Тусклый Свет Фонарей. Том 2

Глава 19. Состязания обманщиков

В эпоху Семи Племен или уже Пяти Царств, но никак не позже появились жрецы, шаманы и первые колдуны да колдуньи на нашей земле. Ещё прославленный Хэй Сянкэ писал о том на заре Хуандигоу. И не было тогда никаких запретов, каждый был волен обращаться к тем богам и духам, к каким желал. И лишь в том случае, когда удавалось доказать, что колдовство их свело кого в могилу иль принесло иной тяжкий вред, им воздавалось по делам их. А прежде и так не поступали, предпочитая оставлять подобные дела на самосуд и давать жертвам иль их родным либо самим поквитаться, либо при помощи другого сведущего в той древней магии. И было так до эпохи Мятежников, когда наложили запрет на вредоносное колдовство для всех, кроме тех, кому то лично дозволил владыка.

Многие практики тогда подпадали под запрет, и запрет этот поддерживали казнями, увечьями и другими жестокими мерами. Но добиться удалось лишь того, что хранители тех секретов стали таиться и не всякому открывали даже того, чем они промышляют. Когда ж первые синские императоры озаботились делами магов в своих владениях, запрещено стало вскорости всё, что не разрешено, и магию, начиная со времен Шань Лаоху, смогли практиковать лишь государевы маги. Были и ужесточения, и смягчения, но верно одно — то, что получило наименование яофа[1], стало запрещено окончательно для всех и на все времена.

Любой маг-даос знает, что ж такое яофа, но наверняка затруднится объяснить общими словами, ибо много раз видал перечень запрещенного, от отдельных заклинаний до целых практик, знает, отчего это столь ужасно, и заучил всё это наизусть, однако из общего у перечисленного было разве что то, что всё оно возникло ещё в древности, влекло за собой причинение вреда, и последствия могли легко выйти из-под контроля даже опытного колдуна.

Яодао, решившийся нарушить запрет, не гнушается ничем: ни заключением договора с самыми ужасными духами и демонами, ни нанесением вреда не только телу, но и душе, ни осквернением могил и созданием чудовищ. Ради достижения своей цели он пойдет на всё, ибо обратного пути у него нет. В мире живых, коль станет известно о его деяниях, его ждёт ужасная казнь, позор и посмертные кары, ибо все следы его существования должны исчезнуть, и он не будет погребен с соблюдением всех ритуалов. Сделано будет лишь то, что необходимо для того, чтоб лишить его силы и помешать его возрождению. Его семья будет разорена, и некому будет приносить ему жертвы в дни поминовений. Посему в посмертии его также не ожидает ничего благого — он обречен будет либо скитаться по земле голодным духом, либо окажется затянутым в воронку Ан Вайсин[2], где попадет в распоряжение Ни Яй и Фу Са. Ежели вдруг ему повезет настолько, что он окажется в царстве Кэн-вана, то и там участь его станет незавидной.

Зная обо всём этом, я никогда прежде и представить не мог, что кто-то способен в наш просвещенный век пойти на подобные безумства и злодеяния. И всё ж мало того, что нет-нет да слыхал истории от даосов о применении яофа, пускай и по мелочи, в тот злополучный год вот так столкнулся с этим сам. Мысли об этом не покидали меня, и наутро я робко озвучил то, о чем, должно быть, помышляли, но предпочитали молчать и остальные:

— А что, ежли сам этот чиновник Пао совершил всё это?

Мои товарищи отвлеклись от трапезы и со смесью досады, неловкости и удивления взглянули на меня. Поначалу они долго молчали, а потом мастер Ванцзу ответил мне:

— Ну, быть может, и так. И что ж теперь?

— Так не зря ль мы ищем?..

— Мне понятно твоё нежелание признавать очевидное, друг мой, но даже, коль ты прав, пойми и прими то, что кто-то ж ведь продолжает начатое им после его смерти. И мы точно знаем, что не он сам, ведь тогда, когда мы его узрели воочию, не могло быть никаких сомнений в том, что он истинно мёртв.

Я тяжко вдохнул и спор более не продолжал, ведь мастер Ванцзу был прав, и оспаривать это было б сущей глупостью. Посему нам предстоял долгий и тяжкий день.

После завтрака начальник задумчиво оглядел нас и приказал нам и для себя, и для него раздобыть одежду простолюдинов, и в таком виде бродить по городу в поисках сведений, что могли бы нам помочь. Мои возражения он и слушать не стал, и пришлось исполнять его приказание. Слуги глядели на нас так, словно мы рассудком помутились, но поручение исполнили, и в самом начале часа Лошади мы все трое разошлись по разным сторонам. Ещё вечером мастер искусно на листе бумаги изобразил костяную шпильку, ставшую нашей единственной подсказкой, и отдал его мне, а саму шпильку моему младшему товарищу. Куда ж пошёл он сам, нам он поведать не пожелал.

