Тусклый Свет Фонарей. Том 2

Глава 12. В поисках приворотных чар

В тот вечер я так и не нашёлся с ответом и к тому ж полночи промаялся, силясь сообразить, что к чему. Поначалу я допустил, что то проделки хули-цзин, но потом отверг эту мысль, ибо вспомнил и признания Баоюя, и то, как глядела на меня и прежде его сестра, хоть и не мог взять в толк, что могло заронить в неё эти чувства и взрастить их, когда мы виделись с ней за минувшие годы менее десятка раз. Я вновь подумал, что я уж более не зеленый юнец, и напрасно старшие меня упрекают, ведь в любовь с первого взгляда я давным-давно не верил. Но что бы ни привело к тому, к чему всё пришло, мне надлежало ответить, хоть строчкой, как того у меня и просили.

Посему, набравшись сил, через день я всё ж написал ответное письмо, в котором благодарил Ю Чжэнь за искренность и бескрайнее словно океан доверие, но просил не терзать более ни себя, ни меня подобными посланиями, ибо сердце моё занято, и я готовлюсь просить руки своей возлюбленной летом. В надежде, что слова мои и доходчивы, и в меру учтивы, я отыскал юнца-слугу, которого часто отправлял с различными поручениями, и вручил ему сверток, куда положил и пибо, с наказом держать всё в строгой тайне и не говорить даже учителю, ежли только тот не начнет грозить суровыми карами, которые сумел бы исполнить. Мне вовсе не хотелось, чтоб из-за этого недоразумения кто-либо пострадал.

К моему великому удивлению, в тот же вечер мне пришло ещё одно письмо, в котором Ю Чжэнь просила меня о встрече. Я, разумеется, направил ей вежливый отказ, причем на словах и с тем же посланцем, что принес мне это приглашение. Благо он не успел уйти. И, казалось бы, на этом всё должно было прекратиться, но увы…

–

То был вечер первого дня четвертого месяца, и потому на службе мне пришлось задержаться, и в дом наставника я вернулся уже в сумерках, примерно в начале часа Собаки. Уставший я даже не обратил внимания на движение меж кустов и деревьев, и собирался уже зайти в свой флигель, когда меня негромко окликнули. Повернувшись на звук, я остолбенел, ибо средь молодой листвы стояла и, прикрывая лицо круглым веером, взирала на меня Ю Чжэнь.

Сердце у меня словно ухнуло в пропасть со скалы. Надеясь, что учитель не успел заметить моего прихода, я немедленно кинулся к сестре своего друга, увлек её в беседку у пруда подальше от людских глаз и лишь тогда тревожным шёпотом спросил:

— Как вы сюда попали, Йе-шимэй? И зачем пришли?

— Ваши слуги меня впустили. Я сказала, что мне непременно надо с вами встретиться и переговорить, Мэн-гэ. Я очень хотела вас видеть…

Я готов был схватиться за голову. Стало быть, она и слугам лао-Ванцзу успела показаться на глаза! И те не стали б долго размышлять, кабы он их обо всем этом стал расспрашивать. Казалось, дела мои были худы, хуже некуда. Но я ещё не ведал, сколь сильно ошибался. А Ю Чжэнь лишь хлопала ресницами, глядя на меня, словно не понимала, чем это всё может обернуться и для меня, и для неё.

— А от своего дома вы как добрались?

— Носильщики принесли меня в паланкине. Я сказала, что хочу навестить родственницу. Разве ж всё это важно, Мэн-гэ? Не лучше ли поговорить о том, что в самом деле важно? О нас с вами. Ведь вы мне дороже дневного света…

Ещё некоторое время я рассеянно разглядывал её жуцунь с розовой юбкой в узорах мэйхуа, покуда она продолжала рассыпать предо мной слова восхищения и привязанности. Да так, что невольно я подумал, что прежде никогда не замечал за ней подобной словоохотливости, даже на свадьбе её брата, когда это было б вполне допустимо и пристойно. Это вновь навело меня на подозрения, и я спросил:

— Не приходили ль в ваш дом в минувшие недели чужие люди?

— Нет, — растерянно отозвалась девушка.

— Не давал ли вам кто-то что-нибудь с наказом выпить, либо съесть? Или не дарил ли вещи, которые вы стали постоянно держать при себе? Хоть когда-либо.

Всё более округляя глаза, Ю Чжэнь вновь покачала головой и, верно, опять собралась было залиться предо мною соловьем, но я огорошил её вопросом, хорошо ль она себя чувствует, и после её заверений в том, что лучше и прежде не бывало, взял за рукав и осторожно, но уверенно потянул к воротам сыхэюаня.

