Том 68. Чехов

Мария Константиновна Заньковецкая, дочь мелкопоместного дворянина К. К. Ада- совского, родилась в 1860 г. в селе Заньки, Нежинского уезда на Черниговщине. Стрем­ление к сцене рано охватило Марию Адасовскую. «Еще в пансионе,— писала она в «Ав­тобиографии» (1921), —я участвовала в ученических спектаклях и обратила на себя внимание всех учителей, которые советовали мне просить моих родителей отдать меня в театральную школу, но по существовавшим тогда взглядам и тенденциям традици­онных дворян на актеров об этом не могло быть и речи» («М. К. Заньковецька. Збхрник». Кшв, 1937, стр. 16).

Все препятствовало будущей актрисе: сословные предрассудки, воля отца, прось­бы и угрозы братьев, опасавшихся, что сестра-актриса помешает их служебной карье­ре, мольбы и настояния первого мужа Марии Константиновны, с которым она переехала в крепость Бендеры. «Взгляды мужа, — вспоминала Заньковецкая,— ничем не отличались от взглядов родителей, и мне лишь разрешалось, и то редко, иг­рать в любительских спектаклях, в которых я имела чрезвычайный успех. Я обожала искусство, любовь к сцене стала моей жизнью. Я не могла больше бороться со своей любовью и, порвав со всеми своими, поступила на сцену» (там же).

Так Мария Адасовская стала Заньковецкой, по имени родного села Заньки, в ко­тором прошли ее детство и юность. Именно там, в селе на Черниговщине, Заньковецкая глубоко впитала богатейшие впечатления, которые помогали ей на протяжении многих лет создавать столь правдивые и выразительные образы героинь из народа.

Сценический успех Заньковецкой необычаен даже для таких великих актрис, ка­кой была она. В 1882 г., в глубокой провинции России, на сцене Елисаветградского театра впервые засверкал ее талант в «Наталке Полтавке» Котляревского, а спустя че­тыре года, в 1886 г., ей рукоплескал Петербург, покоренный свежестью и народной са­мобытностью ее искусства.

Украинский театр той поры, объединявший таких выдающихся художников, как М. Кропивницкий, М. Заньковецкая, Н. Садовский, П. Саксаганский, И. Тобилевич, Г. Затыркевич,— был неожиданным и новым явлением для Петербурга и Москвы и по своему репертуару. Разрешенный, наконец, царским правительством, после долгих лет полного запрета, украинский театр все же подвергался чрезвычайным полицейским и цензурным преследованиям. Было запрещено играть по-украински классические пье­сы — западные и русские,— а также пьесы из жизни интеллигенции. Быт народных «низов», жизнь послереформенной украинской деревни •— такова была сфера, за пре­делы которой не разрешалось тогда выходить украинской драматургии. Это наклады­вало известные ограничения на драматургию, но вместе с тем позволило наиболее та­лантливым художникам, выходцам из народа, создать ряд выдающихся драм и коме­дий, проникнутых социальным протестом, демократическими идеалами, защищавших «униженных и оскорбленных», которые страдали в мире чистогана, насилия и зла.

Известно, что Заньковецкая своим исполнением в Петербурге и Москве роли Ха- ритины («Наймычка» Тобилевича) и главных женских ролей в пьесах «Бесталанная» Тобилевича, «Кулак, или паук», «Пока солнце взойдет — роса очи выест», «Дай сердцу волю — заведет в неволю» Кропивницкого произвела огромное впечатление на JI. Н. Толстого, И. Е. Репина, И. П. Павлова, В. В. Стасова, М. В. Нестерова, написавшего тогда же портрет Заньковецкой, и на многих других передовых людей того времени.

Впервые Чехов увидел Заньковецкую на сцене в Москве в октябре 1887 г., вероят­нее всего 9 или 10 октября, когда театральная Москва, включая и прославленных мас­теров Малого театра, аплодировала молодой актрисе в ее лучшей роли — Хари- тины-наймычки. В письме к Г.М.Чехову от 11 или 12 октября Чехов передавал свое впечатление от игры Заньковецкой: «Заньковецкая —• страшная сила! Суворин прав. Только она не на своем месте» (XIII, 373).

Чехов мог видеть Заньковецкую в эти дни октября в роли Харитины или Олены («Кулак, или паук»),— кстати, именно в этой последней роли Заньковецкая произвела сильное впечатление на Толстого,— а значит слова «страшная сила!» неотделимы от того гражданского содержания, какое заключалось в трагических судьбах Харитины или Олены. В чеховской оценке Заньковецкой выразилась цельность и последователь­ность театральных взглядов Чехова. Он, ниспровергавший европейского кумира Сару Бернар, отворачивавшийся от всего искусственного (даже в мастерском исполнении), манерного, ложно-приподнятого или погрязшего в натуралистических мелочах и по­дробностях, откликался на искусство страстное, искреннее, эмоционально захватываю­щее и поэтически окрыленное. Фраза Чехова, что Заньковецкая «не на своем месте», не случайна для него. Спустя четыре года, в январе 1892 г., познакомившись и сдружив­шись с артисткой, Чехов убеждает ее перейти на русскую сцену.

Значит ли это, что Чехов присоединил свой голос к довольно громкому хору «об­русителей» из петербургских и московских «салонов», настоятельно рекомендовавших Заньковецкой перейти на императорскую сцену? «На все попытки оставить меня на им­ператорской сцене,— писала Заньковецкая в автобиографии,— на приглашения, при­нудительные даже (курсив наш. — А. Б.), гг. Суворина в его театре, Корша — в его

ii еще многих других, невзирая на эти выгодные предложения и чрезвычайные ставки, каких до того времени почти никто не получал, невзирая на положение высокостоящего в то время русского театра, невзирая на все это,— я осталась на своей милой, хотя тог­да еще совсем бедной и репертуаром, и положением, и отношением к ней со стороны правительства украинской сцене ...» («М. К. Заньковецька. Зб'фннк». Кшв, 1937, стр. 19).

ЧЕХОВ

Проект памятника работы Н. А. Андреева, гипс, 1930—1931 гг. Третьяковская галерея, Москва

В этих словах Заньковецкой нет и тени рисовки, в них выразились глубокие убеж­дения артистки, пронесенные ею через всю ее творческую жизнь. Те же мысли она из­ложила в докладе на Первом всероссийском съезде сценических деятелей в 1898 г. и в знаменитом письме в редакции киевских газет от 19 января 1908 г., в котором она выражала свою веру «п лучшую будущность родного народа», в то, что «вольный гений этого народа создаст свое новое, свободное, национальное искусство», что «это искусство будет находиться в глубокой органической связи с интересами народных масс, будет помогать их разностороннему развитию, их борьбе за лучшее будущее, за красивого

духовно и сильного человека» (там же, стр. 157). Все это доказывает, что Занько- вецкая была не только замечательным художником, но и мужественным общественным деятелем, сознательным борцом за развитие украинского демократического театра.

Именно эта твердость и постоянство убеждений давали Заньковецкой силу и му­жество для отпора различным «обрусителям», презиравшим украинский народ. Но по­рой советы испробовать свои силы на русской сцене исходили от искренних друзей Заньковецкой — таких, как Нестеров или Чехов. Несомненно, что эти советы, даже в устах друзей, ранили Заньковецкую, вызывали ее протест. Ведь эти советы давали люди, которые, при всем желании, не могли до конца понять положение украинского актера, постичь его просветительскую миссию, проникнуться чувствами человека, гонимого и преследуемого царскими сатрапами, генерал-губернаторами Дрентельнами н Зелеными. Это были хотя и дружеские, но советы со стороны.

Однако для нас важно то, что побудительные мотивы Чехова в корне отличались от реакционных и корыстных мотивов Суворина и других господ, третировавших ук­раинский язык и культуру. Заньковецкая не преувеличивала, когда писала о «прину­дительных даже» приглашениях на русскую сцену. В ход пускалось все, вплоть до ма­териального давления, упреков в неблагодарности, скрытых угроз оставить украин­ский театр без поддержки и протекции.

А друзья Заньковецкой сетовали на «бедность репертуара», в чем сознавалась и сама актриса, мечтали увидеть ее в пьесах Островского, в лучших ролях мирового клас­сического репертуара, строжайше запрещенного украинскому театру. Их увлекала возможность увидеть Заньковецкую в новых ролях, которые дали бы ее огром­ному таланту возможность еще ярче развернуться. Заньковецкая — Лауренсня, Заньковецкая — Катерина, Заньковецкая — героиня шекспировских пьес,— вот о чем мечтали они. У Чехова, вероятно, были и свои затаенные творческие мечты, ибо Зань- ковецкая-актриса была рождена для чеховского театра — простая, правдивая, страст­ная и мягкая, без тени аффектации, с редкостным умением поддерживать единство и цельность сценического настроения. Чехов и в ту пору, когда он только начинал писать для театра, не мог не почувствовать этого. А украинский язык нисколько не мешал ему: обещая Заньковецкой написать пьесу, он спешит предупредить ее, что роль для нее будет «написана исключительно по-украински». Это чрезвычайно важное принципиаль­ное обстоятельство, кладущее резкую грань между советами Чехова и настояниями «обрусителей».

В свете сказанного мы можем по достоинству оценить и неоспоримое свидетельство М. П. Чеховой в письме к Лазурской: «М. К. Заньковецкая очень интересовала покой­ного брата и своим талантом заставила его любить украинский театр» (С. М. Д у р и л i н. MapiH Заньковецька, 1860—1934. Життя й творч1сть. Кщ'в, 1955, стр. 290).

Талант Заньковецкой произвел настолько глубокое впечатление на Чехова, что он вспоминает об актрисе в разной связи на протяжении всего следующего года. Так, 30 мая 1888 г., живя в Сумах, в усадьбе Линтваревой, он пишет Суворину: «Что каса­ется хохлов, то все женщины напоминают мне Заньковецкую, а все мужчины — Панаса Садовского» (XIV, 118.— Здесь у Чехова, по-видимому, описка: Садовского звали Нико­лаем, а его брат Панас принял на сцене фамилию Саксаганский). Снова упоминает он о Заньковецкой в письме к Суворину от 2 октября того же года (XIV, 174).

С началом личного знакомства Заньковецкая занимает еще более значительное место в жизни и переписке Чехова. Письма Чехова к А. И. Смагину и Н. М. Линтва­ревой позволяют точно установить дату их знакомства — 3 января 1892 г.

В письме к Смагину от 4 января 1892 г. Чехов сообщает: «Вчера до четырех часов утра я ездил по всяким Аркадиям и наливал себя шампанским; со мной,— добавляет он, переходя на шутливый тон,— ездила хохлацкая королева Заньковецкая, которую Украйна нэ забудэ. Она очень симпатична» (XV, 303). Спустя две недели, 18 января 1892 г., из деревни Белой, Нижегородской губернии, куда Чехов ездил для оказания помощи голодающим, он писал Н. М. Линтваревой: «Можэтэ себэ представить, я по­знакомился с хохлацкой королевой Заньковецкой, которую Украйна нэ забудэ. Она тоже хлопочет насчет хутора — хочет, чтоб я купил около нее, в Черниговской губер­нии. Барыня -веселая» (XV, 308). Несмотря на озорное подделывание под украинскую

речь п на бойкое замечание -— «барыня веселая», это письмо говорит о большом инте­ресе Чехова к Заньковецкой. Их дружба выросла так быстро, за каких-нибудь десять дней, что уже родилась идея покупки хутора на Укранпе где-нибудь по соседству с Занькамн.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ К РАССКАЗУ «ДАМА С СОБАЧКОЙ» Акварель Кукрыннксов, 1945—1946 гг.

Третьяковская галерея, Москва

Воспоминания Заньковецкой, печатаемые ниже, восполняют короткие упомина­ния в письмах Чехова и рисуют более подробно картнну ее знакомства с Чеховым и позднейшей встречи в конце 1892 г. Ее слова, сказанные о себе самой,—«я была молода, сама любила иногда „бесшабашное веселье"»—полностью согласуются с шутливой ха­рактеристикой в письме Чехова — «барыня веселая». И в целом эти воспоминания нуж­но считать вполне правдивыми и достоверными.

Автору этих строк приходилось в 1937 г., в пору работы над сборником «М. К. Заньковецька», вышедшим в Киеве, встречаться с Н. М. Лазурской и не раз убеждаться п ее исключительной точности и научной добросовестности, в ее скромности и правди­вости. В еще большей мере это можно отнести к самой Заньковецкой. Кто бы ни писал

о ней, неизменно отмечал ее исключительную искренность и скромность, доходившую порой до умаления собственных заслуг, до самоотречения. Для иллюстрации достаточ­но вспомнить ее письмо 1922 г. к администрации Государственного Народного театра, письмо, которым она решительно и навсегда оборвала свою артистическую работу. •«Нет уже у меня былых энергии, силы и работоспособности,— писала она с редкой для актрисы прямотой,— а заставлять моих colleg по амплуа играть, кроме своей, и мою очередь в спектаклях, злоупотреблять их терпением и лаской,— считаю впредь недо­пустимым и нахожу нужным положить наконец предел Простите и прощайте!» «М. К. Заньковецька». Зб1рник. Кшв, 1937, стр. 156).

Эти строки были написаны 1 марта 1922 г., за девять месяцев до опубликования в «Силуэтах» отрывка из воспоминаний Заньковецкой. Оба документа принадлежат од­ному и тому же чистому, мужественному уму и сердцу, неспособному к лукавству и расчетливости. Мы имеем право утверждать, что в воспоминаниях о встречах с Чехо­вым, записанных Лазурской и скрепленных именем Заньковецкой, не могло быть ни слова неправды.

* * *

В публикации «Силуэтов» текст воспоминаний был напечатан с небольшими купюрами и редакторскими поправками, несколько меняющими авторскую интонацию.

Воспоминания М. К. Заньковецкой печатаются нами по рукописи ее биографии, написанной Н. М. Лазурской (лл. 81—87). Рукопись в настоящее время хранится в архиве семьи покойной Н. М. Лазурской, в Киеве.

Я познакомилась с Чеховым у Суворина в Петербурге й очень по­дружилась с ним. Тогда он был еще совершенно здоров, широкоплеч, высок ростом. Ни за что бы не поверила тогда, что он погибнет от тубер­кулеза.

