Том 68. Чехов

Маша и Ирина берут его под руки и со смехом ведут назад.

Маша. Иди, иди!

Андрей. Оставьте, пожалуйста!

Маша. Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда- то влюбленным майором, и он нисколько не сердился.

Вершинин. Нисколько!

Маша. А я хочу тебя назвать: влюбленный скрипач!

Ирина. Или влюбленный толстяк![18]

Ольга. Он влюблен! Андрюша влюблен!

Ирина (аплодируя). Браво! Браво! Бис! Андрюшка влйблен!

Чебутыкин (подходит сзади к Андрею и берет его обеими рука­ми за талию). Для любви одной природа нас на свет произвела! (Хохочет, садится и читает газету, которую вынул из кармана.)

Андрей. Ну. довольно, довольно... (вытирает^а лицо). Я всю ночь не спал и теперь, как в тумане [19]. До четырех часов читал, потом лег, но ни­чего не вышло... Думаю® о том, о сем...^г Хочу за лето, пока буду жить^д здесь, перевести одну книгу с английского.

Вершинин. А вы читаете по-английски?

Андрей. Да, отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно и глупо, но в этом все-таки надо сознаться, после его смерти

в. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО Фотография с дарственной надписью Чехову: «Талантливейшему из современных драматургов Ант. Павл. Чехову — посто­янный в своем увлечении Вл. Немирович-Данченко»

Дом-музей Чехова, Ялта

я стал полнеть и вот растолстел ^е в один год, точно мое тело освободилось от гнета. Благодаря отцу я и сестры знаем французский, немецкий и анг-

лийский языки, а Ирина знает еще и^а по-итальянски. Но чего это стоило!

Маша. В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего.

Пауза⁶.

Вершинин. Лишнего? Кто знает! Кто из нас обладает достаточно правильной точкой зрения, чтобы отличать лишнее от того, что необхо­димо? Мне кажется, что нет® и не может быть такого скучного и уныло­го города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не по­бедить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни, мало-по­малу^г, должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока, наконец, такие, как вы, не станут большинством. Через двести — триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изу­мительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он дол­жен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видейи и знали его дед и отец. (Смеется.) А вы жалуетесь, что знаете много лишнего.

Маша (снимает шляпу). Я остаюсь завтракать.

Ирина (со вздохом). Право, все это следовало бы записать.

Андрея нет, он незаметно ушел.

Тузенбах. Через много лет, вы говорите, жизнь на земле будет прекрасной, изумительной. Но чтобы участвовать в ней теперь, хотя из­дали, предвкушать ее Д, нужно приготовляться к ней, нужно работать.

Вершинин. Да^е.

Тузенбах. Конечно, не иначе^ж.

Пауза.

Вершинин³. Я часто думаю: что если бы начать жить сначала, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже прожита, была, как говорится, начерно, другая — начисто? Тогда каждый из нас, я думаю, постарался бы прежде всего не повторять самого себя, по крайней мере создал бы для себя иную обстановку жизни". У меня, например¹⁵, жена, две девочки™... притом жена дама нездоровая и так далее, п так далее, ну, а если бы начать³ жить сначала, то я не женился бы... Нет, нет!

Входит Кулыгин в форменном фраке.

К у л ы г и н (подходит к Ирине). Дорогая сестра, позволь мне по­здравить тебя с днем твоего ангела и пожелать искренно, от души, здоровья и всего того, что можно пожелать девушке твоих лет. И позволь поднести тебе в подарок вот эту книгу[20] (Подает книжку.) История нашей гимназии за пятьдесят лет^в. Feci quod potui, faciant meliora potentes. (Целует Mauiy.)

Ирина. Но ведь ты на пасху^г уже подарил мне такую книжку.

Кулыгин (смеется). Не может быть! В таком случае отдай назад, или вон я лучше отдай полковнику. Возьмите, полковник. Когда-нибудь прочтете от скуки.

Вершинин. Благодарю вас. (Встает, чтобы уйти.)^е Я чрезвы­чайно рад, что познакомился...

Ольга. Вы уходите? Нет, нет!

Ирина. Вы останетесь у нас завтракать. Пожалуйста!

Ольга. Прошу вас.

Вершинин (кланяется). Я, кажется, попал на именины... Прости­те, я и^ж не знал, не поздравил вас... (Уходит с Ольгой в залу.)

Кулыгин. Сегодня, господа, воскресный день, день отдыха, будем же отдыхать, будем веселиться каждый сообразно со своим возрастом и положением. Ковры надо будет убрать на лето и спрятать до зимы. Персид­ским порошком, или нафталином... Римляне были здоровы, потому что умели трудиться, умели и отдыхать, у них была mens sana in согроге sano. Жизнь их текла по известным формам... Главное во всякой жизни это ее форма. Что теряет свою форму, то кончается. И в нашей обыденной жизни то же самое. (Берет Машу за талию, смеясь.) Маша меня любит! Моя жена меня любит! И оконные занавески тоже туда с коврами. Сегодня я весел, в отличнОм настроении духа. Маша, в четыре часа сегодня мы у директора. Устраивается прогулка педагогов и их семейств.

Маша. Я не пойду³.

Кулыгин (огорченный). Милая Маша, почему?

Маша. Хорошо. Только отстань пожалуйста⁰. (Отходит.)

Кулыгин. А затем вечер проведем у директора. Несмотря на свое болезненное состояние, этот человек старается прежде всего быть обще­ственным. Превосходная светлая личность! Великолепный человек! Вчера после совета он мне говорит: «Устал, Федор Ильич! Устал!» (Смот­рит на стенные часы, потом на свои.) Ваши часы спешат на семь минут. Да, говорит, устал!

За сценой игра на скрипке.

Ольга. Господа, милости просим, пожалуйте завтракать! Пирог!

Наташа. А Ольги и Ирины до сих пор нет³. Всё трудятся бедняж­ки. Ольга на педагогическом совете, Ирина на телеграфе... (Вздыхает.) Сегодня утром говорю твоей сестре: «Побереги себя, говорю, Ирина, го­лубчик»⁶. И не слушает. Четверть девятого, говоришь? Я боюсь, Бобик наш совсем не здоров. Отчего он холодный такой? Вчера у него был жар, а сегодня холодный весь... Я так боюсь!

Андрей. Ничего, Наташа. Мальчик здоров.

Наташа. Но все-таки лучше пускай диета... Я боюсь... И сегодня в десятом часу, говорили, ряженые у нас будут, лучше бы они не прихо­дили, Андрюша.

Андрей. Право, я не знаю. Их ведь звали.

Наташа. Сегодня мальчишечка проснулся утром и глядит на меня, и вдруг улыбнулся: значит, узнал!. «Бобик, говорю, здравствуй! Здрав­ствуй, милый!» А он смеется. Дети понимают, отлично понимают. Так, значит, Андрюша, я скажу, чтобы ряженых не принимали.

Андрей (нерешительно). Да ведь это как сестры... Они тут хозяйки. Наташа. И они тоже, я им скажу. Они добрые... (Идет.) К ужину я велела простокваши... Доктор говорит, что^в тебе нужно одну просто­квашу есть, иначе не похудеешь... (Останавливается.) Бобик холодный... Я боюсь, ему холодно в его комнате, пожалуй; надо бы хоть до теплой погоды поместить его в другой комнате. Например, у Ирины комната как раз для ребенка: и сухо, и целый день солнце. Надо ей сказать, она пока может с Ольгой в одной комнате... Все равно днем дома не бывает, только ночует...

Пауза.

Андрюша ^г, отчего ты молчишь?

Андрей. Так, задумался... Да и не о чем говорить. Наташа. Да... Что-то я хотела тебе сказать... Ах, да... Там из управы Ферапонт пришел, тебя спрашивает...

Андрей (зевает). Позови его. ' . Наташа уходит. Андрей, нагнувшись к забытой ею свече, читает книгу. Входит Ф е­р а и о н т; он в старом трепаном пальто с поднятым воротником, уши подвязаны. Андрей. Здравствуй, душа моя. Что скажешь? Ферапонт. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то... Вот... (Подает книгу и пакет.)

Андрей. Спасибо. Хорошо. Отчего я ты пришел так не рано? Ведь девятый час^е.

Ферапонт. Чего?

Андрей (громко^т). Я говорю, поздно пришел, уж девятый час. Ферапонт. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё. Барин, говорят, занят. Ну, что ж. Занят, так занят. Спешить мне некуда. (Думая, что Андрей спросил его о чем-то.) Чего?

Андрей. Ничего. (Рассматривая книгу.) Завтра пятница, у нас нет присутствия, но я все равно приду... позаймусь. Дома скучно.

Пауза.

Милый дед, как странно меняет³, как обманывает жизнь! Сегодня от ску­ки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу — старые университетские лекции, и мне стало смешно. Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь и самое большее, на что я могу надеяться,— это быть членом здешней[21] земской управы... Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!

Ф ерапонт. Не могу знать... Слышу-то плохо.

Андрей. Если бы ты слышал, как следует, то я, быть может, и не говорил бы с тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не по­нимает, сестер я боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят. Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы те­перь в Москве у Тестова, или в Большом Московском, голубчик мой!

Ферапонт. Ав Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины, один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то 40, не то 50. Не упомню.

Андрей. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. Л здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и оди­нокий...

Ферапонт. Чего?

Пауза.

И тот же подрядчик сказывал — может, и врет — будто поперек всей Мо­сквы канат протянут. Андрей. Для чего?

Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил.

Андрей. Чепуха. (Читая книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?

Ферапонт (после паузы). Не был. Не привел бог.

Пауза.

Мне идти?

Андрей. Можешь идти. Будь здоров.

Ферапонт уходит.

Будь здоров... (Читая.) ь Бее помню, ничего не забыл. Громадная у меня память, ^в с этакой памятью другой на моем месте давно бы протянулся поперек всей Москвы, как ^г канат... Поперек всей России... Я думаю, ни­что не дает выше и слаже наслаждения, чем слава...

Звонок.

Да, дела... Мечтал когда-то о славе... да... (Потягивается.) И она была так возможна... (Не спеша уходит к себе.у-

За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они беседуют, в зале горничная зажигает лампу и свечи.

Маша. Не знаю. ^е Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди — это воен­ные.

В е р ш и н и н.^а Я бы выпил чаю.

Маша (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было семнадцать[22] лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем,а я тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно уче­ным, умным и важным. А теперь уже не то, к сожалению... Вершинин. Так^в.

Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штат­скими вообще так много людей грубых, не любезных, невоспитанных. Ме­ня волнует, оскорбляет грубость ^г, страдаю, когда вижу, что человек не­достаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей, товарищей мужа, то я просто страдаю.

Вершинин. Ад мне кажется, все равно^е, что военный, что штат­ский ^ж, одинаково неинтересно, по крайней мере в этом городе. Надоели[23]. Если послушать здешнего интеллигента[24], то с женой он замучился, с име­нием замучился, с лошадьми замучился. Русскому человеку в высшей сте­пени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему? Маша. Почему?

Вершинин. Почему? ^к Почему он с детьми замучился, с женой за­мучился? А почему жена и дети с ним замучились? Маша. Вы сегодня не в духе.

Вершинин. Может быть. Я сегодня тревожен ^л. У меня дочь боль­на немножко. Но дело не в болезни. Когда они, девочки, болеют ^м, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Олицетворенная пошлость!

Пауза.

Простите, что я начал об этом. Мне так сладко жаловаться вам! ^н Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...

Пауза.

Маша. Какой шум в печке! У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так.

Вершинин. Вы с предрассудками? Маша. Да.

Вершинин. Странно это. (Целует руку.) Какая чудная, велико­лепная женщина⁰. Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз... Маша (садится на другой стул). Здесь светлей. Вершинин (вполголоса). Я люблю, люблю, люблю вас"...

ПЕРВОЕ ОТДЕЛЬНОЕ ИЗДАНИЕ ПЬЕСЫ «ТРИ СЕСТРЫ» (СПб., 1901)

Обложка с портретами участ­ников первого представления пьесы. Сверху (слева напра­во): М. Г. Савицкая — Оль­га; О. Л. Книппер — Маша; М. Ф. Андреева — Ирина. Внизу: В. В. Лушский — Андрей Прозоров

М а ш-а (закрывает лицо руками). Не повторяйте... (Вполголоса.) Что делать? Я не знаю, не знаю, что мне делать теперь... Не повторяйте,

не надо. Сюда идут^а...

Ирина и Тузенбах входят через залу.

Тузенбах. У меня тройная фамилия. У меня фамилия [25] Тузенбах- Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у .ме­ня осталось мало, разве одна ^в только терпеливость, упрямство, с каким я дожидаюсь собственного счастья ^г. Вас я жду уже четыре года и готов ждать еще хоть десятьД.

И р и н а. Как я устала.

Тузенбах. И все десять лет я каждый день по вечерам^е буду при­ходить на телеграф и провожать вас домой!® (Увидав ³ Машу и Вершинина, радостно.) Это вы? [Здравствуйте!

Ирина. Вот и я дома, наконец. (Маше.) Сейчас приходит одна дама, телеграфирует своему брату в Саратов, что у нее сегодня сын умер, и ни­как не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. «Мне, говорю, некогда!» Так глупо вышло. Сегодня у нас ряженые?

Маша. Да.

Ирина (садится в кресло). Отдохнуть... Устала[26]. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю.

Маша. Ты как-то[27] похудела и посуровела®... (Посвистывает.) ^г

Ирин а. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Нет в ней именно того, чего я так хотела ^д... Труд без поэзии, без мыслей...

Стук в пол.

Доктор стучит^е. (Стучит в пол.) ^ш Сейчас придет... Надо бы принять какие- нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей были в клубе и опять проигра­лись. Говорят, Андрей 200 рублей проиграл.

Маша (равнодушно). Что ж теперь делать?

Ирина. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл... Скорее бы все проиграл, быть может уехали бы из этого города. Не город, а жал­кий городишка³... Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я как помешанная[28]... Мы переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще февраль, март, апрель, май... почти полгода!

Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.

Ирина. Ей, я думаю, все равно.

Чебутыкин¹¹ входит в залу и причесывает бороду, потом садится за стол и вынимает из кармана газету.

Маша. Вот, пришел. Он заплатил за квартиру?

Ирина (смеется). Нет... За 8 месяцев — ни копейки³¹.

Маша. Молодец доктор^м.

Ирина (Вершинину). Что вы молчите, Александр Игнатьевич?

Вершинин. Не знаю. Чаю хочется."

Чебутыкин. Ирина Сергеевна.

