Тусклый Свет Фонарей

Глава 16. По следам на снегу

Верно, будить нас не решились, но, едва мы показались обитателям терема на глаза поутру, как все притихли, а немного погодя, не успели мы ещё и о завтраке заикнуться, нас позвали к сяоцзяну Вэй. Вид у него был хмурый и строгий, а пальцы вновь выдавали в нём беспокойство. Перед ним стоял молодой солдат, и, когда мы явились и сели, начальник гарнизона велел ему повторить донесение и для нас.

Юноша, по виду чуток моложе меня, смутился и начал сбивчиво объяснять, что случилось, и я никак не мог отвлечься от его чудаковатого говора, чтобы уловить суть сказанного — говорил он короткими фразами так, словно произносил их все третьим тоном[1]: начинал громко и высоко, потом в середине понижал голос, будто силы покидали его, а под конец у него словно открывалось второе дыхание. Вдобавок он без конца спотыкался, подбирал слова, а иной раз начинал от волнения заикаться.

Из его слов я понял лишь то, что ночью он с товарищем нёс дозор подле околицы на западной оконечности деревни, и его пробрала нужда, по которой он и отлучился, оставив товарища одного, будучи уверенным, что ничего за столь короткий срок с ним не случится. Но тело его обмануло, и времени ушло больше. Когда же он вернулся, то товарища своего на месте не нашёл…

На этом месте рассказа губы у него задрожали, словно он вот-вот разревется. После понукания командира он поведал, что приказ есть приказ, и покинуть пост, когда нет сменщика, он никак не мог. Тем более что он поначалу решил, будто у товарища приключилась та же неприятность, и они просто разминулись.

Когда прошло полстражи, а второй дозорный так и не явился, юноша забеспокоился и решил его поискать. Когда ж поиски ничем не закончились, он понял, что случилось дурное, и постучал в дверь ближайшего дома, дабы кто-нибудь из местных передал донесение юню. Вначале никто не отзывался, потом откликнулся какой-то старик, пообещал передать, но, как оказалось, так никуда и не пошёл. Лишь по истечении оставшегося времени он от других солдат, явившихся сменить караул, узнал, что никто не приходил и ни о чем не доносил. Юноша сам кинулся в терем и всех переполошил.

Дело было в часу Зайца[2], и, пока шли поиски, успел заняться тусклый рассвет. Вот тогда-то какой-то крестьянин и нашёл пропавшего бездыханным на своём дворе, возле раскрытой двери хлева. Внутри ещё теплился открытый очаг для обогрева, но животные притихли, и повсюду было разбросано сено.

На этом рассказчик замолк и лишь смотрел в пол с прежним видом. На несколько мгновений воцарилась гнетущая тишина, пока сяоцзян Вэй не предложил нам самим спросить, о чем мы желаем. Мастер Ванцзу странно усмехнулся и ответил: «Да о чём спрашивать? Сам он его, верно, прикончил». Мы с сянем Вэй уставились на него, чуть ли не вытянув лица, а молодой солдат вскинул голову и уставился на нас с ужасом, хватая ртом воздух будто рыба, вынутая из воды. Наконец, он вскрикнул:

— Да как бы я мог?!

— А чего тогда теперь так дрожишь? — поддел его мастер Ванцзу.

Я хотел было осадить его, но он взмахом руки велел мне помалкивать. Жест он повторил, когда юноша перестал держать себя в руках и разрыдался. Утирая кулаками глаза и глотая слова, он простонал:

— Да, кабы я не щадил своей спины, нарушил бы приказ да пошёл искать его сразу…был бы он теперь живой…

— С чего решил?

Юноша дергал руками, пытаясь нам что-то объяснить, но вместо него ответил сяоцзян Вэй: «В хлеву было довольно тепло. И следы вели именно из него».

