Том 68. Чехов

Вы правы...— отвечал Чехов, продолжая смеяться.

И прибавил:

Поедемте-ка в Сокольники... Прекрасный день... Там уже цветут фиалки... Воздух, весна.

И мы отправились в Сокольники.

От Красных ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо Красного пруда и деревянных домов с зелеными и красными железными крышами. Мы ехали по окраине Москвы...

Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор:

Как вы думаете?..— говорил он.— Вот у меня тоже так-таки нет никаких идей... Можно мне быть художником или нет?..

Невозможно,— ответил студент,— человек не может быть без идей...

Но вы же крокодил!..— сказал студенту Левитан.— Как же мне теперь быть?.. Бросить?..

Бросить...

Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор:

Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит... Он медаль на шею получил... Ждет теперь Станислава... А Станислав, это не так просто... Так и называется: Станислав, не бей меня в морду...

Мы смеялись, студенты сердились.

Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну...

Позвольте... сосна — продукт, понимаете?.. Продукт стройки... Понимаете?.. Дрова — народное достояние... Это природа создает для народа... Понимаете?..— горячился студент, — для народа...

А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы... Они — птицы — лучше нас... Я пишу и не ду­маю, что это дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!..— говорил Левитан.

А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позвольте...— негодовал студент.

Это и я обижен,— сказал Антон Павлович,— Исаак, ты должен это доказать.

Потрудитесь доказать...— серьезно настаивал студент, смотря на Левитана своими острыми глазами с выражением чрезвычайной важности.

Антон Павлович смеялся.

Глупо...— отрезал Левитан.

Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем...

Сидевшая рядом с Левитаном какая-то тетка из мещанок протянула ему красное пасхальное яйцо и сказала:

Съешь, красавчик... (Левитан был очень красив.) Батюшка мой помер... Нынче сороков... Помяни его...

Левитан и Чехов рассмеялись. Левитан взял яйцо и спросил, как звали отца, чтобы знать кого поминать...

Да ты што, красавчик, нешто поп?

Баба была немножко навеселе.

Студенты, студенты... А народ — под мышкой книжка, боле ни­чего... тоже...

Мы приехали к кругу в Сокольники.

Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала на прощание:

Помяни родителя... Звали Никита Никитич... А как семинарию окончишь, волосы у тебя будут хороши... Приходи в Печатники... Анфису Никитишну все знают... Накормлю... Небось голодные, хоша ученые...

Антон Павлович смеялся, студенты были серьезны. У студентов была какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам пресле­довала их. Они были полны каких-то навязчивых идей. Что-то тяжелое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты и уменья просто отдаться минуте жизни. А весна была так хороша! Но когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: «Посмотрите, как хорошо»,— один из студентов ответил: «Ничего особенного... просто тоска... Лес, и черт с ним!.. Что тут хоро­шего...»

Ничего-то вы, цапка, не понимаете! — повторил Левитан.

Мы шли по аллее.

Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку свистели дрозды, и кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому осталось лет жизни на этой нашей тайной земле ⁴.

Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:

Выпьем мы за того, Кто «Что делать?» писал, Выпьем мы за него За его идеал...

Антон Павлович и Левитан шли рядом, а впереди шли студенты... Издали видно было, как большие нх волосы лежали на их пледах, что было модно тогда®.

— Что это там летит?..— крпкпул один из них, обращаясь к Леви­тану.

и. и. ЛЕВИТАН

Фотография с дарственной надписью Чехову: «Милому А. Чехову П. Левитан. 1887 г.»

Дом-музей Чехова, Ялта

Это, вероятно, сокол...— пошутил Антон Павлович.

Летела ворона!

А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов...— прибавил Чехов.— Я никогда не видал, какой сокол... Сокол ясный... О чем за­думались, соколики... Должно быть, сокола и охота с ними были распро­странены на Руси...

Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь железной дороги. Показались столы, покрытые скатертями. Много

народа пило чай... Самовары дымились... Мы тоже сели за один из столи­ков,— чаепитие было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики...

Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки...

Пожалуйте, господа хорошие...

Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие тор­говцы типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас.

Вы студенты...— заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу сторону,— которые ежели...— и он показал нам кулак.

Другой уговаривал его не приставать к нам.

Не лезь к им... Чево тебе... Мож, они и не студенты... Чево тебе...

Слуга служи, шатун шатайся...— говорил в нашу сторону пьяный с осовелыми глазами...

Видно было, что мы не нравились этой компании — трудно понимае­мая вражда к нам, «студентам», прорывалась наружу.

Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней.

И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:

А в весне есть какая-то тоска... Глубокая тоска и беспокойство... Все живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.

А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану.

Эти студенты будут отличными докторами... Народ они хороший... И я завидую им, что у них головы полны идей...⁶

II

Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольниках и по приезде в Крым, в Ялту — весной 1904 года — я был у Антона Пав­ловича Чехова в доме его в Верхней Аутке. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге стоял журавль. Увидев меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя — как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.

Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету «Новое время».

Какой милый журавль у вас,— сказал я Антону Павловичу,— он так забавно танцует...

Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех нас,— сказал Антон Павлович.— Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я...— не правда ли, странно это и таинственно?..— улететь и прилететь опять... Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит... Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он — артист, и любит, когда мы смеемся на его забавные тан­цы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр...

Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую тру­бочку, закашлялся и плюнув в нее, бросил в банку с раствором.

В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и про­сто — немножко, как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял кален­дарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий — пор­треты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии— тоже портреты, и среди них — Толстого, Михайловского, Суворина, По- тапенки, Левитана и других.

В комнату вошла Марья Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у ней сильная головная боль. Антон Павлович сна­чала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:

Ах, я и забыл... Ведь я доктор... Как же, я ведь доктор... Пойду, посмотрю, что с ней...

И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру; он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге...

Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, кото­рый опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо лгаой.

Журка, журка!..— позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал... Что? Вероятно — «мошенник!» или еще что-нибудь худшее, так как я ни­чего ему не заплатил за представление.

После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что напи­санные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь... — это были ночью спящие большие корабли... Он попросил меня оставить их у себя.

Оставьте... Я еще хочу посмотреть их, один...— сказал он...

Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать

этого — он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он го­ворил мне:

Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил... Я так люблю вино...

На всем лежала печать болезни и грусти.

Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.

Маша,— сказал он сестре,—знаешь что, отдадим ему свой участок... Хотите, в Гурзуфе, у самых скал... Я там жил два года, у самого моря... ■Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу... Хотите?.. Только там очень море шумит, «вечно»⁸... Хотите?..— И там есть малень­кий домик. Я буду рад, что вы возьмете его...

Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить,— я не могу спать такблизко от него, и у меня всегда сердцебиение...

Это была последняя моя встреча с А. П. Чеховым⁹.

После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах. Розы... и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение дале­кого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.

Меня ведь женщины не любят... Меня все считают насмешником, юмористом, а это не верно...— не раз говорил мне Антон Павлович.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ В этом отрывке две неточности. Одна — в гостинице «Восточные номера» жил Николай Чехов, а Антон Павлович часто приходил туда заниматься, так как обста­новка дома не давала ему возможности готовиться к экзаменам. Другая неточность — заканчивая Училище живописи, Левитан представил в Совет преподавателей картину на соискание большой серебряной медали, но одобрения Совета его картина не полу­чила.

² В воспоминаниях, посвященных пребыванию в московском Училище живописи* ваяния и зодчества, Коровин так рассказывает о встрече с Чеховым после получения медали.

«Вскоре я получил серебряную медаль за живопись. Левитан тоже. В Училище- состоялся торжественный годичный акт. ... Мы тотчас поехали к Антону Павло­вичу Чехову — звать его в Сокольники. А. П. Чехов посмотрел на наши медали и сказал:

Ерунда! Ненастоящие.

Как ненастоящие! — удивился Левитан.

Конечно. Ушков-то нет. Носить нельзя. Вас обманули — ясно.

Да их и не носят,— уверяли мы.

Не носят!.. Ну вот. Я и говорю, что ерунда. Посмотрите у городовых, вот это- медали. А это что? — обман» (Константин Коровин. Случай с Аполлоном.— «Возрождение», Париж, 1931, № 2252, от 2 августа).

⁸ Затем в печатном тексте имеются слспа: «и он на настойчивые вопросы отвечал отдельными словами, повторяя, что у него нет убеждений, нет идей», отчеркнутые в- имеющейся у нас газетной вырезке рукою Коровина, а на полях им поставлен знак вопроса и написано: «Это уже редакция исправила, прибавила, но не так, не в тон».

⁴ В печатном тексте слово «темной» исправлено рукой Коровина на: «тайной».

⁶ В печатном тексте эта фраза заканчивается словами: «своеобразно красиво», которые зачеркнуты Коровиным и исправлены на: «модно тогда».

В печатных воспоминаниях Коровина рассказано еще об одном эпизоде из его встреч с молодым Чеховым. Этому эпизоду посвящен мемуарный очерк «Апельсины», опубликованный в газете «Возрождение», 1930, № 1916, от 31 августа. В нем идет- речь о прогулке Николая и Антона Чеховых, Левитана, Коровина и некоего Нович- кова в Петровское-Разумовское, во время которой Антон Павлович из озорства купил за три рубля полный лоток апельсинов, а затем начал продавать их по дешезке. За­тея эта кончилась тем, что вся молодая компания угодила в участок. Приводим отры­вок из этих воспоминаний, в котором Коровин излагает одно суждение Чехова:

«Слева протянулось большое поле Ходынское. Мы подходили к Петровскому дворцу. Я любовался архитектурой. Такие формы бывают на старых фарфоровых вазах, где пейзажи и все дышит радостью, обещанием чего-то восхитительного, фанта­стического...

О своем впечатлении я сказал Антону Павловичу.

Да,— ответил он,— вся жизнь должна быть красивой, но у красоты, пожалуй* больше врагов, чем даже было у Наполеона. Защиты красоты, ведь, нет».

В дальнейшем (с 1883 г. до весны 1904 г.) Коровин, быть может, встречался с Чеховым, но документальных свидетельств об этом нет. Дружеские же чувства к Чехову он, несомненно, продолжал питать, — это подтверждается следующим эпизо­дом: 3 декабря 1902 г. в Большом театре состоялся бенефис Шаляпина, после кото­рого Коровин вместе с друзьями отправился ужинать в ресторан Тестова, откуда была послана приветственная телеграмма Чехову; вместе с Шаляпиным, Горьким, Серовым* М. П. Чеховой, Буниным, Ключевским и др. ее подписал Коровин (М. П. Ч е х о- в а. Письма к брату А. П. Чехову. М., 1954, стр. 213).

Скрытая цитата из стихотворения Пушкина «Талисман» («Там, где море вечно плещет...»).

17 апреля 1904 г. Чехов писал О. Л. Книппер: «Художник Коровин, страстный рыболов, преподал мне особый способ рыбной ловли, без насадки» (XX, 273). Без сомнения именно тогда (а не в связи с премьерой «Вишневого сада» в январе 1904 г., как пишет в своих воспоминаниях К. С. Станиславский) Коровин сделал Чехову «чудесный подарок»—удочку («Чехов в воспоминаниях современников», стр.389).

Через несколько дней после последней встречи с Чеховым, Коровин и художник Н. А. Клодт, возвращаясь в Москву, оказались в одном вагоне с М. П. Чеховой. Она писала брату 13 апреля 1904 г. по приезде в Москву: «Ехать было чрезвычайна весело, дурили и хохотали всю дорогу. Коровин сидел с орденом Почетного легиона* барон все время острил. Уже в Севастополе у них не оказалось денег, они шарили друг у друга по карманам. У меня были мамашины деньги, и я предложила им взаймы. Опи обрадовались и взяли у меня. Коровин 3 руб. и барон 10 руб. На эти деньги они кормились до Москвы, подолгу сидели в вагоне-буфете. Завтра их жду к себе, обе­щали приехать — буду рада повидать их еще. Коровин написал еще много мелких этюдов, которые показал мне в вагоне. Есть два очень интересных этюда гурзуфских около нашей дачи» (М. П. Чехова. Письма к брату А. П. Чехову, стр. 226).

Н. В. ГОЛУБЕВА. ВОСПОМИНАНИЯ ОБ А.П.ЧЕХОВЕ

ТРИ ВСТРЕЧИ С НИМ В 1887, 1893 и 1899 гг.

Публикация П. С. Попова

Надежда Владимировна Голубева, урожд. Бегичева (1853—около 1940) — писа­тельница. Отдельными изданиями опубликованы следующие ее произведения: «Лиза». Рассказ. 1892; «На мельнице». «Таможня». Рассказы Н. Бегичевой. 1898 и «Путевые -заметки от Одессы до Иерусалима». СПб., 1898.Была замужемза Валентином Яковлевичем Голубевым (1846—1920?),служившим одно время агентом от Министерства финансов при Берлинском дворе. В начале 1890-х годов Голубев был членом Совета Министерства ■финансов и членом Комитета Добровольного флота. Благодаря знакомству с Голубе­вым Чехов пересылал книги ссыльным на Сахалин.

В письмах Чехова имеются неоднократные упоминания о Голубевой, главным об­разом, в связи с семьей Киселевых,— она была родной сестрой М. В. Киселевой (XIII, 248; XV, 12; XVII, 365; XVIII, 99). Голубева однажды была в Бабкине при Чехове и позднее виделась с Чеховым в Петербурге. В печатаемых главах не вызывает сомне­ния ее присутствие в день именин ее отца в Бабкине в 1887 г.; интересны сообщения о гувернантке Елизавете Александровне, прозвище которой «Вафля» использовано Че­ховым в «Дяде Ване»; любопытны отдельные детали описания жизни в Бабкине, недо­статочно освещенной мемуаристами. Наряду с правдивым изложением*болыпинства эпизодов, мемуары Голубевой страдают известными недостатками. Многое Голубева знала лишь понаслышке от Киселевых, между тем она искусственно сконцентрировала все, что ей было известно о семье Чеховых, при описании тех нескольких дней, которые она провела у сестры. Многое при этом передано ею неточно и небрежно. Явные ошиб­ки мы исправили, не оговаривая, по отношению к ряду сцен и обстоятельств мы даем ниже в примечаниях уточнения, пользуясь главным образом указаниями покойной М. П. Чеховой, любезно прочитавшей по нашей просьбе рукопись Голубевой.

