Тусклый Свет Фонарей

Глава 9. Тайна заброшенной башни

Наутро я проснулся бодрым и довольным, и довольство моё удвоилось после того, как подали воду для умывания, а потом и завтрак. Хоть дом этот и был чрезвычайно беден, и задерживаться там я нисколько не желал, всё ж я не мог не оценить гостеприимства его хозяина. Простиралось оно так далеко, что староста не пожелал «тревожить сяня» во время трапезы, и только после неё вывел меня за дверь, махнул рукой в сторону окраин и рассказал, что вот уж около двух месяцев из заброшенной башни-лоу доносятся странные и пугающие звуки, особенно по вечерам и ночам. Оттого перепуганные крестьяне вскоре уверились, что там поселились призраки или злые духи.

— И что ж, ни один смельчак не решился пойти и проверить? — осведомился я, впрочем, предчувствуя ответ.

— Мы простые люди, благородный сянь, — запричитал старик. — А ежли и вправду там ужасный призрак? Ведь мы оставляли ему еду и всячески пытались задобрить, но он не прекратил выть, кричать и стращать нас!

Со вздохом я кивнул и вернулся в его дом, где отыскал всё необходимое и попросил проводить до башни. Староста всячески пытался отговориться от такого приключения, но вынужден был с понурой головой проводить меня, когда я пригрозил, что просто уеду, коль он откажется. Разумеется, никуда бы я не уехал, не проверив этой треклятой башни, но иначе уговорить его, верно, было невозможно. Что делает с людьми страх!

День выдался пасмурный, но сухой. Мы вышли за околицу и побрели по тропе мимо рисовых полей к видневшейся за ними заброшенной башне. Легенды гласили, что эти башни, а было их там две, построили ещё во времена императора Цзюньчжу Ши[1], в действительности же случилось это в годы правления императора Цзюньчжу Сянмина в конце Эпохи Обновлений[2]. Будто бы это были некогда пагоды, построенные для последователей цзиньдао школы Цзанхонсэ Цзяо[3], которые тут же собирались построить монастырь, однако после указов императора Шань Лаоху[4] на это был введен запрет.

Монахов прогнали, а башни сначала использовали как место поклонения местным божествам, потом как склады военных припасов и дозорные башни. Позже все войска были стянуты на запад, а башни оставлены, но распоряжений о них так и не поступило. Так башни оказались заброшены, ибо никто не решался ими воспользоваться без разрешения, и начали со временем разрушаться. Не знаю точно, когда это произошло, но к тому году, когда я туда прибыл, уцелела лишь одна из башен, от другой осталась только заросшая мхом кладка. Неподалеку валялись отдельные камни, но большую их часть, верно, давным-давно местные растащили для своих нужд.

Я вошёл через давно лишенный дверей дверной проём в уцелевшую башню. Пол зарос травой, а стены — мхами, полусгнившая лестница уводила вверх, туда, где лежали нестройными рядами доски, сквозь которые виднелась крыша, тоже почти обвалившаяся. Я попытался было подняться туда, но не решился продолжить свой путь, когда ступенька подо мною провалилась, и я едва не сорвался вниз, распугав каких-то птиц, разлетевшихся с противными криками подальше. Верно, где-то там, под крышей, они свили себе гнездо. И как бы я ни храбрился, уже не казались мне лишь глупыми суевериями россказни местных, навеянные этим мрачным местом. Но я вновь вспомнил слова своего учителя, взял себя в руки и достал из котомки огниво и свечу: есть подлинные опасности, а есть лишь наши собственные иллюзии, заблуждения и порожденные ими страхи.

Я зажёг свечу в восточном углу, отошёл и, склонив голову, стал нашёптывать слова, которым обучил меня наставник. Я повторил их трижды, но пламя свечи всё так же горело ровно и ярко. Усомнившись в своём мастерстве, я взял свечу и, вновь повторяя слова заклинания, прошёл от стены до стены по всей башне, побывав всюду, куда сумел забраться. И всё ж под конец сомнений у меня не оставалось. Я погасил свечу и, положив её на место, вернулся к старосте, дрожавшему в ине-другом[5] от башни. Ближе подходить он отказался. Его сморщенное лицо выражало мысли даже лучше его языка, но сказать мне было ему особо и нечего.