Однажды Анна Ивановна Суворина пригласила меня к себе и стала жаловаться на однообразно-утомительную обстановку их жизни: «Всё умные разговоры с утра до вечера и с вечера до утра. Всё журналисты, литераторы, литераторские споры. Ужасно хочется встряхнуться, хочет­ся бесшабашного веселья. Вы можете помочь мне в этом, Мария Констан­тиновна. Скажите Алексею Сергеевичу, что вам хочется посмотреть ле­дяные горы, и для вас он бросит всякую работу и поедет — он так любит вас». Что же, я была молода, сама любила иногда «бесшабашное веселье» и обещала Анне Ивановне «завести» Алексея Сергеевича. Пока же он был еще занят делами редакции, Анна Ивановна попросила меня прочесть вслух монолог Луизы из пьесы Шиллера «Коварство и любовь». Относи­тельно ледяных гор Анна Ивановна говорила почти шепотом, а прочесть монолог просила так подозрительно громко, что я невольно оглянулась: ее уютная гостиная была далеко от жилых комнат, двери завешены порть­ерами.Я взяла книгу, пробежала глазами монолог и начала читать.вслух. Едва я окончила, как раздались аплодисменты и из-за портьер выкати­лась целая группа литераторов, как оказалось нарочно подсаженная послушать меня в классическом монологе на русском языке. Среди вошед­ших был и Чехов. Ему тоже понравилось. Все окружили меня, представ­лялись, восхищались моим дарованием, советовали переходить на рус­скую сцену. Я возражала им, говоря, что я не хочу изменять своему мо­лодому украинскому делу, что мой южный акцент всегда будет меня стес­нять.

Мы будем специально для вас писать пьесы, где ваш южный акцент будет необходим,—говорили мне.

Да вот, отчего бы вам не сыграть Марьицу в «Каширской старине»,— обратился ко мне какой-то старик.

■— Нет, это невозможно.

Но почему?

«Каширская старина» написана каким-то «перековеркиевским язы­ком»,— заявила я, не соображая, что со мною говорит сам автор пьесы, почтенный Аверкиев.

Общий хохот оглушил меня. И Аверкиев хохотал больше всех.

Каким, каким языком? «Перековеркиевским»? Ха-ха-ха! Слышите, господа? Ну, хорошо. Я переработаю язык пьесы по вашим указаниям, дорогая Мария Константиновна.

Я смутилась и просила извинить чересчур смелую провинциалку. Однако компания развеселилась и, когда я стала расспрашивать Суворина о катанье с ледяных гор,— он моментально предложил всей компании ехать, чтобы показать «дорогой гостье» горы. Все охотно согласились, и к великому удовольствию Анны Ивановны мы отправились. Я никогда не каталась с гор и не предСтавЛял'а себе, насколько ошеломляюще это ощущение действует на новичков.

Моим спутником был Чехов, и когда наши саночки ухнули в ледяную бездну, сердце у меня замерло, и я вскрикнула не своим голосом — звон­ко и дико. Это очень понравилось Суворину.

Ах, как она вскрикнула! Нет, это какой-то особенно красивкй крик.

И Суворин сам стал спускаться со мной с гор, а я кричала ему в ухо,

что есть мочи, уже для того, чтобы доставить удовольствие старику...

Мурочка,— перебила я ее,— Суворин увлекался тобою? ¹

Нет, как женщиною не увлекался. Он просто любил меня дружески. Любил, по его словам, «как дорогое дитя» и как артистку — и любовь эту сохранил ко мне навсегда. Когда в 1899 г. я приезжала в Петербург участвовать в юбилейном вечере Котляревского, Суворин меня просто сконфузил: по окончании спектакля «Наталка Полтавка» я вышла в кос­тюме в зал, а Суворин, не обращая внимания на окружающую публику, подошел ко мне, поклонился до земли, поцеловал руку и сказал: «Вот самая талантливая, самая скромная, и самая мной любимая артистка».

Вот и Чехов очень хорошо ко мне относился, дорожил моим общест­вом, но не кавалерствовал и не влюблялся. Я потом часто видалась с ним в Москве. Он любил беседовать со мною,,навещал меня, когда я тоско­вала. Говорил, что у меня «красивая душа» и много милого, задушевного, чеховского. Как-то он зашел ко мне, а я была очень расстроена. Ему за­хотелось развлечь меня, и так как у меня был свободный вечер, он угово­рил пойти к Омону. Пошли. Едва только начали выходить шансонетки, разводить ручками и подымать ножки, мне еще тяжелее стало, я как зареву. Антон Павлович совсем растерялся, уговаривает меня, а у самого по лицу слезы текут. Потом, когда вышли оттуда и успокоились, он долго подтрунивал над тем, как Заньковецкая с Чеховым отправились развлечь­ся к Омону и что из этого вышло.

Он тоже уговаривал меня перейти на русскую сцену, а я в свою оче­редь стыдила его, что он, сам украинец, а подговаривает меня к измене². Журила его, что он не пишет на родном языке. А он мне возражал, что грешно зарывать талант, что на русской сцене дорога шире. Обещал написать пьесу, в которой для меня будет одна роль исключительно на украинском языке.

Потом как-то говорил, что уже пишет такую пьесу, но о дальнейшей ее судьбе я ничего не знаю: наши пути разошлись; он начал хворать, ему приходилось жить то в Крыму, то за границей, и больше я с ним не встречалась, а удивительной чистоты душевной был человек.

ПРИМЕЧАНИЯ

Здесь Н. М. Лазурская внесла в запись вопрос, заданный ею Заньковецкой

Называя Чехова украинцем, Заньковецкая допустила ошибку.

38 Литературное наследство, т. 68

А. С. ФЕЛЬДМАН. ЧЕХОВ НА САХАЛИНЕ

Публикация Н. И. Fetobeh

Воспоминания «Чехов на Сахалине», напечатанные в херсонской газете «Юг», 1904, № 1817, от 14 июля, являются единственными относящимися к периоду пребыва­ния писателя на о. Сахалине. Записаны сотрудником газеты «Юг» де-Линь со слов быв­шего сахалинского служащего Алексея Степановича Фельдмана, который в 1891 г. уехал с Сахалина и поселился в Херсоне.

Воспоминания относятся к моменту пребывания Чехова в Дуэ (на Северном Саха­лине), где он посетил Дуйскую и Воеводскую тюрьмы, смотрителем которых был в то время А. С. Фельдман. Оценка состояния этих тюрем, данная в «Острове Сахалине», свидетельствует, что Чехов был о Фельдмане весьма нелестного мнения.

О деятельности Фельдмана впоследствии неодобрительно отозвался в своих фелье­тонах и В. М. Дорошевич, также побывавший на Сахалине. Фельдман обвинил Доро­шевича в клевете. В 1898 г. по этому делу в качестве свидетеля привлекался Чехов (это видно из сохранившейся в ЛБ повестки с вызовом на допрос к судебному следователю по Ялтинскому уезду). См. также в настоящем томе телеграмму Чехова Дорошевичу от 30 апреля 1900 г. и примечания к ней.

О писательской деятельности Чехова на Сахалине до сих пор ничего не было из­вестно. В той же газете «Юг», 1904, № 1811, от 7 июля была напечатана заметка, вероят­но, со слов А. С. Фельдмана или его сына С. А. Фельдмана, бывшего в 1889—1890 гг. секретарем Корсаковского окружного полицейского управления. (По приезде на Южный Сахалин в Корсаковск Чехов жил на квартире у С. А. Фельдмана — см. X, 151, 152, 191.) В заметке сообщалось, что Чехов, будучи на Сахалине, написал рассказ из жизни беглых и трехактную комедию, озаглавленную «Генерал Кокет», в которой вывел одно видное служившее некогда на Сахалине лицо. В заметке сказано, что пьесу эту Чехов читал своим сахалинским знакомым, а в 1892 г. писал одному из них, что она совершенно готова, но что издание ее сопряжено с неко­торыми трудностями. Написать об этом Чехов мог Д. А. Булгаревичу или С. А. Фельд­ману, с которыми он в 1892 г. переписывался.

Других прямых данных о написании Чеховым этой пьесы не имеется, но в письме Е. П. Егорову от 26 января 1892 г. Чехов писал: «Увы! Пьеса моя поставлена не будет» (XV, 313). О какой пьесе шла речь, не установлено. В 1893 г. слухи о том, что Че­хов написал пьесу из сибирской жизни, проникли в печать. На одном из писем к Чехову Л. Я. Гуревич наклеена газетная вырезка: «Известный беллетрист Антон Чехов только что кончил новую комедию, героем которой является один из сосланных в Сибирь известных петербургских дельцов». Из какой газеты сделана вырезка — не установлено.

Д. А. Булгаревич в письме к Чехову от 5 июня 1891 г. называет начальника острова Сахалина генерала В. О. Кононовича —• «кокет»: «По получении кредита 4000 р. на содержание школ наш кокет на ч^п более удобным возложить заведо­вание на каждого в своем округе начальника». Так же назвал Кононовича в одном из писем к Чехову и С. А. Фельдман.

Бюст работы Н. Шлейфера, установ­ленный в 1908 г. в Баденвейлере

Фотография с подписью скульптора

Литературный музей, Москва

Один из членов сахалинской администрации, ныне проживающий в Херсоне, поделился со мной своими воспоминаниями о Чехове.

Воспоминания эти не лишены некоторого интереса.

Живо помню мою первую встречу с Чеховым,— говорил мой собе­седник.— Было серенькое, осеннее холодное утро. Возвращаясь из тюрь­мы, я встретил нашего тюремного доктора, шедшего с каким-то незнако­мым мне молодым человеком.

А мы только что были у вас! — еще издали крикнул мне доктор.— Вот рекомендую: Чехов, Антон Павлович. Приехал ревизовать вашу тюрьму.

Доктор весело захохотал, а Чехов, протягивая мне руку, смущенно бормотал:

Уж и ревизовать!..

Мне, помню, сразу понравилось лицо Чехова: славное, открытое, сту­денческое молодое лицо. Глаза умные, мягкие, ласковые н чуть-чуть грустные.

Мне хочется осмотреть вашу тюрьму. Можно?.. У меня имеется разрешение начальника острова,— поспешно добавил он, заметив мою нерешительность.

В тюрьме Чехов подолгу беседовал с каторжниками. Он сумел распо­ложить их к себе, и они относились к нему на редкость доверчиво. Мы диву давались. Каторжане в большинстве хитры, подозрительны и лживы. Случайным посетителям тюрьмы они рассказывают самые невероятные истории, обнаруживая при этом редкую изобретательность, но с Чеховым они беседовали необычайно просто и правдиво.

Душевный человек, их высокородие Антон Павлыч,— говорили арестанты.

Был у нас в тюрьме бессрочнокаторжный Кириан БлохаУгрюмый, необщительный, жестокий и хитрый, но даже он в разговоре с Чеховым изменялся до неузнаваемости, и тогда в его интонациях слышались такие нотки, каких мы и не предполагали в этом человеке-звере.

Когда каторжники уходили на работы, Чехов переносил свои наблю­дения на детей каторжан и поселенцев.

Че^ов любил детей какой-то особенной, трогательной любовью. Он обладал исключительным умением постигать их психологию и говорить с ними.

И дети с большой охотой шли к «дяде Павлычу». В его присутствии они играли в свою обычную игру «в бродяги». Игра эта состоит в том, что дети, подражая бродягам, делают сначала приготовления к побегу. За­пасаются спичками, сухарями, солью, водой и оружием. Когда все приго­товления закончены, дети разбиваются на две партии: одна изображает бродяг, а другая — береговую стражу и гиляков. «Стража» нападает на «бродяг», и закипает бой...

Чехов живо передал эту игру в одном из сахалинских очерков, к со­жалению, не изданном по «независящим обстоятельствам»².

Однажды Чехову пришлось присутствовать при наказании розгами одного арестанта³. Впечатление, произведенное этой сценой на Чехова, было столь сильно, что он долго не мог вспомнить о ней без дрожи в голосе.

Ведь это же ужасно, поймите,— говорил он с тоской и нервно ло­мал руки, хрустя пальцами. — Когда розга со свистом впилась в тело на­казуемого, во мне что-то оборвалось и застонало тысячью голосов...— рассказывал он тюремному доктору.

Весельчак-доктор смеялся и отвечал:

Пустяки, collega... Поживете — попривыкнете...

Вечером того же дня Чехов описал сцену наказания. Увы, и этот очерк постигла участь многих сахалинских рассказов...

В квартире доктора, где жил и Чехов, часто собирались по вечерам сахалинские служащие и их семьи.

Когда Чехов бывал «в ударе», он читал этой немногочисленной ауди­тории юморески из жизни сахалинских чиновников. Эти юморески не предназначались для печати. И тут же, по прочтении, они безжалостно уничтожались.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ О каторжном Блохе Чехов упоминает в книге «Остров Сахалин», гл. XXII.

¹ В главе XVII «Острова Сахалина», в которой Чехов написал о положении де­тей на Сахалине, имеется несколько строк и об играх сахалинских детей: «Играют они в солдаты и в арестанты. Мальчик, выйдя на улицу, кричит своим товарищам: „равняйсь!" „отставить!" Или же он кладет в мешок свои игрушки и кусок хлеба и говорит матери: „Я иду бродяжить".—„Гляди-кось, часом солдат подстрелит",— шутит мать; он идет на улицу и бродяжит там, а товарищи, изображающие солдат, ловят его. Сахалинские дети говорят о бродягах, розгах, плетях, знают, что такое палач, кандальные, сожитель».

⁸ О присутствии (вместе с доктором и смотрителем тюрьмы) при наказании плетьми арестанта в посту Дуэ, 13 августа 1890 г., Чехов вспоминает в гл. XXI «Острова Сахалина».

А. С. ЯКОВЛЕВ. А. П. ЧЕХОВ. ВОСПОМИНАНИЯ.

Публикация Ю. И. Масанова

Публикуемые воспоминания о Чехове были впервые напечатаны в московской га­зете «Русский листок» 1904, № 200, от 21 июля и № 201, от 22 июля под псевдонимом Язон и до настоящего времени оставались вне ноля зрения исследователей жизни и творчества А. П. Чехова, если не считать разысканий библиографа И. Ф. Масанова, который установил, что автором воспоминаний является Анатолий Сергеевич Яковлев, малоизвестный журналист и беллетрист, сын владельца типографии в Москве, сенато­ра и камергера Сергея Павловича Яковлева (см. «Чеховиана»).

В 1880-х годах, как это и рассказывает автор воспоминаний, Чехов был его учите­лем и готовил Яковлева по русскому языку к экзамену в гимназию. После встречи Яковлева с Чеховым в Серпухове на любительском спектакле в 1897 г. знакомство их возобновилось и далее не прерывалось до смерти Чехова.

Вступив в конце 1890-х годов на путь журналиста, Яковлев неоднократно обра­щался за помощью к Чехову, который всегда охотно откликался на запросы своего быв­шего ученика, читал его рассказы, давал советы и помогал ему печатать его произве­дения.

Яковлев сотрудничал в «Русских ведомостях», «С.-Петербургских ведомостях», «России», «Новом времени» и некоторых других периодических изданиях 1890—1900-х годов. Здесь он напечатал несколько рассказов, повестей, фельетонов и корреспонден- ций. В конце 1890-х годов Яковлев был чиновником особых поручений при самарском губернаторе, а в 1900-х годах недолгое время состоял редактором неофициальной час­ти «Орловских губернских ведомостей».

