Тусклый Свет Фонарей. Том 2

Глава 8. Освобожденный Тайян

Минуло две полных недели или чуть поболее с того дня, как мы прибыли в Пасчимадвару, когда по городу разнеслась весть о том, что сам великий царь Индражит прибыл с огромной свитой, дабы встретить иноземных послов, то бишь нас.

Стоя у колонны на крытой террасе второго этажа, я оказался свидетелем того, как правитель Индрайи вместе с сотней воинов и, верно, своих придворных и слуг въехал во внутреннюю крепость прямо на нарядном слоне. Остальные были верхом на красивых конях белой, серой и коричневой масти. Животных я хорошо разглядел, а вот людей — не слишком, но всё равно отправился к своим товарищам, дабы сообщить им радостную весть.

Уж несколько дней как среди наших людей стали ходить толки о том, что ничего мы не дождемся, и для нас готовят лишь вежливый отказ во всем. Сердце радовалось от мысли, что те, кто так говорил, ошибались. Ибо было б горько и стыдно проделать столь долгий и опасный путь, ничего не добившись и даже не начав переговоры.

Когда я пришёл, мастер Ванцзу и Сяодин с задумчивыми лицами сидели над доской для игры в чатурангу. Мы играли так уж много раз, ибо ничего более похожего на сянци в Индрайе не нашлось, и посему Сухил научил нас именно этой игре. Поначалу к нам часто присоединялись господин Гувэй и некоторые из его людей, а иногда и Цун Даогао, но позже, видно, им это наскучило. И целые дни они проводили где-нибудь у воды, с веерами, сетуя на местную жару и вслух предаваясь тоске по родине. Не знаю, бывал ли с ними в такие моменты и помощник генерала Йе, но к нам он тоже приходить перестал. Сяодин шутливо предполагал, что, верно, командир наш сыскал себе зазнобу среди местных красавиц, вот и проводит с ней всё своё время. Я лишь усмехался, припоминая, как сам мой младший товарищ тайком по ночам куда-то уходил.

Однако ж теперь он сидел с озабоченным лицом, и, похоже, не знал, как избежать надвигавшегося поражения. О чём были мысли нашего начальника, понять было невозможно, но он тоже выглядел так, словно то главная битва его жизни. Они даже не сразу поняли, что я воротился и теперь что-то им толкую, а потом ещё переспросили, когда смекнули, что я им принес какие-то вести. Когда ж до мастера дошло, в чём дело, он поднял голову, туманно взглянул на меня и сказал: «Ну и что ж с того? Всё равно ещё не один час пройдет, прежде чем этот владыка нас призовёт. Но коль хочешь посла порадовать, то иди, найди его и скажи ему. Быть может, он тебя даже одарит чем-нибудь».

Прозвучало это так, что мне вмиг расхотелось ещё кому-то рассказывать об увиденном, и я угрюмо сел на низкий табурет и просидел так, покуда не кончилась их партия. А после нам подали обед. И уж тогда объявили, что, когда солнце станет клониться к закату, владыка Индрайи призовёт нас к себе. Но день в летнюю пору долог и в тех краях, хоть и не настолько ж, как в столице нашей империи, и потому ждать нам пришлось долго. Но к вечеру мы успели привести себя в порядок, и, стоило порыжеть солнцу на западе, как нас и впрямь позвали в большой тронный зал.

Тогда-то я и сумел, как следует, разглядеть махараджа. Это оказался статный мужчина лет сорока, смуглый и черноглазый, тоже с пышной чёрной бородой и усами, и в ещё более роскошной шапке-макуте, нежели его наместник, да и одежда его была не из местного хлопка, хоть и самого лучшего, а из дорогого синского шёлка, в руках же он держал царский скипетр. Голосом твёрдым и звучным он поприветствовал нас и обратился к какому-то человеку в белом одеянии рядом с ним. Я догадался, что то был жрец, и что царь использовал его для того, чтоб тот переводил его слова и при необходимости слова господина Гувэй.

Наш посол был преисполнен достоинства, но вместе с тем сдержан, учтив и почтителен. Первым делом он поведал о том, что произошло с нашей страной за минувшие полсотни лет, а затем об успехах нашего государя в борьбе с маньчжанями, и о том, что хотя он их и достиг, далось ему и всем нам это нелегко, и вот теперь он хочет восстановить нашу прежнюю дружбу, прислал дары и надеется на благосклонность и помощь своего соседа и возможного друга.

После этих слов те подарки, что мы везли с собою, слуги лао-Гувэй сложили у трона правителя Индрайи, но тот лишь мельком взглянул на них и прямо спросил, какой помощи от него ждет его сосед. Господин Гувэй решил, что чему быть, того не миновать, и в самых мягких и льстивых выражениях, какими владел, обозначил надежду на военную помощь, заверив, что вся военная добыча, разумеется, будет поделена поровну, а после можно будет безо всяких опасений пользоваться старым караванным путем через Ганхандэ, ибо разбойники-маньчжань больше не будут грозить торговцам. На этом месте я невольно подумал о том, что у посла поистине не лицо, а золотая маска, коль он ни малейшим движением его не выдал то, что бояться-то в тех местах нужно не только разбойников.

