Тусклый Свет Фонарей

Глава 20. Лик на дне серебряного сосуда

Зима в Цзиньгуанди начинается раньше, а завершается позже нежели в моём родном Цзыцзине. Пятый год правления императора Цилинь Цзяо отличился тем, что начавшаяся довольно рано зима на Праздник Фонарей лютовала ещё в полную силу[1], хотя таких же снегопадов, что случались на исходе предыдущего года, более не происходило, и солнце всё чаще являло свой лик.

Лишь в начале второго месяца начались дожди и стали размывать снег, однако ж воздух стал согреваться ещё раньше, и на семнадцатый день первого месяца[2] на сливах мэй в саду моего наставника набухли бутоны, а неделю спустя распустились и сами цветы. Очарованный их благоуханием и нежными розовыми лепестками, оживлявшими своим обликом даже безжизненный заснеженный сад, я с дозволения учителя срезал одну ветвь и поместил в расписную желто-зеленую вазу в своей комнате. Укладываясь спать, я подумал о том, что куда лучше она бы смотрелась в полностью белом или зеленом сосуде, но такого, увы, у меня не было — приходилось довольствоваться подарком моей матушки на мой двадцать седьмой день рождения.

Солнце светило так, что я, прикрывая глаза ладонью, всё никак не мог взять в толк, утро теперь, день или вечер, и лучи его словно отскакивали от бесконечной россыпи цветущих деревьев, преломляясь и искажаясь. Трава и листва казались высеченными из малахита — такой непривычно-яркой была их зелень после долгой зимы, а цветы на ветвях застыли белыми, розовыми и пурпурными облаками, и повсюду разливались благоухание и пение птиц. Впереди виднелась хижина, но не успел ещё я разглядеть её толком, как позади раздался голос: «Вот здесь я нынче и живу, Байфэн».

Я обернулся и увидел улыбающуюся Маранчех в белом жуцуне[3] и с распущенными волосами. Испугавшись такого её облика, я с тревогой спросил:

— Отчего ты в белом?

— Не бойся. Белый — ведь не только цвет смерти, но и цвет очищения и святости. Я отыскала свой путь, встала на него и шагаю вперед, к бессмертию.

— Пускай, но отчего не убраны твои волосы?

Маранчех рассмеялась и ответила: «А это от того, что я так и не сумела найти достойной заколки — из серебра и с жемчужиной. А ты, стало быть, мечтаешь о белой вазе?». Я кивнул, и в этот раз раздался непонятный стук. Маранчех с досадой цокнула, а я…пробудился.

За окном уж синели утренние сумерки, а стучали в дверь моей комнаты. Как оказалось, то был слуга моего наставника, явившийся разбудить меня, дабы я не опоздал на службу. Хоть дело и шло к весне, а светало по-прежнему поздно, мне же к началу часа Змеи надлежало явиться в ведомственный терем. Посему я ответил слуге, и, когда стихли его шаги, поднялся с постели с тем, чтоб собраться. Тогда-то я и вспомнил о сновидении, что видел.

Странное дело, но подобный сон снился мне уже не впервые. Маранчех и прежде время от времени грезилась мне, но с тех пор, как я возвратился из Сяопэй, я видел её в своих сновидениях раз в несколько недель.

Всё началось на одиннадцатый месяц минувшего года. После тяжкого дня я лёг спать, и мне снилось, будто я бреду по ведомственному коридору, мнусь в нерешительности перед дверью самого цзими гувэнь[4] и, наконец, вхожу к нему и даже успешно разрешаю все свои вопросы, а после вновь выхожу в коридор и подхожу к двери, за которой должна бы находиться лестница. Но вместо лестницы я оказываюсь во дворе дома Бучхи, смотрю по сторонам и вижу Маранчех. Она подходит ко мне, берет за руку и уводит к пристани озера Донг, и вскорости мы наслаждаемся долгой лодочной прогулкой и беседами обо всём на свете. Проснувшись, я всё дивился тому, сколь правдоподобен и приятен был тот сон.