Ирина. Что вам?

Чебутыкин.⁰ Venez isi.

Ирина идет и еадится с ним рядом¹¹.

Я без вас не могу.

Ирина раскладывает пасьянс.

Вершинин. Что ж^а. Давайте хоть пофилософствуем, Николай Львович ^б.

Тузенбах. Давайте. О чем?

Вершинин. О чем? Давайте помечтаем. Например, давайте пого­ворим® о той жизни, какая будет после нас, лет через 200—300.

Тузенбах ^г. После нас будут летать на воздушных шарах, изме­нится одежда^д, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человеку будет так же тяжко жить, как теперь^е, и, вме­сте с тем, точно так же, как теперь, он будет болеть^ж и не хотеть смерти.

Вершинин. Не думаю. Всё, все должно измениться на земле[29]мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через 200—300, наконец тысячу лет,— дело не в сроке,— настанет новая, счастливая жизнь. Уча­ствовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы живем теперь для нее ^и, работаем ^к, страдаем, мы творим ее — ив этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье". Не я, то хоть потомки потомков моих". Я кончил там же, где и вы, в академии я не был, читаю я много, но выби­рать книг не умею и читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между тем, как мне" хочется знать. Видите, мои волосы седеют. Я почти старик⁰, но знаю мало, ах, как мало^п. Все же, мне кажется, чтор самое главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас и мы не должны тратить времени и сил на погоню за ним⁰. Мы должны только работать и страдать¹, а счастье — это удел наших далеких потомков у.

Федотик иРоде показываются в зале, они садятся и напевают тихо с гитарой «Поймешь ли ты души моей волненье» Ф Тузенбах. Не понимаю. Мы должны работать и страдать^х. Но если я не страдаю[30], если я счастлив! Поймите же, что я счастлив! ⁴ Вершинин. Нет.

Тузенбах (всплескивает руками и смеется).^ш Ну, как вас убедить? ^ш Мы должны жить^э настоящею жизнью, будущее будет жить своею жизнью —

каждому свое[31]. Жизнь будет такая же[32], как и была, она не меняется и ^в остается такою же, какою была всегда^1, следуя своим собственным зако­нам, до которых вам дело "и^е которых вы никогда не узнаете. Пере­летные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, вы­сокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать, зачем и куда. Они летят и не могут остановиться и пускай думают, что³ хотят, лишь бы летели...

Маша. А^и смысл?

Вершинин¹⁵. А^л смысл? Вот снег идет. Какой смысл?

Пауза.

Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим, или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста. Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети рождаются ^м, для чего человечество ^н... Или знать, для чего живешь, или погибнуть⁰.

Пауза.

У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!

Тузенбах. Ну вас!"

Вершинин. Все-таки жалко, что молодость ушла?.

Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве.

Ирина напевает тихо.

Чебутыкин. Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве... (Читает газету.)

Ирина (раскладывает⁰пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бер­дичеве.^1,

Федотик мешает ей карты, а

Ирина (сердито). Что вы делаете? Федотик. Ндраву моему не препятствуй. Ирина. Надоели вы с вашими шутками.

Федотик. Все равно не вышел бы пасьянс. Я покажу вам сейчас другой... (Раскладывает пасьянс.)[33]

Роде (громко). Доктор, сколько вам лет? Чебутыкин. Мне? Тридцать два.

Смех в.

Ирина (глядя в карты). А зачем Бальзак был в России?

Пауза.

Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я по­даю в отставку.

Маша. Слышала. Не люблю я штатских.

Тузенбах. Все равно, я не красив. (Встает.) Я не красив, ну, да Бее равно. Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться на постель и уснуть тотчас же. (Уходя в залу.) Я сплю неважно¹".

Подают самовар, Анфиса около самовара; немного погодя приходит Наташа и тоже суетится около стола, приходит Соленый и, поздоровавшись,

садится за стол.

Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу... Не верю пасьянсам, но захватило дух от радости. Будем в Москве.

Федотик. Нет, не выйдет пасьянс. Видите, осьмерка легла на двой­ку пик. (Смеется). Значит, вы не будете в Москве^д. Вершинин. Однако какой ветер! Маша. Да. Надоела зима. Я уже^е забыла, какое лето. Чебутыкин (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа... Анфиса (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. Пожалуй­те, ваше высокоблагородие ^ж.

Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду. И р и н а. Няня! Анфиса. Иду-у!

Наташа⁸. Грудные дети прекрасно понимают... «Здравствуй, го­ворю, Бобик. Здравствуй, милый!» Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет[34]. Это необыкновен­ный ребенок¹¹.

Соленый со стаканом идет в гостиную и садится в угол п.

Маша. Счастлив тот, кто не замечает или не различает времен года³, кто и зимой улыбается[35] так же, как летом . Мне кажется, что^г если бы я жила Д в Москве, то не замечала бы, лето теперь или зима ^е.

Вершинин. На днях я читал дневник одного французского мини­стра, писанный в тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упое­нием, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был миниетром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его.

Тузенбах (берет со стола коробку). Где же конфеты?

Ирина. Соленый съел.

Тузенбах. Все?

Анфиса (подавая чай). Вам письмо, ваше высокоблагородие

Вершин и н. Мне? (Берет письмо.) От дочери... (Читает.) Да, ко­нечно... Я, извините, Мария Сергеевна, уйду потихоньку... Чаю не буду пить... (Встает взволнованный.) Вечно эти истории...

Маша. Что такое? Не секрет?

Вершинин (тихо). Жена опять отравилась... Надо идти. Я пройду незаметно. Ужасно неприятно все это... (Целует Маше руку.) '⁶ Славная, хорошая вы" женщина... Я здесь пройду потихоньку... (Уходит.)

Анфиса. Куда же он? А я чай подала. Экой какой...

Маша (рассердившись). Отстань! Пристает¹¹ тут, покоя от тебя нет. {Идет с чашкой ^л.) Надоела ты мне, старая!

Анфиса (тихо)^м. Чего ж ^н ты обижаешься? Милая!

Голос Андрея. Анфиса!

Анфиса (дразнит). Анфиса! Сидит там... (Уходит.)

Маша (в зале у стола, сердито). Дайте же мне сесть! (Мешает на сто­ле карты.) Расселись тут с картами. Пейте чай.

Ирина. Ты, Машка, злая.

Маша. Раз я злая, не говорите со мной. Не трогайте меня.

Чебутыкин (смеясь). Не трогайте ее, не трогайте...

Маша. Вам шестьдесят лет, а вы, как мальчишка, всегда городите черт знает что⁰.

Чебутыкин (е изумлении). Славная моя, милая моя... Хорошая моя ^п.

JrZ. {fi t J)

. 4ЫЛЛ

ix^f e-o if*

/: 2

LI

с/щ

ft'"-"**! to^u^t^^^ yv, e,

s л* - ■ ~ f>„ э л »• ■

*4J> y-'^f^y

jrl

(

issritffc

J Г/ .

о/УНмлет1 14 etUUbettm: . «ejH-ие jt—

jf^ i

4Г

ВКЛЕЙКИ К РЕЖИССЕРСКОМУ ЭКЗЕМПЛЯРУ «ТРЕХ СЕСТЕР»

Текст верхней вклейки написан рукой К. С. Станиславского, двух нижних — рукой

И. А. Тихомирова

Музей Художественного театра, Москва

Наташа. Кажется, мой Бобик проснулся[36]. Он у меня сегодня, кажется[37], нездоров... Я пойду к нему, простите... (Уходит.) Ирина. А куда ушел Александр Игнатьевич? М а ш а. Домой. У него опять с женой что-то необычайное... Тузенбах (идет с графинчиком к Соленому) ^в. Все вы сидите один, о чем-то думаете^г. Ну, черт подериД,давайте мириться. Давайте выпьем, коньяку.

Пыот.

Сегодня мне придется играть на пьянино, вероятно, всю ночь^е, играть всякий вздор. Куда ни шло!

Соленый. Почему мириться? Я с вами не ссорился. Тузенбах. Всегда вы возбуждаете такое чувство, как будто ме­жду нами что-то произошло. У вас характер — странный, надо соз­наться...®

Соленый. Когда я вдвоем и втроем ³ с кем-нибудь, то ничего, я тогда" как все, но в обществе чувствую себя неловко, я" застенчив и... говорю всякий вздор, которого сам же стыжусь потом^л.

Тузенбах. Я часто сержусь на вас, вы постоянно придираетесь ко мне, когда мы бываем в обществе, но все же вы мне симпатичны почему- то. Черт возьми, выпьем^м... Куда ни шло, напьюсь сегодня". Соленый. Выпьем.

Пьют.

Я против вас, барон, никогда ничего не имел⁰.

Тузенбах. Я немножко возбужден"... Подаю в отставку р, пять лет все раздумывал и, наконец, решил. Буду работать. Соленый. Это хорошо, что там ни говори Тузенбах. Буду работать.

Пока они говорят, Андрей входит с книгой тихо и садится у свечи^т.

Чебутыкин (идя в гостиную с Ириной). И угощение было тоже- настоящее кавказское: суп с луком, а на жаркое чехартма, мясное. Соленый. Черемша вовсе не мясо, а растение вроде нашего лука. Чебутыкин. Нет-с, ангел мой, чехартма не лук, а жаркое из баранины.

Соленый. А я вам говорю, что^а черемша лук.

Чебутыкин. Ая вам говорю, что ^а чехартма баранина.

Соленый. Ая вам говорю, что^а черемша лук.

Чебутыкин. Что же я буду с вами спорить! Вы никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы.

Соленых!. Не ел, потому что терпеть не могу... От черемши так же воняет ^б, как от чеснока. А на Кавказе я был!^в

Андрей (умоляющим голосом^г). Довольно, господа! Прошу вас!

Тузенбах. Когда придут ряженые?

Ирин а. Обещали к девяти. Значит, сейчас.

Тузенбах (обнимая Андрея). Ах вы, сени мои, сени, сени новые- мои...

Андрей (пляшет и поет). Сени новые, кленовые...

Чебутыкин (пляшет). Решетчаты-и Д...

Смех.

Тузенбах (целует Андрея). Черт возьми, давай ^е выпьем... Анд- рюша, давай^е выпьем на ты. И я с тобой в Москвув университет..

Соленый. В какой? В Москве два университета.

Андрей. В Москве один университет.

Соленый. А я вам говорю, два.

Андрей. Пускай хоть три. Тем лучше.

Соленый. В Москве два университета...

Ропот и шиканье.

В Москве два университета: старый и новый. А если вам не угодно слу­шать, если я раздражаю³, то я могу не говорить... Я даже могу уйти в дру­гую комнату... (Уходит в одну из дверей).

Тузенбах. Браво, браво! (Смеется). Господа, начинайте, я сажусь играть. Смешной этот Соленый... (Садится за пианино и играет вальс.)

Маш а¹¹. Барон пьян, барон пьян, барон пьян! (Танцует вальс одна^к.)

Входит Наташа.

Н а т а ш а (Чебутыкину). Иван Романыч! (Говорит о чем-то Чебу- тыкину, потом тихо уходит).

Чебутыкип трогает Тузенбаха за плечо и шепчет ему о чем-то; он встает л.

Ирин а. Что такое?

Чебутыкин. Нам пора уходить.. Будьте здоровы.

Тузенбах. Спокойной ночи. Пора уходить...

Ирина. Позвольте... А ряженые?

Андрей (сконфуженный). Ряженых не будет... видишь ли^м, Ната­ша говорит, что Бобик не совсем здоров, и поэтому... Одним словом, ® не знаю, мне решительно все равно.

Ирина (пожимает плечами). Бобик нездоров!

Маша. Где наша не пропадала! Уходить, так³ уходить. (Ирине.) Не Бобик болен, а она сама... вот! (Стучит пальцами⁶ по лбу.) Ме­щанка!

Андрей уходит в правую дверь к себе, Чебутыкин идет за ним; в зале прощаются.

Федотик. Куда же я теперь пойду с гитарой? ^в Р о д е.^г Я сегодня после обеда нарочно выспался ^л, думал, что всю ночь буду танцевать. Ведь теперь только девять часов!

Маша. Выйдем на улицу. Там потолкуем. Решим, что и как.

Слышно: «Прощайте! Будьте здоровы». Слышен веселый смех Тузенбаха. Все уходят. Анфиса и горничная убирают со стола, тушат огни. Слышно, как поет нянька. Андрей в пальто и шляпе и Чебутыкин тихо входят.

Чебутыкин. Жениться я не успел, потому что жизнь промельк­нула, как молния^е, и потому что безумно любил вашу^ж матушку, которая была замужем. Вы говорите, жениться не нужно, потому что скучно³. Так-то оно так, да одиночество... Ведь одиночество страшно, голубчик⁰. Андрей. Пойдемте скорей. Чебутыкин. Чего же спешить? Успеем. Андрей. Я боюсь, как бы жена не остановила ¹⁵. Чебутыкин. А!

Андрей. Сегодня я играть не буду, a^JI только так посижу... Нездо­ровится. Что мне делать, Иван Романыч, от одышки? Чебутыкин. Не знаю, голубчик. Все позабыл^м. Андрей. Пройдем кухней.

Уходят.

Звонок, потом звонок опять, слышны голоса, смех.

Ирина (входит). Что там? Анфиса (шопотом). Ряженые!

Звонок.

Ирина. Скажи, нянечка, дома нет никого. Пусть извинят.

Анфиса уходит. Ирина в раздумье ходит по комнате, она взволнована; входит Соленый.

Соленый". Никого нет. А где же все? Ирина. Ушли домой.

ЧЕХОВ

Фотография Ф. О. Опнтца, 1901 г. Музей Художественного театра, Москва

Соленый. Странно. Вы одни тут? Ирина. Одна.

Пауза.

Прощайте.

Соленый. Я вел себя давеча так не умно, так мелко ^а. Но вы не такая, как все, вы высоки и чисты, вам видна вся ⁶ правда и ^в вы одна[38]", одна, можете понять меня. Я люблю, глубоко, бесконечно люблю... Ирина. Прощайте... Уходите...

Соленый. Я не могу жить без вас... (Идя за ней.) О, мое блажен­ство. (Сквозь слезы.) О, счастье. Какие я роскошные, чудные, изумительные глаза^е, какое выражение лица, неземное, высокое выражение^ж. Первый раз я говорю о любви к вам, и точно я не на земле, а на другой планете[39]. О, чудная!

Наташа проходит со свечой.

Наташа (заглядывает в одну дверь, в другую и проходит мимо двери в комнату мужа). Тут Андрей. Пусть читает. Вы простите, Василий Васильевич, я не знала, что вы здесь, я по-домашнему...