Во второй главе Голубева описывает свою встречу с Чеховым в Петербурге в 1893 г. Голубева дала свой рассказ «Лиза» на отзыв Чехову, предварительно написав ему в январе 1890 г. следующее письмо: «Многоуважаемый Антон Павлович, с замиранием сердца решаюсь воспользоваться любезным предложением вашим прочесть мою пер­вую слабую пробу пера. Со страхом и трепетом препровождаю мою рукопись на ваш строгий, но откровенный суд,— признаюсь, до произнесения которого я буду в поло­жении мыши, которую слегка прикрыла кошкина лапка. Я уже и сейчас волнуюсь, а что же это будет, когда буду знать, что она у вас и что вы, читая эту длинноту, зевае­те, но длиннота будет тянуться и, наконец, может быть, вы пожелаете застрелить ме­ня из револьвера, как ту даму, которая четыре часа читала свое произведение голодно­му и усталому редактору. Думая о таких ужасах, казалось бы, лучше не подвергаться опасности быть застреленной, да русский авоська смущает! —Я так в себе мало увере­на, что всякому приговору поверю; в оценке моих произведений я совсем младенец... Присланный мой рассказ я и не мечтаю печатать — я сама вижу, что техники в нем нет, ни-ни-ни, но, прочтя его, вы как художник почувствуете, есть ли искорка у меня того, что дает право писать... Говорят, что следующие три рассказа уже гораздо лучше написаны, может быть, это и правда. Еще раз извиняюсь за труд и скуку, которым вы подвергаетесь, читая рассказ „Лиза" . Черкните, когда я могу вас ждать к нам обе­дать. Мы обедаем в пять часов».

Рассказ «Лиза» был опубликован под инициалами «Н. Б.» в сентябрьской книжке «Русского вестника» за 1892 г.,— по-видимому, не без содействия Чехова.

Третья встреча, описанная в главе четвертой, подтверждается письмом Чехова к М. П. Чеховой от 4 марта 1899 г. (XVIII, 99).

Мемуары Н. В. Голубевой печатаются в сокращенном виде по рукописи: ЦГАЛИ, ф. 60, on. 1, ед. хр. 2.

Глава 1

Село Бабкино Звенигородского уезда находится в 25 верстах от стан­ции Крюково и в 4 верстах от Нового Иерусалима.

Зять мой, Алексей Сергеевич Киселев, купил это имение для его боль­ной жены, моей родной сестры, которой доктора предписали деревенский воздух или же предложили ехать за границу, но отнюдь не оставаться в Москве. Зятю моему очень улыбался переезд в деревню, но поездка за границу приводила в ужас! Он был русский человек, по определению Чехова был настоящий «русопет»...

Так что, когда Алексею Сергеевичу кто-то указал на продающееся маленькое имение Бабкино, он опрометью отправился в Бабкино и купил его за 19 тысяч у владевшего им немца...

Из рук немца Киселев получил дачку как игрушечку, без копейки долга.

Помню неописуемый восторг зятя, когда вернулся он к нам в Москву с купчею крепостью в руках. В это время, т. е. в 1874 году, я вышла за­муж и уехала с мужем в Петербург, а Киселевы переехали в Бабкино.

Письма с описанием бабкинских красот природы и всех прелестей де­ревенской жизни очень долго не прекращались.

Меня усиленно звали приехать в гости, но я не могла исполнить их же­лания по независящим от меня причинам и только в 1887 году в первый раз посетила Бабкино.

В письмах сестры промелькнула как-то фамилия Чеховых, сестра пи­сала, что к своей дочери, семилетней Саше, пригласила земского.учителя Ивана Павловича Чехова Эта фамилия мелькнула в голове и пропала.. Чехов ли, Иванов ли— в то время разницы не имело для меня.

В 1886 году Киселевы отстроили стоявший при немце заколоченным большой дом и переехали в него. А флигель по просьбе Ивана Павловича Чехова на летнее время сдали многочисленной семье Чеховых, состояв­шей из отца, матери, пяти братьев и одной сестры.

Об этом обстоятельстве сестра мне сообщила с большим восторгом, отзываясь с похвалой о своих новых жильцах. Тогда об Антоне Павло­виче как о писателе еще не было слышно ничего.

В 1887 году я жила с детьми под Боровичами у станции Угловка; так как это было по той же линии и недалеко от Крюкова, я решилась поехать в Бабкино на именины к отцу 15 июля. Это лето отец проводил свой отпуск в Бабкине.

В этот день было первое мое свидание с Антоном Павловичем Чехо­вым *.

Налево красивой декорацией темнел Дарагановский лес, точно нари­сованный живописными штрихами кистью художника. Направо и прямо виднелись села с их садами и избушками, издали казавшимися малень­кими, как грибки, разбросанные на зеленой полянке.

Далее пропуск в рукописи.

В очень ясную погоду из-за линии темных лесов можно было разгля­деть вооруженным глазом золотые купола Нового Иерусалима; подер­нутые легкой дымкой знойного воздуха, они как бы тонули в синеве неба.

Несмотря на очень сильную головную боль, я не отрывала бинокля от глаз, глядя на чарующую картину, такую богатую тенями, светом и крас­ками.

С одной стороны на реке стояла хорошо оборудованная купальня, с другой — в сторону леса, перекинуты были лавы и виднелась протоптан­ная тропинка к Дарагановскому лесу. Тропинка эта имела очень привле­кательный вид, теряясь в строевом Дарагановском лесу.

Я смотрела в бинокль,— вдруг на опушке мелькнула голубая рубашка с грибным кузовом в руках, быстро мелькнув по тропинке, по лавам, она точно провалилась куда-то. Как только фигура эта мелькнула, се­стра моя, Мария Владимировна, быстро надела на нос пенсне, поискав глазами голубую рубашку, с кокетливой довольной улыбкой произнесла: «С пустой корзиной!.. Отлично! Я так и знала... Пари он проиграл». Отец и зять на это ей что-то ответили, но что, я не поняла, не зная о ком даже идет речь.

Я сидела на низком кресле с распущенными волосами, сестра поми­нутно давала мне что-то нюхать, прикладывала кусочки лимона к вискам, но все это мало мне помогало.

Кроме нашей семьи, на балконе сидел еще старик Владиславлев, ког­да-то знаменитый тенор Большого московского театра. Я не принимала никакого участия в разговоре, а сестра вполголоса рассказывала мне про разные домашние дела и про гувернантку, которую я в первый раз уви­дела за обедом. Она так поразила меня своею уродливостью, что я ста­ралась не смотреть в ее сторону. Лицо ее было исковырено оспой... Когда она ушла,— хороша? — спросила меня сестра. Я ничего не успела ска­зать сестре, а она продолжала: А очень дельная и умная девушка, но самодурка ужасная, иногда бывает невыносима своим обожанием нас, а семью Чеховых (это наши квартиранты) ненавидит, тогда как это пре­лестная семья. Больше же всех она ненавидит Антона Павловича...

За что же? Может быть он над ее красотой подтрунил?

Ну, нет, как это можно, у нас все ее жалеют. Ненавидит она его и их только за то, что они любят нас, мы очень подружились с ними, они так же увлекаются лесом, как я и она. Нас она любить никому не поз­воляет, считая, что это право принадлежит только ей одной.

Но ведь это же смешно!

Конечно, даже глупо, но она ведь старая институтка, так ею и оста­нется на весь век. А ты знаешь, что Антон Павлович писатель? Хотя еще неизвестный, но очень талантливый.

Тебе, тоже писательнице,— сказала я,— такое знакомство очень приятно...

Мы с Антоном Павловичем большие друзья, хотя ссоримся каждый день.

Ссоритесь? За что же?

Ах, это у нас серьезное дело! Во-первых, трунит надо мной как над писательницей, всегда величает меня знаменитостью — это раз; второе, всегда мои излюбленные грибные места, которые я скрываю от всех, он непременно найдет и всё соберет, за это ему очень достается от меня. А еще всегда уверяет всех, что я, поймав двух пескарей, иду с победонос­ным видом будто наловила сотню. За это и злюсь на него. Не ссоримся мы с ним только, когда на пруду ловим карасей, тут у нас бывают самые задушевные разговоры на темы литературные. Он удивительно талантли­вый, тонко все понимающий человек. С громадным запасом юмора и с удивительно поэтической грустью, с глубоким пониманием души человеческой, но ведь он еще так молод, он только что кончил медицин­ский факультет².

Значит он доктор? — перебила я.

Да, доктор. А вот тут-то я его и извожу, доказывая, что я лучше доктор, чём он; ко мне идут крестьяне за советом и за лекарствами, а его боятся.

Практикует он?

Нет. Вызывали его несколько раз куда-то на вскрытие. Это он очень не любит.

А ты по-старому увлекаешься лечением?

Еще как! Только недавно вышел у нас с сестрой Антона Павловича, с которой я очень дружна, маленький гаденький случай. Антон Павлович на нас кричал и хотел привлекать к ответственности. Знаешь, вспомнить страшно,— продолжала она.— Попали в такую грязную историю, после того и охота лечить пропала.

Если не секрет,— скажи, в чем дело?

Секрет этот только от Алеши, если бы он узнал, что бы тогда было!.. Дело, видишь ли, было очень серьезное,— она даже для чего-то надела пенсне и деловито начала:

Ты, знаешь, как я удачно лечила?

Как же, знаю, своим пациентам ты касторки не жалела, а теперь вдруг завелся настоящий доктор и отбил у тебя практику. Конечно, до­садно, я тебя понимаю.

Вздор! — рассердилась она.—Доктор тут совсем ни при чем, от него нам досталось только за то, что мы с Марией Павловной сделали опера­цию его инструментами.

Ах! — воскликнула я,— и сумасшедшие же вы две!

Да уж случай такой вышел, что операция необходима была,— ска­зала она очень серьезно. А он, вообрази, так озлился, что кричал нам: «А теперь за вашу же глупость пойдете под суд; вы вскрывали нарыв тем самым ланцетом, которым работал я при вскрытии трупа. Ваш боль­ной наверное умрет от заражения крови».

Можешь себе представить, что стало с нами? Было уже около 10 часов вечера, Алеша и отец были в Москве, а Антон Павлович только что вернулся,— это мы в его отсутствие распорядились. Услыхав такую ужас­ную вещь, мы ночью же хотели бежать в Никулино спасать оперирован­ного мальчика, но дождь лил и было так темно, что идти одним, без фо­наря, было совсем невозможно. Просили, умоляли Антона Павловича пойти с нами и помочь в нашей беде. Не захотел. Мы не спали всю ночь и чуть свет побежали в деревню. Каково же было наше удивление, когда мальчишка наш встретил нас на ногах, со словами: «Спасибо вам, тетень­ки, что меня хорошо порезали». Тут только мы поняли, что Антон Павло­вич хотел нас напугать, будто инструменты после вскрытия не были про­кипячены. Когда мы вернулись домой, то с гордостью заявили ему, что операция вполне удалась. Вот тут-то мы его заподозрили в зависти к на­шему успеху, так как он все резал мертвецов, а мы спасли человека. Мы были очень горды, целый день не обращали на него никакого внимания и без него ушли за цветами в Дарагановский лес.

Ну, что же? После этой операции вы уже не решались кого-либо резать?

После этого случая, который нас напугал, мы не дотрагиваемся до его шкатулки...³

Вот я тебе рассказала все наши бури в стакане воды. Скажи же и ты, как ты живешь? Что поделываешь?

Я, да? Как я живу? —вот голова все болит, знаешь, мне полежать бы немножко, она бы прошла.

Отлично, подожди, сейчас я все устрою. Она ушла.

В это время на дорожке, к которой я сидела спиной, послышались шаги, отец повернул голову и произнес:

А! Это вы, Антон Павлович, вы что?! Послышался ответ:

Я за червями,— и юркнул под балкон.

ДОМ в УСАДЬБЕ КИСЕЛЕВЫХ «БАБКИНО» БЛИЗ BOCKPECEHCKA. В БАБКИНЕ ЧЕХОВ ПРОВЕЛ ЛЕТО 1885—1887 гг. Акварель Н. П. Чехова Дом-музей Чехова, Ялта

Через пять минут по той же дорожке опять послышались шаги, по­явился второй брат Чехова, и ему тоже понадобились черви.

И так все братья, один за другим, шли за червями, а потом куда-то скрывались. Сидевшпе на балконе улыбнулись, кто-то сказал:

Это уж новое баловство Антон Павлович придумал.

В это время пришла сестра... и сообщила мне, что семья Чехова соби­рается устроить бал в честь именинника и в честь приезжей.

А ты вон такая кислятина.

Я пообещала выздороветь. Она ушла, а я заснула.

36 Литературное наследство, т. 68

Глава 2 БАЛ

В Бабкине в пять часов подавался чай. Это был час, когда все те, кто хотел видеть хозяев, мог пожаловать. С часу же дня, т. е. от обеда до пяти, всем было известно, что отдыхали хозяева и все служащие.

Потребовать какой-либо маленькой услуги от служащих во время их отдыха строго-настрого запрещалось.

В пять часов дом оживал и наполнялся гостями.

К чаю меня сестра разбудила. Голова моя прошла, но заплести свои громадные волосы я боялась. Не предполагая найти в столовой посторон­них и не зная бабкинского режима и обычая, я вышла в таком русалочьем виде в столовую. Там оказалось уже масса народу. Я было назад, но меня не пустили. Я была очень поражена, увидя стол накрытый, как в самый большой праздник: с тортами, с бабками, с массой варенья и конфект. Меня познакомили с доктором Архангельским ⁴ и его женой ⁵, были еще какие-то люди из Воскресенска, а я именно думала, что если гости, то уж никто другой, как только Чеховы.

После чая мы с отцом сели на угловом диванчике под чудными олеан­драми в цвету. К нам подсел доктор Архангельский, интересовался при­чиной моих головных болей, дал несколько советов, прописал рецепт и сам ушел с зятем. Все куда-то разошлись.

Подсел к нам Владиславлев и стал очень забавно рассказывать эпи­зоды из куриной жизни. Он был большой куровод...

Стало уже темнеть, зажгли лампы, вдруг в коридоре, разделявшем го­стиную от столовой, послышался сильный шум, гам, точно ввалилась туда толпа каких-то азиатов. Я не успела выразить даже моего удивления, как в столовую вошли ряженые. На каком-то ящике сидел страшный турок, ящик несли четыре черных эфиопа и— о, ужас!—шли прямо на меня. Турок выхватил кинжал и занес надо мной, я вскрикнула и, как безум­ная, вскочила на стол, который затрещал и собрался упасть, едва успел отец меня подхватить. Вышло и смешно, и глупо, и неловко. Ряженые сму­тились не меньше меня, но турок, ловко соскочив с ящика, галантно пред­ставился: «Художник Левитан». Эфиопы, сняв маски, представились: «Четыре брата Чеховы». Среди них был и Антон Павлович.