«Уже поздно, Йе-шимэй, — на ходу сказал я, — вам лучше немедля отправляться домой, покуда чего дурного не вышло. И не поступать более столь опрометчиво. Я уважаю вас и ваши чувства, но уважьте и вы мои чувства и желания. Я уже связан незримой красной нитью с другой девушкой и намерен сделать эту нить явной, посему не могу ответить взаимностью вам. Верно, вы не получили моего письма, раз дерзнули явиться сюда».

Ошарашенная моей речью, Ю Чжэнь некоторое время молчала и позволила мне привести её к вратам и даже вывести за них. Но, покуда я осматривался в сгущающемся сумраке в поисках её паланкина и носильщиков, она заговорила вновь:

— Я получила ваше послание, мой дорогой Мэн-гэ. И вы наверняка правы, что теперь упрекаете меня, ведь я слишком много говорила о себе, а надобно было заговорить о главном…Получили ль вы уже согласие от вашей суженой и её родни?

— Начто вам это знать?

— Ежли не получили, то не лучше ль связать свою судьбу со мной? Я вас люблю, и вы приятны моему батюшке. К тому ж он занимает высокое положение в столице и поможет вам устроиться гораздо лучше, нежели даже любой знатный человек с юга…

Где-то я уже слышал эти речи — так мне подумалось. И от этого меня пробрала досада, закрывшая собою тревогу словно тучи закрывают небо. Я, наконец, увидел носильщиков с их ношей, опущенной на землю, и, твёрдо сказав, что то, о чем она ведет речи, невозможно, велел Ю Чжэнь идти к паланкину и отправляться домой. Она кинула на меня странный взгляд, и в полумраке мне показалось, что зеленые искорки блеснули в её глазах, прежде чем она вздохнула, попрощалась и ушла. А я, наблюдая, за тем, как она прячется за шёлковой занавеской, задумался о том, откуда она узнала про юг. Ведь я ей не писал о том. Неужто Баоюй проболтался?

Решив, что с ним я успею разобраться, я первым делом выяснил, кто впустил мою незваную гостью, и велел им помалкивать. Даже всучил за это целый лян, не подумав, что тем самым лишь себе делаю хуже.

–

Всё было тихо и мирно два дня, и я уж думал, что неприятности миновали, но в ночь с четвертого на пятый день месяца увидал странный сон.

Я стоял среди тёмного не то дыма, не то тумана, лишь потом сквозь него смутно стали проступать очертания цветущих деревьев и кустарников, и из-за них вдруг с раскрытым зонтиком в руках вышла улыбающаяся Ю Чжэнь.

Когда ж она остановилась напротив меня, я с сомнением стал оглядывать её. Мне уже было знакомо это чувство — и я нисколько не сомневался в том, что сплю не в полной мере, потому неуверенно произнес:

— Юньсюэ?

— Юньсюэ? — перестав улыбаться, эхом повторила за мной Ю Чжэнь. — Кто это? Это имя вашей возлюбленной, Мэн-гэ?

Выражение её милого личика было таково, что я вмиг усомнился в своих догадках относительно происходящего. И ведать не ведал, что мне со всем этим делать. Такого со мной ещё не бывало.

А девушка, стоявшая предо мной, кем бы она ни была, наконец, вышла из своей задумчивости, отбросила зонтик, отчего он вмиг исчез среди этого тёмного тумана, и подошла ко мне. Некоторое время она заглядывала мне в глаза, словно ожидая, что я скажу, а затем нежно обняла меня.

«Раскройте мне, что могло бы обратить ваше сердце ко мне? Я всё сделаю. Ведь никого другого я не желаю видеть своим супругом, а отец уже ищет мне жениха…», — заговорила она. Но её слова долетали до меня словно с другого конца большого дома, и я думал о том, что это совершенно точно не Юньсюэ. Она бы объятиями и подобными речами не ограничилась. Тогда что ж в самом деле творится?

— Разве вам совсем меня не жаль? — прошептала меж тем Ю Чжэнь, всё теснее прижимаясь ко мне. Голос её дрожал.

— Мне жаль тебя, коль ты говоришь правду…

— Тогда отчего вы не хотите прекратить мои страдания и дать мне то, что можете, ничего при этом не утратив?