Недели три спустя мне снилось, что я вновь беседую с Маранчех, покуда она прядет. Комната выглядела бедно, но я так увлекся разговором, что вскоре перестал замечать это. Помнил лишь, что она спрашивала меня о том, какие испытания выпали на мою долю за минувшие месяцы, и я рассказывал и о случае в Юаньталоу, и о том, что приключилось по пути к старинным башням, и о том, что таилось в них самих.

Маранчех не отрывалась от веретена, и я бы даже усомнился, что она слушает, кабы не её кивки. И лишь, когда я заговорил о Сяопэй, она подняла голову и, отложив свою работу, стала слушать внимательно — стоило мне заговорить о том, что там мы с мастером Ванцзу столкнулись с хули-цзин. А потом я засмущался, вспоминая всё то, что произошло, и проснулся. И вновь поймал себя на том, что этот сон казался мне необычайно живым. Я даже шутливо осведомился в письме к Маранчех, не практикуется ли она в какой магии, что мне стало видеться такое, но она сухо написала, что не стала бы так рисковать, и более я о том речи не заводил.

Но уже на Праздник Фонарей она приснилась мне вновь и выпытала-таки у меня всё, о чём спрашивала сновидением ранее, а под конец спросила:

— Что, взволновала тебя эта лисица?

— Немного, — алея, признался я, но тут же добавил: — Но куда больше хотел бы я узнать, кем была она прежде, что сделало её такой, и чего она в действительности хотела.

До того беззаботно-веселая Маранчех вмиг стала серьёзна, опустила глаза и сказала: «Всему своё время, Байфэн. Быть может, однажды тебе это откроется». И после этого я вновь пробудился, и не видел её более во сне до той ночи с двадцать четвертого на двадцать пятый лунный день.

Уже по пути на службу я подумал о том, что прежде она являлась в своем привычном мне облике и знакомой обстановке южной провинции, а теперь вдруг такое. Но в тот день мне объявили, что как чиновнику восьмого ранга дают мне помощника и вместе с тем младшего товарища, и весь день я провел с ним, а потому о своих снах совсем позабыл.

Вспомнить пришлось, когда две недели спустя, на четвертый день второго месяца, мне доставили посылку, чем немало подивили меня. А уж увидав в ящике завернутую в белый шёлк белую же фарфоровую вазу, я и вовсе не знал, что и думать. Вдобавок, и письма никакого приложено не оказалось.

Посомневавшись, я купил на Северном рынке серебряную заколку-гребень, украшенную мелким, но белоснежным жемчугом, и отправил Маранчех с благодарностями за вазу. В то время она, благодаря милости императора, обучалась премудростям шанрэньской медицины в университете Айшэня, и потому мои послания доходили до неё быстрее, нежели прежде, и уже спустя полторы недели я получил от неё ответ: за заколку она благодарила, но уверяла, что никакой вазы мне не направляла. Особливо странно это было, потому что тремя днями ранее во сне она спрашивала меня, понравился ли мне её подарок.

–

Покуда все вокруг только и делали, что обсуждали приближение праздника Чуньфэн, я сумел улучить момент, дабы переговорить наедине с мастером Ванцзу, и поведал ему о своих странных сновидениях — теперь уж не обращать на них внимания я никак не мог. Глядя на цветущие вокруг ведомственного терема деревья, мой старший товарищ вздохнул и наставительно изрёк: «Жениться тебе надобно, друг мой. Вот, что я думаю».

Оторопь охватила меня, и румянец покрыл щёки до самых ушей. Я отвернулся и пробормотал что-то о том, что не могу взять в жёны ту, что желаю.

— Лучше б ты выбросил всё это из головы да поменьше читал легенд и романов о стрелках и ткачихах. Женятся не для любви. Поверь мне, я ведь женат уж восемнадцать с лишним лет.

— Вторым браком, мастер.

— Да и что же? Разве ж я виноват в том, что первую мою жену забрал Кэн-ван? Мужчина без жены — что сад без цветов.