Соленый. Ничего... Впрочем я, само собою разумеется... понят­но... Я ухожу^и... Прощайте... (Уходит.)

Наташа. А ты не " устала, милая, бедная моя девочка? (Целует Ирину.) Ложилась бы спать пораньше... Ирина. Бобик спит?

Наташа. Спит. Но не спокойно спит". Милая, я хотела тебе сказать, да все не успеваю ^м. Бобику в теперешней детской, мне кажется, холодно", сыро. А твоя комната такая хорошая для ребенка... Милая, родная, пере­берись пока к Оле.

Ирина (не понимая). Куда?

К дому подъезжают на тройке⁰ с бубенчиками.

Наташа. Ты с Олей будешь в одной комнате, пока что, а твою ком­нату Бобику. Он такой милашка, сегодня я говорю ему: «Бобик, ты мой! Мой!» А он на меня смотрит своими глазе ночками...

Звонок.

Должно быть Ольга. Как она поздно.

Горничная подходит к Наташе и шепчет ей на ухо.

Наташа. Протопопов? Какой странный³... Приехал Протопопов, зовет меня покататься ⁶ на тройке... (Смеется.) Какие странные эти муж­чины...

Звонок.

Кто-то там пришел. Поехать разве покататься^в на четверть часика¹"... (Горничной.) Скажи, сейчас...

Звонок.

Впусти... там Оля^д, должно быть. (Уходит.)

Горничная убегает; Ирина сидит, задумавшись; входят Кулагин, Ольга,

за ними Вершинин.

К у л ы г и н. Вот тебе и раз! А говорили, что у них будет вечер.

Вершинин. Странно, я ушел недавно, полчаса назад, и ждали ряженых.

Ирина. Все ушли.

К у л ы г и н. И Маша ушла?^е А зачем Протопопов внизу ждет на тройке? Кого он ждет?

Ирина. Не задавайте вопросов... Я устала. (Закрывает лицо руками.)^т

Ольга. Совет только что кончился. Я замучилась... Наша началь­ница больна, теперь я вместо нее... Голова, голова болит, голова... (Са­дится.) Андрей проиграл вчера в карты двести рублей... Весь город го­ворит об этом.

К у л ы г и н. Да, и я устал на совете... (Садится.)

В е р ш и н и н. Жена моя сейчас едва не отравилась. Все обошлось, и я рад, отдыхаю теперь. Стало быть, надо уходить? Что ж, позвольте по­желать всего хорошего. Федор Ильич, поедемте со мной куда-нибудь! Я дома не могу оставаться, совсем не могу. Поедемте.

К у л ы г и н. Устал. Не поеду. Встает.) Устал. Жена домой пошла?

Ирина. Должно быть.

К у л ы г и н. (Целует Ирине руку.) Прощай! Завтра и послезавтра целый день отдыхать. Всего хорошего. (Идет.) Чаю очень хочется. Рас­считывал провести вечер в приятном обществе и — о fallacem hominum spem! Винительный падеж при восклицании... (Уходит с Вершининым,)³

Ольга. Голова болит, голова... Андрей проиграл... весь город го­ворит... Пойду лягу... {Идет.) Завтра я свободна... О, боже мой, как это приятно! Завтра свободна, послезавтра свободна. Голова болит, голова... (Уходит.)

И р и н а (одна). Все ушли. Никого нет.

На улице гармоника; нянька поет песни.

Наташа (в шубе и шапке идет через залу, за ней горничная). Через полчаса я буду дома. Только проедусь немножко... (Уходит.)

Ирина (оставшись одна, тоскует). В Москву! В Москву! В Москву!

III

Комната Ольги и Ирины. Налево и направо постели, загороженные ширмами. Третий час ночи. За сценой бьют в набат по случаю пожара, продолжающегося уже давно. Видно, что в доме еще не ложились спать. На диване лежит Маша, одета®, как обыкно­венно, в черное платье. Входят Ольга и Анфиса.

Анфиса. Сидят теперь внизу под лестницей... Я[40] говорю — «По­жалуйте наверх, нешто, говорю, можно так» — плачут. «Папаша, говорят не знаем где. Не дай бог, говорят, сгорел». Выдумали! И на дворе какие- то... тоже раздетые!

Ольга (вынимает из шкафа платья). Вот это серенькое возьми... И вот это... Кофточку тоже... И эту юбку бери[41]... Что же это такое, боже мой! Кирсановский переулок весь сгорел^г, очевидно... Это возьми... Это возьми. (Кидает ей на руки платье*.) Вершинины бедные напугались... их дом едва не сгорел... Пусть у нас переночуют, домой их нельзя пускать... У бедного Федотика все сгорело^е.

Анфиса. Ферапонта позвала бы, Олюшка, а то не донесу... Ольга (звонит). Не дозвонишься... (В дверь.) Подите сюда, кто там есть!

В открытую дверь видно окно, красное от зарева; слышно, как мимо дома проезжает

пожарная команда.

Какой это ужас!®

Входит Ферапонт.

Ольга. Вот возьми, снеси вниз... Там под лестницей стоят барышни Колотилины... отдай им... И это отдал... Ферапонт. Слушаю³. (Уходит.)

Ольга. Нянечка милая, все отдавай! Ничего нам не надо, все отда­вай, нянечка... Я устала, едва на ногах стою. Вершининых нельзя отпу­скать домой!.. Девочки лягут в гостиной, а^и Александра Игнатьевича вниз, к барону... Федотика тоже к барону, или пусть у нас в зале... Док­тор, как нарочно, пьян^к и к нему никого нельзя. И жену Вершинина то­же в гостиной...

Анфиса. Олюшка милая, не гони ты меня! Не гони! Ольга. Глупости ты говоришь, няня. Никто тебя не гонит. Анфиса (кладет ей голову на грудь). Родная моя, золотая моя, я тружусь, я работаю... Слаба стану, все скажут: пошла! А куда я пойду? Куда? Восемьдесят лет. Восемьдесят второй год...

Ольга. Ты посиди, нянечка... Устала ты, бедная... (Усаживая^л ее.) Отдохни, моя хорошая. Побледнела как!

Наташа входит.

ТР1Г СЕСТРЫ.

Драма ^ъ 4 хъ д£йств|'яхъ.

/ '

|агйствующ!Е:

Андрей Серг-бевичъ ГГрозоровъ. Ольга \

Маша > его сестры. Ирина J

бедоръ Ильичь Кулыгинъ, мужъ Маши. Наташа, невеста Андрея, потомъ жена.

Александръ Игнатьевичъ Вершининъ, подполковникъ, командиръ батареи.

Иванъ Романовичъ Чебутыкинъ, врачъ.

Баронъ Тузенбах-ь.

Соленый.

Родэ.

Федотикъ.

Анфиса.

Ферапонтъ.

Офицеры.

Прислуга.

ПЕРВОЕ ДЪЙ0ТВ1Е.

Въ домЪ Нрозоровыхъ. Гостиная оъ колоннами, отделяющими гр оть зала. Полдень; на дворЪ солнечно, весело. Видно, какь въ зал-b накры ваюгь столъ для завтрака. Ольга въ синемъ форменномъ плагьЪ учитель­ницы женской гимназш, Маша въ чсрномъ платьЪ, со шляпкой на колт,- няхъ, сидигъ и читасгг книжку, Ирина въ бЬломъ платьЬ стоить за­думавшись.

Ольг а.—Отецъ умрръ ровно годг назадъ, какь разъ вх эготь день, пятаго мая, въ твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шелъ снЪпь. МнЬ казалось, я не пережив), ты льжа.та къ об-

ДАРСТВЕННАЯ НАДПИСЬ ЧЕХОВА НА ПЬЕСЕ «ТРИ СЕСТРЫ» (ОТТИСК ИЗ ЖУРНАЛА

«РУССКАЯ МЫСЛЬ», 1901, № 2):

«Другу детства Александру Леонидовичу Вишневскому от автора. А. Чехов». А. Л. Вишневский—первый исполнитель роли Кулыгина в пьесе «Три сестры»

Собрание А. А. Вишневского, Москва

Наташа. Там говорят, поскорее нужно составить общество для по­мощи погорельцам®. Прекрасная мысль! [42] Нужно поскорее⁰ помочь бед­ным¹", это обязанность богатых. Бобик и Софочка спят себе, спят, как ни в чем ни бывало. У нас так много народу везде, куда ни пойдешь, полон дом. Теперь в городе инфлуэнца, боюсь, как бы не захватили дети.

Ольга (не слушая ее). Б этой комнате не видно пожара, тут спокойно.

Наташа. Да... Я, должно быть, растрепалась[43]. (Перед зеркалом.) Говорят, я пополнела... И не правда! ^ж А Маша спит, утомилась, бедная... (Анфисе, холодно.) При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!

Анфиса уходит; пауза.

И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю.

Ольга (оторопев)³. Я тоже не понимаю...

Наташа. Ни к чему она тут. Она крестьянка, должна в деревне жить... Что за баловство! Я люблю в доме порядок. Лишних не должно быть в доме. (Гладит ее по щеке.) Ты, бедняжка, устала! Устала наша на­чальница! А когда моя Софочка вырастет и поступит в гимназию, я буду тебя бояться...

Ольга. Не буду я начальницей.

Наташа. Тебя выберут, Олечка. Это решено.

Ольга. Я откажусь. Не могу... Это мне не по силам... (Пьет воду.) Ты сейчас так грубо обошлась с няней... Прости, я не в состоянии перено­сить...¹¹ В глазах потемнело. I

Наташа (взволнованно). Прости, Оля, прости. Я не хотела тебя огорчить.

Маша встает, берет подушку и уходит, сердитая.

Ольга. Пойми, милая, мы воспитаны, быть может, странно, но я не переношу этого. Подобное отношение угнетает меня, я заболеваю... я про­сто падаю духом...

Наташа. Прости, прости... (Целует ее.)

Ольга. Всякая, даже малейшая грубость, неделикатно сказанное слово волнует меня.

Наташа. Я часто говорю лишнее, это правда, но согласись, моя ми­лая, она могла бы жить в деревне.

Ольга. Она уже тридцать лет у нас.

Наташа. Но ведь теперь она не может работать. Или я ^к не понимаю, или же ты не хочешь меня понять. Она не способна к труду, она только спит или сидит.

Ольга. И пускай сидит.

Наташа (удивленно). Как пускай сидит? Но ведь она же прислуга. (Сквозь слезы.) Я тебя не понимаю, Оля. У меня нянька есть, кормилица есть, у нас горничная, кухарка... Для чего же нам вот^л эта старуха? Для чего?

Бьют в набат.

Ольга. В эту ночь я постарела на десять лет.

Наташа. Нам нужно уговориться, Оля ^а. Ты в гимназии, я — дома, у тебя ученье, у меня — хозяйство. И если я говорю что насчет прислуги, то знаю, что говорю, пожалуйста, не вмешивайся⁶. И чтоб завтра же не было здесь этой старой воровки, старой хрычевки (стучит ногами), ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не сметь! (Спохватившись.) Право, если ты не переберешься вниз, то мы всегда будем ссориться. Это ужасно!

Входит Кулыгин.

Кулыгин. Где Маша? ^в Пора бы уже домой. Пожар, заметно, сти­хает¹'. Сгорел только один квартал, а ведь был ветер, вначале казалось, что^д горит весь город. (Садится.) Утомился ^е. Замучился.(Прислушивается.)

Ольга. Что?

Кулыгин. Как нарочно у доктора запой, пьян он ужасно. Как нарочно! (Встает.) Вот он идет сюда, кажется... Слышите? Да, сюда. (Смеется.) Экий какой, право... Я спрячусь. (Идет к шкафу и становится в углу.) ^ж

Ольга. Два года не пил, а тут вдруг взял и напился... (Уходит³ с Натагией в глубину комнаты.)

Ч ебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате, останавли­вается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть руки.

Чебутыкин (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал. Думают, что^и я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ни­чего, все позабыл, что знал, ничего не помню... решительно ничего.

Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят.

Чебутыкин. Черт бы побрал ^к... Кое-что я ^л знал лет двадцать пять назад, а теперь ничего не помню^м. Может быть, я и не человек, а только вот^н делаю вид,что у меня и руки и ноги... иголова, может быть, я не су­ществую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, мыслю⁰, сплю... (Пла­чет.) О, если бы не существовать! (Перестав плакать, угрюмо.) Черт знает!.. Третьего дня говорят[44] вклубеР: Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем изобразил, как будто⁰ читал.

И другие тоже, как я...^а Стало на душе криво, гадко, мерзко... пошел, запил...

Ирина, Вершинин[45], Тузенбах входят; на Тузенбахе пиджак и серые брюки^в.

Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.

Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молод­цы! (Потирает от удовольствия руки.) Золотой народ! Ах, что за мо­лодцы!

К у л ы г и н (подходя к ним). Который час, господа?

Тузенбах. Уже четвертый час. Светает. ^;

Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И вот этот^г Соленый си­дит... (Чебутыкину.) Вы бы, доктор, шли спать.

Чебутыкин. Ничего-с. Благодарю-с. (Причесывает бороду.)

К у л ы г и н (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.) Молодец! In vino Veritas,— говорили древние.

Тузенбах. Меня я просили^е устроить концерт в пользу пого­рельцев.

Ирина. Не с кем^ж.

Тузенбах. ³ Марья Сергеевна, по моему, чудесно играет на рояли ^и.

К у л ы г и н. Чудесно играет!

Ирина. Она уже забыла. Три года не играла ^к.

Тузенбах. Здесь в городе решительно никто не понимает музыки, ни одна душа, но я, я понимаю и честным словом уверяю вас, что ^л Мария Сергеевна играет великолепно, почти талантливо.

К у л ы г и н. Вы правы,барон.Я ее очень люблю, Машу. Она славная.

Тузенбах. Уметь играть так роскошно и в то же время сознавать, что тебя никто, никто не понимает!

К у л ы г и н (вздыхает). Да... Но прилично ли ей участвовать в кон­церте?

Пауза.

Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Дол­жен признаться, наш директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но у него такие взгляды... Конечно, не его дело, но все-таки, если хотите, то я, пожалуй, поговорю с ним.

Чебутыкин берет в руки фарфоровые часы и рассматривает их.

Вершинин. На пожаре я загрязнился весь, ни на что не похож". Вчера я мельком слышал, будто нашу бригаду хотят перевести куда-то далеко. Одни говорят в Царство Польское, другие — будто в Читу. Тузенбах. Я тоже слышал. Что ж? Город тогда совсем опустеет. Ирина. И мы уедем!