Я хотел было возразить ей, но она подняла голову, и я увидал её полные непритворных слёз глаза, и подумал, что она подобна ребенку, который просит забав и игрушек у своих родителей, прежде богатых, а ныне повергнутых в нужду и долги, и не понимает причин отказа. И, быть может, во мне впервые что-то поколебалось…

— Мужчине даровано право развестись со своей женой, когда он пожелает, — напирала девушка. — Отчего тогда не попытаться сделать счастливыми нас обоих?

Слова её впервые зазвучали разумно, и я в первое мгновение растерялся, но затем ответил:

— А ежли нет? Я разрушу твою жизнь, ты больше не сумеешь выйти замуж, и тебя станут осуждать и шептаться за твоей спиной.

— И пускай! Я на всё согласна даже ради одной лишь попытки!

Я готов был отпрянуть, заметив, как огнем загорается её взор, но сделать ничего не успел, ибо раздался громкий недовольный возглас: «Байфэн! Да сколько можно!». Я сам невольно вздрогнул, а Ю Чжэнь вмиг отшатнулась, растерянно огляделась…и растаяла в темно-сером тумане вместе с моим сновидением, когда прозвучал ещё и стук в дверь.

Я открыл глаза и обнаружил себя лежащим во мраке своей комнаты, а в щель меж полом и дверью лился свет. Неловко поднявшись, я подошёл и открыл. На пороге со светильником в руках, насупившись, стоял мой наставник.

— Что-то случилось, учитель? — пробормотал я.

— Да! Твоё бормотание мешает мне заснуть! С кем ты говорил?

— Ни с кем, учитель. Мне просто приснился скверный сон.

Лао-Ванцзу воззрился на меня с подозрением, верно, слова мои не пришлись ему по душе. Велев мне заканчивать уже с беседами во снах с этим никем, он удалился в соседнюю комнату, а я закрыл за ним дверь, вернулся в постель и, прислушиваясь к птичьи трелям за раскрытым окном, задумался о том, намекал ли он мне на что иль мне лишь почудилось. И ещё о том, как вовремя он явился, и о том, сколь странно произошедшее. Особливо то, что явившаяся мне в моем сновидении девушка, очевидно, тоже услышала моего наставника.

Дело всё сильнее попахивало колдовством, и я твёрдо вознамерился с ним разобраться, покуда не случилось ничего непоправимого. За окном, меж тем, ночной мрак медленно стал сменяться предрассветными сумерками, и я поспешил снова заснуть. Ведь начальникам всё равно, что с тобою происходило ночью в твоей спальне, хорошо ты провел время иль не очень, спал иль маялся без сна.

–

Решающий момент настиг меня внезапно словно нож подосланного убийцы настигает жертву. Перед долгожданным днем отдыха я вновь задержался на службе и пришел домой, когда солнце уже зашло за горизонт, и прямо возле ворот увидел знакомого коня — именно верхом на нем предпочитал передвигаться по городу мой друг. С тревожными предчувствиями я прошёл в сад и заметил Баоюя на галерее в компании моего наставника. Они сидели за плетеным столом на складных табуретах и, беседуя, пили чай.

Когда ж я подошёл и поприветствовал их обоих, учитель мой отчего-то усмехнулся, сказал, что теперь оставит нас и ушёл к себе, хотя я даже не сомневался в том, что из своей комнаты он будет слышать и слушать каждое наше слово. Поэтому позвал друга в ту самую беседку, куда прежде увёл его сестру, и уж там спросил, что приключилось с ним, ибо точно знал, что такой вечер он бы, кабы всё шло своим чередом, провёл б непременно с женой.

Баоюй помялся и сказал:

— Я не стану допрашивать тебя, отчего ты переменил своё решение. Коль пожелаешь, то и сам расскажешь. Но скажи мне, когда ты намерен прислать сватов?

— О чём ты говоришь? Ещё ведь рано, я даже не выхлопотал покамест отпуск.

— Отпуск тебе дадут в любом случае на свадьбу. Но тебе лучше прислать сватов поскорее. Я ещё не говорил отцу, но боюсь, что он сам догадается, ежли ты станешь медлить, и мы все попадем в неловкое положение.

Видя моё недоумение, он усмехнулся и добавил: «Друг, не стоит предо мной лукавить. Мне-то ты можешь довериться, как и сестра доверилась. Ю Чжэнь показала твои письма». От его слов неприятные догадки возникли у меня, и я спросил:

— Мои письма? И что там было написано?

— Что ты желаешь связать себя с ней красной нитью. Только не говори мне, что ты под хмельком ей это написал, и теперь запамятовал.