С 1897 г. между Яковлевым и Чеховым существовала довольно большая и про­должительная переписка. Письма Яковлева к Чехову и затрагивают, главным обра­зом, вопросы литературной работы самого Яковлева.

В 1898 г. Яковлев несколько раз обращается к Чехову по поводу своих рассказов, и Чехов дает ему рекомендательное письмо к Суворину, о чем свидетельствует письмо Яковлева к Чехову от 16 февраля 1898 г. из Самары: «Многоуважаемый Антон Павло­вич! Посылаю вам мой маленький рассказ „Ад" и очень прошу вас, если только найдете его достойным, послать его в _яНовое время". К моему большому сожалению, я не мог воспользоваться вашим рекомендательным письмом к Суворину, так как приехал в Питер за день до моей свадьбы и чувствовал себя нездоровым». Прочитав этот рассказ Яковлева, Чехов в неизвестном нам письме к Яковлеву сделал ему несколько указаний и советовал рассказ «почистить». 20 мая 1898 г. Яковлев писал Чехову: «Очень благода­рен вам за вашемилое письмо. „Ад" мой я „почищу" и в исправленном виде пришлю вам через несколько дней. Если это только вас не затруднит, то пошлите, пожалуйста, рас­сказ в „Новое время". Говоря совершенно откровенно, я очень стеснен в материальном отношении, а в _пНовом времени" платят сотрудникам, кажется, лучше. У меня почти готов еще один рассказ, и, как мне ни совестно, а я буду просить вас принять в судьбе его ваше любезное участие».

Вероятно, именно о рассказе Яковлева «Ад» идет речь в письме Чехова Суворину от 12 июня 1898 г. из Мелихова: «Простите, посылаю вам рассказ одного молодого че­ловека, некоего Анатолия Яковлева, моего ученика, который уже у вас печатался.

Прочтите, пожалуйста, и если можно, напечатайте. Рассказ недурной. Этого Яковле­ва (сына камергера С. П. Яковлева) я когда-то приготовлял в гимназию, и он, глядя на меня наивными глазами, спрашивал: „Ваш папаша камергер?" А теперь он уже женат и служит чиновником особых поручений у самарского губернатора. Бежит время, бе­жит!» (XVII, 273). Другие письма Яковлева к Чехову, относящиеся к 1898 г., также полны просьбами о просмотре его рассказов и содействии в их публикации.

В воспоминаниях о Чехове Яковлев приводит четыре отрывка из ответных писем Чехова: отрывок из письма от 27 марта 1897 г. с просьбой навестить его в кли­нике проф. Остроумова; отрывок из письма от начала апреля 1897 г. с советами по поводу рассказа Яковлева (в воспоминаниях Яковлев скрывает себя под инициа­лами А. С.); отрывок из письма от 26 или 27 октября 1898 г. из Ялты, с прось­бой похлопотать об Иване Павловиче Чехове; отрывок из письма конца декаб­ря 1902 г. в Калугу, где в это время жил Яковлев. Обоснование датировок этих писем и пояснения к ним мы даем в примечаниях. Воспоминания Яковлева, а также его пись­ма к Чехову, часть которых мы приводим в выдержках, говорят о том, что существо­вали и другие, не дошедшие до нас письма Чехова к Яковлеву и о нем. Так, например, с полной уверенностью можно сказать, что у Яковлева были следующие письма Чехо­ва: 1898 г., февраль. Рекомендательное письмо Чехова о Яковлеве к Суворину; 1898 г., май. Письмо Чехова к Яковлеву с советом «почистить» рассказ «Ад»; 1898 г., июль. Письмо Чехова к Яковлеву с отзывом о рассказе «Пожертвование»; 1898 г., октябрь. Письмо Чехова к Яковлеву с советом встретиться с Сувориным в театре.

Нет сомнения, что и в следующие годы Яковлев получал письма от Чехова, ко­торые, очевидно, нужно считать утерянными.

Мы с братом сидели в классной комнате, и наш гувернер-француз monsieur Jaque вдохновенно повторял нам, что цель грамматики заклю­чается в том, чтобы научить нас правильно читать и писать по-француз­ски, когда вошел отец. За ним следовал молодой, бедно одетый человек.

Вот ваши ученики,— проговорил отец.— Это, дети, ваш учитель русского языка.

Мы шаркнули ногами. Молодой человек сконфуженно протянул нам руку и спросил наши имена.

А меня зовут Антоном Павловичем Чеховым.

Худой, с ласковой улыбкой и добрыми серыми глазами, он сразу оча­ровал нас. Исподволь, не прибегая к наказаниям или принуждениям, он начал учить нас русскому языку, и эти уроки всегда доставляли нам большое удовольствие.

Прошло около двух месяцев. Как-то за обедом отец, обращаясь к од­ному из гостей, отвечал:

Да, я с вами совершенно согласен: у Чехова несомненный талант. Я убежден, что он, со временем, займет видное положение в литературе.

Мы узнали, что наш любимый учитель — писатель.

Для нас, зеленой молодежи, готовившейся поступить в лицей, слова «писатель», «поэт» и «артист» казались священными; а люди, носившие эти звания,— людьми необыкновенными.

И мы невольно стали относиться к Чехову совершенно иначе: прекра­тились самые невинные шалости и проказы, уроки выучивались назубок, мы смотрели на учителя с благоговением.

Чуткий Антон Павлович не мог не заметить этой сдержанности и с обычной ласковой улыбкой спросил:

Что это вы, господа, стали важничать?.. Уж не выдержали ли вы экзамена?.. Но, в таком случае, почему вы не в блестящих лицейских мундирах?..

Мы объяснили ему, в чем дело.

Вот как,— равнодушно протянул Чехов.— Друзья мои, ваш ба­тюшка слишком снисходителен. Никакого таланта у меня нет, а пишу я потому, что нужно писать, иначе вашему прекрасному учителю нечего будет кушать, а кушать ведь хочется каждый день. Правда? Спасибо, что есть такие добрые редакторы, которые печатают Антошу Чехонте.

Встретился я с «Антошей Чехонте» много лет спустя, и вот при каких обстоятельствах.

В Москве в 1897 году существовал тесный кружок любителей драмати­ческого искусства, в котором и я принимал участие. Душою кружка яв­лялась О. Н. Ш-ва, талантливая любительница

Однажды я получил от нее приглашение ехать «на гастроль» в Серпу­хов и играть в пользу земской школы.

День нашего приезда в Серпухов совпал со днем открытия цирка. Когда мы, артисты-любители, поехали со станции в город, обыватели провожали нас восклицаниями:

Это артисты из цирка!.. Это клоуны!..

Мы остановились в довольно невзрачном помещении клуба, где дол­жен был состояться спектакль. Клубный буфет был заперт, всем нам страшно хотелось есть, но нельзя было достать даже чаю. Хорошо, что предусмотрительная О. Н. Ш-ва привезла с собой бутербродов.

Перед началом спектакля я пошел в кассу, чтобы справиться, как идет продажа билетов.

У кассы стоял господин в pince-nez. Я внимательно посмотрел на него: лицо положительно знакомое. Через несколько минут я убедился в том, что передо мной милый учитель русского языка, А. П. Чехов. Та же доб­рая улыбка, те же добрые глаза... Только лицо обросло небольшой бо­родкой и носило следы утомления.

Я назвал себя, и мы горячо обнялись.

Оказалось, что Антон Павлович состоит попечителем той земской школы, в пользу которой мы играли.

Пошли обычные расспросы.

Как поживаете? — спросил я.

Скриплю помаленьку. Чувствую себя плоховато, хотя веду наи­приличнейший образ жизни. Я живу около Лопасни, в собственном име­нии. Итак, перед вами уже не бедняга-студент Антоша Чехонте, а поме­щик, или, вернее, нечто вроде старинного однодворца. Знаете что: дайте мне слово, что приедете ко мне в Мелихово?

После спектакля отправились на вокзал, где Антон Павлович уго­стил всех нас прекрасным ужином, и этот ужин вознаградил нас за все дневные лишения ².

Я совсем собрался ехать в Мелихово, как вдруг в феврале получаю от Чехова письмо.

«Я немножко захворал,— писал Антон Павлович,— заарестован док­тором и лежу теперь в клинике профессора Остроумова. У меня крово­харкание. Хуже всего то, что меня отсюда не выпустят раньше Пасхи, а мне хотелось уговорить вас дать еще один спектакль в Серпухове на святой неделе и хотелось самому взять на себя обязанности бутафора и декоратора. Пишу лежа. Навестите меня» ³.

На другой же день я поехал в клинику.

Могу ли я видеть Антона Павловича Чехова? — спросил я сестру милосердия и сказал свою фамилию.

Антон Павлович вас ожидает, но доктор просил предупредить, чтобы вы более десяти минут не сидели в палате и не заставляли Чехова долго говорить. Перед вами приезжал граф Л. Н. Толстой, пробыл у Ан­тона Павловича полчаса, и после этого свидания Чехов очень ослабел.

Когда я увидел Антона Павловича Чехова, одетого в серый больнич­ный халат, я был поражен его видом: он страшно похудел и побледнел.

Что это вы вздумали болеть?

И не говорите,— махнул он рукой.— Кровохаркание совсем заму­чило. Здесь мне душно. Скорее бы в Мелихово!..¹

Я попросил Чехова оказать поддержку одному моему приятелю, ко­торый начинал писать, и Антон Павлович обещал дать ему рекомендатель­ное письмо к А. С. Суворину.

Быстро прошли узаконенные десять минут, о чем напомнила сестра милосердия.

Пришлите-ка мне рассказ вашего приятеля,— сказал на прощанье Чехов.— Я его здесь прочту.

Через несколько дней Антон Павлович вернул мне рассказ вместе с письмом к Суворину и просил передать А. С. (инициалы моего приятеля) следующий ответ:

«Не мешало бы А. С. пока написать другой рассказ. Если он хочет за­ниматься литературой не как дилетант, а по-настоящему, то, пока молод, пусть пишет непрерывно, не дожидаясь ответов от редакций и независимо от этих ответов. Один хорошенький рассказ, написанный на пространстве целого года, не делает из него литератора, как один гвоздь, вбитый им в стену, не делает еще из него плотника. Пусть А. С. не смущается, если на первых порах потерпит неудачу: это так же обыкновенно и естественно, как если бы он свалился, севши на велосипед первый раз в жизни» ⁵.

После выхода из клиники Чехов находился в грустном, подавленном состоянии: очевидно, его беспокоила болезнь.

Но к осени его настроение стало другим, что видно из письма:

«Вы можете оказать мне услугу или протекцию, и мы будем квиты до самого страшного суда. Буде найдете это удобным, возьмите на себя труд похлопотать насчет И. П.⁶, который состоит на службе учителем уже почти 20 лет и давно хочет примазаться к какому-нибудь казенному училищу ради чинопроизводства — и никак не может. Как бы ему в конце концов получить коллежского регистратора? Увы, он так же, как и я, не имеет никакого чина. И. П. не кончил ни в университете, ни в гимназии, так как свою педагогическую карьеру начал чуть ли не с 18 лет. Но зато он счи­тается заслуженным и образцовым педагогом.. Он получил много наград, и грудь его подобна иконостасу: у него медалей, как у фельдфебеля, и если бы служба была государственной, то давно бы уже его произвели, по край­ней мере, в статские советники. Здоровье мое недурно, погода редко бы­вает плохой, работать я, по-видимому, уже начал, так что живется пока ничего себе. Кем вы состоите в министерстве земледелия? И я тоже не чужд вашему министерству, я состою корреспондентом отдела сельско­хозяйственной статистики, состою уже давно, так давно, что, кажется, уже имею право на ношение установленного знака (пустой коробки из-под сардин), но правом этим из вольнодумства не пользуюсь» ⁷.

На следующий год Антон Павлович опять приехал в Москву, которую он очень любил. Он остановился у своей сестры, Марии Павловны, в Дег­тярном переулке, где я его навестил.

Антон Павлович провел меня в свой кабинет, очень просто меблиро­ванный. На двери и на стене висели плакаты «Просят не курить». На столе лежало много рукописей.

А вы как будто помолодели,— заметил я.

Это верно. Угадайте, в чем секрет моей молодости? Я вставил зубы.

И, действительно, вставные зубы помолодили Чехова.

Ну-с, —весело произнес он,— наступает конец моим лишениям. Кажется, продажа моих сочинений Марксу состоится на днях.

На каких же условиях вы сошлись?

В том-то и дело, что в условиях мы пока не сходимся. Маркс предла­гает за все то, что я написал и напишу, 75 тысяч. А я хочу, чтобы он купил то, что уже мною написано, за 75 тысяч и заключил бы со мной следующий договор: все, что я напишу еще, я имею право печатать где мне угодно, а затем Маркс обязан включить новое произведение в собрание моих со­чинений и платить мне в первое пятилетие по 250 руб. за печатный лист, во второе пятилетие 500 руб., в третье —750 руб. и в четвертое — 1000 руб. Маркс пришел от этих условий в ужас и сказал, что я его разорю, что для того, чтобы заплатить мне и 75 тысяч, он должен занять, так как у него свободных денег нет. Но я готов дать ему расписку, написанную собствен­ною кровью, что не проживу и трех лет. Да и вы знаете, я пишу теперь очень мало. Должно быть исписался. Впрочем, и написал я немало. Страшно устал, хочется отдохнуть, как следует.

Разве вам мало приносят ваши сочинения, изданные Сувориным?

Суворину некогда заниматься своим книжным магазином, а потому там такая путаница, что сам черт ногу сломает... Дело у него, с первого взгляда, поставлено широко, а в результате книжный магазин едва ли дает 7%... И потом я хочу сразу получить капитал в руки.

Мне кажется,— заметили,— что вы делаете большую ошибку.— Вам нужно самому издать собрание ваших сочинений и, конечно, вьг получите не 75 тысяч, а несравненно больше.

Не говорите, не говорите. Издание сочинений — это страшная возня. Где мне, больному человеку, брать на себя такую обузу. И 75 ты­сяч — большие деньги. Повторяю вам, мне осталось жить очень недолго.

Полноте, Антон Павлович.

Друг мой, вы забываете, что я хоть и плохой, но все же доктор. Меня никакие медицинские светила не надуют: дело мое плохо, и капут не за горами... Бросим говорить об этом... Скорее бы покончить с Марксом.. - Зажил бы покойно, отдохнул бы.

Скажите, пожалуйста,— спросил я,— ваш первый рассказ был напечатан в «Будильнике»?

Нет, первый рассказ вышел в «Стрекозе» ⁸.

В 1900 году Антон Павлович приезжал в Москву ненадолго и, кажется, в этот приезд он и женился. Я был у него в «Дрездене»: он занимал очень- скромный номер.