Весь день мы с Сяодином обхаживали торговцев и ремесленников, расспрашивая их о том, кто, где и когда мог бы изготовить такую шпильку, но вечером, устав словно крестьяне в сезон пахоты и сева, обмениваясь вестями, вынуждены были признать очередное своё поражение. Ни я, ни сяо-Байху, ни даже наш начальник не принесли ни крупицы того, что могло б сослужить нам добрую службу. Насупившись и сказанув пару крепких словечек, мастер Ванцзу объявил нам, что рано утром отбудет обратно в столицу, и намерен вернуться не позднее, чем чрез неделю. С мрачными лицами мы выслушали его и смогли лишь кивнуть в ответ да пообещать, что проводим его, после чего разошлись спать.

–

То утро выдалось, подобно предшествующему ему дню, необыкновенно ясным для сезона дождей. Мастер ворчал на нас без конца и перечислял всяческие правила предосторожности, каким нам надлежало следовать, что бы ни случилось, давал советы и делился собственными размышлениями. Прежде чем взойти на корабль, он всмотрелся в наши лица и сказал:

«Враг в городе. И нет у меня сомнений в том, что он уже знает о нас и, быть может, даже следит за нами. Потому не будьте дурнями и делайте всё, как я повелел вам. Не заявляйтесь без крайней нужды в ведомственный терем и не суйте руки тиграм в пасть, силясь вырвать им зубы. Не то и не добьетесь ничего, и рук лишитесь. Будьте внимательны, осторожны и не рискуйте понапрасну. Поняли?».

Мы дружно кивнули, хотя уже тогда я усомнился в том, возможно ли и делать то, что должно, и следовать его советам, ведь от службы и долга освобождения нам не давали. Мастер Ванцзу хотел было ещё что-то сказать, но владелец джонки объявил, что та вот-вот отойдет от пристани, и потому наш старший лишь похлопал нас каждого по плечу со свойственным ему панибратством и покинул причал.

Едва судно его скрылось из вида, как мы направились домой к моему отцу, сытно позавтракали и, вновь переодевшись простолюдинами да оба попрятав чиновничьи знаки отличий в единственный поясной мешочек, направились на новые поиски.

На тот раз в голову мою пришла внезапная дума, и я, прихватив с собою и Сяодина, потому как торопиться нам уже стало незачем, пришёл к самому известному в городе старьевщику и показал шпильку ему. Старик долго крутил её в руках и так, и сяк и, наконец, заключил, что…

— Это подделка. Ежли вы оба решили мне её втюхать, то знайте, что я не дам вам за неё и одного ляна.

— Подделка? — переспросил я. Мы с Сяодином обменялись взглядами. — И что ж подделали?

— Сразу видно, что вы невежды деревенские оба. Приходят ко мне такие день за днём…Видишь сову, юноша? Даже и в эпоху Шанрэньфан подобные изображения были редкостью и делались лишь на ритуальных утвари и предметах. Обыкновенно на бронзе. Дух-сова была в древности посредником меж мирами живых и мёртвых, и лишь для этого посредничества и применяли её изображения. И никогда их не делали на женских побрякушках. Тот, кто вам это втюхал, верно, ещё прибрехал, что кость слоновья?

Я нерешительно кивнул, хотя особливо о том не задумывался. Старьевщик самодовольно усмехнулся, показал мне крошечную заделанную трещинку и наговорил ещё многого, прежде чем заключил, что кость баранья иль таковой подобная, шпилька — дешевка и дрянь, и за неё он более нескольких цяней не даст. С почти что искренним возмущением Сяодин воскликнул:

— Да неужто ты и впрямь нас за дурней держишь, папаша?! Мы весь город обошли! Все твердят, что никогда такой не видывали, и даже города б иль деревни не назвали, где такое делают, не говоря уж о мастере!

— Да и что ж с того, что селюк какой зимним вечером это со скуки смастерил?! — завёлся в ответ старьевщик. Они так горячились, что я в самом деле стал опасаться ссоры, тронул младшего товарища за плечо и шепнул, что лучше нам смириться да уйти поскорее. Но тот нарочито громко ответил:

— Ну нет, брат, погоди. Вот я, уважаемый, вижу, что работа эта искусна! Ужель глаза твои совсем перестали видеть? Назови мне хоть одного, кто мог бы так сработать! И откуда мастер узнал про сову, а?

Старьевщик поначалу хотел было возмутиться, затем пробормотал что-то о том, что совы в лесу не диковинка, но стоило Сяодину напомнить о том, что сам старик заподозрил в вещице подделку древности, как тот сжал губы, поглядел ещё раз и сказал, что погорячился, едва ль обычный крестьянин смог бы повторить древние каноны. Разве что видал подлинную древнюю вещь. Помолчав, он согласился дать лян, но мы уж смекнули, что более ничего от него не узнаем, и, делая вид, будто очень оскорблены его речами и теперь станем искать другого покупателя, покинули его лавку. Однако ж в действительности озадачились пуще прежнего.