Я вздохнул и ладонями закрыл своё лицо, а потом убрал их и проговорил:

— Всё куда хуже, друг Баоюй. Я вовсе не делал ей таких предложений. Отчего ты уверен, что те письма прислал ей я?

— Оттого, что они, несомненно, писаны твоей рукой, Байфэн! Неужто я не узнал бы твоего почерка после стольких лет, что связывает нас дружба?! Дружба, которую ты теперь, верно, намерен разрушить, раз пытаешься опорочить мою сестру!

— Ты можешь показать мне те письма? Она отдала их тебе?

— Нет! Ведь ты прислал их ей, а не мне! Но раз ты меня к тому понуждаешь, я пойду и попрошу их у неё, дабы ты прекратил отпираться!

— Лучше так и сделай. Принеси их мне завтра и покажи. Только храни это всё в тайне, прошу тебя. Не то, твоя правда, мы все попадем в неловкое положение.

Лицо у моего друга вытянулось, и я видел, что он силится обуздать свой гнев. Наконец, он процедил сквозь зубы:

— Не хочешь же ты сказать мне, что кто-то другой написал эти письма твоим почерком и твоими словами? Как такое возможно?

— Увы, при помощи колдовства, друг мой. И я хотел бы верить, что занималась им не твоя сестра. Я спрашивал её, но скажи мне теперь ты, не приходил ли к вам кто-то, кто мог бы опутать её приворотными чарами иль, ежли всё же подлинно её чувство, предложить ей средство для исполнения её желаний?

Баоюй побледнел. Я и сам понимал, сколь страшны и опасны мои подозрения. Окажись, что Ю Чжэнь никто не затуманил разум, и всё это она делала сама, без чьего-либо вмешательства, я не знал бы, что мне делать. Ведь она была сестрой моего друга и дочерью человека, которого я ценил и почитал, и я не желал ей зла. Но едва ль сумел бы сокрыть её деяния — слишком много людей могли вынести это дело за пределы наших домов.

— Ты дорого заплатишь за эту клевету, — прошелестел Баоюй и, верно, собрался уходить, но я остановил его словами:

— Так и будет, коль я не сумею отразить твоих обвинений. Но позволь мне хотя бы попытаться. Ты мой друг, и я никогда бы не причинил ничего дурного ни тебе, ни твоим близким. Сделай же так, как я прошу. И, ежли не вернется мир меж нами, поступай так, как сочтешь нужным, и накажи меня, коль пожелаешь.

— Чего ты хочешь от меня?

— Принеси мне письма завтра и покажи. Только не говори ничего ей об этом. И отошли её куда-нибудь, а сам обыщи её комнату. Вдруг отыщется что-то, что прольет для нас свет на это дело. И храни молчание. Ежли не сказал ещё моему учителю, то и не говори, и вели другим держать языки за зубами.

— А ежли ничего не найду?

— Для начала мне нужно взглянуть на те послания.

— Будь по-твоему. Ради нашей дружбы. Я приду завтра в час Лошади.

— Я буду ждать.

После этого он, не прощаясь, ушёл. А я, выждав немного, пошел следом и запер ворота, а после мрачный и задумчивый пришел в свою комнату. Вскоре ко мне явился учитель и спросил, не желаю ль я ему ничего поведать. Но я лишь покачал головой.

— Коль он вам уже всё, что сказал мне, рассказал тоже, то самое важное вы уж и так знаете. А коль умолчал, то и мне надлежит умолчать, ибо это не только мои тайны, и о себе я тревожусь меньше, чем о других.

— Порой молчание губит то, что ещё можно было спасти вовремя сказанным словом.

— Спасибо вам за ваши участие, мудрость и заботу, учитель. Вы долгие годы учили меня и воспитывали. Теперь наступило время мне думать и делать самому, показав себе и другим, чему я научился. Однажды такое время наступает для каждого ученика.

— Разумные слова. Только помни, что, выходя из-под опеки старших, ты сам несешь ответ за все свои ошибки. И тебе с этим жить и умирать.

Я кивнул своему учителю, и он молча покинул меня. Позже старуха-служанка принесла ужин, и я трапезничал в одиночестве, но не ощущал вкуса и аромата вкушаемой пищи, ибо все мои мысли были о том, что мне теперь делать и к кому обратиться. Я не желал впутывать в это ни лао-Ванцзу, ни своего старшего товарища, ибо они всегда предостерегали меня, но я слушал и не слышал. И вот теперь оба они, как мои старшие, могли пострадать из-за меня. Сяодина я не мог попросить о помощи, ибо он и помочь бы мне вряд ли сумел, и недостойно просить младшего расхлебывать то, что старший заварил. Особливо в подобном деле. А Баоюй осерчал на меня, и, хорошо ещё, что разум его не оказался совсем уж глух к моим доводам.