— Пуст и некрасив?

— Нет, вызывает сомнения, и никому не интересен.

От этих слов я вновь взглянул на мастера Ванцзу. Тот, как оказалось, прекратил созерцать природу и уставился на меня, и, стоило мне поймать его взгляд, расхохотался и предложил мне тогда хотя бы в весенний дом наведаться, а потом, заметив неодобрением на моём лице, утихомирился и сказал: «Что ж, так и быть. Дам я тебе иной совет: сходи к госпоже Шэн. Я напишу, как её отыскать. Быть может, она тебе поможет. В таком деле я тебе не помощник».

Вечером, когда все стали расходиться по домам, он вручил мне лист бумаги с описанием пути к этой загадочной женщине и ушёл раньше, чем я додумался ещё о чём бы то ни было его спросить.

_

На шестой день после той нашей беседы, когда выдался выходной, но в городе уже не было так шумно и многолюдно, как в Чуньфэн, я отправился на поиски того места, где обитала незнакомая мне госпожа Шэн, и долго плутал, прежде чем нашел место, которое искал. А когда отыскал и подошел поближе, то вначале остолбенел: неужто мастер Ванцзу и впрямь заманил меня в весенний дом?

Однако ж, приглядевшись, а заметил узкую аллею, ведущую вдоль квартальной стены, прошёл по ней и вышел к маленькому храму Тайян-Фу и Юэ-Ци, скрытому юной зеленью оживших по весне деревьев.

«Должно быть, — подумал я, — этот храм здесь не так давно, ведь раньше я о нём не слышал».

Цветами Тайян-Фу и Юэ-Ци с давних пор считали желтый и белый, либо золотой и серебряный — цвета солнца и луны, а ещё красный и зелёный — цвета брачных нарядов. Этот храм сочетал все четыре цвета: белые стены, желтые с позолотой двери и окна, красные колонны, перила и стропила, и зеленая черепица на крыше.

Я поднялся по лестнице и задумчиво вгляделся в изображения зайцев и птиц над входом. Я по-прежнему был совершенно не уверен, что мастер Ванцзу именно в это место велел мне явиться, и ещё, казалось, не поздно повернуть вспять…Но в то самое мгновение, как я только помыслил об этом, распахнулась дверь и выглянула старуха лет шестидесяти. Не промолвив ни слова, она отошла и впустила меня внутрь.

«Чудеса!» — подумал я, а потом лишь заметил метлу в её руках. Что ж, теперь уж отступать было поздно, и я спросил, где мне отыскать госпожу Шэн. Старуха молча указала в зал, и тогда я заметил жрицу, возжигающую благовония. Я с досадой подумал о том, что не взял с собой ничего, дабы сделать подношения, и лишь совершил все положенные поклоны и произнес необходимые слова, чтоб уж совсем не прогневить божественную пару — а то ведь в делах любовных мне и без того не везло.

Когда я вновь поднял глаза, то встретился взглядом со жрицей. На вид ей казалось лет сорок пять-пятьдесят, прическу украшал традиционный лотосовый венец из белого нефрита, и одета она была в длинное бело-серое одеяние с широким желтым поясом, расшитым золотыми нитями, отчего испарялись всякие сомнения в её благородном происхождении. Я учтиво поклонился и сказал, что ищу госпожу Шэн по совету своего старшего товарища — сяня Ванцзу. Женщина улыбнулась мне и с ответными жестами учтивости представилась той, кого я искал.

Она сразу уразумела, кто я таков, и без лишних слов увела меня в маленькую комнатку за алтарем, где в открытое окно затекали свет, благоухание ранних цветов и весенний ветерок. Усадив меня в изящное резное кресло, госпожа Шэн предложила мне поведать о моих тревогах, покуда она приготовит чай. От такого я невольно растерялся, глянул в окно на осыпающиеся цветы слив мэй и отчего-то стал пересказывать тот сон — о цветущем саде и Маранчех в белом жуцуне, и сам не заметил, как поведал обо всём.