— То ли твои сельчане обманули тебя, то ли ваш рассерженный дух днём находит себе иное пристанище.

Староста от этих моих слов растерялся и с озадаченно-смущенным видом стал почёсывать затылок.

— Да не может быть, чтоб не было, почтенный сянь. Люди у нас правдивые, честные.

— А сам ты видел или слышал?

— Сам-то я — нет, — пуще прежнего засмущался старик.

— Так чьи же слова мне повторяешь?

Старик обернулся и махнул рукой, указывая мне на невзрачный домишко с покосившейся изгородью, ближайший к башням.

— Сяо Тунь не даст соврать! Иль провалиться мне ко двору Кэн-Вана[6], если мы с ним вруны! И вся наша деревня!

— Ну что ж, так пойдём, потолкуем с ним.

Старик охотно согласился. То ли уверен был в своих словах, то ли на всё был готов, чтоб поскорее убраться от проклятой лоу. Быстрым шагом мы добрались до дома Сяо Туня, но дверь он нам отворил не быстро и не охотно, и по виду его я сразу понял, что не даром его так кличут[7]: был он и впрямь похож на борова, и явно любил унять свои горести и тревоги старым добрым хуанцзю, а то и чем покрепче. Одно радовало — только мы его спросили о призраке из башни, как он воздел руки к Небу и всё рассказал как на духу.

Сказал он, что началось всё в ночь Праздника Фонарей или, быть может, чуть позже. Или, напротив, раньше — точно припомнить он не мог, и посему пришлось настоятельно вернуть его к самой сути дела. Тогда-то он и поведал, что уж гости его разошлись в тот злополучный вечер, когда разыгралась гроза, но нужда заставила его, поминая недобрыми словами Тян Луна[8], выйти во двор. И тут-то он и услышал этот страшный вой, и в блеске молнии на пригорке возле башни увидал его, призрака павшего воина в старинных доспехах! И так испугался, что обмочился, и сам чуть было не отправился к праотцам, припустил, что было сил, обратно в свой дом, запер двери и, не отвечая на вопросы домочадцев, завалился на тюфяк да спрятался под одеяло. Так и заснул, и прохрапел до самого рассвета. А наутро он за горсть сладостей отправил своего мальца с другими ребятами в башню, посмотреть, что там да как.

— И что же? Увидел он там что-то или кого-то? — в нетерпении спросил я.

— Никого и ничего, почтенный сянь! Так-то мы и убедились, что это гуй[9]! Ведь кабы то был живой человек из плоти и крови, то оставил бы, если б не себя самого, то хоть какие следы!

Верить до конца этому неотесанному селюку никак было нельзя, но и не верить вовсе не выходило. Я велел позвать его сына, и расспросил ещё и его, но и так ничего нового не выведал. Рассказ его лишь с новыми дополнениями повторял отцовский.

Озадаченный я вернулся в дом старосты, дабы пообедать и всё обдумать ещё разок. Деревенский староста то и дело поглядывал на меня так, словно ждал, что я встану, пойду в башню и быстро всё улажу. Мысль эта злила меня, но, по совести сказать, ничего другого мне и не оставалось, потому вечером я отужинал со всеми, собрал то, что могло мне пригодиться, и, завернувшись в плащ на случай непогоды, в одиночку отправился к заброшенной лоу.

–

Тучи за минувший день так ни разу и не обрушились на землю дождём, и всё ж, едва начало смеркаться, всё заволокло густым туманом, отчего мне ещё больше стало не по себе. Окутай меня такое марево в Пэн-Хоу-Мао, думать не хочу, что бы тогда делал. Впрочем, неменьшие опасения мне внушала и эта заброшенная башня.