Уже на улице мы обменялись своими сомнениями да не придумали ничего получше, кроме того, что побрели дальше и обошли прочих старьевщиков и ветошников, но все они говорили нам вещи схожие. Наконец, мы притомились и зашли в гуань перекусить. Поначалу мы ещё пытались говорить, но потом бросили это дело и порешили вначале спокойно потрапезничать. Вот тогда-то до слуха моего долетели обсуждения какого-то ночного происшествия. Прислушавшись, я понял, что случилось ужасное, и нас оно касалось прямо. Кое-как покончив с обедом, я купил бутылку цзю у хозяина, подошёл к говорившим и в обмен на угощение выпытал у них всё, что жаждал вызнать. И знания те были горьки.

Как оказалось, в ночь произошло новое нападение, и вновь жертвами стали женщины, да при том обе молодые. И, что самое поразительное, случилось это где-то промеж набережной Шидаолу, веселого дома и местного ведомственного терема, да при том в необычное время.

Собирать слухи нам с Сяодином совсем не хотелось. К тому ж мы быстро сошлись на том, что в подобном деле следовать совету мастера совершенно бессмысленно, посему вернулись в дом, облачились в свои чиновничьи пао и направились прямиком в ведомственный терем. Там нам до крайности изумились, но поведали всё то, что мы желали знать без излишних расспросов. Впрочем, по большей части мы о том уже и сами знали.

Девицы, ежли верить донесениям городовых стражей, направлялись в веселый дом, где работали. Новость эта поначалу меня озадачила. В Цзыцзине был всего один весенний дом, во всяком случае, законный, и, хотя территория его была невелика, он также был огорожен высоким забором, и просто так девицам из него было запрещено выходить, даже днем. Я успел спросить лишь, отчего стражи были уверены в том, что эти женщины шли именно туда. Чиновник, что нам это говорил, вмиг стушевался и ответил, что лучше нам расспросить того вэньгуаня[3], что вёл это дело, и назвал его имя.

— Когда ж мы сможем с ним потолковать? — спросил я.

— Полагаю, завтра. Он убыл незадолго до вашего прихода. Нынче он, верно, уже не воротится.

Весть эта не пришлась нам по вкусу, но поделать мы ничего не могли, и посему отправились домой. К вечеру погода испортилась, и следующее утро встретило нас уже хмурыми тучами и ливнем. Велико было искушение никуда не ходить, но мы ограничились лишь тем, что дождались, покамест дождь немного ослабнет, и тогда добрались до ведомственного терема. Там мы уж были готовы найти того, кому поручено было дело о ночном нападении, но нас внезапно спросили, не мы ль помощники господина Ванцзу, прибывшие из столицы. Мы переглянулись, но подтвердили. Потому вскоре нам передали запечатанный сверток, пояснив, что наш начальник велел, ежли что прояснится, и мы объявимся, отдать это нам. А мы-то ведь полагали, что он решил сохранять наши связи втайне до самого конца. Или, быть может, тот, кому поручил он это дело, заленился искать нас в доме моего отца.

Мы поблагодарили, отошли в сторону и вскрыли сверток. Внутри оказался лист с перечнем тех, кто, по словам их родичей, пропал за минувшие полгода из окрестных деревень. Впрочем, таковых оказалось лишь двое. Родичи мужчины жили в деревеньке на берегу Лянхуа, выше по течению Шидаолу, а родичи молодой женщины в Даотьяне. Это стало важной зацепкой, и потому мы решили было немедленно разделиться и отправиться в те деревни, но, едва вышли за порог ведомственного терема, как тучи рассекла сиреневая молния, а после раздался оглушительный раскат грома. Приближаться к воде при такой погоде было никак нельзя, да и в Даотьян вряд ли б кто нам помог добраться. Потому не оставалось ничего иного, кроме как вернуться домой и подождать окончания грозы. Но Синфу-ван совсем позабыл о нашей в нём нужде, и гроза бушевала до глубокой ночи.

Утром прошёл дождь с небольшим градом, но после сменился моросью, и потому мы решились всё ж разделиться и отправиться разузнать, не те ли это люди, что оказались принесены в жертву ради воскрешения погребенного в той гробнице. Сяодин направился в пригорья, а я — в Даотьян.

Путь мой по размытой дороге занял заместо обыкновенных четырех часов все пять. Выехав из Цзыцзина в начале часа Змеи, я прибыл в деревню лишь в середине часа Козы, и еле-еле отыскал деревенского чжана, дабы порасспрашивать его. Он, узнав, кто я, отправил внука за родичами пропавшей женщины, а меня принялся угощать чаем с дороги и предложил пообедать вместе с ним. От трапезы я отказался, но чая с ним выпил, и, покамест приходилось ждать, вспомнил о листке с изображением костяной шпильки да решил показать его старосте. Тот взял лист из моих рук, долго вглядывался в изображение и, наконец, заключил:

— Был у нас один старик в деревне, который мастерил подобные вещицы.