Шарада, которую собирались разыграть, благодаря моему малодуш­ному поступку расстроилась. В чем она заключалась, так и осталось неизвестным. За пианино села гувернантка, прозванная моею сестрою «Вафля», потешно огрызаясь на Антона Павловича; он, невозмутимый, серьезный, давал ей такие реплики, что удержаться от смеха было невоз­можно. Смеялись все, но только не он сам.

Дирижируя танцами, Антон Павлович придумывал такие фокусы, что танцующие умоляли дать передышку. Смеху, переодеваний было так много, что даже не оставили моего старика-отца и зятя. На них напялили студенческие мундиры, узкие до невозможности: им приходилось танце­вать с распростертыми, как крылья, руками.

Я была больше зрительницей, чем участницей общего веселья. Антон Павлович поражал меня своей захватывающей веселостью, таким хоро­шим молодым задором, изобретательностью всякого рода шуток и затей; как под волшебную флейту, заставлял он всех веселиться. Ровно в 11 ча­сов он остановился посреди комнаты и безмолвно, но торжественным же­стом, указал на часы... Мигом из залы исчезло все, чему не полагалось быть, ряженых и гостей точно ветром сдуло.

Посреди комнаты остался сам Антон Павлович со щеткой в руках, подметая пол. Ибо всем было известно, что в доме Алексея Сергеевича после девяти часов прислугу беспокоить не разрешалось. Зная это, Антон Павлович и взялся сам за щетку. Около пианино оставалась только одна «Вафля», приготовлявшая ноты для пения.

Антон Павлович, приведя в порядок зал, поставил стулья на места, сел в уголок около двери, взъерошил свою кудрявую шевелюру и сидел в ожидательной позе.

Вышел петь старик Владиславлев... он исполнял глинковский репер­туар. Чехов сидел в уголке, подперев голову руками и как будто уйдя совершенно в другой мир.

Владиславлев пел чудесно; когда он кончил, только через минуту послы­шался вздох и шорох в комнате. Чехов встал, как-то выпрямился весь, глаза его сияли, как звезды, казалось, что искры летели из них, лицо его было бледно и вдохновенно. Он молча крепко пожал руку Владиславлеву и опять сел на свое место, взъерошил волосы, откинул голову.

Я наблюдала за ним из-за большой олеандры. Мысль его витала где-то далеко-далеко, и такая глубокая грусть лежала на его лице, еще не так давно сиявшем беззаботною юношеской веселостью.

Запела моя сестра, ученица Даргомыжского, «Мне грустно потому, что весело тебе...» (романс Даргомыжского). Чехов закрыл глаза рукой и так сидел все время. Потом спела она романс: «Русая головка...» (его же) и, наконец, любимейшую вещь «Ехали бояре с Нова города...».

Восторг от пения сестры был совершенно другой, чем от пенияВлади- славлева. Чехов аплодировал, кричал так, как кричат только в театрах, вызывая примадонну. На лице его опять появился задор и какое-то опьяне­ние. Сестра спела по требованию всех нас еще «Ивушку...». Наша публика бесновалась, чуть ли не ломала стулья. В это мгновение кто-то погасил лампу.

Мигом все стихло.

Я не поняла, зачем погасили лампу, оказывается, концертное отделе­ние заканчивалось всегда «Лунной сонатой» Бетховена, которую «Вафля» исполняла в совершенстве, но только всегда при лунном свете.

Антон Павлович ушел на крыльцо и сел на нижнюю ступеньку, по- видимому, это место им было абонировано. Я предложила было идти туда же, но отец сказал: «Антон Павлович любит быть там всегда один».

Соната в таком исполнении и в такой обстановке произвела на меня сильное впечатление.

По окончании ее все разошлись, не прощаясь и не произнеся ни слова... Когда я была в своей комнате, ко мне зашел зять и сестра и тут они много рассказали о семье Чехова... Зять хвалил Чеховых за их культурность, за их большую деликатность.

Чеховы занимали флигель, по наружному виду очень некрасивый, но удобный и поместительный.

При первых разговорах о сдаче флигеля зять очень долго колебался, сдавать им флигель или нет; боялся пустить к себе такую ораву молодежи, тем более, что во флигеле с черного хода две комнаты занимал раненый офицер, которого моя тетка, сестра милосердия, извлекла из мертвецкой (1877 г.), куда его бросили, приняв за мертвого. Он был весь искалечен под Рущуком, где работала моя тетка. В Бабкино его привезли еле живого... Об его существовании узнали только от тетки, обратив­шейся к Киселевым с просьбой приютить одинокого молодого калеку- мученика.

Киселевы по своей необыкновенной доброте не только приняли чу­жого им больного человека, но и приложили все заботы и старания, чтобы ему было как можно лучше и покойнее. Ему отвели две комнаты и кухню, стены и пол обили войлоком и коврами, чтобы никакой шум не долетал до больного. А тут вдруг соседи и в таком размере и в таком возрасте, когда от молодежи трудно требовать тишины и покоя... Из этих соображений Алексей Сергеевич долго не соглашался на просьбу Ивана Павловича уступить им флигель. Но, наконец, сдал флигель.

Однакр деликатность семьи превзошла все ожидания Киселева, и бед­няга больной скоро с ними подружился. Антон Павлович прозвал его: «Тышечка в шапочке». Фамилия офицера была Тышко, Эдуард Иванович, а «в шапочке» потому, что часть черепа у Тышко была вдавленной, и он носил черную шелковую шапочку... ⁶

Антон Павлович высоко ценил моего зятя за его исключительно гу­манное отношение к прислуге и за такое нежное отцовское отношение к чужому больному и очень капризному человеку.

Отец и мать Чехова были в Москве; я с ними не познакомилась. Моя сестра восхищалась Марией Павловной, сестрой Чехова, в то время совсем молодой девушкой, которую почему-то прозвали: «Мапа, ай, ай, ай». Почему ее прозвали так, я не знаю, но она сердилась и краснела.

Очень много слышала я восторженных отзывов по адресу Антона Пав­ловича как о милейшем, талантливейшем весельчаке. Говорили и об Ни­колае Павловиче, это был художник-карикатурист, очень умный и талант­ливый, но пьяница. Про других не говорили ничего, так как они еще были молоды.

На другой день я встала очень рано. В доме была полная тишина; предполагая, что никто еще не встал, я вышла на маленький балкончик, которым заканчивался широчайший и очень длинный коридор, разделяв­ший дом на две половины. Балкончик очень живописно зарос вьюнками и диким виноградом так густо, что на . него солнечные лучи не попадали. Я несколько минут посидела на ступеньках, ведущих в парк. Парк при утреннем освещении еще горел алмазами утренней росы, но так как речки отсюда не было видно, я пошла по дорожке, которую в Бабкине называли набережной. (Она) шла по берегу и имела несколько висячих балкончи­ков, с которых шли лесенки прямо к реке Истре, через которую были пе­рекинуты лавы на другой берег.

Невдалеке от лав начинался Дарагановский лес, излюбленное место бабкинских обывателей. Об этом лесе говорили как о месте, полном таин­ственных чар и несметного богатства ягод, цветов и грибов.

Пройдя несколько шагов, я остановилась,— на самом повороте берега я увидела громадный серый зонт, а под ним спиной ко мне) сидел худож­ник Левитан и что-то усердно зарисовывал. Я тихонько свернула влево от набережной, предо мною открылась чудесная лужайка с красивыми ку­пами кленов. Сделав несколько шагов, я наткнулась на другого худож­ника, Николая Павловича, он, лежа на ковре, тоже что-то зарисовывал в альбом. Мне не хотелось, чтобы он меня увидел, и я свернула куда-то назад в чащу, т. е. туда, где дорожки уже не расчищались. Пройдя неко­торое пространство, я вдали заметила реку, только что хотела свернуть к реке, как между деревьями мелькнула голубая рубашка. С нахмурен­ным лбом Антон Павлович быстро ходил взад и вперед, что-то обдумывая. Вдруг он остановился, поднял голову, глянул по направлению реки и бе­гом побежал к берегу. Я пошла по тому же направлению, голубая рубаш­ка, мелькнув предо мною несколько раз, куда-то исчезла, а я вышла к бал­кончику с лесенкой и тут только увидела, что Антон Павлович не шел, а летел по направлению к лавам, к которым подходила моя сестра с полной корзиной грибов. Повязанная желтым деревенским платком, с подоткну­той юбкой от лесной сырости, на фоне свежей зелени, залитая лучами солнца, вся фигура ее была очень живописна. Встретились они посреди лав, Чехов преградил ей дорогу, и как будто между ними начался крупный спор; она прятала корзину за спину, а он кипятился и наступал на нее,

и я нашла, что оба они похожи на индейских петухов, собирающихся драться. Я села на балкончик и стала ждать, чем кончится это представ­ление. Видна была мимика столкнувшихся неприятелей. Заметив меня, они стали подниматься на балкончик, где сидела я. Поднявшись, имея в качестве публики только меня, разыграли импровизированный воде­виль («грибное дело»). Исполнение вполне было достойно Художественного театра. К сожалению, передать эту импровизацию не могу. Да она вышла бы бледна без действующих лиц...

Суть этого грибного дела заключалась в том, что сестра чуть свет потихоньку пошла в лес и будто бы все до единого гриба собрала, тем обездолив семью Чеховых. Но преступнее с ее стороны было еще то, что она провела даже собственного мужа, вместо себя положив на постель чучело.

До обеда наступала тишина в доме. Гостям предоставлялось занимать самих себя, и каждый мог делать, что ему вздумается.

Сестра, утомившись утренней прогулкой, спала. Я занесла кое-что в дневник, дети не дали мне покоя, потащили меня с ними гулять. В их болтовне третьим словом был Антон Павлович. Они мне рассказали, что недавно вечером он объявил детям, что завтра он именинник, очень серьез­но добавив: «Прошу позаботиться о подарках». Сашу он почему-то назы­вал «Василиса», а Сережу — «Финик». И вот весь дом поднялся на ноги, придумывая достойно его чину и званию подарки. Из всех проектов оста­новились на одном — подарить ему пуговицу для пьедесталов (брюк) будущего знаменитого писателя. Положили эту пуговицу в крошечную коробочку, эту в другую коробочку, эту другую коробочку в третью, десятую, сотую. Так дело дошло до ящика десятифунтовой посылки. Ящик в ящик, коробка в коробку,' последняя была спнчечпая коробка,

ТРЕПЛЕВ С ЧАЙКОЙ

Гравюра из американского издания пьес Чехова («The Plays ot Tchekhov»)

Нью-Йорк, 1935

в которую была положена пуговица, завернутая в розовый клякс- папир.

Делом этим занимались дети, взрослые, гости и прислуга. В назначенный день для именин ему торжественно поднесли этот ящик. Говорят, надо было видеть мимику Антона Павловича, когда он открывал эти коробки и пока не дошел до последней с подарком.

У детей был целый альбом, где Чехов посвящал детям юмористические стихи с рисунками. Это был шедевр остроумия. К сожалению, альбом этот не сохранился.

После обеда хозяин отправился с визитом к мадам «Храповицкой», по­просту сказать — спать.

Сестра, отдохнувшая до обеда, предложила мне, Антону Павло­вичу, Левитану и Мапа отправиться гулять, чтобы показать мне досто­примечательности Бабкина и его окрестностей.

Прежде всего мы отправились в лес через лавы, издали казавшиеся прелестным мостиком. Вблизи же полное разочарование; лавы ходят хо­дуном, трещат, щели в них в ладонь. Лгуну совсем опасно проходить по ним. Если бы мне не стыдно было обнаружить свое малодушие, я бы с удовольствием вернулась домой. Но делать было нечего, вздохнув, пошла, зажмуря глаза. .

Лес, правда, очень декоративен, очень таинственен. Усевшись на лу­жайке под высокими соснами, Антон Павлович дал волю своему красноре­чию, пришлось смеяться до слез. Меня немного коробили шутки по адресу Левитана, а тот, как говорится, и ухом не вел, точно и не про него говорили. Лежал на животе и объедался красной, сочной земляникой.

Все они привыкли прыгать по кочкам и корням, я же быстро устала. Пришлось сократить прогулку. На возвратном пути зашли в мастерскую Левитана, помещавшуюся в бывшей бане. Предбанник служил ему очень уютной и кокетливо убранной спальней, баня — мастерской.

Она имела три окна, около которых были сделаны широкие полки на­равне с подоконниками, на них лежали груды этюдов, заваленные гип­совыми фигурами, руками, ногами, черепами. Стены сплошь увешаны ви­дами Бабкина и красовалась сегодняшняя сценка на лавах в красках; так художественно воспроизведены, так похожи были действующие лица, что мы невольно ахнули от восторга.

Но тут же чуть не произошла катастрофа. Среди рисунков, красок и бумаг, валявшихся в беспорядке на полках, лежал и револьвер. Мария Павловна, которую немного поддразнивали неравнодушием к Левитану, увидев револьвер, вскрикнула: «Это еще что такое?» С этими словами поры­висто взяла револьвер в руки. Раздался выстрел, и пуля пролетела мимо уха Левитана.

Оказалось, что курок был зачем-то поднят. Выстрел произошел мгно­венно. Мария Павловна чуть не упала в обморок. Чехов напустился на сестру, а я с сестрой на Левитана, который стоял бледный, прижимая рукой вздувшееся ухо ⁷.

Сестра моя сейчас же повела Левитана в дом для подачи первой по­мощи, а Антон Павлович с сестрой, страшно взволнованные, отправились домой. День был испорчен.

После чаю сестра с «Вафлей» пошли ловить карасей. Я села на балкон­чик, чтобы еще раз полюбоваться чудным видом. На другой день я должна была уезжать. Совершенно неожиданно ко мне подошел Антон Павлович и сел рядом. Поговорив на злобу сегодняшнего дня о происшествиях в бане, мы совершенно незаметно перешли на литературу. Он жаловался, как трудно бывает добиться, чтобы его печатали, что свою профессию док- гора он не любит, не чувствует призвания, тогда как литература, музыка, пение и природа его захватывают. Тема для разговора была необъятная, и мы оба, сами не замечая, увлеклись ею. Но как-то совсем незаметно перешли на Бабкино и его обитателей.