Внутри было темно, сыро, и скверно пахло. Я повторил ритуал со свечой и ещё раз всё обошёл, и не мог решить, повезло мне или же нет, но никакого присутствия духов так и не сумел отыскать. Передыхая, я всё думал, что же упускаю, и что я буду делать, ежли и вправду явится какой-нибудь страшный гуй.

Мой наставник часто повторял, что сражение проигрывает тот, кто первым поддался страху. А страх порождается внезапностями. Вспомнив эту мудрость, я решил, что надобно подготовиться: достал бумагу, написал защитные заклинания и кое-как прикрепил к стенам башни со всех сторон света. Хотел было и над входом повесить, но передумал — упускать-то призрака мне тоже ни к чему, да и амулет против призраков у меня есть.

За всеми этими приготовлениями и треволнениями прошло немало времени, мне казалось, что и стража уже успела смениться — когда я покидал дом старосты, шёл, должно быть, час Собаки, а, когда закончил со всеми ритуалами и приготовлениями, казалось, наступил час Крысы[10].

Я вышел из башни и огляделся. Туман уже стал совершенно непрогляден, но при этом задул холодный пронизывающий до костей ветер. Я вернулся в башню, подождал ещё немного и подумал вдруг: «А что, ежли свет моего фонаря отпугивает призрака?». Редко, когда привидения являются при свете, я слышал всего несколько таких историй, во всех же остальных все гуи являлись в ночи, когда мрак окутывал собой всё вокруг. Ну или хотя бы на пустынных, но тускло освещенных городских улицах. И, хотя мне не по душе это было, я решился загасить свой фонарь и продолжил ждать уже в почти полном мраке. Ветер завывал всё сильнее, отчего мне чудилось невесть что. Наконец, я совсем замёрз и подумал, что как честный маг прождал уже и так достаточно, а посему могу, не опасаясь прослыть трусом, идти обратно в дом старосты.

Я встал, отряхнул полы плаща и уже направился было к выходу из лоу, как навстречу мне шагнула какая-то черная тень, жутко пыхтя и свистя. Но не успел я испугаться, как…тень замерла, и я едва не оглох от хриплого мужского крика. Такой ужас сквозил в нём, что я и сам ему поддался и тоже завопил. Вопль прекратился так же внезапно, как и начался, оттого что тень рухнула мне под ноги, склоняясь в земном поклоне, и я услышал, как тот же мужской хрипловатый голос затараторил: «Кем бы ты ни был, пощади меня! Я не знал, что это твоя башня, ведь я столько раз здесь скрывался и не увидал ни разу признаков твоего присутствия!..».

Он ещё долго так голосил. Я успел оправиться от своего потрясения и…внезапно понял, что никакой это не призрак. Стараясь не делать лишних движений, я зажёг фонарь. Передо мной на коленях валялся мужчина в воинском одеянии, вот только в отличие от пьяницы Сяо Туня я сразу понял, что никакие это не старинные доспехи, а хорошо знакомые любому нынешнему ши кожаные пицзя[11], которые выдавали простолюдинам из стрелковых и иногда пехотных отрядов. Единственное, что не походило на установленное снаряжение — это его железный шлем, по виду варварский. Из оружия на нём я заметил только лук с колчаном, из которого торчало несколько стрел, и кинжал. Да уж, это гораздо хуже, нежели гуй!

Ежли только ему б пришло в голову пустить в дело свой кинжал, дабы сбежать, мне пришлось бы обнажить свой дао[12], и без кровопролития бы не обошлось. Посему я решил действовать на опережение, чтоб он ещё толком опомниться не успел, не говоря уж о необдуманных поступках.

«Стало быть, вот, кто местным жителям покоя не давал! Обычный дезертир!» — как можно строже проговорил я.

Мужчина тут же поднял голову, но, кажется, испугался ещё больше, чем прежде, потому что снова уронил её на прежнее место и снова заголосил:

— Почтенный сянь! Пощадите! Я всего лишь бедный крестьянин, и просто хотел возвратиться домой! Отпустите меня! Клянусь, что вовек вашей милости не забуду, и, как только сумею, пойду в храм и воздам должное и вам, и вашим предкам, будь они живы или пребывай во владениях Кэн-Вана! Боги устанут от моих молитв во имя вашего благополучия!