Ч е б у т ы к и н (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!

Пауза;; все огорчены и сконфужены.

О. Л. КНИППЕР

Фотография с дарственной над­писью Чехову ко дню его рожде­ния: «Поздравляю, милый м0й1 17-ое янв. 1903 г.»

Дом-музей Чехова, Ялта

Кулыгин (подбирает осколки). Разбить такую дорогую вещь,— ах, Иван Романыч, Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведенпе.

И р и н а. Это часы нашей матери®.

Чебутыкин.⁶ Может я не разбивал, а только кажется, что раз­бил. Может быть, только нам®кажется, что мы существуем, а на самом де­ле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.) Что смот­рите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите... Вы вот сиди­те тут и ничего не видите, а у Наташи романчике Протопоповым. (Пауза.)^г Не угодно ль вам этот финик Д принять. (Уходит.)

Вершинин. Да... (Смеется.) Как все это в сущности странно.

Пауза.

Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подбегаю^е, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суется ^ж народ, бегают лошади, собаки, и у де­вочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется еще пережить³ этим девочкам в течение долгой жизни. Я хватаю их, бегу и все думаю

одно: что им придется пережить³ на этом свете⁶. Прихожу сюда, и^в мать здесь, кричит на меня^г, сердится...

Маша входит с подушкой и садится на диван.

Вершинин. И когдаД девочки стояли у порога в одном белье^е, и улица была красной от огня, был страшный шум, то я подумал, что нечто похожее происходило много лет назад, когда набегал неожиданно враг, зажигал, грабил^ж... Между тем, в сущности, какая разница между тем, что есть и что было! Пройдет же ³ еще немного времени, каких-нибудь две- сти-триста лет, и на нашу теперешнюю жизнь ^и будут смотреть и со стра­хом, и с насмешкой,все нынешнее будет казаться и угловатым,и тяжелым¹⁵, и странным. О^л, какая это будет жизнь, какая жизнь! ^м Как жаль, что не доживут до той поры мои девочки! Это особенные существа, и я все силы свои трачу на то, чтобы они были прекрасны и кротки¹¹. Таких, как вы, в городе теперь только три, но° в следующих поколениях будет¹¹ больше, все боль­ше и больше р, придет время, когда все изменится по-вашему, жить будут по-вашему, а потом и все устареет⁰, народятся люди, которые будут лучше вас... (Смеется.) ^т Как мне хочется жить, если б вы знали у. Маша. Трам-там-там? Вершинин. Там-там... Маша. Тра-ра-ра? Вершинин. Тра-та-та. (Смеется.) 4»

Входит Соленый.

Ирина. Нет, пожалуйста, уходите, Василий Васильевич*. Сюда нельзя¹*.

Вершинин. Надо уходить, в самом деле... Как пожар? Соленый. Говорят, стихает...[46]Вершинин. Трам-там? Маша. Трам-там.

Вершинин (смеется*). Пойдемте в залу...[47] (Уходит с Соленым.)*

Ирин а^г (в недоумении). Барон спит! Барон! Барон!

Тузенбах (очнувшись). Устал яД... Кирпичный завод... Это я не брежу, а в самом деле, скоро поеду на кирпичный завод работать¹⁵. (Ирине нежно.) Вы такая бледная... прекрасная™... Ваша бледность, как свет³, проясняет темный воздух[48]... О! поедемте со мной, поедемте работать вме­сте. ..

Маша. Николай Львович, уходите отсюда...

Тузенбах (смеясь). Вы здесь? Я не вижу... (Целует Ирине руку.) ^к Пойду...^л (Уходит.)

Маша (ложась). Ты спишь, Федор?

К у л ы г и н. А?

Маша. Шел бы домой!..

К у л ы г и н. Милая моя Маша, дорогая моя Маша!..

Ирин а. Она утомилась... Дал бы ей отдохнуть, Федя.

К у л ы г и н. Сейчас уйду... Жена моя хорошая, славная... Люблю тебя, мою единственную.

Маша (сердито). Amo, amas, amat, amamus, amatis, amant...

К у л ы г и н (смеется). Нет, право, она удивительная. Женат я на те­бе семь лет, а кажется, что ^м венчались только вчера. Честное слово. Нет, право, ты удивительная женщина. Я доволен, я доволен, я доволен.

Маша" (встает и говорит сидя)°. Просто возмутительно..." Не мо­гу я ^р молчать... Андрей ^с заложил ^т этот дом в банке, и все деньги забрала его жена, а ведь дом принадлежит не ему одному, а нам четверым! Он дол­жен это знать, если он порядочный человек.

Кулагин. Охота тебе, Маша! На что тебе? Андрей у кругом дол­жен, ну, и бог с ним.

Маша. Это во всяком случае возмутительно. (Ложится.)

К у л ы г и н. Мы с тобой не бедны. Я работаю, хожу в гимназию, потом уроки даю... Я честный человек...* Omnia mea mecum porto, как говорят ^х.

Маша. Мне ничего не нужно, но меня возмущает несправедливость.

Пауза.

Ступай, Федор!

Кулыгин (целует ее). Ты устала, отдохни с полчасика, а я там посижу, подожду... Спи... (Идет.) Я доволен, я доволен, я доволен... (Уходит.)

Ирина. В самом деле, как измельчал наш Андрей, как он выдохся и постарел около этой женщины. Когда-то готовился в профессора, а вче­ра хвалился, что попал, наконец, в члены земской управы. Он член упра­вы, а Протопопов председатель... Весь город говорит, смеется, и только он один ничего не знает⁸... И вот все побежали на пожар, а он сидит у се­бя в комнате и никакого внимания. Только на скрипке играет. (Нервно.) О, ужасно, ужасно, ужасно! (Плачет.) Я не могу, не могу переносить больше. Не могу, не могу...

Ольга входит, убирает около своего столика.

Ирина (громко рыдает). Выбросьте меня, выбросьте. Я больше не могу.

Ольга (испугавшись). Что ты? Что ты? Милая!

Ирина (рыдая). Куда? Куда все ушло? Где оно? О, боже мой, боже мой! Я все забыла, забыла, у меня перепуталось в голове... Я не помню, как по-итальянски окно или вот потолок. Все забываю, каждый день за­бываю, а жизнь уходит и никогда⁶, никогда мы не уедем в Москву... Я вижу, что не поедем...

Ольга. Милая, милая!..

Ирина (сдерживаясь). О, я несчастная!.. Не могу я работать, не стану работать. Довольно, довольно! Была телеграфисткой, теперь служу в городской управе и ненавижу и ^в презираю труд ^г... Мне уже двадцать четыре года", работаю уже пять лет^е, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела и ничего, ничего, никакого удовлетворения, а время идет и все кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь все дальше и дальше, в какую-то пропасть. Я в отчаянии^ж, и как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю...

Ольга. Не плачь, моя девочка, не плачь... Я страдаю.

Ирина. Я не плачу, не плачу... Довольно... Ну, вот я уже не пла­чу. Довольно... Довольно!..

Ольга. Милая, говорю тебе, как сестра, как друг, если хочешь мо­его совета, выходи за барона.

Ирина плачет.

Ольга (тихо)[49]. Ведь ты его уважаешь, высоко ценишь. Он, правда, некрасивый, но он такой порядочный, чистый... Ведь замуж выходят не из любви, а^и для того, чтобы исполнить свой долг... Я по крайней мере так думаю, и я бы вышла без любви. Кто бы ни посватал^к, все равно

/'ttytylMl* >o '^/Ч-'М » ■■■

Hc.vf* ■'(■' /о

1 % 9 с T » I ч ir

C»ar** е««» n да»* 'peiMM«A. "Л«ач*я ai

• I — I. « > Hi, Г»

г

Г..л.-t.. (Jr-r-JJl- ii- ■^•'•■u-—J VJ"-, —

1"-' S-r-r •—sasi

at fc*roc»a iiw. ha »a* pita* - it?-»-. «е.- те >-с»

iiMiriN, .«(ша» «it>i

■ « Я. с ■ *>ra aiar-4 • *,

/»Ufc

u»» n »TP«-»* * •» -» a. I»» «Л t''aa aa*. •«•■ щ -»a • it, . . i.-» a-«a*. , -

Ц«рм, H • p-»|

♦ •• INMIHII, о . »»

С

Г«Г4« Я» •*••

It^ .Jin» JYJ А11ТЧ Др/Гa, хот») 1<М>» M'i

•та^. JEaie »» noraiam* р«а».

Длимся OotbUt I Ц++ГГ ' I'/a

- _v ^ . ..,-a-. —■

л i

• «л горе

ty w г v> a^ri 'fSSuff*

^ »1д0тял , »»г i *ц у «г». я член! йст j та»ая тая»»» оа«им4 во*Л**% "» I V .Л .■ ,«» •» -.а 9a»aM* д«и>||«ц, aaa -с t en*»» тра

^ II «вступят» гамма я споао»с»а:я.

, ft I 4 , Л С ».» . Л», л.

•

•ay. ■. ¹ о та »аяп ова, ■

са «от».' ' а • - л' >» а» ."Y И г, г

« • . ".с Г» - ,а V*v-

у; • - 'аул*. I .^ У " ^

ЩЫЛ-&»•-..;■ a •j-. . -,»«.

I •' - -1 сярипао* - г,«т» тлв-к ra»«r%_v р i » ... »jr at- .>\гтя» . V

W|. Даамук, «lilafe* ралые**'. Ч-i i Л' i !• - •.» )

l

^Uj »•« a *»-> <■• a.a a '«a. *. «аат» > f- • aa'* Tf-t

1ЙТ?» |i«VSnV.« blRS «▼«• • - '«•' • ^r * - ■ ^

t > ' fh «/ • r~-a-i • ,

«й T.W .rorv «ид.

> Л ^ . Туг» а- . .1 - ..«ао • ч га» j та («' '"'i '

"Чг

/ Гу> V r '— .

■| ■|-1--J"f»»~ "'""* r -1

LS< • ao • ' -J . "« c*"-* • ' •

4/i .. a -H...U. , _v _

л.... ...V. itf^v

». i чип n ада!

«дат ^.'Sfi^MSiLr

4. 4»j' ' СА^/ШЛш^,,..-.

" ■■'y.'^l jiu, ^r-V"™"^.^**" ■*"'"^s^T

. j , I — f-a. a — ». ' ' I aaa₍ a •* -Г». У * 1 .

'2 .a aj ^vl S"-" » - - • --

"" ^я*чг j i , «а- —a. i"- -' • • -r- ,'* t «./«a -тает—'

aiiHpi

-an, a aj'attrn »». npв^д•»^ ■;•<■, а а. )Яд>><1. Я, >t()iffl| uai 1П1,ГМй1 ■ Сяалaao Urt 4ilit₍

li'U • »*»r\ Родос f» . 4Я т\ж%, Oraan «m

t an«t, ««»nn i -af»»/.rv aa «««■*,а в «аа.г» даПрмю сд<

а Оав'*'» аяг» »»jr>. »aat-v ranapa. , v «.-a 'crpw, »al

J rTViK.-Л |*агчатк aa -a »*o| ac»i'pl«

ia.;i;ea»i «ча««|

. ... ,ae(»w««i i Hfr»{

>

» X aa-ajar лсаиК евгод •

-a . 'v*^.

- W » «/ ji».ai*- -u.i ..Ji y^fow.i ••tT"" a

, н. Una ' »'•"» AA^w

РЕЖИССЕРСКИЙ ЭКЗЕМПЛЯР «ТРЕХ СЕСТЕР» Правка рукой И. А. Тихомирова Муаей Художественного театра, Москва

бы вышла®, лишь бы порядочный человек... Даже за старика бы пошла...

Ирина. Я все ждала, переселимся в Москву, там мне встретится мой настоящий, я мечтала о нем, любила...[50]

Ольга (обнимая сестру). Милая моя, прекрасная сестра, я все по­нимаю. Когда барон Николай Львович оставил военную службу и при­шел к нам в пиджаке, то показался мне таким некрасивым, что я даже за­плакала... Он спрашивает: «Что вы плачете?» Как я ему скажу! Но если бы бог привел ему жениться на тебе, то я была бы счастлива. Тут ведь дру­гое, совсем другое...

Наташа со свечой проходит молча через сцену из правой двери в левую ^в.

Маша (садится). Она ходит так, как будто она подожгла.

Ольга. Ты, Маша, глупая, самая глупая в нашей семье это ты, извини, пожалуйста.

Пауза.

Маша. Мне хочется каяться, милые сестры. Томится душа моя. Покаюсь вам и уж больше никому никогда... Скажу сию минуту. (Тихо.) Я люблю Вершинина... люблю, люблю...^г

Ольга (идет к себе за ширмы). Оставь это. Я все равно не слышу.

Маша. Что же делать! (Берется за голову.) Он казался мне сначала странным, потом я жалела его... потом полюбила и полюбила я его^д с его голосом, его словами, несчастиями, двумя девочками...

Ольга (за ширмой). Я не слышу все равно. Какие бы ты глупости ни говорила, я все равно не слышу.

Маша. Э, э, глупая^е ты, Оля. Люблю — такая, значит, судьба моя, значит доля моя такая... и он меня любит... страшно все это ^ж. (Тянет Ирину за руку, привлекает к себе.) О, моя милая... как-то мы проживем нашу жизнь, что из нас будет... Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все это старо и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видишь, что никто ничего не знает³, каждый должен решать сам за себя... Милая моя, славная[51] моя... Призналась" вам, теперь буду молчать... буду теперь, как гоголевский сумасшедший: молчание, молчание...

Андрей", за ним Ферапонт.

Андрей (сердито). Что тебе нужно? Я не понимаю.

Ферапонт (в дверях, нетерпеливо). Я, Андрей Сергеевич ^м, уж го­ворил раз десять.

Андрей. Во-первых, я тебе не Андрей Сергеевич", а ваше высоко­благородие.

Ферапонт. Пожарные,ваше высокородие,просят, позвольте ^н на реку садом проехать. А то кругом ездиют, ездиют — чистое наказание!

А н д р е й. Хорошо, скажи, хорошо!

Ферапонт уходит.

Надоели! Где Ольга?

Ольга выходит ^а из-за ширмы.

Я пришел к тебе, дай мне ключ от шкафа, я затерял свой! У тебя есть та­кой маленький ключик.

Ольга подает ему молча ключ. Ирина идет к себе за ширму; пауза.