— Да? И кто же он?

— Да один наш общинник, часто батрачил на крупных местных землевладельцев, то на одного, то на другого. А как стар стал, начал мастерить разные вещи из того, что под руку попадется. Слухи про него ходили, будто б рылся он где-то да сыскал древний клад. Найденное у него отобрали, само собою. Но он успел поразглядывать свои находки и после стал будто б делать похожие.

— Не продавал ли он их кому?

— Как знать. Быть может, и продавал.

— Где ж?

— Да вестимо, где. В Цзыцзине.

Весть эта меня встревожила и озадачила. Вот я и нащупал искомую нить, да никак не мог распутать весь клубок. Когда ж я спросил, мог бы увидеться с тем стариком и потолковать, чжан усмехнулся в седые усы и ответил:

— Сянь — даос. Должно быть, ему такое под силу. А нам, простым людям, нет. Умер он два года тому назад. Могу могилку показать.

Услышав эту весть, я сжал кулаки и со вздохом покачал головой. Вскорости явились родные пропавшей и с встревоженными лицами стали расспрашивать меня, не известия ли я какие принес об их дочери и сестре. Это обнадежило меня, и я стал их расспрашивать, и показал рисунок шпильки, но чем дольше говорил с ними, тем более убеждался в том, что я и они искали разных людей. Тяжко было мне говорить им о том, и я, умолчав об истине, ушёл, напоследок пообещав им дать знать, коль что-либо узнаю об их родственнице.

В родной город я возвратился поздним вечером уставший, мокрый, грязный и лишенный всяких сил. А там ещё и Сяодин нехотя признался, что едва ль тот, о ком было писано на том листке, и тот, о ком мы хотели узнать, один и тот же мужчина. Ведь пропавший из деревеньки был ещё молод, а на голове у убиенного виднелись седые волосы. А родные пропавшего уверяли, что волосы того черны как безлунная ночь.

Вкус поражения оказался горек, но мы не теряли надежд и наутро, невзирая на дождь, пришли в ведомственный терем вновь и застали, наконец, того вэньгуаня. На вид ему оказалось лет под пятьдесят, хотя и не больше, и глядел он нас воистину разозленным петухом. Когда ж я объяснил, кто мы таковы, и чего хотим, он продолжил прерванное своё занятие, окунув кисть в чернильницу и велел нам уходить и не беспокоить его более.

— Это с чего бы? — возмутился я.

— С того, что не ваше это дело, а моё. И покуда я его веду, разглашать ничего и никому не дозволю.

— Да что ж это такое?! — начал злиться я. — Мы столичные чиновники из тайного шэна, и сюда прибыли не любопытства праздного ради…

— Вы чиновники какого ранга, уважаемые? — не отрывая взора от листа, лежащего на столе, осведомился вэньгуань.

— Восьмого и девятого, ведь мы ж сказали, — опешил я.

— Верно. И сейчас без должного почтения говорите с чиновником шестого. Да так, словно неведомо вам, что убийств таких уж с десяток в городе, и что не по чину вам в это лезть, ибо даже мне, не-столичному, ведомо, что лишь даосу не ниже пятого ранга с помощниками могли б поручить подобное дело.

— Да ведь мы и действуем по поручению чиновника пятого ранга, мастера Ванцзу Даомэня!

— А где ж он сам?

— В столице, — обреченно процедил я.

— Вот явится, тогда и потолкуем. А покамест подите-ка вы прочь, подобру-поздорову.

Это стало для нас словно ударом под ребра, и поделать мы ничего не могли. Я попытался было обратиться к чиновникам рангом повыше, но одни не пожелали даже и говорить со мною, а другие подтвердили, что вэньгуань в своем праве. Так мы осмеянные и беспомощные и удалились. И понуждены были вернуться к задумке мастера Ванцзу. Весь день мы бродили по окутанному дождем и туманом городу, обряженные простолюдинами, и пытались вызнать хоть что-то, что могло б нам помочь. Но узнали лишь о новых жертвах, и возвратились в дом моего отца в усталости и отчаянье.

–

Утром, невзирая на морось, мы вернулись в ведомственный терем и вновь пытались добиться столь важных для нас сведений, а, когда нам вновь было отказано, хотя б справедливости. На этот раз я вознамерился пробиться к самому городскому иню, но нас к нему не допустили, велев, ежли дело наше столь важно, написать донесение для него, и даже дали бумагу, кисть и чернила. Верно, мы настолько им осточертели, что они готовы были уже избавиться от нас даже и такой ценою.

Покамест я писал, пришел какой-то пожилой чиновник в зеленом пао, бросил на меня взор и о чём-то стал шёпотом переговариваться с писарем иня. Когда ж я вручил донесение, и обратился к Сяодину, дабы нам уйти, чиновник вновь взглянул на меня, простился с писарем и пошёл вслед за нами.