— Да ты бы себе вначале помог! — осмелел я. — Сидишь тут и прячешься как крыса! Ежли б ты так страх наводил на врагов как на местных деревенщин, то мы бы уже давным-давно одолели варваров, и вернули бы империи и Байгонтин, и Шэнъян[13]!

Вместо ответа несчастный просто разрыдался. Теперь уж я не боялся, а просто не знал, куда глаза деть от стыда и неловкости, словно это я бежал с поля боя, и теперь скрывался в разрушенной башне.

«Прекрати! — велел ему я и отошёл подальше. — Лучше расскажи, кто ты таков, и как здесь оказался».

Дезертир выпрямился и, утирая лицо, поведал, что сам он из Нуарау, и намдан[14], а не шанрэнь, и зовут его Кхи Лам Лой. За три с половиной года до того на запад призвали его сына, но тот только недавно женился, и его жена ждала ребенка. Поэтому Лам Лой вызвался вместо него. Но воевать на самом деле не хотел. Однако ж он честно служил и в первые полгода, и когда оспа разнеслась по всей стране, хотя из родной деревни приходили тревожные слухи.

В минувшем году синские войска, наконец-то, перешли в наступление и стали одерживать над ослабленными оспой маньчжанями одну победу за другой, всё сильнее тесня к их к захваченному хээрханями Шэнъяну. Лам Лой уже лелеял надежду на скорое возвращение домой, когда из родной деревни пришла весть о болезни его матери. Он стал просить командира отпустить его в Наурау, хотя бы на время, но тот грубо ему отказал. Когда незадолго до Нового года начались столкновения в лесу Сонфэн, боясь, что мать может умереть, так его и не дождавшись, Лам Лой бежал и пешком, стараясь избегать людей, отправился на родину. По пути он питался тем, что добывал охотой при помощи своего лука, и тем, что собирал в лесу, когда снег начал сходить.

Мост через Чандэ он преодолел беспрепятственно, но дальше двигаться скрытно уже оказалось не так-то просто: нужно было как-то преодолеть либо Цзиньхэ, либо Шидаолу, а вплавь с этим не справиться никак, ибо в тех местах обе реки уже слишком широки. Последние деньги Лам Лой истратил на еду и переправу, и при этом едва не попался городским стражам. Опасаясь, что его как дезертира будут искать по всей провинции Пэн[15], он, наткнувшись на заброшенные лоу, решил переждать там.

На следующий день после его прихода разыгралось ненастье. Вечером он заснул в башне, и ему привиделся кошмар, в котором его упрекали за бегство боевые товарищи, живые и мёртвые, и, когда он пробудился, то спросонья в шуме дождя ему померещились их голоса. Тогда он выбежал из башни и стал истошно вопить, а, когда опомнился, вернулся в башню и, дрожа, просидел там до утра, а утром скрылся в лесу, опасаясь, что местные жители обо всём догадаются и придут за ним. Каково ж было его удивление, когда, вернувшись в башню, он обнаружил там еду, вино и благовонные палочки!

Тут-то он и смекнул, как поняли жители Лоу его вопли, и стал пугать их уже намеренно, дабы они и дальше приносили ему снедь и прочие полезные вещи. В лесу он соорудил схрон и перетаскивал то, что могло долго храниться, туда, решив, что, когда накопится достаточно припасов, он продолжит свой путь. Но крестьяне устали бояться и написали в столицу прошение о помощи.

— В этом-то я и просчитался, — вздохнул рассказчик.

— Ты просчитался уже в том, что вздумал бежать, бросив своих товарищей, да ещё со всем казенным снаряжением.

— Но как бы я выжил в лесах без лука, сянь? — простодушно отозвался Лам Лой.

— Пускай! Но шлем, кинжал и доспехи-то ты зачем прихватил?