Андрей. А какой громадный пожар! Теперь стал[52] утихать. Черт знает, разозлил меня®, я сказал ему глупость...ваше высокоблагородие.

Пауза.

Что же ты молчишь, Оля?

Пауза.

Пора уже оставить эти глупости и не дуться так, здорово живешь... Ты, Маша, здесь, Ирина здесь, ну вот прекрасно, объяснимся на чистоту, раз навсегда. Что вы имеете против меня? Что?

Ольга. Оставь, Андрюша, завтра объяснимся. (Волнуясь.) Какая мучительная ночь!

Андрей. Не волнуйся, я совершенно хладнокровно вас спраши­ваю: что вы имеете против меня? Говорите прямо.

Голос Вершинина: «Трам-там-там».

Маша (встает, громко). Тра-та-та! (Ольге.) Прощай, Оля, господь с тобой. (Идет за ширму, целует Ирину.) Спи покойно... Прощай, Андрей. Уходи, они утомлены, завтра объяснимся^г. (Уходит.)

Ольга. В самом деле, Андрюша, отложим до завтра... (Идет к себе за ширму.) Спать пора.

Андрей. Я^д скажу и уйду^е. Во-первых, вы имеете что-то против Наташи, моей жены, и это я замечаю с самого дня моей свадьбы Наташа прекрасный, честный человек, прямой и благородный — вот мое мнение. Свою жену я люблю и уважаю [53] и требую, чтобы ее уважали так же дру­гие. Повторяю, она честный, благородный человек, а ^и все ваши неудоволь­ствия, простите, это просто капризы" старых дев. Старые девы никогда" не любят своих невесток — это правило.

Пауза.

Во-вторых, вы как будто сердитесь за то, что я не профессор, не занимаюсь наукой. Но я служу в земстве, я член земской управы и это свое служение считаю таким же святым и высоким, как служение науке. Я член земской управы и горжусь этим, если желаете знать.

Пауза.

В-третьих... я еще имею сказать... я заложил дом, не испросив у вас позволения... в этом я виноват, да, и прошу меня изви­нить. Меня побудили к тому долги — 35 ООО. Я уже не играю в карты, дав­но бросил, но главное, что могу сказать в свое оправдание, это то, что вы женского пола®, вы получаете пенсию, я же не имел... заработка, одним словом ^б...

Пауза.

Кулыгин (в дверь). Маши здесь нет? (Встревоженно.) Где она?^в (Уходит.)

Андрей. Не слушают. Наташа превосходный, чистый человек. (Ходит по сцене молча, потом останавливается.) Когда я женился, я ду­мал, что мы будем счастливы, все счастливы... Но, боже мой!^г (Плачет и ^д уходит.)

Кулыгин (в дверь встревоженно). Где Маша? Здесь Маши нет?^е (Уходит.)

Набат; сцена пуста.

Ирина (за ширмами). Оля! Кто это стучал® в пол? Ольга. Это доктор Иван Романович[54]. Он пьян. Ирина. Какая беспокойная ночь!

Пауза.

Оля! (Выглядывает из-за ширм.) Слышала? Бригаду берут от нас, перево­дят куда-то далеко.

Ольга. Это слухи только. Ирина. Останемся мы тогда одни, Оля! Ольга. Ну?

Ирина. Милая,дорогая, я уважаю, я ценю барона, он прекрасный человек, я выйду за него, согласна, только поедем в Москву, умоляю тебя, поедем! Лучше Москвы ничего нет^и на свете! Поедем, Оля, поедем!

IV

Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки — лес. Направо терраса дома; здесь на столе бутылки и стаканы,

видно, что только чте пили шампанское. Двенадцать часов дня. Чебутыкин в благодушном настроении, которое не покидает его в течение всего акта, сидит в кресле, в саду, ждет, когда его позовут; он в фуражке и с палкой. На террасе сидит Кулыгин в вицмундире, с орденом на шее, без усов. Ирина стоит на верхней ступени, провожая Федотика и Роде, которые сходят вниз, они, как и все офицеры, в походной форме.

Федотик. Не до свиданья, а прощайте, мы больше уже никогда не увидимся.

Ирина. Когда-нибудь встретимся.

Федотик. Лет через десять-пятнадцать? Но тогда мы едва узнаем друг друга, холодно поздороваемся... (Снимает фотографию.) Стойте... Еще последний раз.

Роде (громко). Не увидимся больше. (Окидывает взглядом сад.) Я сегодня разбил свою гитару, больше уже негде играть, да и нет охоты. Прощайте, деревья! (Кричит.) Гоп-гоп!

Пауза.

Прощай, эхо!

Ф е д о т и к (взглянув на часы). Осталось меньше часа. Из нашей бата­реи только Соленый пойдет на барже, мы же идем со строевой частью. Сегодня уйдут три батареи дивизиона, завтра опять три — ив городе наступит тишина и спокойствие.

Ирина. Алексей Петрович, что вчера было на бульваре около те­атра? Скажите откровенно.

Ф е д о т и к. Ничего не было. Ирина. Честное слово?

Пауза.

Ф е д о т и к. Ничего не было... Так, пустяки... Все обойдется. А где Мария Сергеевна?

К у л ы г и н. Маша в саду. Федот.ик. Надо проститься. Роде. Пойдем, а то я заплачу...

Отходят оба, оглядываются.

Прекрасно мы здесь пожили... (Кричит.) Мария Сергеевна! Гоп-гоп! (Уходят.)

Ирина. Ушли... (Садится на нижнюю ступень террасы.) Чебутыкин. Я ухожу завтра. Да... Еще один денек осталось. Через год дадут мне отставку, опять приеду сюда и буду доживать свой век около вас... Мне до пенсии только один годочек осталось... (Вынимает из кармана газету.) Приеду сюда к вам и изменю жизнь коренным обра­зом... Стану таким тихоньким, благо... благоугодным, приличненьким...

Ирина. А вам надо изменить жизнь, голубчик. Надо бы как-ни­будь.

Чебутыкин. Да. Чувствую. (Тихо напевает.) Тарара... бумбия... сижу на тумбе я...

Кулыгин сходит вниз.

И р и н а. Федор сбрил себе усы. Видеть не могу. Кулыгин. А что?

Чебутыкин. Я бы сказал, на что теперь похожа ваша физиономия; да не могу.

Кулыгин. Что ж! Так принято, это modus in rebus. Директор у нас с выбритыми усами и я тоже, как стал инспектором, побрился. (Сме­ется.) Никому не нравится, а для меня все равно. Я доволен. С усами я, или без усов, а я одинаково доволен... (Садится.)

В глубине Андрей провозит колясочку со спящим ребенком.

Ирина. Иван Романович, голубчик, родной мой, я страшно обес­покоена. Вы вчера были на бульваре, скажите, что произошло там? Чебутыкин. Что произошло? Ничего. Пустяки. (Читает газету.) Кулыгин. Так рассказывают, будто Соленый и барон встретились вчера на бульваре около театра... Соленый стал придираться к барону, а тот не стерпел, сказал ему что-то обидное... Чебутыкин. Не знаю. Чепуха все.

б Литературное наследство, т. 68

Кулыгин. Говорят, в какой-то семинарии учитель написал на сочинении «чепуха», а ученик прочел «реникса» — думал что по-латыни написано... (Смеется.) Смешно удивительно... Говорят, будто Соленый влюбился в Ирину и, говорят, возненавидел барона... Это понятно... Когда я был женихом Маши, то ходил просто, как безумец, как пьяный, и нес чепуху, рениксу... Я и тут счастлив, а тогда от счастье ничего не помнил. Ну и барон, вероятно, тоже...

В глубине сада за сценой: «Ау! Гоп-гоп!».

Ирина (вздрагивает). Меня как-то все пугает.

Пауза.

У меня уже все готово, я после обеда отправляю свои вещи. Мы с бароном решили так: завтра венчаемся; завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается новая жизнь. Как-то мне помо­жет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то даже заплакала от радости, от благости, которая наполнила меня всю.

Пауза.]

Сейчас приедет подвода за вещами...

Кулыгин. Это хорошо. От души тебе желаю.

Чебутыкин (в умилении). Славная моя, хорошая... Золотая моя... Далеко вы ушли... Ни вас не догонишь, ни науки не догонишь, остался я позади, точно журавль, который состарился и не может лететь... Лети­те, милые, летите с богом!

Пауза.

Напрасно, Федор Ильич, вы сбрили усы.

Кулыгин. Будет вам.

Чебутыкин. Теперь ваша жена будет вас бояться.

Кулыгин. Ничего. Вот сегодня уйдут и все пойдет по-старому. Что бы там ни говорили, Маша хорошая, честная женщина, я ее очень люблю и благодарю свою судьбу... Судьба у людей разная... Тут в акцизе служит некто Козырев. Он учился со мной, его уволили из пятого класса гимназии за то, что никак не мог понять ut conjunctivum. Теперь он ужас­но бедствует, болен и я, когда встречаюсь, то говорю ему: «Здравствуйте, ut conjunctivum!»«Да,— говорит,— именно conjunctivum», а сам кашля­ет... А мне вот всю мою жизнь везет, я счастлив, вот имею орден и сам теперь другим преподаю это ut conjunctivum.Конечно, я умный человек, умнее очень многих, но счастье не в этом.

Пауза.

Странная судьба у людей.

В доме играют на рояли «Молитву девы».

Ирина. А завтра вечером я уже не буду слышать этой «Молитвы девы», не буду видеть своей противной комнаты, не буду встречаться с Протопоповым. А Протопопов пришел и сегодня, сидит там в гостиной...

Кулыгин. Начальница еще не приехала?

Ирина. Нет. За ней послали. Если б только знали, как мне трудно жить здесь одной, без Оли... Она живет в гимназии, она начальница, це­лый день занята делом, а я одна, мне скучно, нечего делать, и ненавистна комната, в которой живу... Я так и решила, что если мне не суждено быть в Москве, то так тому и быть. Значит, судьба... Ничего не поделаешь... Все в божьей воле,это правда: Николай Львович сделал мне предложение, и я решила наквнец... Он хороший человек, удивительно даже, такой хо-

роший... И у меня вдруг точно крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко и опять захотелось работать, работать... Только вот вчера произошло что-то, какая-то тайна нависла надо мной...

м. Г. САВИЦКАЯ

Фотография с дарственной надписью Чехову: «Глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову. М. Савицкая. 17-го янв. 1904 г.»

М. Г. Савицкая — первая исполнительница роли Ольги в пьесе «Три сестры»

Литературный музей, Москва

Чебутыкин. Ренпкса. Чепуха. Наташа (в окно). Начальница! К у л ы г и н. Приехала начальница. Пойдем.

Уходит с Ириной в дом. Чебутыкин (читает газету). Да, что ни говори, Иван Романо­вич, а переменить образ жизни давно пора. (Тихо напевает.) Ах, вы

Сашки, канашки мои, разменяйте вы бумажки мои... А бумажки все новенькие...

Андрей везет колясочку.

Андрей. И когда, наконец, в доме все успокоится? Такой шум. Чебутыкин. Скоро. Раньше чем через час. (Смотрит на чаш.) У меня часы старинные, с боем... (Заводит часы.) Первая, вторая и пятая батареи уйдут ровно в час.

Пауза.

А я завтра.

Андрей. Навсегда?

Чебутыкин. Они навсегда, а я не знаю. Может, через год вер­нусь.

Андрей. Опустеет город. Заглохнут наш дом и сад.

Пауза.

Скажите, что произошло вчера около театра?

Чебутыкин. Пустяки. Так, недоразумение... Соленый вызвал барона на дуэль. В половине первого за рекой, в казенной роще, вон в той, что отсюда видна, за рекой... (Смотрит на часы.) Гишпанцы, подумаешь, гидальго...

За садом крик: «Ау! Гоп-гоп!».

Подождешь... Это Скворцов кричит, секундант... В лодке сидит... (Зе­вает.) В моей жизни это уже седьмая дуэль...

Андрей. По-моему, и участвовать на дуэли, и присутствовать на пей, хотя бы в качестве врача, просто безнравственно...

Чебутыкин. Это только кажется... Нас нет, ничего нет на свете, мы не существуем, а только кажется, что существуем. Андрей. Это вздор.

Пауза.

Опустеет наш дом. Уедут офицеры, уедете вы и барон, сестра замуж вый­дет, н останусь в доме я один. Жену я не считаю за человека.

Входит Ферапонт с бумагами.

Чебутыкин. Почему?

Андрей. Она честная, порядочная, ну добрая, но в ней есть при всем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, шаршавого живот­ного. Быть может я несправедлив, но ничего, пусть я буду несправедлив; говорю вам, как другу, единственному человеку, которому могу это ска­зать. Я люблю Наташу, горячо люблю, но иногда она кажется мне уди­вительно пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю ее...

Чебутыкин (встает). Я, брат, завтра уезжаю, может никогда не увидимся, так вот тебе мой совет. Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше.

Соленый проходит в глубине сцены с двумя офицерами; увидев Чебутыкина, он поворачивает к нему, офицеры идут дальше.

Соленый. Доктор, пора! Уже половина первого. (Здоровается с Андреем.)

Чебутыкин. Сейчас. Надоели вы мне все. (Андрею.) Если кто спросит меня, Андрюша, то скажешь, что я сейчас... (Вздыхает.) Охо-хо-хо! Соленый (идет с ним). Что вы кряхтите? Чебутыкин. Э!

Соленый. Не спал? Как здоровье?

Чебутыкин {сердито). Как масло коровье...

Соленый. А барон что делает, пишет завещание? Прощается с ми­лой, клянется ей в вечной любви или уже на месте сражения?

Пауза.

Я его все-таки подстрелю, как куренка...

Уходят. Слышны крики: «Гоп-гоп! Ау!»

Андрей и Ферап о*н т.

Андрей. О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда и настоящее и буду­щее мое озарялось надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны... Город наш существует уже 200 лет, в нем — шутка сказать! — сто тысяч жите­лей, и ни одного, который не был бы похож на других, ни в прошлом, ни в настоящем, ни одного подвижника, ни одного ученого, ни одного ху­дожника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал бы зависть или страстное желание подражать ему... Только едят, пьют, спят, потом умирают; родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не оту­петь от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, кар­тами-, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей — и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похо­жими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери... {Ферапонту.) Что тебе?

Ферапонт. Чего? Бумаги подписать.

Андрей {охваченный нежным чувством). Милые мои сестры, чудные мои сестры!