Между прочим, Антон Павлович выразился так: «Бабкино — это зо­лотые россыпи для писателя. Первое время мой Левитан чуть не сошел с ума от восторга от этого богатства материалов. Куда ни обратишь взгляд,— картина; что ни человек,— тип. Конечно,— вздохнул он,— не моему таланту охватить все, тут и Тургенева мало, сюда бы Толстого надо». И он стал перебирать всех обитателей Бабкина, начиная с Алексея Сергеевича.

Это такая цельная, русская, прекрасная натура,— сказал он про него,— его все существо ярко излучает всю его внутреннюю красоту. Что касается Марии Владимировны, я боюсь об ней распространяться, как бы не поняли меня иначе, скажу только, что я стою перед ней, как язычник пред кумиром, готов сжигать фимиам пред ее алтарем. У ней, что ни слово — бриллиант, что ни движение — штрих художника, а пе­ние ее? — это я уж и определить не могу, тут восторга мало, тут нужны слезы.

Он встал, взволнованно прошелся, потом, остановясь против меня, продолжал тем же повышенным тоном.

Ну, а ваш родитель, Владимир Петрович?! Этот прямо с Олимпа пожаловал на землю; ему даны все качества олимпийских богов. Мы ча­сто с ним беседуем. Придем в его храмину, соберемся все, сколько нас есть, сидим у его ног на полу, слушаем музыку его голоса...

Чехов опять вскочил, глаза его заблестели каким-то особенным ог­нем!— Нет, это такое понимание души человеческой, души художника, он насквозь ее видит всю, как есть в линиях и в красках. Это удивительно, для нас, смертных, он кажется чем-то сверхъестественным.

Заметя мою улыбку:— Что? Вы находите, что я преувеличиваю?

Нет, нет,— ответила я,— я просто вспомнила олимпийского бога вчера в мундире вашего брата.

Чехов так и покатился со смеху, а он очень редко смеялся.

А что вы скажете о «Вафле»? — решилась спросить я.

Тип, очень яркий тип! Девушка без роду, без племени, перезрев­шая в стенах института, да еще... Такое уродство! Несчастная! А как талантлива, как музыкальна! Вы знаете, надо войти в ее шкуру, чтобы понять драму жизни, ведь с таким лицом могли взять к себе в дом только Киселевы и так относиться к ней, как относятся они.

Значит ее ненависть к вам вас не беспокоит?

Ничуть. Все люди, — продолжал он,— как люди, а она урод страшный; как может она смотреть равнодушно на всех окружающих, может ли она верить той ласке, которую ей уделяют люди. Конечно, нет, но сама она горячо, безумно обожает Киселевых, сестру вашу и несчаст­ного «Тышку»; ненавидит же всех тех, кто смеет питать хорошие чувства к этим лицам.

Знаете,— продолжал он,— скажу по секрету, я, грешный человек, иногда по утрам подсматриваю, когда Алексей Сергеевич — это человек- уникум,— сказал он как бы в скобках,— разбирает разные домашние дела. Для нашего брата это такой драгоценный материал — зарисовывать с натуры такие сценки. Например, начинается с того: утром хозяин встал, в халате прогулялся несколько раз по столовой, заварил кофе, полил цветы. Первая к нему является Лилиша: — вот тип, да какой драгоцен­ный! Я уже набросал рассказ о Лилише, только еще вчерне.

Ну, что же дальше? — заинтересовалась я.— Знаете, Лилиша ведь еще пострашнее «Вафли»,— сказала я.

Чехов засмеялся.

Она мертвый череп на палке, на которую прицеплен кринолин.

Алеше было три года, когда она была его нянькой,— подсказала я,— и она до сих пор с ним не расставалась и ухаживает за ним, как за трехлетним. Называет его до сих пор «маленьким», а ему, слава богу, сорок лет.

Ну, да, слушайте дальше. Вот он наливает Чашку вроде купели и по­казывает ей место около себя, говорит: «Садись и пей!» Она захихикает, повертит руками перед ним, покачает головой, произнеся: «Ишь, малень­кий, маленький».

Это означает: «что с него взять, дурачек еще, сажает меня с собой рядом». Одна и та же история происходит каждый день. Она берет чашки и уходит в буфетную. Потом как-то вижу: стоит Киселев на крыльце, она несколь­кими ступенями ниже, треплет носовой платок в руках и кричит на него: «Бесстыдник, бессовестный эдакий». Оказывается, он вытер платком что-то не носовое. Его фигура походила на сильно провинившегося школь­ника второго класса. — «Вот подожди, я тебя!» — и с негодованием уходит. Она признает только его, на его добре лежит, как свирепый волкодав.

Марию Владимировну и детей она не замечает. Когда Алексея Сергее­вича дома нет, она на стол не подает, что полагается, т. е. вино, водку, закуски.

И вот раз Мария Владимировна, чтоб показать мне весь этот курьез, оставила меня обедать. Сели за стол, на столе нет ни вина, ни водки, ни закуски; нет и самой Лилиши. Мария Владимировна нарочно мне громко говорит: «Будьте добры, Антон Павлович, позовите Лилишу, да скажите ей, что она забыла подать водку, вино и закуску».

Я пошел, смотрю, она сидит в буфетной, сидит подгорюнившись, на меня не смотрит. Я передал поручение, не двинулась, удивленно спросила только: «Чево?» — махнула рукой, произнеся: «Иди, батюшка, с чем пришел, потому у тебя кишка еще тонка». Так и не дала ничего.

Сама выпить любит. Хватит глоток — другой и уже готова. Идет, шатается и поет: «Моя русая коса — всему городу краса», а на голове ни одного волоса. Голова на шее, как на тонкой палке мотается. Кринолин как-то вбок торчит,— потеха!

Смеяться же над Лилишей никто не смеет: потому Алексей Сергеевич такую бучу поднимет. Как только услышит он «Моя русая коса...», сей­час летит к ней, возьмет ее тихонько за плечи, поведет ее и сам уложит.

Знаете, это прямо трогательно. А дальше? — спросила я.

Дальше?! Потеха! — Чехов махнул рукой.— Дверь с шумом от­крывается и влетает «Вафля», злая, красная, седые волосы клочьями ви­сят. Алексей Сергеевич испуганно оглядывается, как бы ища, куда ему спрятаться. Она не говорит и не кричит, а визжит и ругательски ругает Алексея Сергеевича, называя его скверным хозяином, что кто-то что-то украл и ее любимой корове чего-то не додали.

Мерзавцы, воры, разбойники,— визжит она,— а вы, вы? Ну какой вы хозяин? Не можете приказать, чтобы моей чернавке давали бы отру­бей...

Пирожного, мороженого прикажете,— живо перебивает ее хозяин, разозлясь окончательно.

Это преступно, это ужасно относиться так к скотине.

А к человеку можно?

Вы ничего не понимаете в хозяйстве, вам все смешно, потому что вы просто глупы!

При этих словах Киселев делает большие глаза, подбирает полы ха­лата, произнося: «Ты ошалела, друг мой, поди выпей воды, а я пока...» — он быстро, выскакивает в коридор, захлопнув дверь за собой, точно кто-то

Гравюра из американского издания пьес Чехова («The Plays ol Tchekhov»)

Нью-Йорк, 1935

его ловит; потом, приоткрыв дверь, по-мальчишески весело говорит: «По­жалуйста, не ходите, куда я иду, мы можем там встретиться — это будет неприлично».

Не сразу поняв, в чем дело, она смолкает, потом, послав ему вслед дурака, начинает хохотать. Успокаивается и как ни в чем ни бывало идет заниматься.

Значит,— говорю я,— лейденская банка разрядилась.

Вот именно. Не наскандалив, не облая кого-нибудь, за дело она не может приняться. Если бы вы только знали, какие тут были стычки из-за «Тышки», на которого она, между прочим, молится.

В чем же дело, если она его так любит?

Очень просто, если у нее попросили денег для «Тышки», она бы дала, а то занял Алексей Сергеевич у кого-то, ну и скандал, кричит: «Киселев разоряется из-за „Тышки"». Тот в обиду!

А как же это потом все уладилось?

Алексей Сергеевич серьезно на нее рассердился и задал ей такого фефера, что она три дня к обеду не выходила. Собиралась уезжать, но через три дня стала шелковая... «Тышка» долго дулся, я трунил над ним, предлагал ему сделать ей предложение и жениться на ней, доказывая, что она бесится от любви к нему.

А я нахожу, что в конце концов это кончится не веселым водевиль­чиком.

У других кончилось бы тем, что кто-нибудь кого-нибудь повеспл, но у Киселевых все обойдется прекрасно. Все это происходит у нее от болезненного обожания Киселевых, обласкавших, приголубивших ее, ее, от которой невольно отворачивался каждый,

Сестра рассказывала, какие она злобные словечки изрыгает.

О, да. Настоящая ракета. Стоит только поднести спичку, взо­рвется, взлетит к небу и оттуда рассыпается самыми ядовитыми словами. Ведь она очень не глупая, дельная и музыкантша великолепная. Но — истеричка.

В это мгновение с хохотом и шумом подлетели к нам дети. Повисли на шее Антона Павловича и начали, перебивая друг друга, рассказывать про новую глупость любимца Антона Павловича, Ивана.

Чехов преобразился, слушая детей. Они рассказали, что задали Ивану такой вопрос: что такое звезды? При чем дети уморительно копировали заикающегося Ивана. На вопрос детей он ответил так:

Лес знаешь?..— «Знаешь»,— отвечал маленький Сережа.

Мох знаешь? — «Знаешь».

Светлячков знаешь?

Дети с хохотом ответили: «Знаем».

Во мху видал натыканных светлячков? Вот тебе и звезды.

Дети так и покатились со смеху.

Да, он у нас астроном,— сказал Чехов, причем схватил Сережу и начал подкидывать, как мячик.

Саша прыгала от восторга и визжала. Чехов бросился ловить ее. Дети умчались. Они прервали нашу беседу, и мы тоже пошли к дому. По дороге мы встретили «Вафлю» и сестру, очень довольных.

Чехов скорчил такую смешную физиономию, укоряя их, что они по­хитили его карасей. Это возмутительно, его ноги больше не будет на пруде.

День, как и вчера, кончился музыкой и пением..»

На другой день я уехала из Бабкина,

Глава 3

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Вторая встреча с Антоном Павловичем произошла в 1893 году в Пе­тербурге у меня на квартире, на Шпалерной улице. Чехов приехал по делам в Петербург. Заехал ко мне на минутку утром, говорил, что очень занят. Я пригласила его в тот же день обедать — долго колебался, но все-таки дал слово быть.

Боже, как изменился он за эти шесть лет!...— подумала я. Преж­него милого, веселого, шаловливого Чехова и помину не было. Одет он ■был корректно, по-столичному. Шапки вьющихся волос не стало; они не •были характерно взъерошены, как прежде, они были гладко зачесаны и только на лбу один непокорный завиток напоминал прежнее. Лоб стал больше. Глаза глубже и больше. Весь облик носил печать жизненных передряг. Так что первый визит произвел на меня очень грустное впечат­ление.

К обеду он, конечно, опоздал. К счастью, моего мужа, с которым он ■был знаком только понаслышке, не было дома: он был в командировке.

В гостиную Чехов взошел очень застенчиво, извиняясь, что опоздал. Он окинул гостиную быстрым взглядом; я поняла его взгляд и поспешила сообщить ему, что муж мой не будет с нами обедать, так как он в отъезде.

Чехов вдруг просветлел и брякнул по-прежнему:

Ах, как я рад! Знаете, Надежда Владимировна, ведь у меня та­ких хороших манер, как у вашего мужа, нет. Мой папаша и мамаша се­ледками торговали.

Обедали мы с ним вдвоем. За обедом Чехов старался держать себя по- столичному и был очень натянут, чем ставил меня в некоторое затруд­нение.

Я раньше много слыхала о его странностях и рассеянности, но тут, за обедом, я никак не ожидала их. И вдруг я вижу, что Чехов удивительно странно вертит салфетку, будто она его страшно раздражает, он ее мял, крутил, наконец положил за спину. Сидел как на иголках. Я не могла понять, что все это значит?

Вдруг он опять выпалил:

Извините, Надежда Владимировна, я не привык сидеть за обедом, я всегда ем на ходу.

Я не ожидала такого признания и сама почему-то сконфузилась.

Пожалуйста, не стесняйтесь, гуляйте, я забыла про эту вашу при­вычку,

Вас я не стесняюсь, а вот ваш лакей меня стесняет,— сказал он мне тихо.

Он сейчас уйдет.

Чехов стал ходить взад и вперед, подходил к столу, на минутку са­дился, как бы торопясь, ел и снова начинал ходить, произнося:

Ничего не поделаешь, привычка.

Я постаралась кончить поскорее обед и перейти в гостиную, где было очень уютно и пылал камин.

Видимо, Антон Павлович был очень утомлен, я усадила его в покойное кресло. Сев в него, он произнес своим прежним тоном:

Вот это я понимаю — хорошо! Люблю сидеть у огня. Вот бы еще сюда «Вафлю» за рояль.

Мы пили кофе, и разговор мало-помалу наладился на приятельский тон... Видимо, он отдохнул, был доволен, что никто не входил: камин так приятно разливал тепло. Мне очень хотелось спросить его, читал ли он мой рассказ и каково его мнение о нем...

Как же, читал и слышал много отзывов.

Верно ругали меня? — вырвалось у меня, и я страшно покраснела.

Зачем? За что вас ругать? Напротив, хвалили, это нашего брата, работающего из-за куска хлеба, поносят. Вы, ведь, пишете так, «пурсе- лепетан»[137].

Вы так думаете? — немного обиделась я.

Не думаю, а говорю так потому, что уверен. Вы и ваша сестра, вы обе брызжете талантами, но, простите, из вас никогда ничего не выйдет потому что вы сыты и не нуждаетесь. Вы никогда не переступали порога редакции, куда наш брат ходит, как на пытку, стоит, как нищий с протя­нутой рукой, держа плод своих мучительных трудов. Чаще всего в его руку кладут камень, а не деньги, из-за недостатка которых он корчится и крутится, как дождевой червяк.

Простите,— сказала я,— ведь так страдают бездарности, а не таланты же.

Таланты?! — Он горько усмехнулся и очень серьезно продолжал: — Для того, чтобы вас признали талантом, чтобы печатали и поставили на путь славы, случай играет гораздо большую роль, чем талант. Были пи­сатели совершенно без таланта, которые сначала сумели попасть в тон, работая без устали, не смущаясь тем, что их произведения беспощадно им возвращали; упорным трудом научились писать по-литературному, и такие добивались цели и становились писателями не первоклассными, может быть, но заслуживающими внимания публики. С талантом без труда ничего сделать нельзя.