Так я и перебирал друзей, товарищей и знакомых, покуда не припомнил о госпоже Шэн, жрице храма Тайян-Фу и Юэ-Ци. И тогда-то меня озарило. Вот, кто мог бы мне помочь! Только ведь грядущий день был выходным, и многие жрецы тоже уходили на отдых. Впрочем, коль даже и так, я мог бы договориться о встрече через день.

Мысль эта подарила мне надежду, посему вскоре я совершил омовения и лёг спать. И легко проспал без снов до самого утра. А утром, едва сменилась стража Змеи на стражу Лошади, ко мне явился Баоюй.

–

Долго я рассматривал принесенные мне тонкие свитки и так, и эдак, и сам дивился тому, сколь похожи они были на то, что мог бы начертать и я сам. Даже стихи там были написаны те же самые, что я когда-то уже писал Маранчех, с небольшими изменениями, что меня чрезвычайно раздосадовало. И в то же время я не нашел ни единого доказательства того, что написал это не я, однако уверился в том, что без колдовства тут не могло обойтись. Я б даже, грешным делом, подумал бы, что то мой наставник столь нелепо пытался устроить мою судьбу, кабы не безумность подобной затеи и не тот сон. Но кто поверит моим россказням о снах?

И я вертел лист, покуда не принужден был признать, что не вижу ничего необыкновенного, и с досадой не бросил один из них на свой стол. Баоюй поглядел на меня с укором, взял свиток и стал сворачивать, недовольно пробормотав: «Мог бы ты смирить свой гнев и не бросаться дорогой таджийской бумагой в сторону чернильницы словно листом лопуха. Ежли не донес помои до выгребной ямы, то чего на тропу роптать?». Я хотел было зло пошутить над его бережливостью и щепетильностью в такой момент, но вдруг дошла до меня суть сказанного им.

— Брат Баоюй, а откуда ты знаешь, что это дорогая бумага из Таджа?

— Потому что её любят мои родители и покупают для личных переписок. Видишь, какая она гибкая и тонкая. В прошлом году купили кипу, послав надежного человека в Лисэчанши, куда приходят корабли из Нилама и Зархана. Иначе ведь её никак не достать теперь.

— Мой учитель тебе повторит то же самое, что её иначе никак не достать, и посему в его доме её сроду не водилось.

Он ошарашенно воззрился на меня, а я в душе ликовал, ибо отыскал зацепку там, где даже не искал, и предложил позвать моего наставника после того, как Баоюй обыскал всю мою комнату словно ищейка и ни одного подобного листа и впрямь не нашёл. Нехотя он согласился на моё предложение, и, когда явился лао-Ванцзу, показал ему лист и спросил, нет ли у нас ещё такого. Мой наставник взял лист в руки, ощупал и с неприкрытым удивлением ответил, что ни ещё, ни когда-либо — таких листов он сам не покупал, да и сомнения имеет, что кому-то в его доме они по средствам, хоть они и сказочно хороши.

— А потому как мой достопочтенный учитель сам порою берет у меня бумагу, он лгать тебе в таком деле не может, — проговорил я, стараясь получше спрятать в словах своих насмешку. Но лао-Ванцзу всё равно вспылил:

— Ах ты, негодник паршивый! Ещё жаловаться вздумал? Я в своём доме!..

Баоюй всё так же, не веря ушам своим, слушал его брань, покуда не опустился на стоящий рядом табурет и сдавленно не поблагодарил его за помощь. Тут уж мой наставник смекнул, что дело не чисто, и спросил, в чем печаль моего друга, и может ли он чем ему помочь, но тот лишь покачал головой, а я знаками показал учителю, что тому лучше уйти, а позже я сам ему обо всем поведаю. Кивнув, он велел заходить к нему, коль нам это станет надобно, и покинул нас. Тогда-то я и спросил Баоюя, не нашёл ли он что-то в комнате сестры, но он вновь покачал головой и с искренним страданием на лице спросил:

— Ежли вы оба не сговорились и не обманываете меня, то ты говорил правду, и тогда…Что же делать, брат Байфэн?

— Не мог ли кто-то из приходящих в ваш дом заразить колдовством твою сестру?

— Я ничего о том не знаю. Но поверь мне, она не могла сама ничему подобному научиться. И нет ничего, что доказывало б её вину.