— Так ведь мало ль кого в пути повстречаешь!

Теперь уж вздохнул я. Мне полагалось, как преданному служителю императора, связать ему руки и ноги, бросить в какой-нибудь погреб, а самому написать иню[16] или даже самому вану, с тем чтобы тот прислал отряд, который доставил бы беглеца в ближайший город. В этом случае дезертира ждали бы справедливый суд и неизбежная казнь. Многие, должно быть, не мешкая, так бы и поступили, но мне стало жаль этого крестьянина, ежли только он не солгал мне о том, кто он есть, и о том, почему так поступил. Но и просто отпустить его я не мог, иначе кара ждала бы уже меня.

Долго я молчал, отчего человек передо мной всё сильнее робел и бледнел. Когда, не выдержав пытки тишиной, прерываемой лишь завываниями ветра, он вновь стал кланяться и умолять отпустить его, я велел ему снять доспех, шлем, кинжал и вместе с луком положить на землю. С видом безвольной обреченности он выполнил это. Тогда я быстрым движением поднял все эти вещи, подошёл к Лам Лою и, сказав, что он плохо ухаживал за своим кинжалом…резанул ему плечо своим.

Он даже понять ничего толком не успел, только таращился на сочащуюся из раны кровь. Я достал из своей котомки кусок чистой ткани, положил ему на ключицу и сказал: «Когда начнёт светать, пойди в лес, сорви хуанхуахао[17] и листья ивы, промой чистой водой и приложи к ране. А потом уходи в родную деревню и не попадайся больше императорским чиновникам и воинам, иначе непременно погибнешь».

С этими словами я подхватил свой фонарь и, придерживая отобранные у намдана вещи, покинул лоу, оставив его в темноте и одиночестве.

–

Староста, увидав принесенные мной вещи, испугался и стал расспрашивать, что же со мною приключилось, но я отмахнулся, сказал, что все рассказы терпят до утра, и, умывшись, лёг спать. С одной стороны, я и вправду устал словно вол, пахавшей от зари до зари, с другой — надеялся, что Лам Лой будет благоразумен и успеет скрыться к тому часу, в котором я поведаю о произошедшем.

Но наутро я молча позавтракал, сказал, что ещё раз всё должен проверить, и ушёл к башне. Внутри было пусто, и ничто не выдавало следов чьего-либо присутствия и моих ночных приключений. Кабы не отобранное снаряжение, я б и сам поверил в то, что повстречался с призраком.

Ещё три дня я хранил загадочное молчание, а на четвертый, убедившись, что башня теперь покинута наверняка, объявил…что изгнал оттуда дух человека, и больше он местных селян не побеспокоит. Староста и его родичи немедленно разнесли эту весть по округе, чем вызвали всеобщие радость и веселье. А я, поглощая праздничный суп с лапшой[18], задумался о том, как мне добраться обратно в Юаньталоу, чтобы вернуть лошадёнку местному старосте, а потом — в Цзиньгуань.

Мне ужасно не хотелось вновь проходить сквозь зачарованный лес Пэн-Хоу-Мао. Коль свезло однажды, это вовсе не означает, что боги будут столь же благосклонны и в следующий раз. К тому же так я бы сделал крюк. А посему ранним вечером накануне отъезда, я осторожно полюбопытствовал у старосты Лоу, не найдется ли человек, который готов был бы за умеренную награду вернуть лошадёнку в Юаньталоу. Хозяин, услышав это, посмотрел на меня испуганно, хозяйка — едва не выронила из рук горшок с баоцзы.

— Да что вы такое говорите, сянь? Наши робкие простые люди даже и подходить к тому лесу боятся!

— Да что ж вы тут за зайцы такие пугливые? Вот по старику, живущему у моста, и не скажешь, что тот чего-то боится.

— У какого моста? — опешил староста.

— Да через Тайдао! Он как раз чинил мост, когда я шёл к вам. И я дал ему пару лянов.