Ферапонт {подавая бумаги). Сейчас швейцар из казенной палаты рассказывал. Будто, говорят, зимой в Петербурге мороз был в двести гра­дусов. Две тысячи людей померзло. Народ, говорит, ужасался. Не то в Петербурге, не то в Москве — не упомню.

Андрей. Теперь каждую ночь под утро я просыпаюсь и думаю... Думаю о том, как через два-три года я, наконец, влезу в неоплатные долги, стану бедняком, дом этот продадут, жена покинет меня — вдруг душе моей становится так легко, так просторно, и вдали забрезжит свет, я предчув­ствую свободу, и тогда хочется мне бежать к моим трем сестрам, бежать к ним, закричать: сестры, я спасен, я спасен!

Наташа (в окно). Ты громко разговариваешь тут, Андрюша, Со­фочку разбудишь. (Рассердившись.) Если хочешь разговаривать, то отдан колясочку с ребенком кому-нибудь другому. Ферапонт, возьми у барина колясочку!

Ферапонт. Слушаю. {Берет колясочку.)

Андрей {сконфуженно). Я говорю тихо.

Наташа {за окном лаская своего мальчика). Бобик! Шалун Бобик! Дурной Бобик!

Андрей {оглядывая бумаги). Я сейчас пересмотрю всю эту гали­матью и, что нужно, подпишу, а ты снесешь опять в управу.

Уходит в дом,читая бумаги; Ферапонт везет колясочку;в глубине сада показывается Ирина и Тузенбах, барон одет щегольски, в соломенной шляпе.

Наташа {за окном). Бобик, как зовут твою маму? Милый, милый А это кто? Это тетя Оля. Скажи тете: здравствуй, Оля!

Входит Кулыгин.

Кулыгин (Ирине). Где Маша? Ирина. Где-то в саду.

Кулыгин. С утра ее не вижу... Сердита она сегодня... (Покачи­вает головой.) А скамейки опять не выкрасили! Экие, право... (Кричит.) Ау, Маша, ау! (Уходит в сад.)

Тузенбах. Это, кажется, единственный человек в городе, который рад, что уходят военные. Ирина. Это понятно.

Пауза.

Наш город опустеет теперь.

Тузенбах (поглядев на часы). Милая, я сейчас приду. Ирина. Куда ты?

Тузенбах. Мне нужно в город, затем... проводить товарища. Ирина. Неправда. Николай, отчего ты такой рассеянный сегодня?

Пауза.

Что вчера произошло около театра?

Тузенбах (нетерпеливое движение).Через час я вернусь и опять буду с тобой. (Целует ей руки.) Ненаглядная моя... (Всматривается ей в лицо.) Уже шесть лет прошло, как я люблю тебя, и все не могу привыкнуть, и ты кажешься мне все прекраснее. Какие прелестные, чудные волосы! Какие глаза! Я увезу тебя завтра, мы будем работать, будем богаты, меч­ты мои оживут, но только вот одно, только одно: ты меня не любишь!

Ирина. Это не в моей власти. Я буду твоей женой и верной и покор­ной, но любви нет, что же делать! (Плачет.) Я не любила ни разу в жизни. Чувствую страстную жажду любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян.

Пауза.

У тебя беспокойный взгляд.

Тузенбах. Я не спал всю ночь. В моей жизни нет ничего такого страшного, что могло бы испугать меня, и только этот потерянный ключ терзает мою душу, не дает мне спать... Скажи мне что-нибудь.

Пауза.

Скажи мне что-нибудь.

Ирина. Что? Что? Кругом все так таинственно, старые деревья стоят, молчат... (Кладет голову ему на грудь.) Тузенбах. Скажи мне что-нибудь. Ирина. Что сказать? Что?

Тузенбах. Что-нибудь! Что-нибудь! (Хватает, себя за голову.) Ирина. Полно. Полно.

Пауза.

Тузенбах. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, бе­резы, и все смотрит на меня с любопытством и ждет... Какие красивые де­ревья, и в сущности какая должна быть около них красивая жизнь!

Крик: «Ау! Гоп-гоп!»

Надо идти, уже пора... Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так мне кажется, если я умру, то все же буду участво­вать в жизни, так или иначе.

Бродяги-музыканты, мужчина и девушка, играют на скрипке и арфе. Прощай, моя милая... (Целует руки.) Твои документы, что ты мне дала,

АМЕРИКАНСКОЕ ИЗДАНИЕ ПЬЕС ЧЕХОВА Нью-Йорк, 1956 Обложка

BF.S1 PLAYS BY

CHEKHOV

The Sea Gull Uncle Vanya The Three Sisters The Cherry Orchard

Translated and with an introduction by s i \ к к vо г NO

т н г. м о п г к v I I ь к \ к ^

лежат у меня на столе, под календарем... (Идет, на аллее останавли­вается.) Ирина! Ирина. Что?

Тузенбах. Я не пил сегодня кофе. Скажи, чтобы мне сварили. Быстро уходит. Ирина стоит задумавшись, выходят из дома Ольга, Вершинин-

и Анфиса.

Ольга. Наш сад, как проходной двор, через него п ходят и ездят- Няня, дай этим музыкантам что-нибудь. Пусть уходят.

Анфиса (подает музыкантам). Уходите с богом, сердечные.

Музыканты кланяются и уходят.

Горький народ. От сытости не заиграешь. (Ирине.) Здравствуй, Ариша! (Целует ее.) И-п, деточка, вот живу! Вот живу! В гимназии на казенной квартире, вместе с Олюшкой — определил господь мне на старости лет. Отродясь я, грешница, не жила так и отродясь не думала... Квартпра большая, казенная, и мне целая комнатка и кроватка. Проснусь ночью и — о господи, матерь божия, счастливей меня человека нет! Да и нету, и нету!

Вершинин. Сейчас уходим, Ольга Сергеевна. Мне пора.

Пауза.

Я желаю вам исего, всего... Где Мария Сергеевна? И р и н а. Она в саду где-то... Я пойду, поищу ее. Вершинин. Будьте добры. Я тороплюсь.

N у W YORK

Анфиса (кричит). Машенька, ау! (Уходит вместе с Ириной в глу­бину сада.) Ау!

Вершинин. Все имеет свой конец. Вот и мы расстаемся. Впрочем, как ни говори, все выходит не то... (Смотрит на часы.) Город давал нам что-то вроде обеда, городской голова говорил речь; я ел и слушал, а душой был здесь у вас... (Оглядывает сад.) Привык я к вам.

Ольга. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?

Вершинин. Должно быть, нет.

Ольга. В городе завтра не будет уже ни одного военного; все станет воспоминанием и для нас начнется новая жизнь...

Пауза.

Я не хотела быть начальницей, и все-таки сделалась ею. Не по мне это... Послужу немного и, должно быть, уеду в Москву.

Вершинин. Где уж...

Пауза.

Жизнь идет по своим законам, а не по нашим. Да. Она представляется глу­хой, даже безнадежной, но все же, надо сознаться, она становится все яс­нее и легче, и похоже, очень похоже на то, что скоро она станет совсем светлой. Да. Прежде человечество было занято войной, заполняя все свое существование целиком походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет. Ах, только бы поскорее! Поскорее бы к трудолюбию прибавить образование, а к об­разованию трудолюбие. (Смотрит на часы.) Мне пора.

Ольга. Вот она идет.

Маша входит.

Вершинин. Я пришел проститься.

Ольга отходит немного в сторону, чтобы не помешать прощанию.

Маша (смотрит ему в лицо). Прощай...

Продолжительный поцелуй.

Ольга. Будет! Будет!

Маша сильно рыдает.

Вершинин. Пиши мне!.. Не забывай! Пусти меня!.. Мне пора... Ольга Сергеевна, возьмите ее, мне уже пора... опоздал... (Растроганный, целует руки Ольге, потом еще раз обнимает Машу и быстро уходит.)

Ольга. Будет, Маша! Перестань, милая...

Входит Кулыгин.

Кулыгин (в смущении). Ничего, пусть поплачет, пусть... Хорошая моя Маша, добрая моя Маша... Ты моя жена, и я счастлив, что бы там ни было... Я не жалуюсь, не делаю тебе ни одного упрека... Вот и Оля свидетельница. Начнем жить опять по-старому, и я тебе ни одного сло­ва, ни намека.

Маша (сдерживая /щдатшя). Слава богу, слава нам. Туртукай взят и мы там... Я с ума схожу... Туртукай.

Ольга. Успокойся, Маша... Успокойся... Дай ей воды.

Маша. Я больше не плачу... Туртукай взят и мы там. Англичане на­пали... турки напали... Черт побери, я путаю. (Пьет воду.) Ничего мне не нужно... Я сейчас успокоюсь... Все равно... Туртукай взят и мы там. В голове путаются мысли.

Входит Ирина, слышно, как далеко на улице играют арфа и скрипка.

Ольга. Успокойся, Маша. Пойдем в комнату.

Маша. У меня прошло. Теперь ничего. (Улыбается.) Значит, судьбе так угодно, ничего не поделаешь... (Рыдает и тотчас же останавливает­ся.) Будет.

Слышен далекий выстрел.

Ирина (вздрагивает). Пойдемте в сад, вглубь, посидим вместе, молча...

Слышен далекий выстрел, входит Наташа.

Наташа (горничной). Что? С Бобиком посидит Протопопов, Михаил Иваныч, а Софочку пусть покатает Андрей Сергеевич. Столько хлопот с детьми... (Ирине.) Ирина, ты завтра уезжаешь, — такая жалость! Остань­ся еще хоть на неделькуШ к тебе привыкла и расстаться с тобой мне бу­дет тяжело. В твою комнату я велю переселить Андрея с его скрипкой — пусть там пилит! а в его комнату мы поместим Софочку. Дивный, слав­ный ребенок! Что за девчурка! Сегодня она посмотрела на меня так глаз­ками и «мама»! Значит, завтра я уже одна тут... (Легкий вздох.) Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен... Он такой некрасивый... (Ирине.) Милая, совсем не к лицу тебе этот пояс... Это без­вкусица. Надо что-нибудь светленькое. И тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах... (Строго.) Зачем здесь на скамье валяется вилка? (Проходя в дом, горничной.) Зачем валяется здесь вилка, я спрашиваю? (Кричит.) Молчать!

Музыка играет марш; все слушают.

Входит Чебутыкин.

Маша. Уходят наши. Счастливый им путь! (Мужу.) Принеси, Федя, шляпу и тальму, пойдем домой.

Кулыгин уходит в дом.

Ольга. Да, пойдемте. Уже пора.

Чебутыкин. Ольга Сергеевна!

Ольга. Что?

Чебутыкин (шепчет ей на ухо). Да... такая история... Ну-с, а теперь посижу, отдохну, потом укладываться... (Садится в глубине сцены на скамью.) Утомился. (Вынимает из кармана газету.)

Ольга (обнимает Ирину). Я не знаю, как сказать... Ужасный се­годня день...

Ирина. Что произошло? Скажи мне, что? Я не паду духом, не па­ду. Я все снесу...

Чебутыкин. Сейчас на дуэли убит барон.

Ирина (тихо плачет). Я знала, я знала...

Три сестры стоят, прижавшись друг к другу.

Ольга (обнимает обеих сестер). Музыка играет так весело, радо­стно, и хочется жить. О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем. Если бы знать, если бы знать!

Музыка играет все тише и тише; в глубине сцены шум, видна толпа, несут убитого на дуэли барона; Кулыгин несет тальму и шляпу, Андрей везет колясочку.

Ольга. Если бы знать, если бы знать!

3 а н а в е с\

<БЕЛОВАЯ РЕДАКЦИЯ) IV

Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки — лес. Направо терраса дома; здесь на столе бутылки и стаканы; видно, что только что пили шампанское. Двенадцать часов дня. С улицы к реке через

сад ходят изредка прохожие; быстро проходит человек пять солдат. Чебутыкин в благодушном настроении, которое не покидает его в течение всего акта, сидит в кресле, в саду, ждет, когда его позовут; он в фуражке и с палкой. Ири­на, Кулыгин [в вицмундире] с орденом на шее, без усов и Тузенбах, стоя на террасе, провожают Федотика и Роде, которые сходят вниз [по террасе],

офицеры в походной форме.

Тузенбах (целуется с Федотиком). Вы хороший, мы жили так дружно... (Целуется с Роде.) Еще раз... Прощайте, дорогой мой... Ирина. До свиданья!

Федотик. Не до свиданья, а прощайте, мы больше уже никогда не увидимся.

Кулыгин. Кто знает! (Вытирает глаза, улыбается.) Вот я и за­плакал.

Ирина. Когда-нибудь встретимся.

Федотик. Лет через десять-пятнадцать? Но тогда мы едва узнаем друг друга, холодно поздороваемся... (Снимает фотографию.) Стойте... Еще в последний раз...

Роде (обнимает Тузенбаха). Не увидимся больше... (Целует руку Ирине.) Спасибо за все, за все!

Федотик (с досадой). Да постой!

Тузенбах. Даст бог, увидимся. Пишите же нам. Непременно пи­шите.

Роде (окидывает взглядом сад). Прощайте, деревья! (Кричит.) Гоп-гоп!

Пауза.

Прощай, эхо!

Кулыгин. Чего доброго, теперь женитесь там, в Польше... Жена полька обнимет и скажет: «Кохане [мой]!» (Смеется.)

Федотик (взглянув на часы). Осталось меньше часа. Из нашей бата­реи только Соленый пойдет на барже, мы же со строевой частью. Сегодня уйдут три батареи дивизионно, завтра опять три — ив городе наступят тишина и спокойствие.

Тузенбах. И скучища страшная. Роде. А Марья Сергеевна где? Кулыгин. Маша в саду. Федотик. [Надо] С ней проститься...

Роде. Прощайте. Надо уходить, а то я заплачу. (Обнимает быстро Тузенбаха и Кулыгина, целует руку Ирине.) Прекрасно мы здесь пожили...

Федотик (Кулыгину). Это вам на память... книжка с карандаши­ком... Мы здесь пойдем, к реке...

Отходят оба, оглядываются. Роде (кричит). Гоп-гоп! Кулыгин (кричит). Прощайте!

В глубине сцены Федотик и Роде встречаются с Машей и прощаются с нею;

она уходит за ними.

Ирина. Ушли. (Садится на нижнюю ступень террасы.) Чебутыкин. А со мной забыли проститься. Ирина. Вы же чего?

Чебутыкин. Да и я как-то забыл. Впрочем скоро увижусь с ни­ми. Ухожу завтра. Да... Еще один денек остался. Через год дадут мне от­ставку, опять приеду сюда и буду доживать свой век около вас. Мне до пенсии только один годочек остался. (Кладет в карман газету, вынимает другую.) Приеду сюда к вам и изменю жизнь коренным образом. Стану таким тихоньким, благо... благоугодным, приличненьким...