Поначалу я подумал, что кто-то велел ему проследить, куда мы пойдем и что станем делать, но стоило ему поравняться со мной, как он спросил:

— Да простит сянь мою навязчивость, но не сын ли вы сяня Мэн Лишуй?

— Да, это так. А откуда вам о том известно? — изумился я. Мой невольный собеседник усмехнулся и тихо ответил:

— Некогда мы с вашим батюшкой вместе учились и служили. В память о нашей дружбе он даже пригласил меня на свадьбу младшей дочери. Едва ль, впрочем, вы меня помните. Я рано ушёл. Но я вас вот приметил и теперь припомнил… Вы здорово переполошили всё наше ведомство.

Я сжал губы. В словах его слышалась насмешка, но он вовсе не издевался надо мною, как я вскоре понял. Добавив, что цзыцзинским чиновникам давно уже потребна была подобная встряска, он прошептал:

— Вы, верно, силитесь всё узнать о жертвах ночных нападений?

— Да, а…

— Вы от него ничего не добьетесь. И от меня тоже. Я лишь по оплошности своей вам оброню, что служанка из дома Пао опознала тех девиц из весеннего дома как свою подругу и приятельницу той. И кто знает…Ох, а вот здесь я вынужден с вами проститься. Приятно было побеседовать, Мэн-гунцзы, и увидеть, как вы возмужали. Заходите как-нибудь.

— И вы… — пробормотал я.

После этого чиновник улыбнулся и ушёл в другую сторону коридором, пересекающим основной. Мы ж Сяодином направились к выходу во двор, а, когда уже шли по городским улицам, младший товарищ кашлянул и неуверенно спросил меня, кто ж это такой был. И тут я смекнул, что сам этого человека не помнил, а имени не спросил.

Когда ж я дома поведал об этом отцу, описал того чиновника и спросил, кто тот таков, отец вначале озадачился, затем задал мне несколько уточняющих вопросов, а после рассмеялся словно безумный. Когда ж я спросил, чему он смеется, отец, силясь сдержаться, спросил:

— И неужто ты не признал его?

— Нет. А кто ж это был?

— Твой третий дядя.

–

Мэн Си Дуньби был третьим младшим братом моего отца и пятым из пятерых, доживших до взрослого возраста, детей моего деда. В то лето ему шёл уж сорок шестой год, хотя я б дал все пятьдесят. Я редко его видывал в отличие от остальных дядьев, и даже в нашей семье за ним закрепилась сомнительная слава легкомысленного безбашенного человека, гуляки и повесы. У него был один сын от законной супруги и ещё шестеро или семеро детей от разных других женщин. Поговаривали, что подобные вольности он себе позволял от того, что редко бывал дома, и многие глядели на это сквозь пальцы.

Когда-то он и впрямь служил вместе с моим отцом, но после многих неприятных историй ему дали понять, что подобная должность для него слишком хороша, и вскоре его перевели в ищейки, что большинством почитается за несомненное падение по служебной лестнице. Но дядя, должно быть, так не считал и нашёл, наконец, своё место. Занимаясь, в сущности, тем же, чем и я, разве что тогда, когда преступления совершались обыкновенными людьми, хоть и злодеями, он побывал каким-то загадочным образом в самых разных уголках империи и так дослужился до шестого ранга. Задания ему стали давать лишь в пределах города, но в остальном мало что переменилось.

Я силился припомнить, когда ж видал его в прошлый раз, до свадьбы Байлян, и с изумлением предположил, что это могло быть и лет за пятнадцать до того, тоже на каких-то семейных торжествах. Не мудрено, что я не признал его. И в то же время это облегчило мою душу. Я не сомневался, что его словам можно доверять, ведь желать мне зла он никак не мог, и, при всех изъянах его натуры, не стал бы так шутить.

Посему в тот же вечер я написал управляющему дома Пао и попросил помочь мне допросить слуг их дома. Ответ пришёл лишь утром. Он был краток и полон невысказанного неудовольствия. Однако ж отказать нам То Личи не посмел и попросил прийти в час Змеи.

Тот день запомнился мне очередной утренней грозой, но к назначенному часу всё ещё было спокойно, и даже солнце выглядывало из-за пепельно-серых туч. Когда мы пришли, уже знакомый нам старик-привратник, многократно кланяясь, попросил подождать нас прямо в саду, где усадил на деревянную скамью в беседке.

Поначалу всё было безмятежно и тихо, не считая птичьих переливов в ветвях каштанов, что росли вокруг. Мы молча любовались садом, каждый думая о своём. Но в какой-то миг из-за кустов неподалеку стало звучать какое-то бормотание, бульканье и вздохи. Мы с Сяодином переглянулись и, более не нуждаясь в дополнительных знаках, поднялись со своих мест, подошли к кусту и медленно отогнули его ветви.

За кустарником на корточках сидела та самая маленькая девочка, какую мы встретили при первом своём визите. Это она что-то мурлыкала себе под нос, протыкая и поддевая землю каким-то вытянутым предметом. Сяодин спрятал смешок в рукаве. Я тоже улыбнулся, взглянув на него, но затем вновь обратил взор на девочку и вдруг разглядел предмет в её руке. Это оказалась женская шпилька.