Почему же вы, как друг моей сестры, ничего не говорили ей, не удержали ее от выступлений на литературном поприще?

Как не говорил? Говорил, много, много раз говорил, ссорились. Она три дня не ловила карасей, чтобы не встретиться со мной. Я, правда, немножко пересолил, сказав, что она похожа на курицу, которая снесет яйцо и возвещает о своем произведении всему миру. Так, впрочем, делают и все женщины. Она ужасно рассердилась.

И я бы рассердилась,— ответила я...— Знаете, Антон Павлович, вы очень изменились, прямо до неузнаваемости.

Удивительного ничего нет. За эти шесть лет я постарел на двадцать лет.

Неужели писательство на вас так дурно повлияло?

Ах, знаете, давайте говорить лучше о чем-либо другом...— Он пере­вел разговор на Бабкино, куда он уже два года не ездил. Киселевых ви­дел редко. С Марией Владимировной сначала переписывался очень часто, потом реже почему-то, сам не знаю, почему перестал писать. Думаю, что просто лень обуяла...

Он сказал:

Как хорошо сидеть у вас в этих креслах. Я отдохнул. За день я на­бегался, почему-то стал быстро утомляться. Сегодня надо еще сделать кое- что. Завтра уеду в Москву.

Мы простились. Во всей его фигуре видна была такая усталость1 Я по­думала: весна его жизни миновала, лета не было, наступила прямо осень.

Он ушел. Я долго сидела одна, и было мне ужасно грустно. Такой ко­роткий срок, такая невероятная перемена,I

Г л а в а 4 ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ

В 1899 году я зиму проводила в Крыму, в Алупке. В аптеке я случайно услышала, что Антон Павлович Чехов живет в Ялте. Это известие меня очень обрадовало.

В Алупке зимует народу мало, самое большее — семейств пять, шесть с тяжело больными... И вдруг имеется возможность повидать свежего человека, да еще кого же? Антона Павловича!

Бегом неслась я в гору к себе домой. Послала за моей верховой лошадью и поскакала в Ялту. День был свежий, но чудный. Море было, как летом: покойное, тихое и приветливое. Чехова дачу я нашла очень скоро. И, должна сознаться, что не без трепета подала в дверь свою карточку откры­вавшей мне дверь прислуге. Я чувствовала, что Антон Павлович уже не тот; про него кричит вся Ялта, за ним толпами бегают дамы, в окно бро­сают цветы. Стоит ему появиться только на музыке, его окружают поклон­ницы, воспевают ему фимиамы, льстят ему, пишут признания в любви, но он, по обыкновению, как мне говорили, идет и никого не замечает.

Все это рассказала мне знакомая, встретившая меня в Ялте. Расска­зала, что он очень болен, что у него чахотка. Под впечатлением всех этих рассказов я была в большом волнении: примет он меня или нет. Ожидать пришлось очень долго. Положение становилось неловким. Наконец, яви­лась прислуга со словами: «Просят подождать в гостиной».

Зашла в гостиную с полузакрытыми ставнями. Целый час я просидела в гостиной... Но вот дверь открылась и вышел незнакомый человек с ли­цом, похожим на пергамент.

Верно, доктор,— мелькнуло у меня в голове,— оттого и ждать пришлось.

Вошедший остановился как бы в нерешительности, я тоже сидела на своем месте, как вдруг он обеими руками схватился за голову и надорван­ным голосом произнес:

Ах, черви, милые черви! Ведь я не хотел вас принять. Я знал, что вы всколыхнете во мне... прошлое.

Он сильно закашлялся.

Я стояла перед ним, не зная, что делать, что сказать,

Ну, здравствуйте же! — сказал он. Взял мою руку, крепко по­целовал два раза. Потом сел опять, закрыв лицо руками и помолчав, сказал:

О, как вы мне напомнили счастливые дни в Бабкине!

Голос у него дрогнул... Я растерялась и не знала, что сказать. Совсем неожиданно для себя я спросила:

Антон Павлович, какие черви? Я не понимаю.

Не отрывая рук от лица, он проговорил:

Да, да, этого вы ведь не знаете. Это когда мы делали вам смотрины и лазили под балкон по очереди за червями.

Я засмеялась. Он посмотрел на меня так хорошо, пристально, по-ста­рому произнеся:

Но... вы, вы больны?

Да, лечу пятое воспаление легких,— ответила я.

Он покачал головой, посмотрел куда-то вдаль, лицо было какое-то грустное, голос хрипловатый, глаза с лихорадочным блеском. Переки­нулись несколькими пустыми словами... Опять молчание.

Какая у вас хорошенькая дачка,— сказала я, чтобы что-нибудь сказать.

Я еще другую купил.

Вот как. Где же? В Ялте же?

Он назвал местечко за Лименами. Я несколько раз туда ездила вер­хом, но дорога там так ужасна, что верхом трудно проехать. Я удивилась и сказала:

Ведь там же ничего нет, кроме одного домика, стоящего одной но­гою в море.

Вот, вот, его-то я и купил.

Вот фантазия! — возмутилась я.— Что же, будете жить там как рак-отшельник?

Хотел.

Туда же ведь и дороги нет,— приходится ехать чуть не по крышам саклей!

Это-то мне и нравится. Я уже начал его обставлять — везу туда несколько чайных чашек.

Какой вы чудак! — сказала я.

Поневоле станешь чудаком, когда все потеряно и жизнь гаснет, как свеча.

Он начал часто кашлять. Вид у него был больного человека. Мне ка­залось, что разговор мой его утомляет... Я встала, встал и он.

Когда поедете на вашу новую дачу, заезжайте ко мне, ведь мимо.

Заеду,— проговорил он, смотря на меня такими грустными гла­зами, что казалось вот-вот у него покатятся слезы. У меня они уже под­ступали к горлу. Взял мою руку, поцеловал и как-то судорожно отбросил ее, повернулся и молча ушел. Ушла и я, давясь слезами...

До самой Алупки я ехала шагом, вспоминая мельчайшие подробности нашей встречи. Эти страдальческие глаза, эти глубокие морщины точно на пергаментном лбу!..

О бабкинских ни о ком ни слова... Меня мучила мысль, почему же о бабкинских ни слова, главное, о моей сестре, которую он так глубоко уважал и любил. Загадка эта стала мне понятна, когда я случайно уз­нала от знакомых, что между сестрой и Чеховым пробежала черная кошка из-за дружбы с Сувориным, которую она осуждала, о чем и написала ему откровенно ⁸, но он ей не ответил. Так их переписка и кончилась, и боль­ше они не видались.

Больше не видалась и я.

ПРИМЕЧАНИЯ

И. П. Чехов не был земским учителем, а служил в продолжение 1880—1884 гг. в приходском училище, построенном фабрикантом Цуриковым в Воскресенске.

Чехов окончил университет в 1884 г.

По устному рассказу М. П. Чеховой этот эпизод описан у Голубевой неверно. Вскрывали нарыв у девочки из Бабкина. Мария Павловна сказала Киселевой, что хорошо бы вскрыть нарыв, так как он совсем назрел. Антона Павловича не было. Ма­рия Владимировна и Мария Павловна взяли у него два скальпеля и стали вскрывать, но скальпель оказался тупым, и сразу не удалось сделать разрез. Когда нарыв был вскрыт, то Мария Павловна вспомнила, что Антон Павлович рассказывал, как он не­давно вскрывал труп и как это было трудно тупым скальпелем; невольно пришло в го­лову, что если это тот же скальпель, то девочку могли заразить трупным ядом. Ма­рия Павловна помнит, как она ходила по парку и мучилась. Приехал Антон Павлович и рассеял все сомнения: он пользовался другим скальпелем.

Павел Арсеньевич Архангельский (ум. 1914 г.) — врач Чикинской земской боль­ницы, в двух верстах от Воскресенска; будучи студентом, Чехов работал у Архангель­ского. В архиве Чехова имеется три письма к нему Архангельского. Им опубликованы мемуары: «Из воспоминаний об А. П. Чехове».— «Отчет благотворительного общества при Воскресенской земской больнице за 1910 г.». М., 1911, стр. 28—32.

⁶ Мария Морицовна Архангельская (ум. 1901 г.).

Быть может, первоначально Тышко и нашел приют у Киселевых, но в 1885— 1887 гг. он жил в Воскресенске и при Чеховых только бывал в Бабкине. 27 февраля 1886 г. Киселев писал Чехову: «Сейчас еду к Тышёнку... кушать заливное, самим им приготовленное».

Рассказ этот, по-видимому, неточен. М. П. Чехова эпизод с Левитаном и револь­вером передает так. Однажды Левитан, никого не предупредив, приехал под Воскре- сенск и поселился в Максимовке близ Бабкина. Братья Чеховы направились к нему. Приходят, оказывается Левитан стрелял в себя, но попал в стену. На него находили припадки тоски, или, как выразилась Мария Павловна, — мерлехлюндии. Однако версия М. П. Чеховой в свою очередь расходится с рассказом М. П. Чехова, который сообщает, что о приезде Левитана узнали очень поздно, шел дождь, тем не менее от­правились в Максимовку. Левитан уже спал; Чеховы, не постучавшись, «вломились» в избу и направили на постель Левитана фонарь, он схватил револьвер и решил защи­щаться («Вокруг Чехова», стр. 141).

Мемуаристка передает неверную версию ссоры Чехова с Киселевой. Письма М. В. Киселевой о Суворине нет в архиве Чехова. Переписка с Киселевыми была и в 1900 г. Эта переписка подлежит изучению, так как связь с Киселевыми и впечат­ления от Бабкина имели многообразное значение для творчества Чехова. Укажем на три факта, не известных в литературе о Чехове.

24 сентября 1886 г. Киселев писал Чехову: «Раздражает меня вконец Елизавета Александровна. Финал всему, что она решительно нас покидает. Вопрос теперь в том — как с ней расплатиться? Заглянув в книжку, я подвел итог, вышло должен Елизавете Александровне 536 руб. 40 копеек. А я все-таки придумал — посадил мою литератор­шу и заставил ее написать слезливое письмо пензенской тетушке, выручай, дескать, меня, мужа и детей, избавь нас от кикиморы-шипелы». Также в письме от 6 октября того же года: «Судьба наша в руках пензенской тетушки, если нам улыбнется, то ставлю две бутылки настоящего Редерер». В пьесе «Вишневый сад» надежды Гаева и Ранев­ской на ярославскую тетушку, которая должна была прислать десять тысяч, чтобы вы­купить вишневый сад, опираются на бабкинские разговоры и письма о пензенской те­тушке. Советы Лопахина и споры о том, как спасти вишневый сад, представляют живой отклик'на обстоятельства бабкинской жизни. Киселев писал Чехову 4 февраля 1900 г.: «Жаль только, что мы решились окончательно проститься с Бабкиным, должны продать и как можно скорей, чтобы развязаться с долгами, которые измучили пас вконец. Пред­полагали продать половину Бабкина, ту часть, которая к лесу и по дороге к Ефи- монову, под выстройку дач, в виду скорого открытия Виндавской жел. дор., но та­кая продажа не может состояться по простой причине, что нет охотников строить­ся». Бабкино перед революцией принадлежало известной в Москве фирме Колесни­ковых, державших в Бабкине обширную белошвейную мастерскую.

Есть еще одна фигура в бабкинском окружении, которую следует отметить в связи с творчеством Чехова. Княгиня в одноименном рассказе Чехова и описание ее поездок в монастырь близко напоминает кн. Веру Николаевну Лобанову-Ростовскую, прожи­вавшую верстах в шести от Бабкина и в десяти — от Нового Иерусалима в своем име­нии «Горки», где дом был обставлен с исключительной роскошью, находившейся в рез­ком контрасте с окружающей беднотой. 1 октября 1886 г. Киселев писал Чехову: «Третьего дня был у кн. Лобановой, завтра опять еду на целый день и вечер, а может и ночь захвачу. Хороша собой и богата, а я сижу без гроша». В следующем письме Киселев снова писал о Лобановой.

К.А.КАРАТЫГИНА. ВОСПОМИНАНИЯ ОБ А.П.ЧЕХОВЕ

КАК Я ПОЗНАКОМИЛАСЬ С АНТОНОМ ПАВЛОВИЧЕМ

Публикация Е. М. Хмелевской

Клеопатра Александровна Каратыгина (урожд. Глухарева, 1848—1934), актриса, выступавшая во многих провинциальных театрах, затем в Малом, Александрийском и других столичных театрах. Муж ее, Антон Андреевич Каратыгин (1840—1874), был племянником знаменитого русского трагика В. А. Каратыгина.

За год до смерти она написала автобиографию, которая была передана в 1941 г. в ИРЛИ вместе с письмами Чехова к Каратыгиной и публикуемыми ниже «Воспомина­ниями». Автобиография посвящена главным образом годам учения и поступлению на драматическую сцену. Пять писем Чехова к Каратыгиной вошли в Полное собрание сочинений. В ЛБ находится тридцать семь писем, записок и телеграмм Каратыгиной к Чехову за годы: 1889—1892, 1894—1896, 1898, 1899,1901, 1904 (ф. 331, 47/13^а-^в).

Публикуемые ниже «Воспоминания» печатаются по рукописи, хранящейся в. ИРЛИ (PI, оп. 12, № 327). Написаны они в 1926 г. Обладая прекрасной памятью, Каратыгина воскресила в них некоторые забытые эпизоды из жизни Чехова, передала свои беседы с писателем, описала его московский кабинет и т. д. Достоверность «Воспоминаний» не вызывает сомнений, так как в тех случаях, когда Караты­гина говорит об уже известных фактах, они подтверждаются другими источниками. Некоторые допущенные ею мелкие ошибки исправлены в примечаниях.

Центральное место в «Воспоминаниях» отведено пребыванию Чехова в Одессе в июле 1889 г. среди артистов Малого театра. Об этом еще раньше писал в своих воспо­минаниях «О Чехове» П. А. Сергеенко: «Летом 1889 г. мне пришлось ехать из Мариу­поля в Одессу и познакомиться на пароходе с труппой из артистов московского Малого- театра: К. Каратыгиной, Пановой, И. Н. Грековым, О. Правдиным, А. П. Ленским и другими. У нас оказались общие знакомые в Москве и, между прочим, Антон Павло­вич Чехов. Он в это время переживал тяжелый период — утрату своего любимого бра­та Николая. Кто-то подал мысль, как бы хорошо было залучить Чехова в Одессу, где он никогда не был. Это могло бы его развлечь, а мы вместе посильно постарались бы облегчить его горе. Помню, А. П. Ленский так и загорелся от этого плана: он очень- любил Чехова и бесподобно читал его очерки.