И р и н а. А вам надо бы изменить жизнь, голубчик. Надо бы как- нибудь.

Чебутыкин. Да. Чувствую. (Тихо напевает.) Тарара... бумбия... сижу на тумбе я...

К у л ы г и н. Неисправим Иван Романыч. Неисправим.

Чебутыкин. Да, вот к вам бы на выучку. Тогда бы исправился.

Ирина. Федор сбрил себе усы. Видеть не могу.

К у л ы г и н. А что?

Чебутыкин. Я бы сказал, на что теперь похожа ваша физионо­мия, да не могу.

К у л ы г и н. Что ж! Так принято. Это modus vivendi. Директор у нас с выбритыми усами, и я тоже, как стал инспектором, побрился. Никому не нравится, а для меня все равно. Я доволен. С усами я или без усов, а я одинаково доволен. (Садится.)

В глубине сцены Андрей провозит в колясочке спящего ребенка.

(ЬеЫ.) _Гуг~,

- , yJZ cUfy -ь —

^ ₍ t pr~ - 1 - » ^v »*«.»}«-. ^ /"-""t* у'yi J^""⁵

U. —- "l-h^H >-1 , -y f—J

i-yp ■ У —^ [jtf^^i^j

- ' '

y^L. LL U (xj^J _v ^^

— у

БЕЛОВАЯ РУКОПИСЬ

ПЬЕСЫ «ТРИ СЕСТРЫ»

1900 г.

Автограф

Отрывок из четвертого акта

Муз»й Художественного театра, Москва

Ирина. Иван Романыч, голубчик, родной мой, я страшно обеспо­коена. Вы вчера были на бульваре, скажите, что произошло там?

Чебутыкин. Что произошло? Ничего. Пустяки. (Читает газе­ту.)

Кулыгин. Так рассказывают, будто Соленый и барон встретились вчера на бульваре около театра...

Тузенбах. Перестаньте! Ну, что право... (Машет рукой и уходит в дом.)

Кулыгин. Около театра... Соленый стал придираться к барону, а тот не стерпел, сказал что-то обидное... Чебутыкин. Не знаю. Чепуха все.

Кулыгин. В какой-то семинарии учитель написал на сочинении «чепуха». А ученик прочел «реникса» — думал, по-латыни написано. (Смеется.) Смешно удивительно. Говорят, Соленый влюблен в Ирину и будто возненавидел барона. Это понятно. Ирина очень хорошая девушка. Она даже похожа на Машу, такая же задумчивая. Только у тебя, Ирина, характер мягче. Хотя [у] и у Маши впрочем тоже очень хороший характер. Я ее люблю, Машу.

В глубине [сцены] сада за сценой: «Ау! Гоп-гоп!»

Ирина (вздрагивая). Меня как-то все пугает сегодня.

Пауза.

У меня уже все готово, я после обеда отправляю свои вещи. Мы с бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается новая жизнь. Как-то мне поможет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то даже заплакала от радости...

Пауза.

Сейчас приедет подвода за вещами.

Кулыгин. Так-то оно так, только как-то все это не серьезно. Одни только идеи, а серьезного мало. Впрочем, от души тебе желаю.

Чебутыкин (в умилении). Славная моя, хорошая... Золотая моя... Далеко вы ушли, не догонишь вас... Остался я позади, точно журавль, который состарился, не может лететь... Летите, милые, летите с богом!

Пауза.

Напрасно, Федор Ильич, вы усы себе сбрили. Кулыгин. Будет вам.

Чебутыкин. Теперь ваша жена будет вас бояться. Кулыгин. Нет. Вот сегодня уйдут, и все опять пойдет по-старому. Что бы там ни говорили, Маша хорошая, честная женщина, я ее очень люблю и благодарю свою судьбу. Судьба у людей разная. Тут в акцизе служит некто Козырев. Он учился со мной, его уволили из пятого класса гимназии за то, что никак не мог понять utconsecutivum... Теперь он ужасно бедствует, болен, и я, когда встречаюсь, то говорю ему: «Здрав­ствуй, ut consecutivum!» —«Да, говорит, именно consecutivum». А сам кашляет. А мне вот всю мою жизнь везет, я счастлив, вот имею даже Ста­нислава второй степени, и сам теперь преподаю другим это ut consecu­tivum. Конечно, я умный человек, умнее очень многих, но счастье не в этом.

Пауза.

Ничего не поймешь на этом свете.

В доме играют на рояли «Молитву девы».

Ирина. А завтра вечером я уже не буду слышать этой «Молитвы девы», не буду встречаться с Протопоповым...

Пауза.

А Протопопов сидит там в гостиной; и сегодня пришел...

Кулыгин. Начальница еще не приехала?

В глубине сцены тихо проходит Маша, прогуливаясь.

Ирина. Нет. За ней послали. Если б только знали, как мне трудно жить здесь одной, без Оли. Она живет в гимназии; она начальница, целый день занята делом, а я одна, мне скучно, нечего делать, и ненавистна ком­ната, в которой живу. Я так и решила: если мне не суждено быть в Москве, то так тому и быть. Значит, судьба. Ничего не поделаешь. Все в божьей воле, это правда... Николай Львович сделал мне предложение... Что ж? Подумала и — решила. Он хороший человек, удивительно даже, такой хороший... И у меня вдруг точно крылья выросли на душе, я повеселела, [стал] стало мне легко и опять захотелось работать, работать... Только вот вчера произошло что-то, какая-то тайна нависла надо мной.

Чебутыкин. Реникса. Чепуха.

Наташа (в окно). Начальница!

Кулыгин. Приехала начальница. Пойдем... (Уходит с [Наташей] Ириной в дом.)

Чебутыкин (читая газету). Да, что ни говори, Иван Романыч, а изменить образ жизни давно пора. (Тихо напевает.) Тара...ра.. бумбия... сижу на тумбе я...

Маша подходит. В глубине Андрей провозит колясочку.

Маша. Сидит себе здесь, посиживает...

Ч е б у т ы к и н. А что?

Маша (садится). Ничего...

Пауза.

Вы любили мою мать?

Чебутыкин. Очень.

Маша. А она вас?

Чебутыкин (после паузы). Этого я уж не помню.

Маша. Мой здесь? Так когда-то наша кухарка Марфа говорила про своего городового: мой. Мой здесь?

Чебутыкин. Нет еще.

Маша. Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам, потом его теряешь, как я, то мало-помалу грубеешь, становишься злющей, как ку­харка... (Указывая себе на грудь.) Вот тут у меня кипит... Кого бы я отодрала хорошенько, так это Андрюшку, нашего братца. Чучело го­роховое. Все надежды пропали. Тысячи народа поднимали колокол, по­трачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился... Вдруг, ни с того, ни с сего...

Андрей везет колясочку.

Андрей. И когда, наконец, в доме успокоятся. Такой шум.

Чебутыкин. Скоро. (Смотрит на часы, потом заводит их; часы бьют.) У меня часы старинные, с боем... Первая, вторая и пятая батареи уйдут ровно в час...

Пауза.

А я завтра.

Андрей. Навсегда?

Чебутыкин. Не знаю. Может, через год вернусь.

Слышно, как где-то далеко играют на арфе и скрипке.

Андрей. Опустеет город. Точно его колпаком накроют.

Пауза.

Что-то произошло вчера около театра, все говорят, а я не знаю.

Чебутыкин. Ничего. Глупости. Соленый стал придираться к барону, а тот вспылил и оскорбил его, и вышло так, в конце концов, что Соленый обязан был вызвать его на дуэль. (Смотрит на часы.) Пора бы, кажется, уж. В половине первого, [за рекой] в казенной роще, вот в той, что отсюда видать, за рекой... Пиф-паф! (Смеется.) Соленый воображает, что он Лермонтов, и даже стихи пишет. Вот шутки шутками, а уж у него третья дуэль.

Маша. У кого?

Чебутыкин. У Соленого.

Маша. А у барона?

Чебутыкин. Что у барона?

Пауза

Маша. В голове у меня [все] перепуталось... Все-таки, я говорю, не следует им позволять, [это может кончиться дурно] он может ранить барона³ или даже убить.

Чебутыкин. Барон хороший человек, но одним бароном больше, одним меньше — не все ли равно? Пускай.

За садом крик: «Ау! Гоп-гоп!»

Подождешь. Это Скворцов кричит, секундант... В лодке сидит. (Зевает.)

Андрей. По-моему, и участвовать в дуэли, и присутствовать на ней, хотя бы в качестве врача, просто безнравственно.

Чебутыкин. Это только кажется. Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем.

Маша. Так вот целый день говорят, говорят... (Идет.) Живешь в та­ком климате, того гляди снег пойдет, а тут [эти] еще эти разговоры... (Останавливается.) Я не пойду в дом, я не могу туда ходить... Когда при­дет Вершинин, скажете мне... ([Уходит] идет по аллее.) А уж летят пере­летные птицы...(Глядит вверх.) Лебеди или гуси... Милые мои, счастливые мои... (Уходит.)

Андрей. Опустеет наш дом. Уедут [у] офицеры, уедете вы, сестра замуж выйдет, и останусь в доме я один.

Чебутыкин. А жена?

Входит Ферапонт с бумагами.

Андрей. Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, эта­кого шаршавого животного. Во всяком случае она не человек. Быть может, я несправедлив, но ничего, пусть я буду несправедлив; говорю вам, как другу, единственному человеку, которому могу открывать свою душу. Я люблю Наташу, это так, но иногда она мне кажется удивительно пош­лой и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю ее, или по крайней мере любил...

Чебутыкин (встает). Я, брат, завтра уезжаю, может, никогда не увидимся, так вот тебе мой совет. Знаешь, надень шапку, возьми в ру­ки палку и уходи. Уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше.

Соленый проходит в глубине сцены с двумя офицерами; увидев Чебутыкина, он пово­рачивает к нему; офицеры идут дальше.

^а он может ранить барона — вписано сверху (вместо зачеркнутого).

Солены й. Доктор, пора! Уже половина первого. (Здоровается с Андреем.)

Чебутыкин. Сейчас. Надоели вы мне все. (Андрею.) Если кто спросит меня, Андрюгаа, то скажешь, я сейчас. (Вздыхает.) Ох-хо-х...

Солены й. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. (Идет с ним.) Что вы кряхтите, старик?

Чебутыкин. Ну!

С'о л е н ы и. Как здоровье?

Ч е б у т ы к н н (сердито). Как масло коровье...

«ТРИ СЕСТРЫ» НА ПОЛЬСКОЙ СЦЕНЕ. (КАРТИНА ИЗ 1-ГО АКТА) Постановка Бронислава ДомОровского в театре им. Словацкого, Краков, 1949 г.

[Солены й. Старпк волнуется... Я его все-таки сейчас подстрелю, как вальдшнепа. (Пауза.) А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой. Черт [его] [меня]³ знает... Я не Соленый, а Мятежный в сущ­ности... (Уходит с Чебутыкиным.)

Слышны крики: «Гоп-гоп! Ау!» Андрей и Ферапонт]

Солены й. Старик волнуется напрасно. Я позволю себе немного, я только подстрелю его, как вальдшнепа.

Пауза.

Помните стихи? А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой...

Чебутыкин. Да. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел... (Уходит с Соленым.)

Слышны крики: «Гоп-гоп! Ау!» Андрей и Ферапонт.

Ферапонт. Бумаги подписать...

^а меня — вписано над зачеркнутым его и тоже зачеркнуто.

Андрей (нервно). Отстань от меня! Отстань! Умоляю! (Уходит с ко­лясочкой.)

Ферапонт. На то ведь и бумаги, чтоб их подписывать... (Уходит в глубину сцены.)

Входят Ирина и Тузенбах в соломенной шляпе; Кулыгин проходит через сцену, крича: «Ау! Маша, ау!»

Тузенбах. Это, кажется, единственный человек в городе, который рад, что уходят военные. Ирина. Это понятно.

Пауза.

Наш город опустеет теперь.

Тузенбах (поглядев на часы). Милая, я сейчас приду. Ирина. Куда ты?

Тузенбах. Мне нужно в город, затем... проводить товарищей. Ирина. Неправда... Николай, отчего ты такой рассеянный сегодня?

Пауза.

Что вчера произошло около театра?

Тузенбах (нетерпеливое движение). Через час я вернусь и опять буду с тобой! (Целует ей руки.) Ненаглядная моя. (Всматривается ей в лицо.) Уже пять лет прошло, как я люблю тебя, и все не могу привыкнуть, и ты кажешься мне все прекраснее. Какие прелестные, чудные волосы! Какие глаза! Я увезу тебя завтра, мы будем работать, будем богаты, меч­ты мои оживут. Ты будешь счастлива. Только вот одно, только одно: ты меня не любишь!

Ирина. Это не в моей власти. Я буду твоей женой, и верной, и по­корной, но любви нет, что же делать! (Плачет.) Я не любила ни разу в жизни. О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт, и ключ потерян.

Пауза.

У тебя беспокойный взгляд.

Тузенбах. Я не спал всю ночь. В моей жизни нет ничего такого страшного, что могло бы испугать меня, и только этот потерянный ключ терзает мою душу, не дает мне спать... Скажи мне что-нибудь.

Пауза.

Скажи мне что-нибудь.

Ирина. Что? Что? Кругом все так таинственно, старые деревья стоят, молчат... (Кладет голову ему на грудь.) Тузенбах. Скажи мне что-нибудь. Ирина. Что сказать? Что? Тузенбах. Что-нибудь. Ирина. Полно! Полно!

Пауза.

Тузенбах. Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приоб­ретают в жизни значение, вдруг ни с того, ни с сего. По-прежнему смеешь­ся над ними, считаешь пустяками и все же идешь и чувствуешь, что у те­бя нет сил остановиться. О, не будем говорить об этом! Мне весело. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрит на меня с любопытством и ждет. Какие красивые деревья, и в сущности какая должна быть около них красивая жизнь!

Крик: «Ау! Гоп-гоп!»

Надо идти, уже пора... Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участ-

РУМЫНСКОЕ ИЗДАНИЕ

ПЬЕС ЧЕХОВА _ч

apcehov

_ч

ТЕATRU

PESCAUU5UL UNCHIUL V Л NIА Т R Е I S И R О Н I LIVADA DE VISINI

С I > I Т V n A l> Е STAT PKNTRU I.ITKRATURA VI A ft Т А

"ЧрЗ^! К у.