«И с чем же сянь Мэн связывает все эти странности?» — поинтересовалась жрица. Я лишь пожал плечами, добавив к этому: «Хотел бы я и сам узнать, посему и пришел к вам». Госпожа Шэн улыбнулась, отчего растянулся бордовый бутон её напомаженных губ, и, вставая, заверила, что способ во всём разобраться ей, по счастью, ведом.

С этими словами она сняла с полки красную лакированную шкатулку и достала из неё серебряную чашу, несколько серебряных лянов, по виду очень старых, и ветви тысячелистника. Я ожидал, что она погадает мне при помощи этих стеблей и монет, но никак не сумел бы предвидеть того, что произошло в дальнейшем.

«Кабы сянь был столь любезен, что опустил бы в чашу свой волос, дело спорилось бы легче», — проговорила госпожа Шэн и призывно уставилась на меня. Смущенный я выдернул волос с головы и опустил в серебряный сосуд, который жрица тут же залила водой, вокруг разложила монеты, а затем, словно наугад, вытащила из всей связки один из стеблей и велела мне глядеть на воду и вспоминать те свои сны, не препятствуя, однако, и тому, что просто в мысли забредет.

Утратив всякое разумение происходящего, я подчинился, и взор поднял лишь тогда, когда ощутил горький запах тлеющей травы: жрица водила стеблем тысячелистника над чашей, прямо напротив моего лица, и, оторопев, хотел было я вопросить, что ж такое она творит, но она жестом велела мне помалкивать и снова поглядеть в воду.

Глянув на дно чаши, я в ужасе увидал, как мой волос рыжеет, золотится и седеет всего лишь за несколько мгновений. Наконец, жрица затушила стебель, опустив конец в воду, и спросила: «Чей лик видит сянь в воде?». Я вгляделся в выровнявшуюся гладь и вздрогнул: на краткий миг на дне проступили знакомые мне черты прекрасного лица хули-цзин в её человеческом облике.

______________________________________________________________________________

[1] Праздник Фонарей пришёлся на ночь с 19 на 20 февраля 756-го года. 20 февраля было полнолуние.

[2] Соответствует 21 февраля 756 года от Я.Л.

[3] В данном случае женская одежда, состоящая из короткой блузки и длинной, завязанной над грудью, юбки, которую в Син носили почти до конца Эпохи Волнений (627–993 гг.). В реальном мире жуцунь носили в Китае эпох Суй и Тан. Белый — это цвет запада, поэтому он может ассоциироваться как со смертью, так и с бессмертием. Распущенные волосы могли означать как отчаяние, тоску и скорбь (особенно растрепанные), так и протест, и подчеркивание своей свободы/освобождения.

[4] Должность Тайного Советника — Цзими Гувэнь — была учреждена императором Хуан Цзилинем (629–707). Первоначально Тайный Шэн, созданный его отцом, Шань Лаоху, подчинялся напрямую императору, но Хуан Цзилин ввёл должность цзими гувэня, решив сделав начальником шэня того, кто удостоится этой должности. Она предполагала наличие или пожалование, по меньшей мере, третьего чиновничьего ранга. В ведомстве выделялись два крыла-департамента — магический надзор и надзор лояльности (4-й ранг для руководителей), которые изначально входили в департамент осведомленности, но в 752-м году выделились в самостоятельные единицы, и также поддерживались традиционными вспомогательными подразделениями по сбору, обработке и анализу сведений. До 756-го года цзими гувэнь формально всё ещё стоял ниже сяня гуань чжиши, Министра Осведомленности, но в тот год должность окончательно упразднили, выделив в каждом из шэней отдельные подразделения для сбора, обработки и систематизации сведений. После этого должность цзими гувэнь стала предполагать наличие второго ранга.

Маги-даосы должны были следить за порядком в плане магической безопасности страны. В их обязанности входил разбор случаев странной магической активности с последующими действиями, т. е. как изгнание демонов и духов, так и борьба с запрещенными магическими практиками.