этой мастер­ской был молодой писатель («Чехов давно и крепко завоевал наши симпатии¹»), с каким удовольствием после тяжелой и напряженной работы слушали художники его импро­визации, смешные «миниатюры», которых «не пропустила бы тогдашняя цензура»; весьма охотно Антон Павлович принимал участие и в обмене мнениями по поводу ис­полненных ими декораций («Чехов в воспоминаниях современников», стр. 89—94).

«ОСЕНЬ» _t Картина маслом И. И. Левитана Слева вниву надпись: «И. Левитан — Л. Мизиновой на добрую память. 1892» Частное собрание, Москва

Зная все это, легко понять, почему Коровин п Левитан решили провести празд­ничный для них день окончания Училища именно с Антоном Павловичем. В первой части воспоминаний Коровина и идет речь об этом весеннем дне 1883 года. Хорошему настроению способствовало и то, что на торжественном акте выпускникам выдали по сто рублей (об этом Коровин рассказывает в других своих воспоминаниях, отрывок из которых приведен гаже, в прим. 2); ведь Коровин и Левитан в те годы находились в большой нужде. Воспоминания Коровина были написаны спустя сорок пять лет после описываемых событий, и хотя в них имеются отдельные неточности (мы исправ­ляем их в примечаниях к публикации), в целом же мемуарист дает яркую п, очевидно, верную картину памятного для него дня, проведенного в обществе Чехова и Левитана. В такойже степени, по-видимому, правильно передает Коровин разговор об «убеждениях», который тогда произошел между Чеховым и «большими спорщиками» — студентами. Антону Павловичу, столь враждебному всякому доктринерству и дидактике, был, конечно, чужд узко-утилитарный подход к явлениям искусства и он видел всю незрелость взятых на веру «убеждений» и «программ» этих неоперившихся юнцов, совсем еще не знавших жизни. Из рассказа Коровина совершенно очевидно, что Чехов отвечал на нападки студентов иронически, не желая вступать в спор, хотя, как свидетельствуют его письма начала 1880-х годов (особенно, письма к братьям), он

уже обладал в ту пору сложившимися этическими и эстетическими взглядами. Взгляды эти он настойчиво разъяснял своим корреспондентам. А через несколько лет он скажет: «Осмысленная жизнь без определенного мировоззрения — не жизнь, а тягота, ужас» (XIV, 242). Не удивительно поэтому, что после беседы со студентами Чехов с большой симпатией и вместе с тем не без юмора отозвался об их «приверженности идеям»: «Эти студенты будут отличными докторами... Народ они хороший... И я завидую им, что у них головы полны идей...»

Во второй части очерка Коровин рассказывает об одном посещении им Чехова в Ялте весной 1904 г. Здесь опять-таки есть неточность: Коровин приходил тогда к Чехову по крайней мере дважды (см. цитируемое выше письмо Чехова к О. Л. Книп­пер). То были последние недели жизни писателя,— и Коровин рисует на фоне до­машней обстановки облик Чехова, уже тяжело больного, обреченного на смерть. Дань глубокого уважения, которое замечательный художник питал к великому писателю, можно видеть в следующем факте: хотя театр Чехова не мог быть близок Коровину, тем не менее в следующем году он берет на себя исполнение эскизов декора­ций для постановки «Вишневого сада» в Александринском театре в Петербурге, про­являя большую заботу об оформлении спектакля (П. П. Г н е д и ч. Книга жизни. Воспоминания. 1855—1918. Л., 1929, стр. 310—311; воспроизведения декораций Коровина к первому, второму и третьему актам «Вишневого сада» — см. в «Ежегод­нике императорских театров»,'сезон 1905/1906, стр. 5, 9 и 12).

Воспоминания Коровина печатаются по имеющейся в нашем распоряжении вы­резке газетной публикации с авторскими исправлениями,— все они оговорены нами в примечаниях.

I

Это было, если не ошибаюсь, в 1883 году.

В Москве, на углу Дьяковской и Садовой, была гостиница, называемая «Восточные номера» — почему «восточные», неизвестно... Это были самые захудалые меблированные комнаты. У «парадного» входа, чтобы плотнее закрывалась входная дверь, к ней приспособлены были висевшие на ве­ревке три кирпича...

В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов, а наверху, на втором этаже — И. И. Левитан, бывший в то время еще учеником Училища жи­вописи, ваяния и зодчества.

Была весна. Мы вместе с Левитаном шли из школы, с Мясницкой,— после третного, последнего, экзамена по живописи, на котором получили серебряные медали: я — за рисунок, Левитан — за живопись...¹

Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:

— Зайдем к Антоше (т. е. Чехову)...

В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар. Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван был завален листами, тетрадями лекций,— Антон Павлович готовился к выпускньга экзаме­нам в университете, на врача.

Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка, в то время много студентов ходили в таких куртках. Кроме него, в номере были незнакомые нам молодые люди — студенты.

Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему вопросы.

Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смею­щимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие,— от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты... Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, спросить о горе, и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естественен, он ничего из себя не делал, в нем не было ни тени ри­совки или любования самим собою. Прирожденная скромность, особая мера, даже застенчивость — всегда были в Антоне Павловиче.

Был весенний, солнечный день... Левитан и я звали Антона Павловича пойти в Сокольники.

Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствовавших студентов спросил:

Что же, на шее будете носить? Как швейцары?

Ему ответил Левитан:

Нет, их не носят... Это просто так... Дается в знак отличия при окончании школы

Как на выставках собаки получают...— прибавил другой студент².

Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спор­щики и в какой-то своеобразной оппозиции ко всему.

Если у вас нет убеждений,— говорил один студент, обращаясь к Чехову,— то вы не можете быть писателем...

Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений,— говорил другой,— я даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений.

У меня нет убеждений,— отвечал Антон Павлович.

Вы говорите, что вы человек без убеждений... Как же можно напи­сать произведение без идеи? У вас нет идей?..

Нет ни идей, ни убеждений...— ответил Чехов.

Странно спорили эти студенты. Они были, очевидно, недовольны Ан­тоном Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления, их идейному и поучительному толку. Они хотели управ­лять, поучать, руководить, влиять. Они знали всё — всё понимали. А Антону Павловичу все это, видимо, было очень скучно ³.

Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут? В них нет ни оппо­зиции, ни идеи... Вы не нужны «Русским ведомостям», например. Да, раз­влечение и только...

И только,— ответил Антон Павлович.

А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь Чехонте?.. К чему такой китайский псевдоним?..

Чехов засмеялся.

А потому,— продолжал студент,— что когда вы будете доктором медицины, то вам будет совестно за то, что вы писали без идеи и без про­теста...