вовать в жизни, так или иначе. Прощай, моя милая... (Целует руки.) Твои бумаги, что ты мне дала, лежат у меня на столе, под календарем...

Ирина. И я с тобой пойду...

Тузенбах (тревожно). Нет, нет! (Быстро идет, на аллее останав­ливается.) Ирина!

Ирина. Что?

Тузенбах (не зная, что сказать). Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили...

Быстро уходит; Ирина стоит, задумавшись, потом уходит в глубину сцены и садится

на качели; входит Андрей с колясочкой, показывается Ферапонт.

Ферапонт. Андрей Сергенч, бумаги-то ведь не мои, а казенные. Не я пх выдумал...

Андрей. О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда и настоящее п буду­щее мое озарялись надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчаст­ны... Город наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других, нн одного подвижника ни в прошлом, ни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал бы зависть, или страстное желание подражать ему... Только едят, пьют, спят, потом уми­рают; родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от ску­ки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяж­ничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что

6 Литературное наследство, т. 68

ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, — и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же жалки­ми, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери... (Фера- понту сердито.) Что тебе?

Ферапонт. Чего? Бумаги подписать. Андрей. Надоел ты мне.

Ферапонт (подавая бумаги). Сейчас швейцар из казенной палаты сказывал... Будто, говорит, зимой в Петербурге мороз был в двести гра­дусов.

Андрей. Настоящее так противно, но зато, когда я думаю о буду­щем, то вдруг душе моей становится так легко, так просторно; и вдали за­брезжит свет, я вижу свободу, я вижу, как я и дети мои становимся свобод­ны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от под­лого тунеядства...

Ферапонт. Две тысячи людей померзло будто. Народ, говорит, ужасался. Не то в Петербурге, не то в Москве — не упомню.

Андрей (охваченный нежным чувством). Милые мои сестры, чудные мои сестры! (Сквозь слезы.) Маша, сестра моя...

Наташа (в окне). Кто здесь разговаривает так громко? Это ты, Андрюша? Софочку разбудишь. II пе faut pas faire du bruit, la Sophie est dormee deja. Vous etes un ours. (Рассердившись.) Если хочешь разгова­ривать, то отдай колясочку с ребенком кому-нибудь другому. Ферапонт, возьми у барина колясочку!

Ферапонт. Слушаю. (Берет колясочку.) Андрей (сконфуженно). Я говорю-тихо.

Наташа (за окном, лаская своего мальчика). Бобик! Шалун Бобик! Дурной Бобик!

Андрей (оглядывая бумаги). Ладно, пересмотрю и, что нужно, под­пишу, а ты снесешь опять в управу. (Уходит в дом, читая бумаги.)

Ферапонт возит колясочку в глубине сада.

Наташа (за окном). Бобик, как зовут твою маму? Милый, милый! А это кто? Это тетя Оля. Скажи тете: здравствуй, Оля.

Бродячие музыканты, мужчина п девушка играют на скрипке и арфе; из дому вы­ходят Вершинин, Ольга и Анфиса ис минуту слушают молча; подходит

Ирина.

Оль г а. Наш сад, как проходной двор; через него и ходят, и ездят. Няня, дай этим музыкантам что-нибудь...

Анфиса (подает музыкантам). Уходите с богом, сердечные.

Музыканты' кланяются и уходят.

Горький народ. От сытости не заиграешь. (Ирине.) Здравствуй, Ариша! (Целует Ирину.) И-и, деточка, вот живу! Вот живу! В гимназии на казен­ной квартире, золотая, вместе с Олюшкой — определил господь на ста­рости лет. Отродясь я, грешница, так не жила. Квартира большая, казен­ная, и мне цельная комнатка и кроватка. Все казенное. Проснусь ночью и — о господи, матерь божия, счастливей меня человека нету!

Вершинин (взглянув на часы). Сейчас уходим, Ольга Сергеевна. Мне пора.

Пауза.!

Я желаю вам всего, всего... Где Мария Сергеевна? Ирина. Она где-то в саду. Я пойду, поищу ее. Вершинин. Будьте добры. Я тороплюсь.

Анфиса. Пойду и я поищу... (Кричит.) Машенька, ау! Ау! (Ухо­дит с Ириной в глубину сада.)

Вершин п н. Все имеет свой конец. Вот и мы расстаемся. (Смот­рит на часы.) Город давал нам что-то вроде завтрака, пили шампанское, городской голова говорил речь, я ел п слушал, а душой был здесь, у вас. (Оглядывает сад.) Привык я к вам.

РУМЫНСКОЕ ИЗДАНИЕ ПЬЕС ЧЕХОВА Бухарест, 1956 Шмуцтитул к «Трем сестрам». Гравюра С. Сандуловичи

Ольга. Увидимся ли мы еще когда-нибудь? Вершинин. Должно быть, нет.

Пауза.

/Кена моя и обе дочери [останутся здесь] проживут здесь еще месяца два; пожалуйста, если что случится... если что понадобится... Ольга. Да, да, конечно. Будьте покойны.

Пауза.

В городе завтра не будет уже ни одного военного, все станет воспомина­нием, и, конечно, для нас начнется новая жизнь.

Пауза.

Все делается не по-нашему... Я не хотела быть начальницей, и все-таки сделалась ею. В Москве, значит, не быть...

Вершинин. Ну...

Пауза.

Спасибо вам за все... Простите мне, если что не так. Много, очень уж много я говорил — и за это простите, не поминайте лихом.

Ольга (утирает глаза). Что же это Маша не идет...

Вершинин. Что же вам еще сказать на прощанье? О чем пофило­софствовать? (Смеется.) Жизнь тяжела, она представляется [всем нам] многим из нас глухой и безнадежной, но все же надо сознаться, она ста­новится все яснее и легче и, по-видимому, не далеко время, когда она ста­нет совсем ясной. (Смотрит на часы.) Пора мне, пора! Прежде человече­ство было занято войнами, заполняя все свое существование походами, на­бегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет. Ах, только бы поскорее!

Пауза

Если бы, знаете, к трудолюбию прибавить образование, а к образованию трудолюбие... (Смотрит на часы.) Мне, однако, пора.

Ольга. Вот она идет.

Маша входит.

Вершинин. Я пришел проститься...

Ольга! отходит немного в сторону, чтобы не помешать прощанию.

Маша (смотрит ему в лицо). Прощай...

Продолжительный поцелуй.

Ольга. Будет! Будет!

Маша сильно рыдает.

Вершинин. Пиши мне... Не забывай... Пусти меня... пора... Ольга Сергеевна, возьмите ее, мне уже пора... опоздал... (Растроганный целует руки Ольге, потом еще раз обнимает Машу и быстро уходит.)

Ольга. Будет, Маша! Перестань, милая!..

Входит Кулыгин.

Кулыгин (в смущении). Ничего, пусть поплачет, пусть. Хорошая моя Маша, добрая моя Маша. Ты моя жена, и я счастлив, что бы там ни было... Я [уж] не жалуюсь, не делаю тебе ни одного упрека... Вот и Оля свидетельница. Начнем жить опять по-старому, и я тебе ни одного слова, ни намека.

Маша (сдерживая рыдания). У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... златая цепь на дубе том... Я с ума схожу... У лукоморья дуб зеленый...

Ольга. Успокойся, Маша. Успокойся. Дай ей воды.

Маша. Я больше не плачу.

Кулыгин. Она уж не плачет... она добрая...

Слышен глухо далекий выстрел.

Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... Кот зе­леный... дуб зеленый... Я путаю... (Пьет воду.) Неудачная жизнь, ничего мне теперь не нужно. Я сейчас успокоюсь... Все равно. Что значит — у лу­коморья? Почему это слово у меня в голове? Путаются мысли...

Входит Ирина.

Ольга. Успокойся, Маша. Ну, вот умница... Пойдем в комнату.

Маша (сердито). Не пойду я туда! Отстань! (Рыдает, но тотчас, же останавливается.) Я в дом уже не хожу... И не пойду...

Ирина. Давайте, посидим вместе, хоть помолчим. Ведь завтра я уезжаю...

Пауза.

Кулыгин. Вчера в третьем классе у одного мальчугана я отнял вот усы и бороду... (Надевает усы и бороду.) Похож на учителя немецкого язы­ка. (Смеется.) Не правда ли? Смешные эти мальчишки.

Маша. А в самом деле, похож на вашего немца.

Ольга (смеется). Да.

Маша плачет.

Ирина. Будет, Маша!

Кулыгин. Очень похож...

Входит Наташа.

Наташа (горничной). Что? С Софочкой посидит Протопопов, Миха­ил Иваныч, а Бобика пусть покатает Андрей Сергеич. Столько хлопот с детьми... (Ирине.) Ты завтра уезжаешь, Ирина, —такая жалость! Остань­ся еще хоть на недельку... (Увидев Кулыгина, вскрикивает; тот смеется и снимает усы и бороду.) Ну вас совсем, испугали. (Ирине.) Я к тебе при­выкла и расстаться с тобой, ты думаешь, мне будет легко? В твою комнату я велю переселить Андрея с его скрипкой —пусть там пилит!— а в его комнату мы поместим Софочку. Дивный, чудный ребенок! Что за девчу­рочка! Сегодня она посмотрела на меня своими глазками и—«мама!»

Кулыгин. Прекрасный ребенок, это верно.

Н а т а щ а. Значит, завтра я уже одна тут. (Вздыхает.) Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен... По вечерам он такой страшный, некрасивый... (Ирине.) Милая, совсем не к лицу тебе этот пояс... Это безвкусица. Надо что-нибудь светленькое... И тут везде я велю пона­сажать цветочков, цветочков, и будет запах... (Строго.) Зачем здесь на скамье валяется вилка? (Проходя в дом, горничной.) Зачем здесь на скамье валяется вилка, я спрашиваю? (Кричит.) Молчать!

Кулыгин. Разошлась.

За сценой музыка играет марш; все слушают.

Ольга. Уходят.

Входит Чебутыкин.

Маша. Уходят наши. Ну, что ж... Счастливый им путь... (Мужу.) Надо домой... Где моя шляпа и тальма...

Кулыгин. Яв дом отнес... Принесу сейчас... (Уходит в дом.)

Ольга. Да, теперь можно по домам. Пора.

Чебутыкин. Ольга Сергеевна!

Ольга. Что?

Пауза.

Что?

Чебутыкин. Ничего... Не знаю, как сказать вам... (Шепчет ей на ухо.)

Ольга (в испуге). Не может быть!

Чебутыкин. Да... такая история... Утомился я, замучился, боль­ше не хочу говорить...

Маша. Что случилось?

Ольга (обнимает Ирину). Ужасный сегодня день... Я не знаю, как тебе сказать, моя дорогая...

Ирина. Что? Говорите скорей: что? Бога ради! (Плачет.)

Чебутыкин. Сейчас на дуэли убит барон...

Ирина. Я знала, я знала...

Чебутыкин (в глубине сцены садится на скамью). Утомился... Вынимает из кармана газету.) Пусть поплачут... (Тихо.) Тара-ра... бум- бия... сижу на тумбе я...

Три сестры стоят, прижавшись друг к другу.

Маша. О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем навсегда, мы остаемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Я бу­ду жить, сестры! Надо жить... (Смотрит вверх.) Над нами перелетные птицы, летят они [уже] каждую весну и осень, уже тысячи лет, и не зна­ют, зачем, но летят и будут лететь еще долго, долго, много тысяч лет — пока, наконец, бог не откроет им тайны...

Ирина (кладет голову на грудь Ольги). Придет время, всё узнают и никаких не будет тайн, а пока работать, только работать! Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она нужна. Те­перь осень, скоро прийдет зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать...

Ольга (обнимая обеих сестер). Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить... О боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забу­дут, забудзт наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир наста­нут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет те­перь. О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно и, кажется,— еще немного — и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если б знать, если б знать!

Музыка играет все тише и тише; в глубине сцены шум, видна толпа, которая смотрит, как несут убитого на дуэли барона; Кулыгин, веселый, улыбающийся, несет шляпу и тальму; Андрей везет другую колясочку, в которой сидит Бобик.

Чебутыкин (тихо напевает). Та-ра... ра... бумбия... сижу на тум­бе я... (Читает газету.)

Ольга. Если бы знать! Если бы знать!

3 а на вес

БЕЛОВАЯ РУКОПИСЬ РАССКАЗА «НЕВЕСТА»

Статья п публикация Е. Н. Коншиной

Беловая рукопись рассказа Чехова «Невеста» поступила в Государственную биб­лиотеку СССР имени В. И. Ленина весной 1957 г. как дар Бориса Петровича Сацер- дотова, кандидата биологических наук, доцента по кафедре ботаники Пензенского Го­сударственного Педагогического института. Рукопись была найдена им в Петрограде, в 1917/1918 г., в бытность его студентом Петроградского лесного института, под пе­реплетом одной из книг по его специальности, купленных на рынке.

Конверт с оттиском штампа «Журнал для всех», в котором лежала рукопись Че­хова, и приобретенная одновременно книга рассказов Леонида Андреева с дарственной надписью автора Виктору Сергеевичу Миролюбову, редактору «Журнала для всех», свидетельствовали, что и книга и рукопись попали на рынок из одного источника, т. е. из архива В. С. Миролюбова.

Сацердотов, пензяк по происхождению, вскоре вернулся в Пензу. Он бережно хранил рукопись «Невесты» и очень дорожил ею, будучи поклонником творчества Че­хова, но был далек от мысли о крупном значении приобретенной им рукописи. Только прочитав в комментариях к рассказу в собрании сочинений Чехова, что беловая ру­копись «Невесты» отсутствует в фонде Чехова, он сообщил Марии Павловне Чеховой о своем желании прислать ей хранящуюся у него рукопись, предоставляя ей право поступать с ней в дальнейшем так, как она найдет нужным. М. П. Чехова поручила составить ответное письмо ему с выражением благодарности и с указанием, что рукопись будет переслана ею в Библиотеку имени В. И. Ленина, где хранится весь принадлежав­ший ей архив писателя. Скоропостижная смерть М. П. Чеховой не дала ей возможности лично подписать заготовленный ответ, он был отправлен Б. П. Сацердотову новым ди­ректором ялтинского Дома-музея Чехова. Но все было выполнено в дальнейшем по же­ланию Марии Павловны, и через некоторое время автограф «Невесты» был доставлен в Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (история поступления этого автографа в Рукописный отдел подробно изложена нами в «Записках Отдела рукописей Библиотеки им. В. И. Ленина», вып. 20. М., 1958),