— Ежли то не дело рук человеческих, то разумом её овладел злой дух. Завтра я пойду в храм Тайян-Фу и Юэ-Ци, переговорю с одной сведущей женщиной и спрошу её, сумеет ли она нам помочь. И, коли да, то непременно напишу тебе. Тогда тебе следует сказать сестре, что, как и велят обычаи, нам надобно вначале пойти в храм, погадать и составить гороскоп, и что лучше ей пойти с тобой для надежности.

Баоюй поник и слушал меня молча. Когда ж я договорил, он кивнул и пообещал всё исполнить в точности, как я велел ему, забрал письма, написанные на тонкой и гибкой таджийской бумаге, и покинул меня.

–

Следующим вечером я упросил мастера Ванцзу отпустить меня пораньше, на что он мне напомнил о том, что я справлялся о поездке к гробнице супругов Ху, и прибавил к этому весть о том, что, коль я не передумал, то он отправит для наложения чар меня, Сяодина и ещё одного мага по просьбе сяня Тана, ибо тот сведущ в подобных делах, и что в путь нам надлежит отправиться на двенадцатый день месяца.

Медлить было некогда, посему я ответил, что согласен, умолчав о том деле, которое мне следовало уладить до поездки. После этого мастер Ванцзу отпустил меня, и я поспешил в храм, где, к облегчению своему, нашел госпожу Шэн в добром здравии и благом расположении духа.

Когда ж я поведал ей о своём деле, она вздохнула и сказала, что я могу привести девушку, и она погадает, как некогда гадала и мне, но, коли та и впрямь одержима гуем, изгнать его не сумеет, да и полномочий таких не имеет. Я ж успокоил её и заверил, что изгнание беру на себя, а ей надобно будет только мне помочь. На том и сошлись, и, вернувшись домой, я отправил записку мастеру Ванцзу с просьбой позволить мне либо явиться на службу позже, либо уйти раньше. Тот, браня меня, велел приходить вовремя, а там уж столкуемся. Тогда другую записку я направил Баоюю с просьбой привести Ю Чжэнь в храм в час Петуха.

Друг мой ничего мне не ответил, но вечером я всё ж покинул ведомственный терем пораньше и направился в храм, где уже поджидала меня госпожа Шэн. Спустя время явился Баоюй, и за руку ввёл сестру. Ю Чжэнь, увидев меня, улыбнулась, а жрицу поприветствовала глубоким поклоном. Та сказала ей, что вначале хочет ей погадать, ибо мне уже гадала раньше.

Не почуяв подвоха, девушка села туда, где прежде сидел я, и госпожа Шэн начала свой ритуал. Как и в тот раз, она достала лаковую шкатулку, из которой извлекла серебряную чашу и ляны, достала стебли полыни, а потом попросила у Ю Чжэнь волос, который та со страданием на хорошеньком личике выдернула из роскошной прически и опустила в воду на дне чаши. Поколебавшись, госпожа Шэн обратилась ко мне и предложила тоже опустить волос, тогда, быть может, я смогу увидеть тоже.

— Что увидеть? — встрепенулась Ю Чжэнь.

— Прошлое, настоящее. А, быть может, и будущее, — загадочно ответила ей жрица и продолжила ритуал. На этот раз, пока сестра Баоюя внимательно глядела в воду, я следил за госпожой Шэн.

Та, как и прежде, зажгла стебель, и, окуривая голову девушки, велела ей припомнить, как она впервые меня увидела, какие мысли родились у неё тогда, как она впервые осознала своё чувство. Лицо Ю Чжэнь приняло мечтательное выражение, и оставалось таковым, покуда госпожа Шэн вдруг не спросила: «И вспомните, Йе-нюйши, как и почему вы решили стать женой сяня Мэн во что бы то ни стало, что владело вами, когда вы написали ему первое своё послание».

Ю Чжэнь словно пробудилась от громкого стука. Даже под нарумяненными щеками заметна стала бледность. Она уставилась на госпожу Шэн и собиралась было что-то спросить, но та кивнула на дно своей чаши, и девушка опустила голову. То же самое сделал и я, и с бешеным биением сердца увидел то, чего в глубине души своей и ожидал: оба наших волоса порыжели, зазолотились, а затем побелели.