А я опять нездоров,— сказал он.— Кровохарканье прошло, теперь мучит геморрой. Проклятая болезнь... Чудное средство от приступов ге­морроя— это Дорошевич. Молодец, Влас!.. Удивительно разнообразное остроумие!.. Вчера я до слез хохотал, читая его последний фельетон.

Он вообще очень любил Дорошевича и считал его одним из самых та­лантливых фельетонистов. Несколько лет спустя, когда один из гостей за­метил, что Дорошевич исписался, Антон Павлович ответил:

Нет. Дорошевич тот же, а мы к нему привыкли. Вот в чем дело.

Я заговорил и о другом фельетонисте, который начал входить в моду.

Ну, это бездарность,—произнес Чехов.— Я как-то говорю ему, что, несомненно, придет время, когда не нужно будет паспортов и когда люди не будут бояться смертной казни. На это он, представьте себе мое изумление, спросил: «Значит тогда всякий может резать на улице кого угодно?»

Антон Павлович был в духе, рассказывал много анекдотов, строил, планы насчет будущего.

Хочу,— говорил он,— посетить все петербургские и московские тюрьмы. Меня интересует тюремный вопрос. Думаю, что министр- юстиции разрешит. Я в прошлом году встретил Н.В. Муравьева ⁹ на набе­режной: он шел и нес в руках моих «Мужиков». Авось, «Мужики» соста­вят мне протекцию.

Я должен был уехать из Москвы и поселиться в Калуге и два года не виделся с Чеховым ¹⁰. За это время здоровье его сильно пошатнулось, и в конце декабря 1902 г. он писал:

«Калуга, вероятно, скучнейший из всех русских городов, но все же это лучше Крыма и Ялты, и потому позвольте позавидовать вам. Я целый месяц был нездоров, шла кровь горлом, ослабел. Теперь, по-видимому, дело пошло на поправку»^и.

В конце прошлого года ¹² я виделся с Антоном Павловичем в послед­ний раз.

Я нашел, что он сильно постарел и как-то осунулся.

Как вы себя чувствуете? — спросил я.

Скверно. Надо скорее бежать за границу, а денег совсем нет. От марк- совских 75 тысяч осталось одно неприятное воспоминание... Да, вы были когда-то правы: надо было самому издавать сочинения... Но разве я мог предполагать, что протяну еще пять лет?.. Тогда 75 тысяч казались мне неисчерпаемым богатством... Теперь, если бы не гонорар за пьесы, мне совсем нечего было бы есть!.. А, знаете, меня считают богатейшим чело­веком; вот, сегодня я получил два письма: в одном просят у меня взаймы 500 р., в другом — 750. Не правда ли, злая ирония? ...Я никогда ни од­ного письма не оставлял без ответа, но на эти не отвечу; не то, чтобы мне было стыдно сознаться в своей бедности, а я уверен, что этой бедности не поверят!..

Чехов говорил, сидя на диване и сложив руки на коленях (его люби­мая поза во время беседы).

«Вишневый сад» тоже меня не радует,— продолжал он с грустью в голосе,— Не могу разобраться: или пьеса никуда не годится, или арти­сты меня не понимают, или, наконец, они утомились после «Юлия Цезаря» и не могут сосредоточиться. Так, как идет у них пьеса теперь, «Вишневый сад» ставить нельзя.

Антон Павлович часто останавливался на полуслове, задумывался, и хотя прекрасная, одному ему свойственная улыбка изредка озаряла его лицо, но это была уже грустная улыбка, которая быстро исчезала, и на смену ей между бровями появлялась новая складка, указывавшая на то, что этот человек или сильно страдает, или думает о чем-нибудь очень важном...

Это последнее свидание произвело на меня тяжелое впечатление.

Замечательные черты в характере Чехова были: редкая для нашего черствого во всех отношениях времени — доброта и скромность.

Вот уж, правда, человек, который исключительно жил для других.

Студентом он бегал по урокам, писал рассказы, сам платил за право слушания лекций и еще помогал своим родным. И затем, когда его талант был уже признан, он опять-таки все отдавал своим близким, а на себя тратил гроши.

Чехов очень любил свое Мелихово, но там от несчастного случая (ка­жется, понесли лошади) скончался его отец ¹³. Матери и самому Антону Павловичу было очень грустно оставаться в имении. Мелихово продали. Здоровье Чехова становилось все хуже и хуже. Как раз в это время был заключен договор с Марксом, у Чехова появились деньги: он купил дачу в Крыму.

Произведенный в генералы от литературы, Антон Павлович до самой •смерти оставался милым, симпатичным добряком: не было ни одного начи­нающего литератора или журналиста, которому он не помог. Он снабжал их рекомендательными письмами, хлопотал за них у редакторов и изда­телей, и, когда произведение было напечатано, он ликовал.

Обладая идеально добрым сердцем, Чехов всегда находил доброе сердце и у своего ближнего.

Рекомендуя начинающего, он неизменно писал:

«...Это очень хороший и добрый человек...»

Отказывая себе подчас даже в необходимом, Антон Павлович не торо­пился написать какой-нибудь рассказ и послать его в любую редакцию, хотя отлично знал, что все, что бы он ни написал, будет тотчас напечатано.

Замечательно и бескорыстие Антона Павловича. Чеховский рассказ, напечатанный в «Ежемесячных литературных приложениях к „Ниве"», оплачивался по 1000 руб. за печатный лист. Тем не менее, он отдавал свои произведения и в другие издания, потому что он считал своим дол­гом выполнить обязательство перед подписчиками: его имя стояло в числе сотрудников, следовательно, в течение года он должен был что-нибудь написать. И последний его рассказ по этим соображениям был напечатан в «Журнале для всех», где ему платили не 1000, а 500 рублей. А лишние 500руб., ах, как они были нужны Антону Павловичу!..

Вспоминаю и такой случай.

К Чехову приехал при мне редактор молодого журнала.

Антон Павлович, спасите: журнал погибает, денег нет.

Я сам погибаю, у меня тоже денег нет,— отвечает Чехов.

Ради бога, дайте мне маленький рассказ. Он спасет мой журнал.

Антон Павлович задумался.

Гм!.. У меня готов рассказ, но я уже его обещал... Впрочем, возь­мите...

Господи!.. Антон Павлович!..— радостно воскликнул редактор.— Спасибо, от души спасибо!..

Не за что, не за что... Буду очень рад, если, действительно, помогу вам.

А ваши условия?

От этого увольте. Что можете — заплатите. Если денег у вас сей­час нет, подожду.

250?..— нерешительно проговорил редактор.

За глаза довольно.

Вот-с, извольте.

Когда редактор, рассыпавшийся в благодарностях, ушел, я не мог удержаться и сказал:

Это бог знает, что такое!.. Вам дорога каждая копейка, вы хотели послать рассказ Марксу и вместо тысячи берете 250 рублей.

Ну, полно!..— проговорил Чехов.— Разве вы не слышали, что у него дела плохи. Не погибать же нам вместе...

Я поклонился могиле моего дорогого, незабвенного учителя, и здесь, на кладбище, мне вспомнились его слова:

...«здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев, веет прощением, печалью и покоем» ¹⁴.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Здесь Яковлев ошибается в инициалах. Имеется в виду Елена Михайловна Шав- рова (1874—1937), беллетристка, готовившаяся к сценической карьере, занималась в музыкально-драматическом училище Московского общества литературы и искусства.

² Яковлев был участником Московского кружка любителей драматического ис­кусства. В конце февраля 1897 г. кружок выезжал в Серпухов для постановки спектакля в пользу местной земской школы, попечителем которой состоял Чехов. Были поставле­ны комедия Гнедича «Брак» и одноактная пьеса Бибикова «Приличия». Инициатором спектакля был Чехов.

⁸ Письмо это написано не в феврале, а в марте, не ранее 25-го, когда Чехов лег в клинику Остроумова.

Яковлев навестил больного Чехова в клинике проф. Остроумова в тот же день* когда у Чехова был JI. Н. Толстой. Это было 28 марта 1897 г.

Под инициалами А. С. здесь скрывается сам Яковлев, о чем убедительно говорят приведенные нами в предисловии к публикации выдержки из его писем к Чехову.

Приведенный текст совета Чехова по поводу рассказа А. С, является, очевидно,, несколько видоизмененным письмом Чехова к Яковлеву, возможно, в ответ на письмо- Яковлева к Чехову от 6 апреля 1897 г., которое мы цитировали в предисловии.

Ивана Павловича Чехова.

Настоящее письмо Чехова к Яковлеву можно датировать 26 или 27 октября 1898 г. (Ялта). В хлопотах об Иване Павловиче Чехове Антон Павлович надеялся на влиятельного отца адресата — сенатора Сергея Павловича Яковлева. Ответное письмо Яковлева Чехову датировано 30 октября 1898 г.: «Не знаю, как и благодарить вас, ми­лый и дорогой Антон Павлович, за все ваши хлопоты. Большое, сердечное вам спасибоГ Брата вашего, Ивана Павловича, можно произвести в чин и без службы в благотвори­тельном обществе: это может сделать Министерство в награду за полезную деятельность. Я говорил об этом кое с кем. Теперь необходимо иметь нечто вроде curriculum vitae вашего брата. Интересно знать: 1) все ли 20 лет прослужил он в Московской думе; 2) получал ли какие-нибудь награды; 3) выдавали ли ему денежные пособия; 4) где кончил он курс. В свободную минуту ответьте мне, пожалуйста, на эти вопросы. Прось­бу вашу исполню непременно: буду стараться, насколько сил хватит. Уверен, что не позже начала будущего года мы (т. е. я и министр народного просвещения) произведем Ивана Павловича в чин коллежского регистратора».

Получив это письмо, Чехов, вероятно, послал запрос И. П. Чехову. В письме к М. П. Чеховой (13 ноября 1898 г., Ялта) читаем: «Ивану поклон. Скажите, что я жду от него формулярного списка; мне не нужно точной копии, пусть вспомнит и сам напи­шет по памяти» (XVII, 356). 16 ноября 1898 г. Чехов писал Ивану Павловичуиз Ялты: «Милый Иван, я сегодня 16-го получил бумаги и уже послал их» (там же, стр. 358).

4 декабря 1898 г. Яковлев сообщал Чехову: «Дорогой Антон Павлович! Бумаги вашего брата я получил и переслал моему отцу. Ивану Павловичу необходимо, как я уже вам писал, представиться Сергею Павловичу, который примет его очень хорошо- и сделает все, что только возможно. Лучше было бы, если бы ваш брат навестил отца в праздник. Отец по праздникам свободнее».

13 декабря 1898 г. Чехов писал Ивану Павловичу: «До отъезда непременно побывай у Сергея Павловича. Если теперь не пойдешь, то придется ждать до конца будущего- года, так как представления бывают только к январю» (XVII, 387).

Очевидно ко второй половине декабря 1898 г. относится следующее письмо Яковле­ва к Чехову:

«Я только что отправил мое письмо вам, дорогой Антон Павлович, как получил письмо от отца. Сергей Павлович сообщает мне, что ваш брат у него был и что произ­водство его в чин возможно только в том случае, если Иван Павлович поступит на госу­дарственную службу по учебной части. В ведении Человеколюбивого общества, пред­седательствующим которого состоит в Москве мой отец, находится Набилковское муж­ское училище. Отец предложил Ивану Павловичу „прикомандироваться" к сему учили­щу... Одновременно с этим письмом посылаю вам № „СПб. Вед.", в котором напечатано, мое „Пожертвование"».

Речь идет о рассказе «Письмо к ученому соседу» («Стрекоза», 1880, № 10 от 9 марта). Был ли этот рассказ первым напечатанным рассказом Чехова или ему пред­шествовали более ранние — не установлено.

Николай Валерианович Муравьев (1850—1908)—крупный чиновник-юрист; с 1894 псь 1905 г. был министром юстиции.

По условиям службы Яковлев переезжал из города в город. В Калугу он пере­ехал в 1901 г. Отсюда он сообщал Чехову в одном из своих писем: «Как я уже писал вам, я обретаюсь в Калуге, где познакомился с вашими старыми искренно любящими вас друзьями — Киселевыми. Что за симпатичные и милые люди! Я часто бываю у них, и каждый раз мы вспоминаем вас... Не попадался ли вам номер „России" от 7 ноября, в котором был напечатан рассказ „Поручение"?»

Кроме приводимого Яковлевым отрывка из письма Чехова от конца декабря 1902 г., вероятно, существовали и другие письма Чехова к Яковлеву в Калугу, где- последний находился с 1901 г. и откуда он писал Чехову еще в 1901 г. (см. прим. 10).

Т. е. 1903 г.

Отец Чехова скончался не от несчастного случая, а от неудачной опе­рации.

Из рассказа «Ионыч» (IX, 293).

А. А. ХОТЯИНЦЕВА. ВСТРЕЧИ С ЧЕХОВЫМ

Публикация П. С. Попова

Александра Александровна Хотяинцева (1865—1942) — художница, внучка де­кабриста Ивана Николаевича Хотяинцева (1785—1863), не сосланного в Сибирь бла­годаря тому, что близкий друг его Пестель успел перед своим арестом уничтожить компрометирующие Хотяинцева документы. А. А. Хотяинцева сообщила, что у нее хра­нился альбом ее деда, декабриста, в котором находились стишки, очень понравившие­ся Антону Павловичу:

Мило с милым веселиться, Мило с милой слезы лить, Мило сердцем с ней делиться, Мило с милой милым быть.

А. А. Хотяинцева училась в Училище живописи, ваяния и зодчества, где получила медаль. Занималась у Репина в Академии художеств, также в Париже в студии Merson и Collin; по образцу подобных свободных студий учредила в Москве Художественную мастерскую, где преподавали В. А. Серов, К. А. Коровин и Н. П. Ульянов. В 1923 г. сов­местно с Т. Л. Сухотиной-Толстой организовала подобную же студию, где преподавал К. Ф. Юон. Участвовала в московских и петербургских выставках. В чеховском доме в Ялте имеется ее картина «Вишневый сад»(см. на стр. 659) и акварель-автокарйкатура.

Известно 13 писем Чехова к А. А. Хотяинцевой. В архиве Чехова писем Хотяин- цевой не сохранилось. Автограф мемуаров находится в собрании П. С. Попова.

А. А. Хотяинцева была не только талантливой художницей, но владела и пером. Ее воспоминания, пересыпанные шутками и юморесками, которыми она обменивалась с Чеховым, живо передают атмосферу непринужденности и жизнерадостности, столь характерную для Чехова.

Конец декабря 1897 года.

Моросит теплый дождь. Море, пальмы, запах желтофиолей...

Ницца! ¹

Rue Gounod, Pension russe,— веселый голос Антона Павловича:

Здравствуйте! Хорошо, что вы приехали, за обедом здесь pintade * ² подают! Завтра в Монте-Карло поедем, на рулетку! (Я приехала из Па­рижа, в письме Антон Павлович обещал приготовить мне комнату) ³.