Мы уж позабыть успели, верно, что с нами ещё начальник гарнизона, а тут оба уставились на него. Тот с мрачным видом добавил, что у погибшего дозорного не в порядке была одежда, но останься он там, где был, быть может, и вправду оказался б жив. Или ежли б нашли его раньше. Мастер спросил, можно ли взглянуть на то место, и, к моему изумлению, сяоцзян ответил кивком, а потом добавил, что не велел там хоть что-то трогать до нашего прихода. После этого он приказал бойцу взять себя под уздцы да проводить нас.

Через миг мы трое покинули комнату. Юноша успел вернуть лицу своему бесстрастное выражение, пока мы с сянем Ванцзу надевали свои тёплые шерстяные мяньпао[3], и молча проводил нас туда, куда ему велели.

–

Уже на месте я внезапно понял, что разумел сяоцзян, когда обмолвился, что велел ничего не трогать до нашего прихода: его воины окружили двор того крестьянина и никого не впускали и не выпускали, хотя вокруг уже собралась толпа зевак. Даже и нас пропустили отнюдь не сразу, хотя многие уже должны были знать нас в лицо.

На дворе никого не было, только подле того самого хлева лежал какой-то мешок. Когда мы приблизились, я невольно вздрогнул, ибо понял, что то вовсе не мешок, а замерзшее тело того пропавшего бойца, накрытое кем-то грубой тканью. Мастер Ванцзу приблизился к нему и рывком поднял эту ткань. Я успел отвернуться, но вынужден был поглядеть, когда мой старший товарищ и начальник велел мне это сделать. Увиденное поразило меня. Отнюдь не распахнутый цзяпао[4] и приспущенные спереди штаны ожидал я узреть, когда сяоцзян говорил о том, что «одежда не в порядке». Впрочем, в остальном выглядело лучше, чем мне ранее представлялось.

Мастер Ванцзу усмехнулся и отпустил какую-то шутку о том, что погибший воин успел хорошенько повеселиться перед своим путешествием в царство Кэн-вана. Он нагнулся к побелевшему лицу, принюхался…и вмиг стал серьёзен, велел мне осмотреть хлев, покуда сам он повозится с двором.

Приказ я, конечно, выполнил, но ничего не обнаружил, ни глазами, ни как-либо иначе. Коли и были там следы чего-то необычного, то столь слабые, что мне их было никак не заметить. О том я и доложил мастеру, когда закончил.

Тело уже уносили, и мы вышли следом. Толпа расступилась и стала перешептываться, провожая взглядом теперь уж и впрямь мешок, что тащили солдаты. Мой взгляд невольно зацепился за троицу женщин и молчавшую подле них девушку. Но раньше, чем я успел разглядеть её лицо, прикрытое воротником из лисьего меха, как она отвернулась и скрылась в толпе, а меня окликнул мастер Ванцзу.

«Давай-ка, — шепнул он мне, — разделимся, юный Байфэн. Я схожу к старосте, а ты — в дом той погибшей девушки. Пэй Цинхуа её звали. Спроси дом мельника, ежли сам дорогу не сыщешь. Коль меня не дождешься, иди к кладбищу». С этими словами он хлопнул меня по спине, указал на тропинку, наискось ведущую на другой край деревни, а сам пошёл вперед. Я вздохнул и побрел по рыхлому грязному снегу в противоположную сторону.

–

Ежли верить легендам, то жил в начале эпохи Мятежников земледелец по прозвищу Пэй Шанди[5], личное имя которого было Нунмин, и от того, что в стране надлежащего порядка тогда не было, он свободно бродил по всем её краям в поисках самой плодородной земли. И набрел он на очень плодородное и благое место у слияния рек Чандэ и Шэнсян, но там уже стояла деревня, которой ныне стерты даже следы.