Всего на краткий миг мы с госпожой Шэн встретились взглядами. Её был растерянный, а мой наполнен мольбой. Тогда она, не говоря более ни слова, опустила горящий конец стебля в воду и спросила, что мы видим теперь. Я заглянул лишь для того, чтоб убедиться окончательно. Ю Чжэнь же потрясенно воскликнула, верно, на мгновение позабыв, где она и с кем: «Это ведь та девушка, что явилась мне во сне и пообещала помочь!». Потом, должно быть, она поняла, что проболталась, и с ужасом в глазах прикрыла рот ладонью. Госпожа Шэн же вновь кинула взгляд на меня, и я едва заметно кивнул. Тогда она сказала: «Ваша сестра, господин, оказалась одержима хули-цзин».

Храм мы трое покинули в мрачном молчании после того, как условились с госпожой Шэн о том, что рано утром проведем обряд изгнания. На прощание она дала Ю Чжэнь защитный амулет и посоветовала приглядывать за ней. Разумеется, мы с Баоюем понимали, что в действительности это означало никуда её не выпускать до обряда и не спускать с неё глаз. Мой друг был растерян и опечален, и всё, что я мог, пообещать ему, что вскорости всё уладится и успокоится, хоть и сам в том не был уверен.

Когда они удалились, я вернулся в храм, дабы договориться об обряде, и госпожа Шэн спросила меня, тот ли это дух, что преследовал и меня. Когда я кивнул, она поглядела на меня с сомнениями и упреком, и спросила, не лучше ль позвать кого-то из моих старших товарищей. Я со стыдом понимал, к чему она клонит, но вынужден был убеждать её и в том, что сам справлюсь, и в том, что нет нужды предавать это дело ещё большей огласке. И, верно, согласилась она лишь из-за второго.

В дом учителя я вернулся затемно и обессиленный настолько, что с полной искренностью заверил его в том, что рассказывать что бы то ни было у меня совсем нет сил, да и разрешится всё лишь на следующий день, и тогда он оставил меня в покое. А я сразу после ужина и омовений лёг спать и вскорости забылся тяжким и тревожным сном.

Я и сам не заметил, как вновь оказался средь тёмного тумана, сквозь который промелькивались ветви деревьев и листва кустарников, только вместо Ю Чжэнь ко мне явилась Юньсюэ. Я даже не сразу приметил её из-за серого цвета её одежд. Но, когда различил в полумраке её лицо, то бросил ей:

— Пришла поглумиться надо мной?

— Нет. Я сожалею, что так всё обернулось.

— Сожалеешь? Что мне твои сожаления? Есть ли у тебя хоть капля разумения того, что ты наделала?

От этих слов она, наконец, подняла на меня глаза и без тени сомнений ответила:

— Я не сделала ничего такого…

— Да неужто? Быть может, в те времена, какие ты застала, и вправду не было ничего зазорного в том, чтоб первой писать мужчине письма и преследовать его.

— Не ты ль сказал: «разве ж я могу кому-то запретить любить меня?», Байфэн? Отчего ты думаешь, что одному тебе дозволено добиваться любви того, кто ты избрал, и запрещено всем остальным? Или ж то, что дозволено мужчине, непозволительно для женщины?

От этих вопросов, содержавших в себе неприкрытые упреки, я на миг оторопел, и злость охватила меня, и я сам себе позже не мог разъяснить, на кого злился сильнее.

— Кабы не ведал я, как ты умна и хитра, назвал бы тебя слабоумной, раз нет в тебе разуменья того, что допустимо, а что нет! И что любовь не строится на принуждении и обмане!

— Да кто бы говорил мне об обмане и принуждении! Ты словно воин, отступивший на пятьдесят шагов и стыдящий отступившего на сто! Кого ты вздумал обмануть? Меня, видящую твоими глазами и слышащую твоими ушами? Ту, что знает твои мысли? Иль думаешь, что память моя столь же коротка, что и твоя? Я подарила надежду этой влюбленной девушке, придала ей смелости сделать то, что она боялась сделать! Я увидела в ней то, что упорно не желал видеть ты, ибо ты сам не видишь дальше собственного носа! Но я не указывала ей, что делать!..

— Те поддельные письма писаны её рукою, но одержима она была тобою, и без тебя не сумела бы этого сделать! — всё более горячась, возразил я. Тогда Юньсюэ смутилась и, вновь опустив взор, тихо ответила:

— Кабы я знала, что так она ими распорядится, то не помогла бы ей в этом. Я не думала, что она покажет их брату раньше, чем тебе, и говорила ей, что это последнее средство, и что ей не следует быть чрезмерно напористой и торопливой, но она боялась, что либо отец слишком скоро отыщет ей жениха, либо ты свяжешь себя с другой…

Я покачал головой, полный гнева от подобных речей.