Пот выступил у меня на виске, и бешено, словно птица, пойманная в силки, заколотилось сердце в груди. Я силился вспомнить имя девочки, дабы обратиться к ней, но вместе с тем не испугать её, однако вместо этого наткнулся на непонимающий взгляд младшего товарища. Стоило мне кивнуть в сторону ребенка и жестом показать, что привлекло моё внимание, как он понимающе кивнул и, не спрашивая более ни о чём, крикнул: «Эй, маленькая сестрёнка! Что делаешь?».

Я замер в ужасе. Девочка поначалу — тоже. Она подняла голову и несколько тяжких мгновений таращилась на нас, прежде чем едва слышно ответила: «Копаю. Я ищу червяков».

Сяодин улыбнулся во всю широту своей души и с кивком проговорил: «Земля ещё мокрая. Тебе непременно должно было свезти. Позволишь взглянуть и мне?». Девочка, помедлив, кивнула. Тогда мой младший товарищ пробрался к ней сквозь кусты и, придерживая подол пао, присел рядом. Поначалу он и впрямь делал вид, что ему есть дело до земных обитателей, но после спросил, чем она копает. Я, наконец, сообразил, что мог бы и сам уже приблизиться, и последовал примеру своего младшего, да очень вовремя. Девчушка как раз в сжатом кулаке показала нам свою копалку, но та была слишком велика для её ручки, и даже так мы увидели, что шпилька, несомненно, была костяной, и что в навершии у неё вырезана сова. Сяодин как-то исхитрился выманить вещицу из рук случайной обладательницы и, продолжая ворковать с нею, рассмотрел шпильку.

— Она? — спросил я, хотя и не сомневался особливо в ответе.

— Она, Мэн-гэ.

— Где ты это взяла? — обратился я к девочке. Та растерялась, беззвучно зашевелила губами, затем встала и, будто силясь не разреветься, бросила:

— Нашла. Отдайте!

— Где?

— Здесь, в саду. Играла-играла и нашла. Отдайте.

Девочка вытянула вперед ладошку, стала требовательно сжимать и разжимать пальцы, дуя губки. Глаза её становились всё мокрее. Мы с Сяодином переглянулись, и, должно быть, на лицах наших каждый из нас увидал одно и то же выражение растерянности. Мы знать не знали, как поступить. Шпилька, несомненно, была та самая, и нам следовало забрать её…А вот шум поднимать не следовало совершенно. Девчонка же явно готова была раскричаться, требуя вернуть то, что считала своим теперь. Предчувствуя это, Сяодин вернул ей шпильку и успел лишь спросить, когда это случилось.

«После Сячжи», — пробормотала девочка и, крепко сжав свою находку, убежала. Мы же, успев лишь вернуться в беседку, но не перекинувшись ни единым словом о случившемся, услыхали шаги, а после из-за куста показался сам сянь То. Вид у него был озабоченно-смурной, и поначалу он предложил нам допросить, кого мы хотим, прямо в той же беседке, но по нашим красноречивым взорам смекнул, что о том не может и речи идти. Ветер нагонял всё больше туч, и нам промокнуть вновь в сих негостеприимных владениях иль вблизи их никак не хотелось.

Тогда сянь То вздохнул и позвал нас за собой. На этот раз нас провели в комнату слуг, где управляющий сделал знак всем выйти, задержав лишь девушку лет восемнадцати. На вопрос о том, как её зовут, она с поклоном ответила — «Ду Цзюань», и покосилась на сяня То. Заметив этот взгляд, я попросил его на время покинуть нас, что он нехотя исполнил.

Девушка села на табурет, когда мы ей посоветовали это сделать, но так и не подняла на нас глаз за весь наш разговор, теребя какую-то то ль тряпку, то ль платок, что держала в руках на момент нашего прихода.

— Ты знаешь, о чём мы желаем потолковать с тобой?

— О Сяо Юмао, верно, — прошелестела девушка.

— Сяо Юмао[4]?

Я уже хотел было подумать, что это странное имячко для девицы, потом припомнил, что девица-то ведь из веселого дома, а после, что имени-то и не знал, и что…

— Так её в весеннем доме кликали. Вы, верно, знаете лишь её подлинное имя…Родители отреклись от неё, хоть она пошла туда от нужды, да и то не певичкой, а обычной служанкой. Да ведь для всех это одно и то же…

— Она поэтому могла покидать весенний дом?

— Да.

— А что вторая женщина? Ты её знала?

— Лишь как подругу Сяо Юмао. Её называли Сяо Няо. Нехорошо, когда тебя видят рядом с подобными…девушками. Я старалась пересекаться с нею пореже, хоть Сяо Юмао её жалела и хвалила. Говорила, будто её тоже нужда привела туда. Её мать давно умерла, сестер старших отдали замуж, брат пропал, а отец серьёзно заболел. Он умер недавно. Верно, она уговорила хозяйку отпустить её на похороны и поминки, вот и возвращалась с них.