Хозяин с хозяйкой переглянулись и теперь уж выглядели совсем перепуганными. Когда же я спросил, отчего у них такие лица, они сказали, что там никто не живёт. Давным-давно была в том месте деревенька да уже сгинула. Лет восемьдесят, а то и больше прошло с тех пор, как последний житель покинул её. И за мостом тем никто толком не следит. Едва произнеся это, старик ойкнул и шёпотом добавил: «Или, быть может, сянь повстречал духа-хранителя. Бытует в наших краях одна легенда…».

Без понукания староста говорить дальше не хотел, но стоило дать понять, что без легенды я от них не уйду, как он вздохнул и поведал:

В незапамятные времена стояло там, на берегах Тайдао, несколько деревень, но ко временам падения Хуандигоу уцелела в том месте лишь одна. Началось всё с того, что во времена императора Хуан Цзилина[19] где-то недалеко от Пубучана рухнул пылающий небесный камень и повредил крыши в городе. А потом случилась эпидемия тифа в Хуавэнши и Гаоляне.

И местные гадатели спросили духов, и те ответили, что к месту, где стоит деревня, тоже крадутся беды, и тогда жители стали покидать её. И так до тех пор, покуда не осталась всего одна семья, глава которой не хотел покидать свой дом, потому что тогда некому было бы приглядывать за мостом — единственной переправой через реку в тех местах, которой пользовались жители всех окрестных деревень. Но время шло, и жена старика умерла, их единородная дочь вышла замуж и переселилась в другую деревню, а старый хранитель моста остался в опустевшей деревеньке совсем один. Дочь, зять и внуки время от времени приходили навестить его. И однажды случилось неизбежное — родные нашли старика бездыханным с инструментами в руках. Должно быть, он вновь шёл проверить мост, но не дошёл. Родные с почестями схоронили его на родной земле и ушли, и тогда деревня запустела окончательно.

Шли годы, разрушались дома того селения, зарастали улицы, бегали по ним дикие звери, но мост стоял и выглядел не хуже, чем в те времена, когда деревня ещё жила. И жители окрестных деревень продолжали ходить по нему, и дивились тому, как хорошо сохранился мост. Однажды какой-то странствующий монах прошёл по нему накануне Цинмина и неожиданно повстречался там со стариком в потрепанной одежде, который сказал, что это он следит за мостом, дабы тот не упал, и дабы злые люди и духи не ходили по нему. Монах поблагодарил его за такую самоотверженность, поделился с ним пищей и оставил один цянь[20] на различные нужды, а потом пришёл в Лоу и вот так же рассказал об увиденном и услышанном, и удивился, узнав, что в тех местах давно никто не живёт. Так и заговорили о духе-хранителе моста, в которого превратился последний житель заброшенной деревеньки после своей смерти. И с тех пор сохранялся обычай оставлять что-то в качестве платы за проход и за заботу возле моста, и время от времени кто-то рассказывал о своей встрече с духом.

Подивился этой истории и я — ведь старик-дух выглядел совсем как обычный человек! Вот тогда-то я и вспомнил, как испугалась и оробела лошадёнка чжана[21] Юаньталоу, а я-то всё думал, что могло так напугать её.

Как бы то ни было, утром мне пришлось уйти из Лоу одному и возвращаться к тому самому мосту. Вокруг и вправду не было ни людей, ни жилищ, ничего иного, что могло бы указывать на присутствие там хоть единой живой души, хотя из любопытства я обошёл окрестности, присматриваясь к каждому дереву, камню и норе.

От моста я зашагал на запад вдоль течения реки по полузаросшей тропе, а дней через девять достиг Чаофэна[22], где смог передохнуть и пополнить припасы, а ещё через две недели или чуть менее того, минуя Вочжи, когда луна стала полной, достиг Пубучана. Оттуда я проследовал до селения, от которого начинался судоходный путь Шидаолу, сел на джонку и водным путём с удобством достиг родного Цзыцзина почти за две недели до Праздника Драконьих Лодок.