Там Пэй Шанди взял себе жену, и вдвоем с ней продолжил свой путь — дошёл до Зеленых Холмов в пригорьях Сюэпо и осел недалеко от истоков Чандэ. Почва там была не так хороша, как в деревне его жены, но тоже прекрасная. И они стали жить там вдвоем, засевая год за годом поля и огороды, и собирая обильные урожаи. И с женой родилось у него восемь детей, а потом она ушла в страну Кэн-Вана, и Пэй Шанди женился на её сестре, а, когда и та почила, то ещё на трех женщинах из той же деревни. И всего от его пяти жён родилось у него сорок сыновей и десять дочерей, и тогда Пэй Шанди сменил имя на Пэй Нунмин, и весь его род стал зваться Пэй, и так появилась деревня Дапэй.

А, когда деревня сильно разрослась, то часть её жителей ушли на другое место, и основали деревню Сяопэй. Есть, конечно, и другие легенды, но самая расхожая эта.

Говорят ещё, будто те сорок сыновей или их потомки расселились по всей стране, а дочери были выданы замуж, кто в ближние деревни, а кто и в дальние, и нет среди шанрэней Син ни одного крестьянина, никак не состоящего в родстве с родом Пэй. И что, даже ежли фамилия кого-то из нун пишется иначе, то он всё равно потомок Пэй Нунмина.

Отчего-то, шагая вдоль замерзшей реки Чандэ, на берегу которой и выросла деревня Сяопэй, я вспомнил эту легенду. Только деревне Дапэй она и уступала в этих краях и по размеру, и по плодородности почв, и обе славились своими водяными мельницами, день за днём перемалывающими собранное с взлелеянной земли зерно. Вот такая мельница и стояла в конце той улочки, по которой я побрел.

Когда я подошёл, во дворе надрывался цепной пёс, но никто так и не вышел, посему пришлось мне самому дойти до дома и постучать в дверь. Однако и тогда никто не открыл, даже после того, как я повторил попытку. И, верно, лишь по случайности, когда я уж подумывал уйти, заскрипела дверь мельницы, и оттуда, с трудом таща на спине мешок, вышла девушка в мяньпао.

Заметив меня, она дёрнула рукой, словно хотела немедля вернуться туда, откуда явилась, а, когда ей это не удалось, то просто замерла и таращилась на меня до тех пор, покуда я не поприветствовал её и не подошёл. Девушка тихо ответила на приветствие и тут же опустила глаза. Отчего-то неловко стало и мне.

Так бы мы, должно быть, и стояли бы до темноты, кабы она тихо не напомнила, что ей надобно дотащить мешок до дома. Я подавил в себе желание помочь ей[6] и, когда она тяжелыми шагами под своей ношей зашагала к дому, молча последовал за ней. У дверей она попросила подождать, зашла, а когда вышла, то свободными руками убрала со лба упавшие на него черные пряди. Её лицо в тот миг отчего-то показалось мне знакомым. И, должно быть, я слишком неприкрыто её разглядывал, потому как она тихо, но твёрдо спросила, зачем я пришёл. Это совершенно не вязалось с образом той тихой и скромной девицы, какой она казалась незадолго до того, и по странности мне это тоже придало уверенности. Но вся она улетучилась, когда я сказал, что я столичный чиновник и хотел спросить её о гибели Пэй Цинхуа, ибо девушка нахмурилась и спросила: «А что теперь об этом говорить?».

— Мне и моему товарищу странной показалась эта история, — пробормотал я.

— В ней нет ничего странного. Ежли сянь желает разобраться, то пускай разбирается сам. Я говорить ничего не буду.

— Нам сказали, что тот чжан разбил девушке нос за отказ…

— Он разбил ей нос, чтобы отказа не было, — резко отозвалась девушка и поглядела на меня дикой волчицей. Я уж думал, что больше она и впрямь ничего не скажет, но она покраснела, вновь опустила глаза и прошептала: — И своего добился… Но теперь уж я и вправду замолкаю, пускай сянь меня простит.

Раньше, чем я успел понять суть её слов и попытаться ещё о чём-то расспросить, снова скрипнула дверь, и мы оба повернули головы на звук. У мельницы показалась крестьянка с ещё одним мешком, и девушка, словно позабыв обо мне, с возгласом — «Матушка, сейчас помогу!» кинулась к женщине, а я остался стоять на месте.