— Отлично! Превосходно! Надо написать ему. А еще лучше: послать депешу.

Все согласились. Была составлена депеша, даже, кажется, в стихах,— и послана Чехову. С телеграммой, как это часто бывает, вышла какая-то путаница. Но в заклю­чение все окончилось к общему удовольствию. Чехов извещал, что приедет в Одессу. И, действительно, через несколько дней он приехал с своим меньшим братом, народным учителем Иваном Павловичем» («Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу „Нива"», 1904, X, стб. 211—212).

В ответ на приглашение Чехов послал Сергеенко 25 июня 1889 г. следующую те­леграмму: «Если Ленского зовут Александром Павловичем, то выеду вторник. Телеграфируй, какой остановиться гостинице. Чехов» (XIV, 378).

Очевидно путаница, о которой вспоминал Сергеенко, произошла с именем Ленского. Чехов писал 2 июля 1889 г. А. С. Суворину о своем намерении ехать в Одессу после- вторника, т. е. после 4 июля (см. XIV, 391), а 16 июля 1889 г. он писал И. П. Чехову уже с парохода «Ольга», по дороге из Одессы в Ялту. Следовательно, в Одессе Чехов был от 5 до 15 июля 1889 г. В этом письме к И. П. Чехову, который, очевидно, уехал из Одессы раньше, Чехов рассказывает о своем житье в Одессе и об окружающих его там лицах. Пйсьмо Чехова во многом комментирует «Воспоминания» Каратыгиной и вме­сте с тем подтверждает их правильность (см. XIV, 381—383).

Прошло 22 года смерти, преждевременной, жестокой смерти, похитив­шей Чехова в самый расцвет его яркого таланта, и не можешь забыть •его ни как писателя, ни как человека.

Когда я кой-кому рассказывала о моей встрече и знакомстве с ним, меня убеждали напечатать воспоминания об этом. Решаюсь дебютировать, ибо убеждена, что Антон Павлович поощрил бы эту мою попытку. Как-то раз я, увлеченная его произведениями, выдумала кой-что из них соеди­нить и инсценировать и спросила на то его разрешения и одобрения, он ответил: «Валяйте! Благословляю!» Но я убоялась и осталась при наме­рении. Теперь отваживаюсь. Свое калечить не так ответственно, да и намерение мое благо. Авось не ошикают 79-тилетнюю дебютантку. Итак...

С 1883 г. по 1900 г. я неизменно участвовала во всех артистических летних поездках драматической труппы императорского Московского Малого театра, где несла ответственный репертуар характерных, комиче­ских старух и гранд-дам. Душою дела и управляющим был Осип Андре­евич Правдин¹. В состав труппы переменно входили артистки и арти­сты, подобных которым не было и нет: Ермолова, Федотова, Медведева, Садовская, Никулина, Лешковская, А. Яблочкина, А. П. Ленский, Го­рев, М. Садовский, Рыбаков, Н. Музиль, Макшеев, Багров, Рыжов. Ре­пертуар: «Укрощение строптивой», «Гамлет», «Орлеанская дева», «Мария Стюарт», «Бешеные деньги», «Дон Жуан», «Медея»² и «Последняя воля»³, «Горе от ума», «Цепи» ⁴ и т. п.

Города: Одесса, Тифлис, Варшава, Киев, Волга и все крупные города России.

Мы любили посещать Одессу, тогда еще красивую, благодаря город­скому голове Маразли ⁶, где был чудный большой театр и море и где публика нас хорошо принимала.

В 1889 г. с нами поехал Ал. Павл. Ленский. Гамлет, Дон Жуан, Сюл- ливан и проч.⁸ Был, конечно, Правдин, Греков⁷,— все с женами.

Между ними шли оживленные толки о Чехове, который находился чзколо умирающего брата, художника Николая. Затем, говорят, брат скончался. Усиленный разговор о том, чтобы выписать Антошу Чехова ■с тем, чтобы его развлекать.

О Чехове тогда уже много говорили как о яркой восходящей звезде и интересном литературном таланте. Я многое его читала и, конечно, «Пе­стрые рассказы» ⁸, от которых пришла в восторг. Позднее Антон Павло­вич взял у меня этот экземпляр для переиздания и даже шутя дал распис­ку, что возвратит этот именно том (расписку берегу), но возвратил пере­изданный. От старого тома у меня осталась только курьезная виньетка с подписью Чехонте ⁹. При разговорах о Чехове и слухах о его приезде у меня, как говорится, были ушки на макушке. Работа в поездках, по крайней мере у меня, была каторжная. Каждый день репетиции, спек­такли. Часто сегодня в одном городе, завтра в другом. Ночью укладка костюмов на машину, в пять утра с машины на пароход. В четыре часа дня приезжаем в гостиницу чужого города, разбор костюмов, а в восемь спектакль. И мы были счастливы, когда добирались до Одессы, до морского купанья!! Это был у нас сравнительный отдых.

И вот выдался денек полной свободы, и мы компанией отправились на «Большой Фонтан». Мужчины кончили купанье, вышли на верхнюю площадку и с кем-то оживленно беседуют. Смотрю, молодой человек, стройный, изящный, приятное лицо, с небольшой пушистой бородкой; одет в серую пару, на голове мягкая колибрийка «пирожком», красивый галстух, а у сорочки на груди и рукавах плоенные брыжжи. В общем, впечатление элегантности, но... о ужас!! держит в руках большой бумаж­ный картуз (по-старинному «фунтик») и грызет семечки... (привычка южан). Спрашиваю: «Кто это?» — «Разве не знаете?! Это Чехов!» — Че­хов??! Грызет семечки? Звезда... Литератор... с фунтиком!.. Чувствую, облака подо мной опускаются... Ленский кричит: «АнтонПавлович, идите сюда! позвольте вас представить нашей Клеопатре, которая не верит, что вы Чехов, потому что вы грызете семечки». Чехов живо подошел, раскла­нялся. «Я самый и есть. Выписан сюда на гастроли. Не угодно ли?» — предлагает мне семечек. Презирая это занятие, огорченная, разочарован­ная, я смущенно помотала головой, а так как почти стемнело и мы собра­лись ехать, то он предложил мне руку и, продолжая грызть ненавистные семечки, сел со мной на извозчика, всю дорогу убеждал меня погрызть, болтал и смешил.

Я была спасена. Он вывел меня из отчаянного положения. Я вообще из диких, мало общительна, говорить не умею, а тут пришлось внезапно познакомиться с восходящей звездой, литератором, значит существом особенным, да еще молодым — того гляди, на смех подымет. С таким су­ществом и разговор должен быть особенный, мало того, что умный, но еще и стильный и уже во всяком случае сверхграмотный... Словом, сидела я на гвоздях и кляла и Ленского, и себя, и «счастливый случай». Но Че­хов учуял мое несчастное положение, сумел втянуть меня в разговор, и я всю дорогу болтала и хохотала. Вернувшись домой в Одессу в нашу «Северную гостиницу», мы отправились всей компанией ужинать. Антон Павлович был так мил, так прост, так пленил своим юмором, что я была положительно очарована. С этого дня мы с ним подружились.

Наша артистическая компания делилась на три разряда: к первому принадлежали люди обеспеченные и в Москве, и в поездке большим жа­лованием, они могли есть, что хотели, и делать интересные покупки. По- нынешнему, их назвали бы буржуями. Второй разряд хотя работал много и хорошо, но получал значительно меньше. Ведь и прежде была, да и те­перь есть, система не подносить два гриба на ложке. А раз получали мень­ше, то соответственно и расходовать могли меньше. Но мы, особенно жен­щины, старались иметь определенный угол и какое-то хозяйство в склад­чину. Гнездо, как у старшей, было у меня, компаньонками моими по хо­зяйству были: Глафира Викторовна Панова, молоденькая, только начавшая свой артистический рост девушка, уехавшая в первый раз от папаши и мамаши и всего конфузившаяся. Позднее она вышла замуж за артиста Арбенина и теперь бабушка-красавица ¹⁰. Вторая компаньонка была Е. П. А., немного уже видевшая свет и раньше знакомая с Чехо­вым¹¹. И она теперь замужем и мать семейства. Иногда к нам присоеди­нялся М. Ф. Багров ¹².

Отдых наш был после спектакля, когда мы могли и попить чайку, и поесть, и наболтаться вдосталь. Сборный пункт был всегда у меня в № 48, в четвертом этаже «Северной гостиницы». Комната эта стала с этих пор исторической.

Раз блаженствуем мы после спектакля за самоварчиком, стук в дверь. — «Кто? Войдите!!» Вдруг в приотворенную дверь лезет белое длинное узкое полено. «Ай! Ой! Что это? Что это?» — «Это мы!» Смотрим, вылезает из двери держащий в руках полено (оказавшееся длиннейшим белым фран­цузским хлебом) длинный худой мужчина с черной головой и за ним

37 Литературное наследство, т. 68

Антон Павлович Чехов. «Ради бога, простите, не гоните и напоите чайком! Вот это хлеб-соль, это дыня, это сосиски, и это Сергеенко! ¹³ Мужчина смирный, но курящий. Разоружайся!» — обратился он к Сергеенко, ко­торый стоял с булкой, как солдат с ружьем. Поднялась суматоха: куда девать булку? Комната небольшая, стол тоже. Решили разрезать ее на три части, подостлав на сундуке газеты. Я была сконфужена и даже оби­жена приношением, но объявили: иначе нельзя, складчина! Позвонили еще стаканов! Их принес старый лакей Михайло, несмотря на позднее время одетый во фрак и белые нитяные перчатки. У нас были два лакея, оба Михайлы. Этого мы прозвали Михаил Архангел, ибо он был важен, строг и часто читал нам нравоучения. Второго мы прозвали Михайло Ма­ленький, хотя он был с сединой, имел пятерых детей и жена его, Марья, была постоянно беременна.

Чехов начал передо мной извиняться за несвоевременное посещение. «Подумайте только, выписали меня ваши управляющие с тем, чтобы меня развлекать, а придешь к ним, вечно ставни закрыты, сидят раздетые, едят и считают и пишут. Считают и едят. Щелканье счетов, табак, соусом пахнет... У вас, слышу, смех, жизнь даже после усталости от спектакля. Думаю, сунусь, авось приютят?» — Ну и, конечно, приютили с востор­гом! С этого дня пошло у нас с чаепитием такие веселье и смех, какие мог возбудить только Чехов ¹⁴. И кто бы мог предполагать, что этот жизнера­достный человек, умевший благодаря своему сверкающему юмору застав­лять вас забывать ваши невзгоды, кто мог бы предполагать, что он уже обречен.

Беседы наши длились часов до двух, до трех. Эти вечера Сергеенко в своих воспоминаниях о Чехове (приложение «Нивы») назвал «беседы Ан­тония и Клеопатры». Как теперь помню Сергеенко: необыкновенно ти­хий, спокойный человек, чересчур даже. Полный контраст со всегда под­вижным и оживленным Чеховым. Его место за моим небольшим столом находилось около ниши, где за занавеской висели мои костюмы. Он всегда что-то повествовал таинственным голосом, размахивая рукой, в которой была папироса, и я умирала, что он заронит огонь и сожжет мои туалеты. Он почти не расставался с Чеховым, и мы прозвали их «молодой дуб и па- вилика».

На другой день Антон Павлович принес мне том своих «Рассказов», где была напечатана «Тина». Я, конечно, была в восторге от его любез­ности. Чехов слышал, что я исколесила всю Россию и Сибирь с Кяхтой и Сахалином, и по этому случаю надписал на книге: «Великой Артистке Земли Русской» ¹⁵. Я говорю: «Что за надпись? Зачем издеваетесь? Ни­кому нельзя будет похвастать вашим подарком, будут смеяться».— «А за­чем,— говорит,— вы называете меня нарядным литератором? ¹⁶ Будут смеяться? А пускай покатаются с ваше и по вашему да потом и смеются». Стала я читать «Тина», смотрю подчеркнута. Спрашиваю, намеренно под­черкнули? Говорит: «Да!» Почему? — «С живой списано». Через несколько дней он принес мне «В сумерках» с такой же надписью¹⁷. Да позднее и в письмах так же величал.

Помню, застал он меня как-то в слезах и злую ужасно. «В чем дело?» — Да как же, работаю и так, как лошадь, прошу, чтобы избавили меня от роли «Смерти» в «Дон-Жуане», нет, ни за что! Мне омерзительно натяги­вать на себя костюм скелета, а Правдин заставляет, потому что, говорит, «худей тебя человека нет». Тогда Чехов серьезно говорит: «Мадам, вы знаете, я доктор? Дайте мне листок бумаги, вот, закажите в аптеке и по­кончите с ними разом». Читаю: «яд для отравления Правдина и Грекова». Я, в раже не прочитав рецепта, решив, что можем попасть под суд, сдуру разорвала рецепт и этим лишила себя курьезной памятки. Так как я была и есть очень вспыльчива и болезненно мнительна, то Чехов прозвал

ЧЕХОВ

Фотография с дарственной надписью: «Клеопатре Александровне Каратыгиной, на память о 48 № Северной гостиницы от одесского гастролера. А. Чехов»

Институт русской литературы АН СССР, Ленинград

меня «Самоедкой» в буквальном смысле этого слова. Помню, как-то, все в той же Одессе, собрались мы втроем — Е. А., Г. П.¹⁸ и я — пить чай после обеда, сладкого ничего, денег шестнадцать копеек. Что тут купишь? Самим идти из четвертого этажа жарко и лень. Посыльному надо запла­тить тридцать копеек. Тогда Е. А. звонит Михайле: «Попросите сюда господина Чехова».— «Они сплият (значит спят)».— «Разбудите!» Ми- хайло охнул, дико на нас посмотрел, покачал укоризненно головой, но пошел.

Зная озорство Кати, я заахала: «Катя, что вы затеваете? Я с ним едва знакома» и проч.— «Молчите,— говорит,— гувернантка, не ваше дело».