— Ты, помутив её разум, подтолкнула её к шантажу и безумствам, а теперь силишься всю вину за это возложить на неё одну, и не стыдишься мне обо всём этом говорить вот так. Ты едва не опозорила девушку и едва не привела меня к вражде с моим другом, едва не стала причиной невзгод и печалей многих достойных людей. А это лишь то, что могло случиться, но не случилось милостью богов. Как, скажи мне, теперь вернуть доверие промеж мной и братом Баоюем? Как вернуть душевный покой его сестре? Как смотреть в глаза почтенной жрице, почти раскрывшей постыдную тайну моей связи с тобой? Как избавиться от укоров собственной совести? Воистину ты чудовище с ледяным сердцем, и напрасно я не послушался моих наставника и старшего товарища…

— Утром я позволю тебе провести обряд изгнания, как позволила той жрице увидеть моё присутствие, дабы ты мог оправдать себя. Связи мои с девушкой все порвутся. Коль пожелаешь, я заберу с собою и все её воспоминания о случившемся.

— Поступай, как знаешь. В отличие от тебя, я не решаю того, о чем не ведаю, и не думаю в порыве своих гордыни и высокомерия, что знаю лучше всех. Только одного я хочу от тебя теперь — оставь меня, наконец, в покое. Более не являйся мне никогда, ни во сне, ни наяву. Имени твоего я впредь не назову, не надейся. И голос твой в своей голове слышать не желаю. И ежли ты не исполнишь того, что я приказываю тебе, пеняй на себя, ибо я тогда исполню данное мастеру обещание — разыщу тебя и избавлю мир от твоего зла. Теперь уйди из моих снов и дай мне покой.

Оглядевшись, я задумался над тем, как мне поскорее проснуться и избавить себя от присутствию хули-цзин, но не придумал ничего лучше, кроме как развернуться и зашагать прочь сквозь тёмно-серый туман. Но не успел я сделать и пяти шагов, как меня настиг её тихий и печальный голос: «Я сделаю, как ты сказал. И прошу тебя лишь об одном — чтоб ты простил меня. Я жестоко ошиблась, уже не впервые, и твои упреки отчасти справедливы. Но я не хотела принести зло. Лишь счастья и добра я желала и тебе, и ей, ибо счастье легко упустить, но трудно поймать и ещё труднее воротить, когда оно выскользнуло из рук. И посему надеюсь, что однажды ты сумеешь простить мне мою вину».

Я слышал, как тяжко она вздохнула, но ничего не ответил ей, и продолжил отдаляться от неё, покуда тёмный туман не окутал и моё тело, и глаза. Тогда я проснулся, а после, заснув, не видел более никаких снов до нового пробуждения.

–

Утром мы провели обряд, и после него, когда Баоюй и Ю Чжэнь ушли, я попросил у госпожи Шэн защитный амулет, который помешал бы хули-цзин хоть как-либо ещё мне докучать, и она пообещала мне его изготовить и отдать в течение нескольких дней.

Я так никогда и не узнал, сохранились ли воспоминания Ю Чжэнь, но накануне моего отъезда к гробнице супругов Ху она написала мне письмо, в котором выразила сожаление о случившемся, просила прощения за своё недостойное поведение и выразила надежду на то, что мы оба похороним воспоминания обо всем, что произошло, на самом дне своей памяти, и сохраним это втайне промеж нами четверыми, более никогда о том не поминая. В сдержанных выражениях я заверил её в том, что так всё и будет, и зла на неё я не держу. Хотелось мне верить, что я хоть немного успокоил её.

Баоюй при нашей новой встрече сказал, что сжег все те злополучные письма и попросил меня сделать то же самое. Я пообещал ему это и в тот же вечер исполнил своё обещание. Друг мой старался проявлять ко мне прежние дружелюбие и приязнь, но оба мы, верно, чувствовали, что тень легла меж нами, и мы никак не можем прогнать её. Позже, когда родился его сын, он позвал меня на празднество, но скорее ради приличий, дабы не пошли ненужные толки, нежели от того, что в самом деле хотел разделить со мной радость. И я не знал, как в полной мере вернуть нам с ним утраченные близость и доверие.

А Ю Чжэнь вскоре просватали и в начале восьмого или девятого месяца того же года выдали замуж. Муж увёз её из столицы через месяц после свадьбы, и вновь её я увидал лишь много лет спустя. На свадьбу меня не звали, и я не был этим опечален. Сам же я ничего на брачном поприще не добился, ни в тот год, ни на следующий, ибо вначале меня задержало путешествие к гробнице в Муеон-сулим, а позже случилось то, что случилось.