Вдвоем они довольно бодро дотащили мешок, а женщина ещё успела на ходу поздороваться со мной и слегка поклониться. Из дома, когда мешок унесли, она вышла одна, с глубоким поклоном назвалась Пэй Байхуа, хозяйкой этого дома, и спросила, чем могла бы мне угодить. Я официально представился, не называя личного имени, но называя должность и ранг, и повторил ей то же, что и девушке ранее.

Женщина выпрямилась, и, хотя на губах её застыла вежливая полуулыбка, в глазах читалось то ли беспокойство, то ли грусть. Я боялся, что она попытается меня спровадить даже после моего громкого представления, но она лишь кивнула и предложила мне пройти в дом: «За чаем всё легче говорить, даже о таком».

То был обычный крестьянский фанцзы с соломенно-дерновой крышей, прочными стенами и каном, но туда женщина меня вести отказалась, склонившись до самого пола и объясняя это тем, что после той ужасной истории муж её совсем слёг, и, ежли меня это не оскорбит, она угостит меня чаем на кухне. Мне было неважно место, но вот её слова отчего-то пробудили во мне неприятное чувство вины.

Наблюдая за тем, как женщина кипятит в потертом ковше воду на очаге, я попросил прощения за то, что вынужден её спрашивать о случившемся, ведь всё-таки то была её дочь. Женщина едва заметно усмехнулась и ответила:

— Как была б я счастлива, коль она, Чихуа, их братья и сестра и вправду были б моими родными детьми. Но я всего лишь мачеха им. У моего мужа было семеро детей от его первой жены, и до взрослого возраста дожило пятеро. Старший сын получил надел, выстроил дом и живёт там с детьми и женой, второго забрали на войну, старшую сестру Цинхуа и Чихуа с пяток лет назад замуж отдали в Маоци. Думали, там поспокойней будет. Они две с нами до сих пор оставались…И вот такое несчастье. Цинхуа парень один нравился. Думали, скоро свадебку сыграем, ежли усерднее Юэ-Ци молиться станем. А вышло…

Она вздохнула, закинула чайные листья в ковшик, а, когда они настоялись, перелила всё в простой глиняный чаван и с поклоном обеими руками подала мне. Я коротко поблагодарил её, но дальше не знал, что сказать. Ведь тогда уж я понял, о чём говорила мне девушка, и опасался о случившемся спрашивать прямо.

— Так падчерицу Чихуа зовут? — только и смог я вымолвить, кивнув на дверь, за которой была комната с каном.

— Да, — кивнула женщина. — Меня раньше иначе звали, а их три сестры было — Люйхуа, Цинхуа и Чихуа[7]. Вот я и взяла себе такое имя, чтоб ближе стать.

— А отчего Чихуа отказалась со мной говорить обо всём этом?..

Мгновение спустя я укорил себя за столь глупый вопрос — ведь погибшая была родной сестрой этой девушке. И уж никак не ожидал того, что мачеха их мне ответит:

— Так ведь, сянь…мы люди-то простые…Кто за нас?..

Но договорить она не успела, ибо раздались оглушительные удары в дверь, аж и я сам вздрогнул. После стук повторился, и раздались быстрые шаги, а потом я узнал голос мастера Ванцзу, который, прознав, что я в доме, позвал меня и велел выходить, когда закончу. Заканчивать мне было нечего, потому я в несколько глотков допил чай, поблагодарил хозяйку и покинул дом. У порога мой старший товарищ о чём-то расспрашивал девушку, а та глядела в пол, и то ли робела, то ли злилась. На прощание мастер Ванцзу велел ей отыскать нас в гарнизонном тереме, коли вдруг чего вспомнит, но она покосилась на меня, пробормотала — «Ну уж нет, я всё ж ещё пожить хочу», — и перед нашими носами захлопнула дверь дома. В ответ на вопросительный взгляд мастера я пообещал всё ему поведать позже, и мы зашагали в сторону покосившихся ворот.