Комнаты в большом доме все заняты, вам дают в depeadance — маленьком флигеле, во дворе. Здесь живет человек сорок русских, никто из них никогда не слыхал обо мне, никто не знает, кто я! Впрочем, одна дама смутно подозревает, что я пишу в газетах.

Через несколько дней, однако, появились какие-то молодые супруги из Киева, очевидно, знавшие, кто такой Чехов.

Комната их была рядом с комнатой Антона Павловича, и через тон­кую стенку было слышно довольно ясно, как они по очереди читали друг другу рассказы Чехова. Это забавляло Антона Павловича. Иногда сразу нельзя было догадаться, какой именно рассказ читается, тогда автор при­кладывал ухо к стене и слушал.

ЧЕХОВ Рисунок А. А. Хотяинцевой

Внизу надпись рукою художницы: «Чехов мечтает об Книппер» и «Ася после бани в художественном

экстазе. 1899 г. 22 января»

Литературный музей, Москва

А... «Свадьба»... нет, нет... Да, «Свадьба»!

Я нарисовала на это карикатуру и пугала, что он простудит ухо ⁴.

Публика в пансионе была в общем малоинтересная. За табльдотом рядом с Чеховым сидела пожилая сердитая дама, вдова известного педа­гога Константина Дмитриевича Ушинского. Про нее Антон Павлович говорил:

Заметили вы, как она особенно сердится, когда мне подают блюдо и я накладываю себе на тарелку? Ей всегда кажется, что я беру именно ее кусок.

Напротив сидела старая толстая купчиха из Москвы, прозванная Ан­тоном Павловичем «Трущобой» ⁵. Она была постоянно недовольна всем п всеми, никуда не ходпла, только сидела в саду, на солнышке. Ее при­везли в Ниццу знакомые и здесь оставили. Ни на одном языке, кроме русского, она не говорила, очень скучала, мечтала о возвращении до­мой, но одна ехать не решалась.

Чехов пожалел ее и вскоре — надо было видеть ее радость — объявил ей:

Собирайтесь, едут мои знакомые, они доставят вас до самой Москвы!

В виде благодарности «Трущоба» должна была отвезти кому-то в пода­рок от Антона Павловича две палки. Вообще всем, возвращавшимся в Россию, давались поручения. Антон Павлович очень любил делать по­дарки, предметы посылались иногда самые неожиданные, например — штопор...

Рядом с «Трущобой» сидели и, не умолкая, болтали две «баронессы» ⁶, мать п дочь, худые, высокие, с длинными носами, модно, но безвкусно одетые. Клички давать не пришлось, ярлычок был уже приклеен! Но как-то раз дочка явилась с большим черепаховым гребнем, воткнутым в высокую прическу; гребень был похож на рыбий хвост. С тех пор моло­дая баронесса стала называться «рыба хвостом кверху». В моих карика­турах начался «роман» — Чехов ухаживает за «рыбой». Старая баронесса препятствует — он беден; она заметила, что в рулетку он всегда проиг­рывает. Чехов в вагоне, возвращается из Монте-Карло с большим мешком золота, с оружием — штопором — в руке, охраняет свое сокровище, а баронессы сидят напротив и умильно на него смотрят. Чехов в красном галстуке — у него было пристрастие к этому цвету — делает предложе­ние. Встреча в Мелихове: родители, сестра, домочадцы и собаки...Чехов тащит на плече пальму.

Хорошо бы такую в Мелихове посадить!— говорил он, любуясь какой-нибудь особенно высокой (пальмой).

Свадьба, кортеж знакомых... молодые уезжают на собственной яхте⁷.

Антону Павловичу нравились мои рисунки, он шутил:

Вы скоро будете большие деньги загребать, как мой брат Николай! Всегда будете на извозчиках ездить!

От других лиц остались в памяти только прозвища: «дама, которая думает, что она еще может нравиться», «дорогая кукла». Прозвища уста­навливались твердо. Если я спрашивала: пойдем сегодня к «Кукле»? Антон Павлович непременно поправлял: к «Дорогой кукле». Эта дама была женой какого-то губернатора. Она была больна, лежала в постели всегда в очень нарядных белых кофточках, отделанных кружевами и яркими бантиками, каждый раз другого цвета. Она скучала и очень просила приходить к ней по вечерам. Чехова читала ⁸.

По утрам Антон Павлович гулял на Promenade des Anglais и, греясь на солнце, читал французские газеты. В то время они были очень интерес­ны — шло дело Дрейфуса, о котором Чехов не мог говорить без волнения".

щ

к ^ /

,»* »/ \ ? / 1

/ ⁴ Г, \

V

/

\

/

\ ' \

¹ , ~ТЗ - --­ч ' ■

// I.

; - I ШТИ »' ^

I ;

■ J » * V лл * j V

ЧЕХОВ Рисунок А. А. Хотяинцевой Внизу надпись рукою художницы: «Чехов смотрит на Дроздову. 25 мая ! Литературный музей, Москва

Из России получалось «Новое время». Прочитав номер газеты, Антон Павлович никогда не забывал заклеить его новой бандеролью с адресом Menton. Maison Russe ¹⁰ и опустить в почтовый ящик. По утру же неиз­менно перед домом появлялись, по выражению Антона Павловича, «сбор­щики податей» — певцы, музыканты со скрипкой, мандолиной, гитарой. Антон Павлович любил их слушать и «подать» всегда была приготовлена.

Однажды пришла совсем незнакомая девочка-подросток и так серьез­но и энергично потребовала, чтобы Чехов позировал ей для фотографии, что ему пришлось согласиться и быть «жертвой славы»! На другой день был прислан большой букет цветов, вероятно от нее, но фотографии не было.

Писем Антон Павлович получал много, и сам писал их много, но уве­рял, что не любит писать писем.

Некогда, видите, какой большой писательский бугор у меня на пальце? Кончаю один рассказ, сейчас же надо писать следующий...Трудно только заглавие придумать, й первые строки тоже трудно, а потом все само пишется... и зачем заглавия? Просто бы № 1, 2 и т. д.

Однажды, взглянув на адрес, написанный мной на конверте, он на­кинулся на меня:

Вам не стыдно так неразборчиво писать адрес? Ведь вы затрудняете работу почтальона!

Я устыдилась и запомнила.

Даже в таких мелочах проявлялась та действенная и неустанная лю­бовь к людям, которая так поражает и трогает в Чехове. И как его воз­мущали обывательская некультурность и отсутствие любознательности!

Рассказывал... Люди обеспеченные, могут жить хорошо. В парадных комнатах все отлично, в детской — грязновато, в кухне — тараканы! А спросите их, есть ли у них в доме Пушкин? Конечно, не окажется.

Между завтраком и обедом публика пансиона ездила в Монте-Карло, разговоры за столом обыкновенно касались этого развлечения. Ездил и Чехов и находил, что там очень много интересного ^п. Один раз он видел, как проигравшийся англичанин, сидя за игорным столом с очень равно­душным лицом, изорвал в клочки свое портмонэ, смял и скрутил метал­лический ободок, и потом только, очень спокойно, пошел.

По вечерам очень часто приходил приятель Антона Павловича, док­тор Вальтер ¹², и мы втроем пили чай в комнате Чехова; в пансионе чай вечером не полагался, но мы, по русской привычке, не обходились без него. Вспоминали и говорили о России. Антон Павлович очень любил зиму, снег и скучал о них, «как сибирская лайка».

Впоследствии, когда ему пришлось устраивать свой сад в Ялте, где в садах много вечнозеленых растений, он насадил деревья с опадающей листвой, чтобы «чувствовать весну». Он очень любил цветы. В Мелихове он разводил розы, гордился ими. Гостьям-дачницам из соседнего имения (Васькина) он сам нарезал букеты. Но срезал «спелые» цветы, те, которые нужно было срезать по правилам садоводства, и «чеховские» розы иногда начинали осыпаться дорогой, к большому огорчению дачниц, особенно одной, поклонницы Чехова, которую Антон Павлович прозвал «Аделаи­дой». Звали ее совсем иначе.

Она похожа на Аделаиду ¹³,— говорил он.

Тут же около роз находился огород с любимыми «красненькими» (помидоры) и «синенькими» (баклажаны) и другими овощами.

Раз я рисовала флигелек Антона Павловича с красным флажком на крыше, означавшим, что хозяин — дома и соседи-крестьяне могут прихо­дить за советом. Хозяин, разговаривая со мной, прохаживался по дорож­ке за моей спиной, и неизменные его спутники таксы: «царский вагон», или Бром, и «рыжая корова», или Хина, сопровождали его. Кончаю рисовать, поднимаюсь, стоять не могу! Моя туфля-лодочка держалась

только на носке, а в пятку Антон Павлович успел всунуть луковицу! Трудно было даже предположить, что Чехов тяжело болен, так он был весел п жизнерадостен.

— И я и Левитан не ценили жизни, пока были совершенно здо­ровы, теперь только, когда мы оба серьезно заболели, мы поняли ее прелесть!

ЧЕХОВ

Фотография с дарственной надписью: «Александре Александровне

30

Хотяинцевой. Антон Чехов. 97 —уТГ~* Дом-музей Чехова, Москва

В то время, когда я была в Мелихове, Антон Павлович собирал для издания все свои рассказы, напечатанные в юмористических журналах. Его брат разбирал эти старые журналы и вслух читал рассказы. Чехов заливался смехом:

— Это мои рассказ? Совсем не помню! А смешно... В ходу были всякие домашние словечки, забавные прибаутки. Антон Павлович поддразнивал меня и, если я попадалась,— утешал:

39 Литературное наследство, т. 68

БАРОНЕССЫ ДЕРШАУ,

ОБИТАТЕЛЬНИЦ Ы РУССКОГО ПАНСИОНА В НИЦЦЕ

Карикатура (акварель) А. А. Хотяинцевой. Ницца, 1897 г.

Дом-музей Чехова, Москва

Говорить глупости — привилегия умных людей! Себя называл Потемкиным:

Когда я еду мимо церкви, всегда звонят, так было с Потемкиным. Я усомнилась. Дня через два, рано утром, мы поехали на станцию.

Проезжаем через село, равняемся с церковью — зазвонили колокола.

Слышите?! Что я вам говорил?— И тут же спросил,— неожидан­ные вопросы были ему свойственны: — А вы играли в моем «Медведе»? Нет? Очень приятно, а то каждая почти барышня начинает свое знаком­ство со мной: «А я играла вашего „Медведя"!»

Кроме Мелихова, общие воспоминания у нас были и о Богимове, где Чеховы провели лето и куда я попала через несколько лет после них. В гостиной с колоннами все так же еще стоял большой старинный диван карельской березы; на спинке его было написано братом Антона Павло­вича такое стихотворение:

На этом просторном диване, От тяжких трудов опочив, Валялся здесь Чехов в нирване, Десяток листов исстрочив. Здесь сил набирался писатель, Мотивы и темы искал. О, как же ты счастлив, читатель, Что этот диван увидал!

В соседнем имении вокруг сада шла, совсем необычно, аллея из елок. Отсюда она попала в «Дом с мезонином» ¹⁴.

Так в воспоминаниях о России проходило вечернее чаепитие у Антона Павловича в Ницце. Он норовил его затянуть, но д-р Вальтер не позво­лял ему поздно ложиться спать.

Приблизительно около десяти часов где-то по соседству кричал осел, и каждый раз, несмотря на то, что мы знали об этом, так громко и неожи­данно, что Антон Павлович начинал смеяться. Ослиный крик стал счи­таться сигналом к окончанию нашей вечерней беседы. Д-р Вальтер п я желали Антону Павловичу покойной ночи и уходили. Помню одно исключение — встречу Нового 98 года — ровно в полночь.

Весной 98 года Антон Павлович приехал в Париж. Максим Максимо­вич Ковалевский ¹⁵ и я встретили его на вокзале. Приехал бодрый и весе­лый. Нашу небольшую компанию русских художниц раскритиковал:

Живете как на Ваганькове! Скучно, нельзя же все только работать, надо развлекаться, ходить по театрам. Непременно посмотрите в Folies bergeres новую пьесу, очень смешная: «Nouveau jeu»,— и несколько позже спросил: «Послушались, посмотрели смешную пьесу?».

Чехов говорил, что «Кармен» самая любимая его опера. Цирк он тоже очень любил. Осенью 98 г. перед отъездом из Москвы он пригласил меня пойти в цирк с ним и Алексеем Сергеевичем Сувориным.

В цирке я скоро устала и захотела уйти одна, но мои спутники решили тоже уйти. Была чудесная звездная ночь, после жары и духоты в цирке дышалось легко. Я выразила свое удовольствие по этому поводу, и Антон Павлович сказал:

Так легко наверно дышится человеку, который выходит из кон­систории, где он только что развелся!

П Р И М Е Ч А II II Я

¹ А. А. Хотяинцева приехала в Пиццу из Парижа, где она жила с конца октября 1897 г. О своем приезде она уведомляла М. П. Чехову в письме от 26 декабря 1897 г.: «Спешу сообщить вам приятное: сегодня утром приехала в Ниццу и застала Антона Павловича в хорошем виде и настроении. Мне пришла в голову бриллиантовая пдея вместе встретить Новый год, вот я и прикатила. Ницца встретила меня дождем и сы­ростью, но все-такн пальмы и апельсины взаправду растут на воздухе, а море хорошо даже при таком сыром небе, как сегодня. Мы уже два раза гуляли по набережной. Я приехала раньше, чем написала, так что Антон Павлович только собирался идти меня встречать. В промежутки прогулок завтракали, за табльдотом. Дамы все ндолицы, в особенности одна баронесса похожа на рыбу. Я, по-видпмому, буду их шокировать

У ,

ЗА ТАБЛЬДОТОМ В РУССКОМ ПАНСИОНЕ В НИЦЦЕ Карикатура (акварель) А. А. Хотяппцевой, Ницца, 1897 г. Дом-музей Чехова, Москва

чехов в третьяковской галегее перед своим портретом, написанным

И. Э. БРАЗОМ Шарж (акварель) А. А. Хотяинцевой, 1898 г.

Дом-музей Чехова, Москва

моим поведением и отсутствием туалетов. Здесь ведь считается неприличным пойти в комнату к мужчине, а я все время сидела у Антона Павловича. Комната у пего славная, угловая, два больших окна (здесь ведь окна до полу), на кровати и окнах белые зана­веси. Он сказал мне, что послал вамцветы, интересно, как они дошли. Передо мной сей­час стоит букет роз, но мы все-таки решили, что мелиховские гораздо лучше» (ЛБ).

В настоящем томе на стр. 219 воспроизведена карикатура Хотяинцевой — Чехов в раздумье над меню в русском пансионе в Ницце.

См. письмо Чехова от 19/31 декабря 1897 г. (XVII, 197—198).

Эта карикатура не сохранилась.

Мария Антоновна Житкова (см. XVII, 210, 211, 216, 220).