Пользуясь данным мне правом, раз уж я дело выполнил в срок, я остался погостить у родных на две недели, а кобылу с надежным человеком отослал в Юаньталоу. Тот вернулся с ответом, в котором староста меня за всё благодарил и заверял, что теперь в их деревне наступили мир и спокойствие. Было то примерно на Сячжи[23], а в вечер, когда вновь поднялась полная луна, я простился с родными и взошел на корабль, который унёс меня, подгоняемый сильными ветрами, обратно на север, в столицу, и я с облегчением вздохнул от мысли, что хотя бы временно больше не придется ходить на смотрины, которые родители мне всё же устроили, пользуясь таким редким случаем.

Я обещал подумать о выборе какой-нибудь из представленных мне девушек, но в Цзиньгуане учитель с усмешкой подал мне письмо. Словно пойманная птица затрепетало моё сердце, когда я понял, что это послание от Маранчех, и вместе с ответом ей на следующий день отправил письмо отцу и матери, в котором писал, что с браком мне всё ж лучше повременить. Ссылался я на всё те же обстоятельства, но в душе всё ещё лелеял надежды и мечты о той, что завладела моим сердцем.

Тем же днём я отчитался перед сянем Таном, подробно рассказав о том, с чем пришлось столкнуться в Юаньталоу, но умолчав о многом, что произошло в Лоу. Решив не лгать напропалую магам, я сказал, что встретил в башне не духа, но дезертира, отобрал у него казенное снаряжение, а его самого успел ранить, прежде чем он сбежал.

Мой доклад у сяня Тана никаких сомнений и вопросов не вызвал. Лишь в конце он огорошил меня тем, что второе задание поручалось не мне, а мастеру Ванцзу Даомэню, одному из самых знаменитых и искусных магов инь-янь дао во всей империи и двоюродному племяннику моего наставника. Мастер Ванцзу в то время как раз выполнял поручение в Вочжи, но кто-то что-то напутал, и приказ отослали мне. Начальник мой развёл руками, а я и не знал, плакать мне или смеяться.

Вскоре я и сам свёл знакомство с сянем Ванцзу Даомэнем. В восьмом месяце года император издал новый указ, и велел каждому служителю девятого ранга назначить старшего, который мог бы его учить и направлять. Моим старшим назначили мастера Ванцзу. И я был готов смеяться от такого счастья, ведь любой бы счёл за честь хотя бы раз переговорить с этим господином, не то что стать его младшим товарищем. Но очарование моё продлилось недолго, стоило мне узнать мастера поближе. Впрочем, это уже совсем другая история, а перед ней со мной приключилось и ещё кое-что занятное и необычное.

_______________________________________________________________________________________________

[1] Цзюньчжу Ши (412–445) — император Синской империи с 423-го года после Я.Л. Известен тем, что разослал геологов по всей империи и начал масштабную разработку каменоломен. Именно его правление положило начало масштабному каменному строительству по всей стране. При нем был основан и построен город Байгонтин, а город Пубучан был основан его отцом, но фактически отстроен уже при нем при поддержке регентов. Не был сторонником веры Золотого Мудреца, но выступал за свободу исповедания.

[2] Цзюньчжу Сянмин (572–629) — император Син с 581-го года от Я.Л. Известен тем, что в 585-м году его войска взяли Юнпиэсан, что де-юре прекратило существование государства Гичёгугто. В 627-м году старый император получил серьёзное ранение в бою с восставшими гичё. Этим воспользовались хээрхани под предводительством хана Куралая, и в год, когда император умер, начали наступление. С его смертью началась Эпоха Волнений, в которую в 628-м году образовалось Готайванское ханство, и кочевники, хээрхань и кацзашан, начали свои завоевательные походы.

[3] Буквально «Шафранное Учение», четвёртая школа и монашеская община Цзинь Дао (синское название Ракма-Пантха, Веры Золотого Мудреца), в 573-м основанная Цзанхонсэ Иньши, Шафранным Отшельником (529–609). Фактически Цзанхонсэ Цзяо откололась от старейшей школы Цзинь Дао Са Пхан Самбати. Цзянхонсэ Иньши ввёл термин «цзиньдао», а также воспользовался милостью императора и основал в 595-м году в Байгонтине монастырь, впоследствии ставший крупнейшим на территории Син.