Прибегает Чехов, заспанный, недоумевающий — ??? Что? Как? Что? Катя сует ему в руки медяки: «Вот шестнадцать копеек, сходите и купите нам полфунта мармелада, а за работу приходите чай пить!» — Я чуть со стула не скатилась от ужаса, а наш «восходящая звезда», «модный литера­тор» мигом побежал вниз (и то сказать, ему тогда было, кажется, только 29 лет). Немного погодя приносит Кате два фунта мармелада, Г. П.— два фунта карамелек, а мне коробку английского печенья. Я, красная как пион, чуть не плача, давилась приношением, а Катя хохотала как одержимая. И я помню, когда разговор начинался о семье, о родных вообще, как он тепло, с какой любовью говорил всегда о своей матери, о сестре, о братьях. С его милейшим братом Иваном он меня познакомил. А как он рассказывал о том, как его берегли и лелеяли мать и сестра! Как мать всегда беспокоилась о своем Антошеньке! «Если не хочу есть или заду­маюсь, мать, стараясь сдержать беспокойство, подходила: уж здоров ли ты, Антошенька? А если я уходил из дома, то они до тех пор не ложились спать, пока я не вернусь, и уж мать, наверно, пряталась за дверью, пока мне отворяли, чтобы убедиться, что я жив и невредим».

В Одессе прачка драла за стирку, что хотела, особенно с мужчин, хо­лостых, беззащитных мужчин, ибо мы, женщины, грызлись с нею или от­давали на сторону. Вот отдал Чехов чесучовую пару, и она его прямо ограбила. Чехов счет спрятал. «Свезу,— говорит,— маменьке, как,— го­ворит,— она заахает надо мной, я ей счет и покажу...». Перед отъездом из Одессы он подарил мне свою фотографию с надписью: «На память о 48 № Северной гостиницы от одесского гастролёра. А. Чехов» Когда я смотрю на этот портрет, у меня всегда сжимается сердце. Возмутитель­ная судьба. Человек, который столько мог бы еще создать для литера­туры, лежит в могиле, а мы вынуждены питаться иногда прямо сверхъ­естественной и совершенно непонятной дрянью.

Итак, одесские наши летние гастроли 18)89 г. кончились, и мы по­ехали по домам. Он взял с меня слово, что я в Москве обязательно у него побываю. По приезде в Москву встретились как-то в театре, потом пришел ко мне, принес торт и сделал выговор, зачем не иду к нему.

Собралась. Иду и рисую в воображении, как живет модный литера­тор... Нашла дом. Сколько помню, на Садовой, дом Фирганг против Вдо­вьего дома ²⁰. И вот, не без волненья и трепета, звоню и попадаю, нако­нец, в кабинет его.

А вот каков был рабочий кабинет у «восходящей звезды». Из двери направо по стенке — рабочий стол, на нем направо — рукопись, черниль­ница, перья, карандаши и несколько фотографий знаменитых писателей без рамок. Над столом — картина его любимца Левитана — грустная серая река в грустных серых берегах; по другой стене — открытый лом­берный стол и на нем фотографии без рамок, в углу — печка. Несколько стульев. На полу — две малороссийских плахты. Напротив входной двери — еще дверь, и над ней прибиты веером шесть деревянных круглых красных ложек. Налево от входной двери — два окна. Вот и все. Вот, где тогда рабо­тал Чехов. Вот, где он нам писал такие чудесные вещи. Вот, когда оправ­далась пословица: «не красна изба углами, а красна пирогами». А вкус­ные и занятные пироги пек нам Чехов. За дверью в другую комнату я услыхала шорох. «Там,— говорит,— моя тайная канцелярия. Там мой братишка Миша переписывает мое писание». Антон Павлович не предупреж­дал меня, когда у него свободные часы, и боюсь, что я ввалилась во время его работы. «Вот,— говорит,— пишу большую вещь, заставляют. Восемь­десят листов. Говорят, надо писать большое, не закисать на мелочи. Боюсь. Что-то выйдет из этого» ²¹. Я позволила себе сказать ему: «Но ваши мелкие вещи так ярки и так образны, не забрасывайте их». В разговоре я спросила его: «Не рассердитесь, если я задам вам вопрос?» Пошутил: «Дерзайте, живы останетесь». «Отчего, скажите, несмотря на то, что в большей части ваших рассказов вы можете мертвого рассмешить, везде у вас звенит какая-то скорбная струна?» Тогда он серьезно сказал: «А что же на свете веселого, сударыня моя, покажите пальчиком». Он все под­водил меня к картине Левитана. Сделает из руки трубочку и любуется. «Посмотрите, посмотрите! Какая красота!». А на меня от этой картины веяло грустью и смертью.

В этот сезон в Москве он бывал у меня довольно часто. Мы с сестрой моей, артисткой Н. А. Гусевой²², нанимали у немцев две комнаты. Моя была параднее, но в стороне, и ход через немецкую гостиную мимо двух страшно злющих охотничьих собак, которых и я, и Чехов страшно боя­лись. Сестрина комната была ближе к входной двери. Обстановка очень скромная, и мы конфузились принимать его там, но он ее предпочитал. «Тут,— говорит,— пятки по крайней мере целы будут». Комната сама по себе была длинная и такая узкая, что вытягивая руки и раскачиваясь, он касался стен, и это страшно его забавляло. Бывало не посидит, а все ходит и говорит, говорит. И ведь не скучал же он у нас. А раз показали мы ему поближе нашу служанку: огромную мужского роста деревенскую девку, бесоногую, с тонкой косичкой, перевязанной тряпкой, в страшно коротком старом красном сарафане и плисовой когда-то черной кофте, которая на ее монументальном бюсте порыжела и протиралаСБ,— при виде ее его удовольствию не было границ. Попросил ее принести стакан воды. Конечно, принесла в руках. Я сделала ей замечание: «Что это? Разве так вежливо, Дорина?» Девка разобиделась, окрысилась: «Я не Дорина, да никогда еще ей и не была. Может, ваши питерские Дорины, а я не таковская и не смеете страмить...» — хлопнула дверью и ушла, а мы все трое чуть не попадали от этого дивертисмента, как назвал это проис­шествие Чехов, который хохотал до слез.

Раз пришел он в мою комнату. День был ясный. Стоит у окна с кни­гой. «Вот, великая артистка земли русской, вот вам моя „Скучная исто­рия" , читайте на здоровье!»²³ Я была очень тронута его вниманием. Я гля­дела на него, я и теперь ярко помню его лицо, выражение его глаз. Они вообще были у него .такие ясные, такие лучистые, но в эту минуту в них было какое-то особенное выражение. Он смотрел куда-то вдаль и улыбался. Я уверена, что в эти минуты он думал о своем славном будущем и был неизмеримо счастлив... Я молчала, не шевелилась, не смела нарушить его дум... По-моему, это было самое лучшее его время. О нем нача­ли много говорить и писать, слава его росла ²⁴, и тогда он был еще здоров...

Помню, как-то позднее он мне прислал журнал, где он на рисунке был изображен в красках, русским мужичком, стоящим на телеге, которую везут Иванов, Леший и Медведь ²⁵. Дальше мы виделись урывками, у него было много работы. В 1890 г. он собирался в Сибирь и на Сахалин²⁶. Суворин горячо этому содействовал. И вот, конечно, это путешествие по отчаянным дорогам, в распутицу, на лодках между льдинами или пешком по колено в ледяной воде, под дождем и снегом, все это, а также и напряженная литературная работа, несомненно, укокошили его. Стоит прочитать в его «Сахалине» страницы 5, 117 до 121 в томе XV ²⁷, так не надо другого доказательства причин его преждевременной гибели.

Пред отъездом в Сибирь он был у меня раза три; веселье его куда-то исчезло, я сказала бы скорей, что он был мрачен. Из путешествия он мне написал два большие письма ²⁸. По возвращении он написал свой «Саха­лин», много пьес, блестящих рассказов. Он был выбран почетным членом императорской Академии наук (но отказался от этого звания). В 18)91 г. ездил за границу. Потом с 18)92 г. купил имение Мелихово, где он до 18)97 г. жил с семьей и наезжал в Москву и Питер, строился и работал, писал, писал... и был нарасхват. Его самого, его талант, его славу лю­били— кто эгоистически, кто искренно. Носились с ним, его чествовали, но все время подгоняли: работай, твори! Подгоняли, правда, кнутиком из роз и лавров, но подгоняли, не давая передышки... Кто-то выразился: «кто любил, тот и убил», повторилась сказка о курице, несшей золотые яйца. Но милее всего то, что те же люди, которые прежде крепко держали его в своих объятиях, много лет спустя после его смерти трунили над ним в газетных статейках. Есть пословица: «лежачего не бьют», вероятно, из опаски, что лежачий отлежится, да как встанет, сам хватит. Ну, а мерт­вого, почему не лягнуть, безопасно... ²⁹.

Да! После возвращения с Сахалина слава его росла не по дням, а по часам, но в это же время болезнь нещадно прогрессировала, и смерть протягивала за ним свою проклятую костлявую руку. Но окрыленный успехом, Чехов всячески отбивался и бодрился, хотя настроение его де­лалось мрачнее и он как врач чувствовал, что с ним творится.

Раньше, пока он жил в Лопасне, он очень звал меня туда в гости, но я по дикости своей не поехала.

Не один раз он еще дарил мне свои произведения, а раз из-за границы он привез мелкие подарки всем своим сожителям в Лопасню, и мне пода­рил записную книжку. «Больше,— говорит,— как по одной штуке не пропускают». Помню, как Чехов злился на одну из наших дам, которая задумала женить его на прелестной, молоденькой, скромной артистке из хорошей, честной семьи, Г. П.: «И что эта Л.³⁰ сует свой нос куда не следует! Никогда артисты, художники не должны соединяться браком. Каждый художник, писатель, артист любит, лишь свое искусство, весь поглощен лишь им, какая же тут может быть взаимная любовь супру­жеская?»

Помню, с 1895/96 г. Литературно-художественное общество перенесло свою театральную деятельность в театр на Фонтанку, 65. Было несколько содиректоров (из которых благополучен по сие время, кажется, только один А. Р. Кугель). В состав труппы вступила и я. О чем я уже раньше знала из письма Чехова. В труппе были такие величины, как Стрепетова, Далматов. Дело было поставлено солидно и красиво. Во главе был Алек­сей Сергеевич Суворин ³¹.

Старик любил дело, но был безмерно груб и лют. Я старалась избе­гать с ним всяких встреч и столкновений, ибо сама человек горячий.

Давали раз «Бедность не порок» с Мих. Ад. Михайловым ³². Чудный был артист и человек. Суворина, который его очень любил, он изводил тем, что иногда, как только огромная ответственная роль, он приезжал с блинов. В названном выше спектакле Любовь Гордеевну играла Пасха- лова ³³. Я была свободна, Чехов был в театре. Поймал меня за кулисами — потащил: «Пойдем смотреть!» Говорю: «Мест нет». «Пойдемте в директор­скую ложу». Я упираться. Потащил. Спектакль был начат. Побежали кругом по коридору. Капельдинера, конечно, не было, Чехов все время держал меня под руку, метался, отворял разные двери и вдруг... Ах!!.. Оба сконфузились... Наконец, попали. В передней ложе сидит перед нами

Суворин в пальто, шапке и с палкой. Стучит, бурчит, я предчувствовала дикую выходку и умоляла Чехова меня выпустить, но он уверял, что бу­дет занятно, и убеждал сидеть. Пасхалова по ходу пьесы сидела на аван­сцене спиной к ложе Суворина. Слышим: «Мишка! проклятый Мпшка! Ну, погоди ж ты!.. Ах мерзавка, ах мерзавка! Чего она головой вертит? Сейчас схвачу ее за косу!» Чехов успел схватить его за рукав пальто... Я струсила, вылетела из ложи, и потом мы так с Чеховым хохотали, что он уверял, что у него селезенка лопнет.

У МОГИЛЫ ЧЕХОВА Фотография

Местонахождение оригинала неизвестно. Воспроизводится с негатива Литературный музей, Москва

Чехов в это время уже был хозяином Мелиховки (18)92—18)97 гг.). Писал, волновался, понемногу сгорал. Ездил в 18)97 г. опять за гра­ницу, по совету врачей, конечно, больше на юг. Потом в (18)98 г.³⁴, после смерти отца купил имение в Ялте. Строился. Помогал устроить санаторию для чахоточных. В Ялте, как и в Мелпховке, он был не только землевла­дельцем, но п врачом п общественным деятелем. Я в это время служила в императорском Московском Малом театре. Виделись с ним очень редко. Все-таки встречалась с ним опять в Одессе п на Кавказе, на группах: Пятигорск, Железноводск, Ессентуки, Кисловодск. Жара и духота были адские, мы не паходили себе места, даже Чехов сомлел! «Вот,— говорит,— место, куда людям приезжать от тоски вешаться. Батюшки! Что бы при­думать?! Ну, пойдемте в фотографию, я вас всех троих сниму, или бро­симся компанией в северный источник, окаменеем там п потом нашу группу будут продавать по четвертаку». Пока мы для фотографии прихо­рашивались, он топтался и бурчал, как старая брюзга — подменили нам нашего Чехова. Мы обижались тогда на его расположение духа, но, видит бог, и в уме у нас не было, как он болен. Снял нас, а потом

трунил, что я вышла на фотографии с трагическим выражением Медеи или человека, у которого пришли описывать имущество; я думаю в 50 градусов лицо, растаявшее от жары, могло и совсем не выйти на снимке ³⁵.

Слухи ходили о его болезни упорнее и упорнее. Явилось известие (ок­тябрь 18)98 г.), что у него пошла кровь горлом ^зв. Я дала осторожную телеграмму, получила ответ. Даю подлинную орфографию-. «Совиргиено здоров благополучен кланяюсь благодарю. Ч е х о в». Он ли пошутил, или телеграфист по обыкновению исказил — не знаю. Эта телеграмма в дан­ную минуту передо мной ³⁷.