" Мать и дочь Дершау (см. XVII, 179, 218, 220, 225, 249).

Одна из карикатур на «баронесс» сохранилась и воспроизведена на стр. 610.

Чехов писал Хотяинцевой в феврале 1898 г.: «У дорогой куклы бываю каждый вечер и пыо у нее чай со сдобной булкой» (XVII, 225).

^s В том же письме Чехов писал о деле Дрейфуса: «Вы спрашиваете меня, все ли я еще думаю, что Золя прав. А я вас спрашиваю: неужели вы обо мне такого дурного мнения,что могли усумниться хоть на минуту, что я не на стороне Золя?» (там же).

В Ментоне в то время жила художница Е. М. Мартынова.

1 января 1898 г. Чехов писал сестре: «Вчера возил я А. А. Хотяинцеву в Монте- Карло и показывал ей рулетку, но она, как вообще женщины, лишена того хорошего любопытства, которое так двигает мужчин,и на нее ничто не производит впечатления. Одета она в то же платье, в каком была в Мелихове. Среди русских, обедающих в Pension russe, она самая интеллигентная, даже сравнивать нельзя» (XVII, 206).

Живший в Ницце врач-бактериолог Владимир Григорьевич Вальтер.

Одно время у владельца имения «Васькино» Семенковича на даче жила семья директора Московского кадетского корпуса Шатилова. А. А. Хотяинцева и дочь директора другого Московского кадетского корпуса, приехав к Чеховым, привели в Мелихово свою знакомую Шатилову с сыном мальчиком и гувернером Майо. Шатилова оказалась большой поклонницей таланта Чехова. Однажды, забыв ее имя, Антон Павло­вич назвал ее Аделаидой. Это имя очепь к ней подошло, и с той поры это имя за ней так и осталось (указание М. П. Чеховой, сделанное 31 мая 1941 г.).

Даньково, имение Крюковых. См. фотографию «пней от еловых аллей в Дань- кове» на стр. И брошюры С. Самойловича «По Ферзиковскому району». Калуга, 1930.

О М. М. Ковалевском см. выше, стр. 216.

Е. П. ПЕШКОВА. ВСТРЕЧИ С ЧЕХОВЫМ [138]

В 1898 г. мы с Алексеем Максимовичем и полугодовалым сынишкой вернулись в Нижний Новгород. Нам посчастливилось найти квартиру в первом этаже дома, который стоял в глубине двора, окнами в сад, не­заметно переходивший в овраг, густо заросший деревьями. Казалось, что живешь не в шумном городе. А Ильинка, улица, на которой стоял этот дом, была действительно шумной, с нее шел спуск в нижнюю часть горо­да. Помню, что как раз на этой квартире почти каждый вечер мы читали Чехова.

Алексей Максимович, бывая в редакции «Нижегородского листка», где получалось много газет и журналов, следил — не появится ли новый рассказ Антона Павловича. Потом приносил его домой, и мы читали и перечитывали его.

Обыск и арест 6 мая 1898 г. прервали нашу тихую жизнь. Алексея Максимовича увезли в Тифлис, я с сынишкой вернулась к матери в Са­мару.

Только осенью 1898 г. мы вновь приехали в Нижний, и тут Алексей Максимович послал Антону Павловичу свое первое письмо и свои книжки.

Целый год продолжалась их переписка. Алексей Максимович послал Антону Павловичу свою карточку с маленьким сыном на плечах и полу­чил от Антона Павловича его фотографию, сделанную Леонидом Вален­тиновичем Срединым.

Лишь\(19 марта 1899 г., приехав на лечение в Ялту, Алексей Макси­мович познакомился с Чеховым.

Через два-три дня он мне писал: «Живу. Чехов — человек на редкость. Добрый, мягкий, вдумчивый. Публика страшно любит его и надоедает ему. Знакомых у него здесь — конца нет. Говорить с ним в высокой сте­пени приятно, и давно уже я не говорил с таким удовольствием, с каким говорю с ним...»

Все время пребывания Алексея Максимовича в Ялте в 1899 г. он часто видится с Чеховым. То они встречаются в книжном магазине Синани — своего рода клубе для приезжих писателей, художников, артистов,— то сидят на скамье у этого магазина, любуясь морем. В одном из писем из Ялты Алексей Максимович пишет: «Какой одинокий человек Чехов и как его плохо понимают. Около него всегда огромное количество по­клонников и поклонниц, а на печати у него вырезано: „одинокому — везде пустыня", и это не рисовка. Он родился немножко рано». В письме от 23 марта 1899 г. Алексей Максимович пишет мне тоже из Ялты: «Всю ночь, до шести утра, просидел у Чехова. Как он интересен и хорош! Но здоровье его в очень опасном положении, процесс у него кровото­чивый, медленный, но верный. Он не знает этого, хотел к Пасхе ехать, в Москву, но, кажется, его не пустят отсюда».

А в другом письме через несколько дней после этого Алексей Мак­симович сообщает: «Будет вечер в пользу голодающих: Чехов, Елпать- евский и я будем читать...»

Алексей Максимович был совершенно пленен Антоном Павловичем. Заглазно и я была под его обаянием. Познакомилась я с Антоном Павловичем лишь весной 1900 г., когда мы вместе с А. М. приехали в Ялту и поселились в квартирке над гостиницей «Ялта», в уличке, ве­дущей на Дарсану. Туда вместе с Буниным, если не ошибаюсь, зашел к нам Антон Павлович.

После этого и я несколько раз была с А. М. в доме Антона Павловича, говорила с ним мало, так как в те годы была болезненно застенчива и краснела по всякому поводу. Очень тепло встретила меня, заметив это, матушка Антона Павловича — Евгения Яковлевна — «мамаша», как он ее ласково называл.)^

В эту весну в Ялте собралось много литераторов: Дмитрий Нарки- сович Мамин-Сибиряк со своей дочкой Аленушкой, Константин Михай­лович Станюкович, Александр Иванович Куприн, завсегдатай дома Чеховых Иван Алексеевич Бунин, Евгений Николаевич Чириков, Сер­гей Яковлевич Елпатьевский с семьей — все они бывали у Чехова.

Вскоре приехали артисты Художественного театра. И тихий дом Антона Павловича ожил — с утра до вечера там бывали артисты, и в доме и в саду царило веселое настроение.

Вскоре после их отъезда Антон Павлович участвовал в поездке на Кав­каз, на которую его вдохновил Алексей Максимович своими восторженными рассказами о величественных красотах Кавказа. В этой поездке участво­вали, кроме Алексея Максимовича и Антона Павловича,— Виктор Ми­хайлович Васнецов, доктор Александр Николаевич Алексин и Леонид Валентинович Средин.

11 июня 1900 г. они вернулись из этой поездки, я на время их путешествия оставалась с сыном в Ялте. Через несколько дней после их возвращения мы уехали в Мануйловку, село Полтавской области, куда Алексей Максимович очень звал приехать Антона Павловича.

Поселились в окруженном парком доме, где было пять комнат. Одна из комнат этого домика сразу была предназначена для Антона Павловича.

Когда Алексей Максимович осматривал старый барский дом в том же парке, у него явилась мысль поместить Антона Павловича в одной из ком­нат этого дома. Он стоял недалеко от нашего.

Вот что пишет, приехав в Мануйловку, Антону Павловичу — Алек­сей Максимович:

«Хорошо в этой Мануйловке, очень хорошо. Тихо, мирно, немножко грустно. И немножко неловко, странно видеть кучи людей, которые со­всем не говорят о литературе, театре и о всем „прекрасном и высоком", до чего им совсем нет дела. Все-таки хохлы — славный народ,— мягкий, вежливый, я очень их люблю. Устроились мы недурно... А рядом с нами, на большой липе живет семейство сычей. В пруде — лягушки, а у мало­русских лягушек такие мелодичные голоса. Неподалеку от нас церковь; сторож на колокольне бьет часы. Собаки лают. Настоящая украинская луна смотрит в окно. Думается о боге и еще о чем-то таинствен­ном и хорошем. Хочется сидеть неподвижно и только думать.

Приезжайте-ка сюда. Мы поместим вас в школе, в том же парке, непо­далеку от нас. Комната у вас будет большая, никто не пометает вам. Тихо будет. Я начал купаться в милой реке Пеле, где ходят огромные щуки. Красивая река...»

Ждали мы, ждали Антона Павловича, а он так и не приехал.

У 26 мая 1901 года, на другой день после свадьбы, Антон Павлович с Ольгой Леонардовной, по дороге на кумыс в Аксеново, заехали в

Нижний Новгород к нам. Были недолго, как раз в этот день у меня родилась девочка Катюша. Дверь в нашу квартиру им открыл поли­цейский, который дежурил в прихожей. В это время Алексей Максимо­вич — после ареста и тюрьмы — по болезни был под домашним арестом.

11 ноября 1901 г., в вечер нашего приезда в Ялту, Алексею Макси­мовичу пришлось остановиться у Антона Павловича. Ему разрешено было пребывание в Крыму, «кроме Ялты». Дача Чехова находилась в деревне Аутка и тогда была за чертой города Ялты. На даче Чехова

чехов и горький

Фотография. Снята на даче Чехова в Ялте, 1900 г. Рядом с Чеховым его племянник Володя Чехов; сзади Ив. П. и С. В. Чеховы

Музей A. M. Горького, Москва

в Аутке н был прописан Горький. Прожил он у Антона Павловича с неде­лю, потом переехал в Олеиз, когда мы нашли там дачу. На даче «Нюра» Антон Павлович неоднократно бывал.

Еще живя у Чехова, Горький вместе с ним ездил навестить Льва Ни­колаевича Толстого в Гаспре. Позднее несколько раз, собираясь к Льву Николаевичу, Антон Павлович заезжал к нам в Олеиз, чтобы вместе с Алексеем Максимовичем ехать к Толстому, а иногда он просто извещал Алексея Максимовича по телефону, что собирается в Гаспру, и они встре­чались там. Алексей Максимович пешком подымался к дому С. В. Пани­ной в Гаспре, где жил Лев Николаевич.

Мне запомнился один приезд Антона Павловича, когда они вместе с Алексеем Максимовичем сидели у моря в цветущей миндальной роще, расположенной против дачи «Нюра», и Антон Павлович рассказывал

о своей семье, о жизни в Таганроге, о своем нерадостном детстве. По­жалуй, это было только единственный раз, когда мне пришлось услышать рассказ Чехова о себе.

Осенью 1903 г. мне пришлось одной, без Алексея Максимовича, ехать с детьми в Ялту, так как у меня заболела девочка. До Москвы нас прово­дил Алексей Максимович и телеграммой просил Чехова задержать нам номер в гостинице. От Севастополя ехали пароходом. Когда пароход приставал к молу, я заметила на берегу Антона Павловича под боль­шим зонтом, зябко кутавшегося в пальто.

Моросил мелкий дождь. Стало очень неловко, что Антон Павлович встречает нас в такую погоду. Он проводил нас до гостиницы. К счастью, он не простудился.

Через несколько дней*мы сняли две комнаты на даче Себряковых, и я поехала навестить Антона Павловича. В это время он работал над пьесой «Вишневый сад».

В первых числах октября мне пришлось вновь побывать у Чехова, на этот раз по делу. Алексей Максимович поручил мне просить у Антона Павловича дать рассказ для сборника и сказать, что товарищество «Зна­ние» может уплатить ему 1000 рублей за лист. На это Антон Павлович заметил: «Ну, мне и Маркс дает тысячу за лист» (Чехов имел в виду гоно­рар за лист нового произведения).

«Не знаю, что дать им,— подумав, сказал Антон Павлович.— Успею ли написать рассказ? Теперь занят драмой». Обещал дать окончатель­ный ответ к 20 октября. Затем, помолчав, сказал, что драму думал отдать в «Ниву». В сборнике печатать ее неудобно — скучно читать. «А впро­чем, спросите Алексея Максимовича. Рассказ было бы лучше». И ска­зал, что числа 20-го напишет Алексею Максимовичу.

Извещая об этом разговоре Алексея Максимовича, я советовала ему телеграфировать Антону Павловичу: если не успеет дать рассказ, пусть отдаст пьесу,— ведь размерами сборника вы не стесняетесь.

В конце переговоров Антон Павлович отдал «Вишневый сад» в «Зна­ние», и пьеса была напечатана во втором сборнике, который вышел из пе­чати в 1904 г.

дБ последний раз я видела Антона Павловича в начале июня 1904 г. в Берлине, где он остановился по пути в Баденвейлер, чтобы посове­товаться с проф. Эвальдом.

Из-за болезни детей я тоже застряла в Берлине, направляясь в Карлс- бад. Антон Павлович и Ольга Леонардовна узнали об этом еще в России, и по приезде в Берлин Ольга Леонардовна разыскала меня. Мы с ней поехали в гостиницу, где нас ждал Антон Павлович.

Вошли в просторный номер. Налево — два окна на улицу, у стеаы против двери — диван с овальным столом перед ним, два мягких кресла. Облокотившись на правую ручку дивана, сидел Антон Павлович. Он привстал, я поспешила ему навстречу. Поздоровались. Села в кресло около него. Антон Павлович стал расспрашивать о детях, о том, как их лечат.

Ведь я же врач, мне интересно.

Рассказала ему, как меня испугал врач, когда он, взяв мокрую прос­тыню, обернул ею Максима, а у него была температура за сорок, и он был весь красный от коревой сыпи. Но после этой процедуры мальчик перестал бредить и заснул.

Здоровое надо иметь сердце,— сказал Антон Павлович,— но спо­соб неплохой.

Заговорил Чехов о впечатлениях от Берлина, где все «чересчур» удоб­но и где у женщин огромные ноги, а у Вертхейма замечательные егеров- ские фуфайки... Рассказал, что был в Зоологическом саду, ездил по городу.

Антон Павлович был бледный, похудевший, но он был оживлен, лас­ковой иронией светились его глаза.

Казалось, что поездка в Баденвейлер всколыхнула в нем надежду на жизнь.

Настроения безнадежности, «пути навстречу смерти», которое бро­силось в глаза одному пз его друзей в Москве перед отъездом, в нем

Е. П. ПЕШКОВА

Фотография с дарственной надписью Чехову: «Дорогому Антону Павловичу. Ек. Пешкова». 1900—1903 гг.

Дом-музей Чехова. Ялта

совсем не было. Наоборот, он говорил, что вероятно поправится и после Баденвейлера поживет на озерах в Италии.

Когда я сказала, что после лечения на курорте собираюсь на лето с детьми в Швейцарию, он заметил, что, быть может, и они с Ольгой Лео­нардовной после Баденвейлера, пока в Италии жарко, поживут конец лета в Швейцарии.

Мы сговорились списаться, чтобы устроиться в одном месте. Пробыла я у Антона Павловича недолго, боялась его утомить, да и дома были больные дети.