[4] Шань Лаоху (606–645) — тронное имя Циван Хуана, сына Цзюньчжу Сянмина и первого императора Эпохи Волнений. Он вынужден был бороться с вторжением кочевников, а 645-м году погиб, попав в засаду. Известен был своей политикой усиления традиционной синской религии Гуй Цзяо и попытками ослабить позиции Цзинь Дао.

[5] Инь — традиционная мера длины, равная примерно 33,3 м.

[6] Владыка Загробного Мира.

[7] Сяо Тунь (小豚) буквально переводится как «Маленький Кабан», «Маленькая Свинья».

[8] Тян Лун — Небесный Дракон, божество синской мифологии из числа Юаньлэй, «Изначальных». Повелитель Нижних Небес, погоды и стихий.

[9] Гуй (鬼) — слово, означающее различных бестелесных сущностей, от низших духов божественной природы и духов предков до призраков и демонов.

[10] Час Собаки — с семи до девяти вечера, час Крысы — с одиннадцати вечера до часу ночи.

[11] Pijia (皮甲) — это легкие кожаные доспехи, в отличие от железной брони — tiejia (铁甲). Так как сословие ши изначально формировалось из числа ванов и их потомков, и было служилым, то и спустя века его представители всегда проходили военную подготовку и знали о том, какое бывает снаряжение, для чего нужно, и как пользоваться и им, и оружием, в отличие от крестьян из сословия нун.

[12] Дао — это однолезвийный китайский меч, использовавшийся для нанесения режущих и рубящих ударов. Наиболее распространенная его форма также известна как китайская сабля, хотя дао с более широкими клинками иногда упоминаются как китайские палаши. В Китае (и Син, соответственно) дао считается одним из четырех традиционных видов оружия, наряду с гун (палкой или шестом), цян (копьем), и цзянь (мечом). Последний в эпоху Тан, примерно соответствующую времени описываемых событий, меч-цзянь стал вытесняться мечами-дао.

[13] Прежнее название Лончана, которое использовалось до захвата города кочевниками — сначала маньчжань, а потом хээрханями.

[14] Прототип народа намдан — вьетнамцы.

[15]Пэн — одна из центральных провинций, на территории которой расположены города Айшэн и Цзыцзин. Граница проходила изначально по течению реки Цзиньхэ (в описанный период), но позже была сдвинута за линию гор. Деревня Лоу в 8-м веке после Я.Л. принадлежала южной провинции Сян (позже Сиан), административным центром которой был уже упомянутый город Лисэчанши.

[16] Инь — территориальный глава города или деревни. Градоначальники инь и их подчиненные входили в число гуань и подчинялись гражданским чиновникам во всем, кроме того, что касалось безопасности. При объявлении войны или чрезвычайного положения, например, в случае стихийного бедствия, инь был обязан встать под командование вана.

[17] Полынь однолетняя — лекарственное растение, надземную часть в период цветения применяют в народной медицине при малярии, дизентерии, как ранозаживляющее средство. Кора ивы обладает вяжущим, дезинфицирующим, жаропонижающим, диуретическим и противовоспалительным свойствами. Основное действующее вещество, содержащееся в коре этого дерева, гликозид салицин.

[18] Дело, похоже, растянулось до праздника Цинмин, который приходится на 15-й день после Весеннего Равноденствия.

[19] Сын императора Шань Лаоху, второй император Эпохи Волнений, правивший в период с 645 по 707 годы.

[20] Мелкая бронзовая монета с отверстием посередине.

[22] Деревня, на месте которой позже построили императорскую резиденцию — Сягон, вокруг которой вырос город Хаоди, столица Синской империи с 1046 по 1204-й годы, потом с 1248 по 1324-й, и с 1388-го до 1480-го. После столица была перенесена в новый город.

[23] Сячжи — Праздник Летнего Солнцестояния.