–

До того, как показалась хлипкая жердевая ограда, занесенная снегом, и камни за нею, я не верил в то, что мастер Ванцзу и впрямь приведет меня на деревенское кладбище. И лишь там, оглядевшись, он поведал о том, что узнал от старосты.

— Девушка та и сама к одному местному клинья подбивала…

— Об этом я уж знаю.

Мастер поглядел на меня, усмехнулся в черную бороду, припорошенную вновь закружившимся снегом, и спросил с хитрецой:

— А о том, что мачеха её из гичё, тоже разнюхал?

— Нет, — удивился я. — Староста сказал?

— Уху. Сказал, что звали её когда-то Еун-Кколь, и будто бы предков её из Гичёгугто в Цзиньгуань пленниками привели, а несколько десятков лет тому назад их потомков, включая и её, отпустили на волю. И вот уж десять лет как она падчериц растила. Сыновья мельника почти взрослыми были, когда её в семью взяли. А девочки ещё были малые. Свои двое детей у неё в младенчестве умерли, и в падчерицах потому она души не чаяла.

Мастер Ванцзу замолк, остановился, выбирая тропинку, а, когда выбрал, я рассказал ему о словах девушки и о том, как их объяснила Байхуа. Мой спутник нахмурился, пробормотал что-то о том, что теперь «хмурое небо проясняется», остановился у надгробного камня и смахнул с него снег. То и была могила почившей Пэй Цинхуа.

«Давно никто не приходил. Вон, только следы зверья…То ль собаки, то ль лисицы», — обронил мастер Ванцзу. Я пригляделся, спрашивая себя, уж не волчьи ль то на самом деле следы, но нет — слишком мелкие.

Половину стражи мы провели там, пытаясь амулетами, заклинаниями да обрядами вызнать, не мёртвая ли девушка приходит мстить за себя. И, когда мы уходили с кладбища, я растерянно спросил:

— Так что же, не мстящий гуй это вовсе, как думалось?

— Нет, — покачал головой мой спутник. — Иль мы что-то упустили в её доме, иль мстит за неё кто-то другой. А, может, то и не месть вовсе.

Сгущались всё плотнее мрачные сумерки, и я неистово тёр ладони, чтобы согреться, и до возвращения в терем мы с моим товарищем так и молчали, оба погруженные в свои тяжкие и запутанные думы.

______________________________________________________________________________________

[1] Третий тон — нисходяще-восходящий, один из тонов китайского языка — прототипа языка шанрэней.

[2] Промежуток времени между 5 и 7 часами утра. Одна стража, напомню, два привычных нам часа. Именно столько во многих случаях, особенно зимой, караульные пребывают на своих постах.

[3] Тёплый шерстяной халат на вате, носится зимой и в холодные осенние и весенние дни.

[4] Стёганый халат с тёплой подкладкой.

[5] Буквально «Раб Плодородной Земли» (陪上地), где первое читается как péi. Новая фамилия Пэй пишется как 沛 (pèi) и означает «широкий, бескрайний, обильный, огромный» и т. п.

[6] Подобное поведение противоречило бы «Концепции Повозки» и системе «Привилегий и Ограничений», на основе которых была создана и работа придворного мудреца императора Бэй Баовэя в 369–370 гг. Я.Л. Всё перечисленное легло в основу социального устройства Син, где каждый обязан был вести себя в соответствии с тем, что считалось правильным для человека его социального положения, с учетом сословия, пола, должности, звания и т. д. Любое отхождение от этих норм считалось неприличным, роняющим достоинство, и могло стоить не только уважения, но и места в обществе. Очень коротко можно сказать, что суть состоит в том, что каждый должен заниматься своим делом и не лезть, если это не вопрос жизни и смерти, в чужие.

[7] Имена девушек означают «Зелёный Цветок», «Синий Цветок» и «Красный Цветок». Их мачеха сменила имя с «Белый Хвост» (кор.) на «Белый Цветок».