Что ж, коль так и было, это многое объясняло. Мы с Сяодином задали Ду Цзюань ещё много вопросов, но выяснили донельзя мало. И чем больше слушали её, тем больше думалось мне, что то было простое совпадение: девицы эти никогда даже близко не подходили к дому Пао, своё знакомство с ними служанка ото всех старалась скрыть, да и в тот день и в тот час, не случись ничего необыкновенного, их бы там и не оказалось. Всё выглядело так, словно злодей лишь пытался отвести подозрения…

После получасовой беседы мы вынуждены были отпустить разволновавшуюся девушку и попросить позвать других. Ещё с полчаса мы одного за другим допрашивали оставшихся шестерых слуг. И прежде, чем хлынул ливень, я успел спросить кого-то из них об имени девочки, у которой мы обнаружили шпильку. Её звали Сини Бань, и старик-привратник приходился ей дедом. Других родных у неё не было. Отчего-то эта подробность окончательно убедила меня в необходимости помалкивать, покуда мы окончательно во всём не разберемся. И делать вид, что мы никакой шпильки не видали. Впрочем, это новое обстоятельство требовало новых разъяснений, и дать их мог загадочный ночной сторож. Его-то я и попросил позвать.

В ответ сянь То вдруг замялся и пробормотал, что тот, верно, спит в такой час, и ни к чему его будить. Мне это показалось странным, и посему я ещё настойчивее велел позвать его или ж проводить нас к нему. После уговоров и сопротивлений управляющий имения согласился на второе и проводил нас к двери какого-то странного помещения, расположенного, будто кладовая, ниже уровня пола в одной из пристроек. На стук вначале никто не отвечал, а после недовольный и хриплый голос грубо спросил из-за двери, кто явился и нарушил покой того, кто скрывался за ней. Узнав голос сяня То, Хуан Юе без всякого почтения велел ему уходить, добавив:

— Я ведь говаривал уже не раз, что я болен. Одному сторожить мне ещё по силам, но принимать я никого у себя не стану.

— Да ведь к тебе не гости пришли, негодник, а уважаемые чиновники! И не праздного любопытства ради, а по важному делу! Отворяй немедленно!

Мы с Сяодином переглянулись. Странные ощущения и предчувствия терзали меня, но я никак не мог ухватить их и как следует рассмотреть. Меж тем по ту сторону двери зазвучали тяжелые шаги, словно тому, кто там скрывался, тяжко было ходить, и мы вновь услышали тот голос:

— Коль дело и впрямь отлагательств не терпит, пускай войдут, однако ж держатся подальше. Не то за последствия ручаться не могу. Ведь это закрытая комната, не сад, продуваемый всеми ветрами.

— Погрози мне ещё! — грозно отозвался управляющий, но после виновато взглянул на нас и тихо спросил, желаем ли мы войти.

— А что нам остается?

Сразу после этих моих слов, раздался грохот засова, а дверь приоткрылась. Хозяин комнаты велел нам дождаться, покамест он отойдет дальше и сядет, и лишь после входить. Мы послушались, и, когда оказались в комнате, сразу бросился в глаза царящий в ней полумрак, а в ноздри ударил запах благовоний. Верно, солнечными днями маленькое оконце под самым потолком впускало толику света, но тогда уже вновь бушевала гроза, и сторож принужден был зажечь светильник. Сам он сидел, завернувшись с головой в одеяло, и выглядел, казалось, хуже, нежели прежде.

«Верно, он и впрямь серьёзно болен», — подумалось мне, и я невольно задал ему вопрос о том, какая хворь его терзает, боясь услышать, что его поразила чахотка. Словно догадавшись о моих мыслях, он неприятно усмехнулся и прохрипел:

— Сянь не напрасно тревожится. Ведь у меня нет ни денег, ни времени, дабы обратиться к лекарю. Верно ведь, сянь То?

— Свои первые деньги ты должен был получить от нашего покойного господина, а для остальных выплат ещё срок не наступил. А что до времени, то коль уж ты так просишь…

— Мне не надобны твои одолжения.

От этой дерзости округлились глаза не только у нас с Сяодином, но и у самого управляющего. Издав нечто вроде рыка, он, силясь обуздать свой гнев, сказал, что будет ждать нас на галерее, покинул комнату и будто бы даже мы слышали его шаги. Хуан Юе выглядел так, словно прислушивался. Когда ж шаги стихли, он обратил на нас свои чёрные впалые глаза и шёпотом спросил:

— О чём вы пришли спросить? Только торопитесь. Едва ль он далеко ушёл.

— Отчего ты так думаешь?

— Здесь и теперь этого я вам сказать не могу. И не на каждый ваш вопрос отвечу.