Позднее из Баденвейлера Ольга Леонардовна писала мне с «Виллы Фредерика» 14/27 июня 1904 г.:

«Вот и мы водворились, милая Екатерина Павловна. Здесь очень хорошо, зелено, мягко, бархатисто, птиц масса, леса кру­гом, виды чудесные. И погода была жаркая, да вот зарядил дождь, хму­рится погода и Антон Павлович ворчит. Он целый день должен лежать на солнце, ест он много и все спать хочет...»

Не было тревожного тона в этом письме, и хотелось верить, что дело с поправкой идет на лад.

И вдруг, вскоре, на немецком курорте Эмсе, где я жила с детьми, бе­гут мальчики-газетчики и кричат, размахивая газетой: «Умер Чехов, умер великий русский писатель Чехов!»]

Это событие заслонило собою вседТакая печаль охватила!.. Послала телеграмму Ольге Леонардовне в Баденвейлер. Телеграмма пришла обратно с пометкой: «Адресат выбыл в Петербург».

А через несколько дней получила письмо от Алексея Максимовича, он в это время был в Петербурге. Привожу выдержки из этого письма: «Смерть Чехова очень подавила и огорчила меня. Кажется, что я никогда еще не чувствовал ни одной смерти так глубоко, как чувствую эту. Жалко, обидно, тяжело. Я давно был уверен в том, что Антон Пав­лович — не жилец на этом свете, но не ожидал, что его смерть так тяжело ляжет на душу. Жалко и литературу нашу, она лишилась первоклассного художника и вдумчивого писателя, который еще мог бы много раз уда­рить по сердцам...»

И в следующем письме: «...еду в Москву на похороны...» А в ночь с 9 на 10 июля, после похОрон Антона Павловича, я получила из Москвы следующую телеграмму:

«Похоронили. Возвращаемся в Петербург. Напишу подробно. Будь здорова. Алексей».

Затем, уже 11 июля из Петербурга он писал мне в Эмс: «Вот и похоронили мы Антона Чехова, дорогой мой друг. Я так по­давлен этим похоронами, что едва ли сумею толком написать тебе о них,— хожу, разговариваю, даже смеюсь, а на душе — гадко, кажется мне, что я весь вымазан какой-то липкой, скверно пахучей грязью, толстым слоем облепившей и мозг и сердце.

Этот чудный человек, этот прекрасный художник, всю свою жизнь боровшийся с пошлостью, всюду находя ее, всюду освещая ее гнилые пят­на мягким, укоризненным светом, подобным свету луны, Антон Павло­вич, которого коробило все пошлое и вульгарное, был привезен в вагоне „для перевозки свежих устриц" и похоронен рядом с могилой вдовы ка­зака Ольги Кукареткиной. Это — мелочи, дружище, да, но когда я вспоминаю вагон и Кукареткину,— у меня сжимается сердце, и я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы. Ему — все равно, хоть в корзине для грязного белья вези его тело, но нам, русскому обществу, я не могу простить вагон „для устриц". В этом вагоне — именно та пош­лость русской жизни, та некультурность ее, которая всегда так возму­щала покойного. Петербург — не встретил его прах так, как бы следо­вало,— меня это не задевает. Я предпочел бы на похоронах такого писателя, как Антон Чехов, видеть десяток искренно любивших его людей— я видел толпу „публики", ее было, м. б. ,3—5 тысяч, и—вся она для меня слилась в одну густую, жирную тучу торжествующей пошлости.

От Николаевского вокзала до Художественного театра я шел в толпе и слышал, как говорили обо мне, о том, что я похудел, не похож на порт­реты, что у меня смешное пальто, шляпа обрызгана грязью, что я напрас­но ношу сапоги, говорили, что грязно, душно, что Шаляпин похож на

пастора и стал некрасив, когда остриг волосы; говорили обо всем — со­бирались в трактиры, ко знакомым — и никто ни слова о Чехове. Ни слова, уверяю тебя. Подавляющее равнодушие, какая-то незыблемая, каменная пошлость и — даже улыбки. Когда я стоял около театра во время панн- хпды, кто-то сзади меня вспомнил о рассказе „Оратор" — помнпшь — человек говорит над гробом речь о покойнике, а, оказывается, покойник жив, стоит рядом с ним. Это единственное, что вспомнили.

v

ЧЕХОВ

Lt^

DvU

Силуэт, сделанный А. А. Хотяинцевой на листе, позднее использованном Чеховым для письма к О. Л. Книппер от 23 августа 1901 г.

Сверху рукою Чехова: «Этот портрет делала когда-то Хотяинцева».

Библиотека СССР им. В. И. Ленина, Москва

Над могилой ждали речей. Их почти не было. Публика начала строп­тиво требовать, чтобы говорил Горький. Везде, где я и Шаляпин являлись, мы оба становились сейчас же предметом упорного рассматривания и ощупывания. И снова — ни звука о Чехове. Что это за публика была? Я не знаю. Влезали на деревья и — смеялись, ломали кресты и ругались из-за мест, громко спрашивали: „Которая жена? А сестра? Посмотрите— плачут!» — „А вы знаете — ведь после него ни гроша не осталось, все идет Марксу". —„Бедная Книппер!"—„Ну, что же ее жалеть, ведь она полу­чает в театре 10000"— и т. д.

Все это лезло в уши, насильно, назойливо, нахально. Не хотелось слышать, хотелось какого-то красивого, искреннего, грустного слова, и никто не сказал его. Было нестерпимо грустно. Шаляпин — заплакал и стал ругаться: „И для этой сволочи он жил, и для нее он работал, учил, упрекал". Я его увел с кладбища. И когда мы садились на лошадь, нас окружила толпа, улыбалась и смотрела на нас. Кто-то — один на тысячи!—крикнул: „Господа, уйдите же! Это неприлично!" Они, конечно, не ушли.

Прости меня — письмо бессвязно, едва ли ты поймешь из него мое настроение, очень тоскливое и злое. Я буду писать о похоронах статью „Чудовище" — она объяснит тебе, в чем дело. Мы думаем издать книгу памяти Антона Павловича, пока это еще секрет. В этой книге напишут только я, Куприн, Бунин и Андреев...»

Вместо статьи «Чудовище» Алексей Максимович написал позднее воспоминания об Антоне Павловиче «А. П. Чехов».

Теперь, в советское время, попадая в Ялту, всегда хочется поскорее посетить Дом-музей Чехова. Так было в 1934 г., когда я ездила из Тес- сели в Ялту, чтоб посмотреть на места, где жила. Прошло тридцать лет, но когда я вошла в кабинет Антона Павловича, казалось, что он только что вышел отсюда и вот-вот вернется.

То же ощущение было и в прошлом 1956 г., когда мне пришлось 1 мая быть в Ялте и посетить Марию Павловну и Чеховский музей.

С первого шага в доме Чехова охватывает особая «чеховская» атмо­сфера. Особенно это чувствуется в кабинете Антона Павловича и в узень­кой небольшой комнате, примыкающей к кабинету — его спальне. И опять то же впечатление, точно не прошло более пятидесяти лет — так все по-прежнему в этом доме.

На этот раз меня поразила Мария Павловна. Очень легко и быстро подымалась по лестнице, очень ясно и отчетливо помнила все, что каса­лось Антона Павловича, но несколько путала события сегодняшнего дня. Лицом она стала чем-то похожа на Антона Павловича. Видя как быстро и легко она двигается в свои 93 года, я забывала о ее возрасте и не думала, что через полгода ее жизнь оборвется.

15.V.1957.

А. П. СЕРГЕЕНКО. ДВЕ ВСТРЕЧИ С ЧЕХОВЫМ

Мой отец, литератор Петр Алексеевич Сергеенко, знал Антона "Павло­вича Чехова с юных лет. Они учились вместе в одной и той же гимназии, в Таганроге и потом поддерживали дружеские отношения всю жизнь.

Поэтому отец мой, приехав 10 сентября 1900 г. в Ялту с моею сестрой и со мной, тотчас позвонил по телефону из гостиницы к Антону Павло­вичу, желая повидаться с ним. Антон Павлович предложил отцу прийти к нему на другой день утром.

Hil сентября утром отец мой отправился на Верхнюю Аутскую ули­цу, где находился дом Чехова. Мы с сестрой остались в «Московской гостинице». Вдруг через час отец возвращается не один, а с Антоном Пав­ловичем. Оказалось, что отец рассказал ему, что приехал в Крым ради моей сестры. Ей 16 лет, по виду она цветущего здоровья, а чем-то серьез­но больна. Никакое лечение не помогает. Теперь надежда на действие южного климата. Выслушав отца, Антон Павлович предложил посмотреть сестру. И сам, будучи нездоров и несмотря на жару, пришел к нам, по дороге спросив отца, сколько сестре и мне лет и как нас зовут.

Они вошли к нам в номер. Антон Павлович был почти высокого роста, в пенсне, красив, худощав, мне показалось, совсем молод — не более 30 лет, а на самом деле ему было уже 40. Он был опрятно одет, в хорошем темно- сером костюме. В руке держал трость.

Когда он здоровался с нами, его лицо озарилось приветливой улыб­кой, умные и добрые глаза слегка сощурились. Он, пристально глядя на нас, пожал нам руки своею белою, очень теплою рукою. Я подумал, нет ли у него жару, я знал, что он страдал болезнью легких.

Здравствуйте, Марина Петровна! Здравствуйте, Алексей Петро­вич!.. Пришел, Марина Петровна, поговорить с вами о вашем здоровье. Разрешите? Я ведь доктор — вы это знаете?

Отец и я вышли из комнаты, предполагая, что он будет осматривать и выслушивать сестру. Но он, как потом рассказывала сестра, только по­говорил с ней, не спуская с нее во время разговора ни на одну минуту глаз и этим способом словно исследуя ее.

Он спросил ее, на что она жалуется. Она сказала, что у нее болит то под ложечкой, то в боку, то тошнит, то ей делается как-то очень не по себе и кружится голова, даже бывают обмороки.

После ее ответов он долго, молча смотрел на нее и спросил:

Так у вас бок болит?

Да, болит.

Он опять молча посмотрел на нее и сказал:

И у меня болит бок... Вы кашляете?

Да.

Он помолчал и сказал:

И я кашляю.

Он, очевидно, желал этим внушить сестре, что ничего особенного нет в том, что болит бок и что бывает кашель.

Вы вегетарьянствуете?— спросил он.

Да.

И я тоже вегетарьянствую... Вы что же, круглый год живете в де­ревне? *

Да.

Не скучаете?

Нет.

Ну, а в театр вас не тянет? Вы любите театр?

Нет, не люблю.

Что вы! Полноте! Вам только шестнадцать лет... Вам надо весе­литься, наслаждаться жизнью.

Антон Павлович сидел в кресле у стола, а сестра возле стены. Он вдруг встал и подошел к ней. У нее к кофточке была приколота роза.

А кто вам эту розу преподнес?— спросил он, точно и это его инте­ресовало как врача.

Папа.

Папа!— шутливо повторил он и опять продолжительно и молча смотрел на сестру. Мы тогда с ней не могли понять, для чего он спраши­вал о розе, а впоследствии поняли, что этим вопросом он хотел узнать, не ухаживает ли уже кто-либо за ней и сама она не увлекается ли. По- видимому, диагноз стал ему ясен, и он попросил войти в комнату отца н меня.

Он попрощался с сестрой, опять приветливо улыбаясь, прищурив свои ласковые глаза, и вместе с нами вышел из «Московской гостиницы».

Он сказал отцу:

По-моему, никаких болезней у нее нет. Плохое необъяснимое само­чувствие бывает в таком переходном возрасте... Все пройдет само собой.

Впоследствии так и оказалось.

Отец спросил Антона Павловича, не знает ли он какого-либо помеще­ния. которое можно было бы снять для нас в Ялте. Антон Павлович ска­зал, что знает и, удивив меня своей готовностью помочь нам, предложил сейчас же пойти посмотреть это помещение.

Пока мы шли на Верхнюю Аутскую улицу, мы встречали много зна­комых Антона Павловича: дам, мужчин, барышень, молодых людей, де­тей, и все они радостно восклицали:

Здравствуйте, Антон Павлович! Антон Павлович, доброго здо­ровья! Здравствуйте, здравствуйте, Антон Павлович!

И он всем кланялся, всех называл по имени или имени и отчеству и снимал свою серую фетровую шляпу, приветливо улыбаясь своей осо­бой, казавшейся мне очаровательной улыбкой.

Подошел к нему молодой красивый татарин с бронзовым от загара лицом и белоснежными зубами. Отведя Чехова в сторону, он стал ему быст­ро и страстно что-то говорить, возбужденно жестикулируя. Антон Павлович спокойно, сосредоточенно его слушал, правой рукой опираясь на трость, а левой покручивая ус. Когда татарин окончил свой рассказ, Антон Павлович сказал ему, как мне показалось, что-то утешительное, от чего татарин просиял, оскалив свои белоснежные зубы, и, тряся Антону Павловичу руку, прокричал:

Спасибо, Антон!.. Спасибо, Чехов! Так и будет!

Антон Павлович, сняв свою шляпу, поклонился ему и подошел к нам. Мы пошли дальше. Отец мой стал рассказывать ему о разных петербург­ских и московских новостях. Антон Павлович молча слушал, слегка наклонив голову. Равномерно шагая, он переставлял в такт шагов свою трость. Время от времени он, покручивая усы, негромко произ­носил:

Гм, гм!.. Вот что... Это интересно... Скажи, пожалуйста!

ЧЕХОВ II П. А. СЕРГЕЕНКО

Фотография А. П. Сергеенко

1900 г.

Собранне А. П. Сергеенко, .Москва

Несколько раз пытливо посматривал на меня, как мне казалось, желая понять, что я собою представляю.

Иногда Антон Павлович на ходу тростью откидывал прочь с дороги камешки. Отец по этому поводу один раз вопросительно взглянул на него. Антон Павлович проговорил:

Магометане учат — убирать с дороги камни, чтобы они не мешали прохожим.

Помещение, которое мы шли осматривать, оказалось уже сданным, и мы повернули обратно. Мы дошли до дома Антона Павловича и стали прощаться. Лицо его опять осветилось улыбкоу, и он со всем благожела­тельством пожал нам руки своею холеною, очень теплою рукой.

Когда я вернулся в гостиницу и увидел сестру, то подумал — уж не сбылись ли слова Антона Павловича о ней?

Она была всегда меланхолична и молчалива, а сейчас весела и напе­вала арию из «Кармен». На мой вопрос, почему у нее так изменилось настроение, она ответила, что на нее так подействовал Антон Павлович.

Ну, какой же он чудный, ласковый, обаятельный!