В Ялте он обвенчался с артисткой московского Художественного теат­ра О. JI. Книппер³⁸. Из Ялты же имею 2 письма ³⁹. Хоть ему работа была ядом, но он все-таки писал, и строился, и лечил, и имел в Ялте массу хлопот с санаторией, и поклонницы и начинающие писатели ему дышать не давали, а он по доброте своей и отзывчивости не отказывал никому в своем содействии ⁴⁰. В столицах и провинции давали его пьесы и публика зачитывалась его произведениями. Это, конечно, его удовлетворяло, тем не менее он сгорал... Росла его, слава, росла его болезнь. Почти в послед­ний год его жизни, во время представления «Чайки» ему устроили бурную овацию в Москве в Художественном театре ⁴¹, но уж перед публикой стоял не наш жизнерадостный весельчак Антон Павлович, а тень его, живой труп. Мне не Довелось быть на этом вечере, но мне рассказывали, что, глядя на него, хотелось плакать й кричать. Вести затем были удручаю­щие. Наконец, доктора потребовали его отъезда. И Россия его потеряла навсегда. Уехал он в Баденвейлер. Через знакомых и по газетам узнавала о его последних муках на чужбине, в чужом углу, вдали от матери, ко­торую он так любил. Слышим: безнадежен... Умер... Сгорел человек. Закрылись ясные глаза. Ушел навеки человек со светлой душой. Высо­кодаровитый, оригинальный писатель. Вечная тебе память, Антон Пав­лович! Спасибо тебе за золотые минуты незабвенных бесед. Двадцать два года прошло, и я еще теперь помню нашу первую встречу и его ясные смеющиеся глаза.

Когда он скончался в 1904 (году), я уже была переведена из Москвы в Петербург, на Александринский театр. Узнала, когда должны были везти из-за границы его тело. По какому-то недоразумению народа на перроне не было. Человек десять, в том числе я. Вагон открыли, я бросилась к гробу и горько плакала над безвременно погибшим. Мне чудилось, что из гроба звенела скорбная струна, и я вспомнила слова Чехова: «А что же есть на свете веселого?» Взяла цветок с его гроба, и он до сих пор со­храняется на том портрете, что подарил мне Антон Павлович. В вагоне 1-го класса находились вдова Антона Павловича, Ольга Леонардовна, и Алек­сей Сергеевич Суворин. Я повидалась с ними и потом пошла служить пани­хиду... ⁴²

П РИМЕЧАНИЯ

Осип Андреевич Праедин (1847—1921) —артист Малого театра с 1878 по 1921 г. видный театральный педагог.

«Медея» — драма А. С. Суворина и В. П. Буренина.

«Последняя воля» — комедия В. И. Немировича-Данченко.

«Цепи» — драма А. И. Южина-Сумбатова.

Григорий Григорьевич Маразли (1831—1907) был городским головой в Одессе с 1878 по 1894 г. и много заботился о культурных учреждениях города.

Перечисление ролей, исполнявшихся Ленским. Сюлливан — герой комедии Ме- левиля «Любовь и предрассудок».

Иван Николаевич Греков (1849—1919) — артист Малого театра (1879—1891 и 1901—1909).

Сборник «Пестрые рассказы», издание журн. «Осколки», вышел в середине мая 1886 г.

Сохранилась ли расписка Чехова, данная Каратыгиной, — неизвестно, в ИРЛИ она не поступила. Виньетка для сборника «Пестрые рассказы» выполнена Ф. О. Шех- телем, она изображает художника перед мольбертом, на котором натянуто полотно с надписью: «А. Чехонте. Пестрые рассказы».

Глафира Викторовна Панова — артистка Малого театра с 1887 по 1895 г. В 1895 г. перешла в Александринский театр. В 1897 г. оставила сцену. Николай Федоро­вич Арбенин (1863—1906) — артист Малого театра с 1884 по 1896 г. С осени 1896 г. перешел в Александринский театр.

Е. П. А. — возможно, Екатерина Петровна Александрова (ум. в 1906), артистка Малого театра с 1886 по 1906 г.

Михаил Федорович Багров — артист Малого театра (1883—1898).

О П. А. Сергеенко — см. выше в примечаниях к письму Чехова к нему от 30 де­кабря 1901 г.

В воспоминаниях «О Чехове» Сергеенко описывал этот визит несколько иначе: «Однажды мы с Чеховым получили приглашение от артистки К. Каратыгиной, которая жила под самой крышей и у которой собиралась молодежь Малого театра. Небольшая комната с низким потолком через несколько минут после нашего прихода наполнилась оживленным говором и шутками. Чехову очень понравилось это чаепитие, и постепен­но, наши бельэтажные чаепития начали переноситься в скромное помещение „наших меньших братьев", как в шутку говорил Чехов. Чаепития эти скоро приняли кличку: чая с диалогами Антония и Клеопатры (Чехов и г-жа Каратыгина)» («Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу „Нива"», 1904, X, стб. 218—219).

Антон Чехов. Рассказы. СПб., изд. А. С. Суворина, 1888, стр. 255—285. Местонахождение книги с надписью неизвестно. «Великой артисткой земли русской» Чехов называет Каратыгину в письмах от 16 февраля 1894, 13 и 26 февраля 1896 и др. (XVI, 124, 306, 308—309). И она, рассказывая в письмах к Чехову о своей многотруд­ной жизни, обычно с горечью заканчивала их словами: «Великая артистка земли русской К. Каратыгина».

В письмах к Чехову Каратыгина часто называла его «нарядным» и «адски на­рядным литератором» (письма от 13 сентября, 28 октября 1889, от 10 февраля 1894, от 8 июня 1895).

Ан. П. Ч е х о в. В сумерках. Очерки и рассказы. СПб., изд. А. С. Суворина, 1887. Местонахождение книги с надписью неизвестно.

См. прим. 10 и 11.

Фотография хранится в Литературном музее ИРЛИ (ф. 2, № 58294).

Чехов жил тогда в Москве на Малой Дмитровке в доме Фирганг (ныне ул. Че­хова, № 29).

Речь идет о «Скучной истории».

Наталия Александровна Гусева (Глухарева) — драматическая актриса. Играла в Москве, в театре Корша, а потом в Петербурге, в Народном доме.

Очевидно, это был номер «Северного вестника», где была напечатана «Скучная история» (1889, № 11, стр. 73—130).

В письме от 6 декабря 1889 г. Каратыгина писала: «И зачем вы написали вашу про­клятую „Скучную историю"? Хотя мое дело не было так велико и почтенно, как дея­тельность вашего профессора, но все-таки я ему отдала всю жизнь и что же теперь?.. Да, жизни нет. Счастья нет, бога нет. Надо скорей околевать».

22 декабря 1889 г. Каратыгина писала Чехову: «В одном доме был о вас разго­вор и находили, что „у г. Чехова слишком много скромности, что он должен выше но­сить свою голову", а я сплетничаю вам...».

Карикатура помещена в журнале «Осколки», 1889, № 45; рисовал М. М. Дальке-

вич.

Чехов выехал на Сахалин из Москвы 21 апреля 1890 г. и вернулся пароходом в Одессу 1 декабря того же года. Узнав о намерении Чехова посетить Сахалин, Кара­тыгина написала ему 1 марта 1890 г. длинное и подробное «письмо-книгу» о своем пу­тешествии по Сибири и Сахалину, давая писателю советы и наставления к предстоя­щему путешествию.

Полное собр. соч. Ант. П. Чехова, т. XV, «Остров Сахалин». Изд. 2. СПб., А. Ф. Маркс, 1903. На указанных страницах рассказывается о «небольшой прогулке», «которая, однако, от начала до конца была обставлена такими неудобствами, что вышла у нас не прогулка, а как будто пародия на экспедицию» (стр. 117).

Эти письма неизвестны.

Каратыгина имеет в виду статью Н. Ежова «Антон Павлович Чехов. (Опыт ха­рактеристики)», напечатанную в «Историческом вестнике», 1909, № 8, стр. 499—519. В этой статье автор обвинял писателя в самомнении, зазнайстве, в скупости, неблагодарности и т. д. Отмечая, что «чеховский талант— небольшой и чисто подра­жательный», Ежов снисходительно называл его «недурным юмористом», находя, что он «рубит дерево не по плечу, надорвался и выбился из последних сил» и что похвалы ему «преувеличенны». Эта статья вызвала бурю возмущения у русских чи­тателей, и Ежову пришлось напечатать объяснение, в котором он пытался оправдаться и полемизировать со своими многочисленными противниками («Моя статья о Чехове».— «Исторический вестник», 1909, № И, стр. 595—607).

Г. П. — возможно, Глафира Викторовна Панова. См. прим. 10. Л.— вероятно, Лидия Николаевна Ленская, жена А. П. Ленского, которая также в 1889 г. была в Одессе.

Первоначально театр назывался «Театром Литературно-артистического круж­ка». Театр арендовал у графа Апраксина помещение Мллого театра на Фонтанке, д. 65, и начал свою деятельность 17 сентября 1895 г. спектаклем Островского «Гроза». Пред­седателем дирекции театра был Суворин, его помощником — П. П. Гнедич. 15 декабря 1899 г. Литературно-артистический кружок был переименован в Литературно-худо­жественное общество, и театр стал называться «Театром Литературно-художествен­ного общества». Суворин оставался председателем Общества до самой своей смерти 11 августа 1912 г. После его смерти театру было присвоено его имя (5 сентября 1912г.). В 1895 г. в дирекцию театра входили Г. К. Градовский, А. П. Коломнин, А. Р. Кугель (1864—1928), П. Д. Ленский (князь Оболенский), А. Н. Маслов, Н. И. Холева. Режис­сером был приглашен Е. П. Карпов. При основаниитеатрав составе труппы были арти­сты: А. А. Пасхалова, 3. В. Холмская, Л. Б. Яворская, А. П. Никитина, К. А. Кара­тыгина, П. К. Красовский, М. А. Михайлов и др. П. А. Стрепетова (1850—1903) и В. П. Далматов (1845—1912) поступили в театр позднее (см. «Двадцатилетие театра имени А. С. Суворина. Бывш. театр Литературно-художественного общества. 1895— 1915». Составил Н. Долгов. Пг., 1915; Е. П. К а р нов. А. С. Суворин и основание театра Литературно-артистического кружка.— «Исторический вестник», 1914, № 8, стр. 449—470; № 9, стр. 873—902).

Михаил Адольфович Михайлов (Дмоховский) (ум. в 1914) — актер театра Ли­тературно-артистического кружка с 1895 по 1905 и с 1907 по 1912 г.

А. А. Пасхалова — актриса театра Литературно-артистического кружка с 1895 г.

В подлиннике ошибочно: 1897 г.

Чехов был в Одессе в 1894 и 1901 г., в Кисловодске— в 1896 г. Фотография, -о которой пишет Каратыгина,— неизвестна.

29 ноября 1898 г. Чехов писал А. С. Суворину: «У меня пять дней было крово­харкание и вот только сегодня отпустило. Но это между нами, не говорите никому. Я совсем не кашляю, температура нормальная, и моя кровь пугает других больше, чем меня» (XVII, 369).

27 октября 1898 г. Каратыгина послала Чехову следующую телеграмму: «До­рогой друг, приятель Антон Павлович, не смейте хворать, приезжайте скорей в Мо­скву на гастроли, похохочем, Клеопатра Каратыгин а». Текст телеграммы изо­билует ошибками, возможно, что Чехов нарочно ввел в свой ответ (подлинник неизве­стен) характерные для телеграмм искажения.

Ошибка: Чехов венчался в Москве.

Из этих писем известно одно, от 25 ноября 1901 г. (XIX, 176—177).

Каратыгина сама несколько раз обращалась к Чехову с разными просьбами — то помочь ей устроиться на работу, то дать ей взаймы денег, и Чехов всегда отзывался на ее просьбы. Последнее письмо Каратыгиной к писателю от 14 мая 1904 г. полно от­чаяния и горя. Она умоляла Чехова помочь ее брату Константину Александровичу Глухареву, больному туберкулезом, и дать деньги на его лечение и поездку в Фин­ляндию. Письмо кончается следующими словами. «Простите нахальство, готова заре­зать кого-нибудь. Каторжная жизнь. Ваша великая артистка земли Русской Кл. Ка­ратыгина. Как вы живете, милый нарядный литератор?» На это письмо Чехов, по-видимому, не смог ответить: в конце апреля он уехал из Ялты в Москву, где его здоровье резко ухудшилось, весь май он пролежал в постели, а 3 июня выехал в Баденвейлер.

Каратыгина ошиблась. 17 января 1904 г. в Московском Художественном театре Чехова чествовали по случаю первой постановки «Вишневого сада» и двадцатипятиле­тия его литературной деятельности.

Заключительную страницу воспоминаний, не имеющую отношения к Чехову, мы опускаем.

М. К. ЗАНЬКОВЕЦКАЯ. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Статья А. М. Борщаговского Публикация Н. И. Гитович

Исследователи жизни и творчества выдающейся украинской актрисы Марии Кон- стантиновпы Заньковецкой (Адасовской) (1860—1934) давно уже отметили ее знаком­ство и кратковременную дружбу с Чеховым. Основанием для этого служили воспоми­нания Заньковецкой, записанные Н. М. Лазурской (отрывок из них был опубликован в журнале «Силуэты», Одесса, 1922, № 1. Текст воспоминаний печатается ниже), а также единственное сохранившееся письмо Чехова к Заньковецкой от 12 января 1892 г. (см. его выше в настоящем томе). Со слов ряда близких Заньковецкой, прежде всего ее многолетнего друга и биографа Н. М. Лазурской и киевского журналиста В. А. Чаговца, было известно, что Чехов написал после отъезда Заньковецкой из Москвы в 1892 г. несколько писем к ней. Но эти письма сгорели во время пояшра старого дома Адасовских в с. Заньки на Черниговщине, и исследователям ос­тавалось только в самой общей форме ссылаться на факт переписки Чехова с Занько­вецкой.

Если биографы актрисы — даже при очевидной скудности материалов — не могли обойти молчанием ее знакомство и дружбу с Чеховым, то биографы писателя вообще не останавливали на этом эпизоде своего внимания. Воспоминания Заньковец­кой, затерянные на страницах одесских «Силуэтов», не вошли в основной фонд мемуар­ной литературы о Чехове; не подкрепленные чеховскими свидетельствами, они, быть может, вызывали и некоторое недоверие. Игнорировалось и письмо Чехова к Занько­вецкой,— оно не вошло даже в свод его писем в Полном собрании сочинений. Занько­вецкой в жизни писателя как бы не существовало.

Вместе с тем в Полном собрании сочинений (тт. XIII, XIV и XV) были впервые опубликованы письма Чехова к разным лицам, неопровержимо свидетельствующие о его дружбе с Заньковецкой, об увлечении ее талантом, об исключительно высокой оценке скупым на похвалы Чеховым самобытного искусства Заньковецкой. Благодаря этим письмам словно оживают, приобретают новый смысл и известные ранее немногие документы, которые до сих пор не выходили за рамки украинского театроведения. Все это создает возможность более полно охарактеризовать короткую по времени историю взаимоотношений Чехова и Заньковецкой.