— Не слишком ли ты дерзок? — нахмурился Сяодин. Внезапная вспышка молнии и раскат грома заставили его вздрогнуть, а нашего неприятного собеседника недобро усмехнуться. Я бы даже поверил, что это он наслал грозу, кабы это не казалось мне сущей глупостью. Сяодин же совладал с собою и всем своим видом показал, что ждёт ответа. Но ответ этот его озадачил:

— Ужель я вам когда-либо дерзил, благородные сяни? А то, что я не люблю и презираю эту южную крысу — так на то имеются причины, и немалые.

— И ты нам о них не расскажешь? — уточнил уже я. Вместо ответа хозяин комнаты сжал губы и одними глазами показал нам в сторону двери и коридора, куда удалился управляющий.

— Покамест не пришёл нужный час. Спрашивайте о другом.

— Что ж, будь по-твоему. Известно ль тебе что о новых нападениях?

— Лишь то же, что и всем в этом доме. Разве что, кроме… — Хуан Юе вновь глазами указал в сторону двери.

— Ты всю ночь проводишь в саду?

— Да. Обыкновенно так.

— А не видал ли ты, чтоб сюда приносили паланкин с алыми занавесями?

— Ночь темна. Всяко может быть.

— Но ведь мимо тебя ни одна мышь не должна проскочить.

— Сянь прав.

Мне вновь стало казаться, что он намеренно говорит загадками, словно иначе не может, и надеется лишь на то, что я сам окажусь достаточно догадлив.

— Не появлялась ли здесь девушка, которой прежде ты не видал, незадолго до Сячжи?

— Не припомню такого, — ответил сторож, но сам в этот момент кивнул и приложил палец с грязным ногтем к пересохшим губам. Да что ж тут творится?

— А старика?

И вновь он повторил «Нет», хотя тело его говорило — «Да». Всё это было странно, и наводило на мысль, что вблизи сяня То он говорить не желает ни в какую. Подумав об этом, я спросил:

— Ты надеешься на исцеление?

— Как всякий живой.

— Верно, тебе станет легче говорить и ходить, когда ты выздоровеешь. Я дам тебе денег. Сходи к лекарю.

— Я приму деньги лишь в долг. Куда я мог бы прийти, дабы их вернуть?

— Я сам приду, — ответил я, но наперекор своим словам достал из поясных мешочков лист бумаги да кисть с тушью и написал вначале, как отыскать дом моего отца, а после передумал, и на другом листе начертал название одного гуаня, где можно было занять комнату на час или два.

Лист этот я подал Хуан Юе, и тот его тут же спрятал, а после, силясь изобразить улыбку, сказал:

— Ежли всё пойдет ладно, сяню следует ждать возвращения долга уже завтрашним вечером.

— И тебе не помешает твоя служба?

— Ежли всё пойдет ладно.

— Что ж, тогда мы не станем более искушать судьбу. Да снизойдут на тебя милость Синфу-вана и Чжу-Сюна[5].

Ночной сторож глухо и сдержанно нас поблагодарил, после чего мы встали и ушли. Провожая нас, сянь То всё допытывался, что «этот безродный» наговорил нам, но я лишь отчитал его за то, что не следит за здоровьем слуг, отчего он стал выглядеть ещё смурнее и злее. И подозрения мои против моей же собственной воли лишь укрепились. Я уж более не сомневался, что он что-то важное таит, и как-то причастен и к гибели господина Пао, и ко всей этой скверной истории.

Однако ж поймать его за руку мы не могли, и это ужасно меня досадовало. Да вдобавок мы вновь промокли под дождем, и в тот вечер, полные мрачных предчувствий, более никуда не ходили.

____________________________________________________________________________________________

[1] Яофа (妖法) — колдовство, вредоносная магия.

[2] Ан Вайсин — так называемая Внешняя Оболочка Ан, Изнанка Ди, Земных Слоёв мира. Там обитают Ни Яй и Фу Са, и туда попадают незащищенные ничем души умерших в том случае, если им удается избежать судьбы голодных духов. Что именно там происходит с душами, неизвестно, но последователи гуй цзяо уверены, что ничего хорошего, так как сами души для божеств-Юаньлэй не представляют ценности, зато полезны их энергия и знания.

[3]问官 — термин, которым раньше обозначали судебного следователя.

[4] Вообще имя можно перевести как «Пёрышко», хотя yumaoтакже переводится как «Репутация» и «Птицы». Вот у подруги Сяо Юмао имя куда более говорящее — «Птичка» (小鸟).

[5] Чжу-Сюн — один из богов-предков, покровитель врачей, ученых, магов, а также всех, кто связан с лесом и физическим трудом. По легенде его имя, Бамбуковый Медведь — это прозвище некого рубщика бамбука с юга, жившего в первом веке до Явления и в начале первого после, в период примерно с 39-го до Я.Л. по 18-й после Я.Л. По легенде он открыл в себе способности к оборотничеству и целительству после Явления. Долгое время простолюдины не удостаивались собственного покровителя. И таким покровителем стал Чжу-Сюн.