Мы уехали в тот же день из Ялты, а через восемнадцать дней, 29 сен­тября 1900 г. мне пришлось вторично увидеть Антона Павловича. Мы пришли к нему с отцом. Опять он поздоровался со своей обычной мане­рой: доброжелательно, улыбаясь, прищуривая глаза, внимательно вгля­дываясь. При первом свидании он со мною ни о чем не говорил, а в этот раз, по-видимому, решил узнать меня лучше.

Ну, здравствуйте, здравствуйте! — говорил он мне.—Рад ближе познакомиться. Какой высокий! Неужели только четырнадцать лет? И как похож на тебя,— сказал он отцу.— Алексей Петрович?— спросил он меня.

Да,— ответил я и покраснел от смущения, так как никто еще в жизни меня так не именовал.

Петр Алексеевич, пожалуйста, садись! Алексей Петрович, сади­тесь!— сказал он.

Мне льстило, что он так называл меня. Должно быть, Антон Павло­вич своим зорким глазом заметил этой продолжал проявлять ко мне особое внимание.

Где же вы, Алексей Петрович, учитесь и кем хотели бы быть?

Я ответил, что учусь пока дома, а о том, кем быть, еще не думал.

Да, это я пустой вопрос задал. В самом деле, это придет потом само собой... Так что делается в «Ниве»?—обратился он к моему отцу. У А. Ф. Маркса, издателя «Нивы», печатались его сочинения, что было устроено моим отцом.

Они заговорили об издательских делах, которые меня не интересовали, и я, не прислушиваясь к их разговору, занялся, не вставая со своего стула, осмотром кабинета Антона Павловича и висевших на стенах кар­тин. Разговаривая с отцом, Антон Павлович то и дело поглядывал на меня.

Слушая отца, Антон Павлович часто покручивал свои усы. Он как бы все «наматывал себе на ус», все примечал, все изучал, все запоминал.

Я разглядывал его и еще раз убедился, какое у него красивое, интел­лигентное лицо — с небольшой бородкой, со спокойными и несколько грустными глазами, какие изящные манеры. Одно лишь было неприятно, что он, покашливая, подносил носовой платок ко рту и, отплюнув мокроту, рассматривал ее и, иногда, очевидно, заметив в мокроте кровь, огорчен­но покачивал головою.

Я глядел на картину, на которой был изображен уголок южной деревни.

Алексей Петрович, а знаете, кто эту картину написал?— вдруг весело спросил меня Антон Павлович.

Антон Павлович, ну что ты все зовешь его Алексеем Петровичем. Ну, какой же он тебе Алексей Петрович,— сказал мой отец.

Нет, он уже вполне Алексей Петрович, — шутливо с настойчивостью ответил Антон Павлович.— Так знаете, Алексей Петрович, кто написал эту картину?

Я ответил, что не знаю.

Прекраснейший от природы художник-самоучка,— со своей милой улыбкой и образовавшимися вокруг глаз лучистыми морщинками гово­рил Антон Павлович и протянул руку в сторону моего отца.— Вот этот художник.

Я удивился.

Да, да, Петр Алексеевич мог бы быть превосходнейшим художником, если бы учился... Эти твои «Хатки»— прелестнейшая вещь. Я никогда их не снимаю и всегда любуюсь.— Вам, Алексей Петрович, плохо оттуда вид­но, вы встаньте, подойдите ближе. Ну, как, нравится?— спросил он меня, точно для него что-либо значило мое мнение.

Да, очень нравится.

Ну вот, я же тебе говорил,— радуясь своей правоте, произнес Антон Павлович, а я еще больше подивился, что он считался с моим от­зывом.

Прищурив глаза, Антон Павлович вгляделся в картину и проговорил:

Да, превосходно. Превосходно исполнено. И Левитан это всегда признавал.

А что, второй том своих сочинений ты уже получил?— спросил мой отец.

Да, получил, один экземпляр еще есть. У тебя его нет? Хочешь, подарю?— и Антон Павлович, встав и подойдя к шкафу, достал с полки книгу. Сев за стол, он раскрыл книгу и, обмакнув перо в чернильницу, хотел что-то написать на ней, но отец мой сказал ему:

Ты уж лучше подари Алеше.

Ах да, конечно,— спохватившись, проговорил Антон Павлович и, сделав надпись, подал мне книгу. На ней стояло: «Милому Алексею Петро­вичу Сергеенко на добрую память. Ялта, 29 сентября 1900 года. А. Чехов».

Немало меня удивило, что и в надписи он назвал меня по имени и отчеству, как называл в течение всего разговора.

Со мною был маленький трехрублевый фотографический аппарат «Кодак». Отец сказал Антону Павловичу:

А Алеша мечтает тебя снять.

Пожалуйста, Алексей Петрович, ничего не имею против,— про­говорил Антон Павлович.

Антон Павлович, да уж очень право комично, что ты все величаешь его Алексеем Петровичем...

А это из чувства уважения.

Но ему же приятнее, чтобы ты звал его просто, как все, Алешей.

Ах, если приятнее, то пожалуйста...Так что же, Алеша, снимайте.

Здесь уже очень темно. Надо бы на солнце,— решился сказать я.

На солнце, так на солнце. Мы выйдем на балкон. Пожалуйста! — предложил Антон Павлович. И добавил:— Да вы, Алеша, распоряжайтесь мною, как хотите. Все, что нужно, исполню. Пожалуйста, не стесняйтесь.

Вышли на балкон. Я приладил к перилам аппаратик. Антон Павло­вич стал у противоположной стороны.

Хорошо так?— спросил он.

Я удовлетворился принятой им позой и хотел уже снять, как он, по­смотрев на отца, спросил:

А ты, Петр Алексеевич, что же не становишься? Я один не буду. Мне одному как-то неловко.

Отец стал возле него, и я снял их. На фотографии Антон Павлович стоит, облокотившись о перила и поэтому изогнувшись; кисть его руки красиво свесилась вниз. После этого я спросил у Антона Павловича раз­решение снять его дом. Он ответил:

Да, пожалуйста, Алеша, сделайте одолжение. Снимайте все, что вам угодно.

Мы стали прощаться. Антон Павлович захотел нас проводить до гос­тиницы. Мы шли татарским поселком. Нам встретилась молодая, высо­кая, красивая, стройная татарка, нарядно одетая, с сотнями монет, навешанных на груди.

Вот бы ее снять,— сказал мне отец, когда она прошла мимо нас.

Так что же, хочешь — я с ней заговорю, я с ней знаком,— прого­ворил Антон Павлович, уже оборачиваясь назад, чтобы позвать татарку. И меня опять удивило, до какой степени он был готов сделать другому какое-либо одолжение.

Да нет, пленки, кажется, уже все израсходованы,— ответил отец, и мы пошли дальше.

Когда мы прощались с Антоном Павловичем, он мне сказал:

Ну, спасибо, Алеша, что навестили меня. Благодарю и за фотогра­фирование.

В его голосе, взгляде и рукопожатии чувствовалось, что это было ска­зано вполне искренне. Когда мы ушли от него, отец спросил меня, понра­вился ли он мне. Я ответил, что он «замечательный человек» и что мне хотелось бы что-нибудь для него сделать. Отец сказал, что если это же­лание у меня серьезно, то оно вполне осуществимо, только от меня потре­буется много труда. Антон Павлович мечтает иметь заграничное издание романа Толстого «Воскресение», которое отец привез из Ясной Поляны и показывал Антону Павловичу, но отец должен этот экземпляр вернуть. Я мог бы, пока мы находимся в Крыму, выписать на пишущей машине из заграничного издания все, что выпущено цензурой в русском издании. Отец был уверен, что Антона Павловича порадует такой подарок.

По приезде домой я тотчас принялся за работу, которая оказалась огромной. Из-за нее я не совершал прогулок и совсем не наслаж­дался красотами Крыма, но охотно приносил эту жертву для Антона Павловича.

40 Литературное наследство, т. 68

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО.

KjijpihJL^ з 1.

kJЛ Jl I

Г ' '

У- rt.

t К t-ч .

** ^, ^u Jltft-J'

Ha m^- li rm^ponn. пижгшсл m-uwu ulprce

ОБОРОТНАЯ СТОРОНА ОТКРЫТКИ, НА КОТОРОЙ НАПИСАНО ПИСЬМО ЧЕХОВА к А. П. СЕРГЕЕНКО ОТ 9 ОКТЯБРЯ 1900 г. Собрание А. П. Сергеснко, Москва

Вскоре мы должны были уехать из Крыма. Опасаясь, что я не успею выслать Антону Павловичу в Ялту до нашего отъезда свою работу, я написал ему об этом н приложил сделанные мною снимки с него и с его дома. Он мне ответил: «Милый Алеша, большое вам спасибо за фотографии, а главное за память. В Ялте я пробуду, вероятно, до 21 октября, а затем, т. е. после 21-го, мой адрес такой: Москва, Малая Дмитровка, дом Шешкова.

Желаю вам всего хорошего.

Передайте мой поклон и привет Петру Алексеевичу и вашей сестре.

Искренно вас уважающий А. Чехов. 9 октября 1900 г.»[139].

Меня обрадовало, что в письме Антон Павлович назвал меня тоже Алешей, а не по имени и отчеству. Значит, он помнил, что мне, как сказал ему отец, это приятнее. Порадовало и то, что он оценил мое отношение к себе, так как пишет: «Спасибо за фотографии, а главное за память».

Антон Павлович просил нас захватить п Москву для его матери н сестры корзину винограда, когда мы будем уезжать из Крыма. Я испол­нил это поручение и видел Евгению Яковлевну, его мать, и Марию Пав­ловну, сестру его. Они закидали меня вопросами о нем. «Антоша, Антоша» не сходило с их уст. Чувствовалось, как безгранична их любовь к нему. Когда я сообщил об этом моему отцу, он сказал: «Они боготворят его, прямо молятся на него». И отец говорил, что Антон Павлович заслужи­вает такого отношения, потому что он очень хороший сын и брат. Он всегда заботится о всех своих семейных. После этого, конечно, мой восторг пе­ред Антоном Павловичем еще больше усилился, а в последующие годы псе, что я узнавал про него, подтверждало мое представление о нем, как о прекрасном человеке.

II когда он внезапно скончался 2 июля 1904 г., это показалось мне более страшным несчастней, чем происходившая в то время русско-япон­ская война. Я плакал о нем навзрыд.

Отец мой переносил кончину Чехова мучительно тяжело. По вечерам вся наша семья собиралась к общему чаю и в течение педели отец нам рассказывал об Антоне Павловиче. Его рассказы я тогда же записывал в своп дневник. Приведу некоторые из них:

«Я с ним учился,— рассказывал отец,— в Таганроге года четыре. У него тогда было мешковатое, толстое лицо и всегдашняя улыбка. Когда вспо­минаю его мальчиком, прежде всего вижу эту его милую улыбку... Потом мы расстались. Через несколько лет у нас была странная встреча, он потом вспоминал ее всю жизнь. Это было в 1878 году. Я стоял на станции Крест­ной Донецкох! железной дороги. Подходит поезд, н прямо рядом со мною н против меня останавливается вагон, и у окна стоит такой стройный, кра­сивый юноша, с пробивающейся растительностью, с прелестной улыбкой (у него и впоследствии всегда была эта улыбка). Он смотрит на меня, должно быть, не вполне узнавая меня, а я смотрю на него и думаю: „Где я видел это лицо?"— и только когда поезд отошел, вспомнил: „Да ведь это Чехов!" Мы потом часто с ним вспоминали эту встречу, и он гово­рил: „И чего это мы с тобой тогда друг с другом не заговорили?"

Прошло много лет. Я, проездом в Петербург, заехал в Москву и встре­тил наших общих с Чеховым приятелей: Белозерского, Чемоданова, док­тора Савельева и других — человек десять. И они говорят, что „здесь Чехов". А я слышал уже о нем. Он стал тогда печататься под псевдони­мом „Чехонте", как мы его звали в гимназии. Так как я нигде не остано­вился, то я позвал всех в ресторан Тестова и, увидя Чехова, пригласил

' J

Ж

L

U

•У»' -UL

Л f* у** /

" __ Д а

г

f . А/Сч» ,

— ^w /

T

Л

J^ J

-V'-i "Л

i- I 5

- J I

2,

и*

гУ/'

г ' J

/ V

^ ¹

л,

v,

4. . h

АВТОГРАФ ПИСЬМА ЧЕХОВА к А. П. СЕРГЕЕНКО ОТ 9 ОКТЯБРЯ 1900 г. Написано на открытке Собрание А. П. Сергеенко, Москва

иего. Он очень обрадовался и сказал: „Непременно приду". И тут он меня очаровал. Веселый, молодой, жизнерадостный, остроумный, красивый. У него тогда вышел первый сборник „СказкиМельпомены", и он подарил мне его. Рассказчик он был превосходный, но расходился лишь в очень интимном кругу, а вообще больше молчал. Был очень скромен, всегда дер­жал себя с большим тактом, не искал популярности. Он обладал удиви­тельной способностью быть со всеми в хороших отношениях, и все у него были друзья — и Тихомиров, и Немирович-Данченко, и Гольцев, и По­лонский. Между тем он вовсе ни к кому не подлаживался и вел себя со всеми независимо. Он шутник, школяр был всегда невозможный. Полу­чаю, например, письмо, на конверте которого незнакомым мне почерком написано: „От банкирского дома Генриха Блока". Почему от Генриха Блока? Какое я к этому банкирскому дому отношение имею? В пол­ном недоумении распечатываю конверт, а в нем оказывается письмо, подписанное „А. Чехонте". Или напишет на конверте: „Доктору фило­софии" и еще что-нибудь в этом роде. А один раз мы шли по бульвару в Москве целой компанией. Я отошел немного в сторону, вдруг слышу Чехов кричит: „Говоруха-Отрок! Говоруха-Отрок!" А тогда писатель был та­кой неприличный — Говоруха-Отрок, не то, что неприличный, а сотрудничал он в ретроградной,отвратительной газете „Московские ведомости" и все мы, молодые литераторы, его презирали. Я оглянулся. Оказывается, что Чехов мне кричит: „Говоруха-Отрок, Говоруха-Отрок". Все на меня с удивлением смотрят, а я не знаю, куда мне деваться.

Таким школяром он оставался, несмотря на свой жестокий недуг, до конца своих дней. Ведь еще полгода не прошло, как я был у него в Мос­кве — в феврале этого года. Сидим мыс ним за столом друг против друга, разговариваем. У него правая рука опущена в карман брюк, а левая ле­жит на столе. Он меня слушает. Вдруг вбегает его жена, шопотом взвол­нованно говорит: „Антоша, там графиня Капнист приехала, просит тебя дать рассказ в ее сборник". Антон Павлович ничего не отвечает, смотрит на меня и спрашивает: „Так ты когда опять в Москву приедешь?" — и одновременно вынимает правую руку из кармана брюк, подсовывает ее под локоть левой руки в направлении к жене и делает кукиш. „На, мол, тебе, графиня Капнист". И все это было проделано с серьезнейшим видом...