Как бы то ни было, ни ухищрения, ни уговоры, ни что-либо иное ему не помогло. Махарадж пообещал дать ответ на следующий вечер, а после приёма позвал нас с ним отужинать. Позже он нам в дорогу дал немало дорогих и полезных вещей, но на том его милости иссякли. И следующим вечером он сдержанно ответил нам, что рад бы нам помочь, однако для снаряжения войска нужны средства, и немалые, коими он, увы, не располагает. Дабы смягчить отказ, он лишь добавил, что при этом не против того, чтоб синские торговцы в Пасчимадвару привозили свои товары, ведь кто-то их непременно купит, пускай даже любители роскоши из Зархана, а торговцы из Индрайи могут доставлять свои товары к нам, коль в Син их кто-то пожелает купить, и купцам свободно позволят пройти.

Господину Гувэй и тут не изменила его сдержанность — он поблагодарил владыку Индрайи и пообещал передать его слова нашему императору так, как они были сказаны, но после долго и упорно допытывался у Сухила, отчего махарадж в действительности ответил отказом. Толком ничего добиться от него не удалось, но на основании услышанного господин Гувэй предположил, что дело в том, что держава Зархана и Низара начала давать слабину, и правитель Индрайи раздумывал над завоевательным походом, так что войска могли ему самому в любой момент пригодиться.

Всё это печалило меня и моих спутников, но Цун Даогао заверил нас, что синская армия и сама сдюжит эту борьбу, и война закончится нашей победой, пускай и не через полгода, как могла бы, пришли нам махарадж помощь, а через год. И куда важнее то, что возвращаемся мы не с пустыми руками, да ещё и о торговле условились, ибо казна нуждается в пополнении куда больше, нежели армия. Я с ним был не согласен, но спорить не стал. Да и кто я таков был тогда, чтоб это делать?

–

На двадцать третий день седьмого месяца мы со своими дарами и пышными проводами отбыли в обратный путь. И, хоть он и сулил нам вновь прежние опасности, мы к ним подготовились, и жаждали любой ценой поскорее вернуться на родину, по которой успели истосковаться. Мне самому ужасно хотелось сменить жар и зной Индрайи и Ганхандэ на прохладу и свежесть Цзыцзина и Цзиньгуанди, увидеться с моими родными, учителем и друзьями, отведать синских блюд и выпить рисового цзю. А ещё не терпелось написать о своих приключениях Маранчех. Посему я был преисполнен смелости и надежды.

В три дня мы добрались до той самой крепости у гор, где нас радушно приняли, позволили переночевать, а утром дали с собой чёрного козла, которого, достигнув Воющего ущелья спустя ещё дней шесть, мы принесли в жертву неупокоенным духам. Должно быть, это помогло, ибо в тот раз мы прошли беспрепятственно и без излишних страданий, отчего я вконец уверился, что дело было не в перепаде высот, иначе б худо мне стало и на обратном пути. Когда мы встали лагерем у того самого озера, где пустыня примыкала к горам, я спросил мастера, можем ли мы облегчить страдания душам погибших в этих местах, но он ответил мне, что кое-что наверняка сделать можно, но узнать имена и заслуги всех он бы надежды не питал. Тогда я пообещал себе заняться этим, едва мы вернемся в столицу, и попросил его помочь, ежли ему это будет не в тягость. Он насмешливо мне улыбнулся, но не отказал.

Наутро, сделав как можно большие запасы чистой воды, мы направились прямиком к оазису Чунху, выставив дозорных со всех сторон, дабы те подавали сигналы при малейшем подозрительном движении. Но то ль помогли молитвы богине Ни-Яй в облике древней Баху, то ль я и впрямь убил единственного и последнего Пустынного Червя, то ль просто отбил у него и его сородичей, коли они были, всякую охоту с нами связываться, а ни в пути до Чунху, ни после ни одна подобная тварь нас не побеспокоила более, хоть каждый наш день, а ночи — особливо, проходили в тревоге.

Должно быть, воспоминания о встрече с Хорхоем освежили и мои воспоминания о той, что помогла мне его одолеть. Во всяком случае, когда мы, набрав воды и из озера, и из колодца в Чунху, отправились к следующему оазису, я понадеялся на то, что нас ждут благие вести из Тайяна. И возблагодарил богов, когда от людей командира Лай, уже совсем одичавших в своих шалашах, мы узнали о том, что Тайян был освобожден синскими войсками, а отряды маньчжаней отброшены далеко в степи и к холмам на западе. Утром мы, забрав людей из оазиса, направились прямиком к освобожденному поселению.

–

Тайяна мы достигли через несколько часов после рассвета, примерно в час Змеи на пятнадцатый день восьмого месяца, и нас встречали как героев. Цун Даогао разместил нас в крепости и объявил, что со своей частью нашего общего дела он справился, и дальше ему надлежит заниматься своими воинскими обязанности. С нами он пошлёт свежий отряд и своего гонца, но сам останется в Тайяне, и решать, когда мы продолжим дальнейший путь, теперь только господину Гувэй. Но тот оттягивать возвращение в столицу не пожелал, и сказал, что всем даст выспаться, но не позже часа Лошади надобно нам отбыть в Цзыцзин.

Спорить с этим планом не стал даже я, ни про себя, ни тем паче вслух. А уж когда посол пообещал, что уж в моем родном городе мы вдоволь отдохнем, пробыв там день иль даже два, возликовал окончательно. А потому, когда после сытного завтрака все пошли отдыхать перед новой долгой дорогой, я, ни мгновения не сомневаясь, побрел на поиски старухи Богдо, о которой говорила мне хули-цзин.

Считается средь учёных мужей, что самое раннее шанрэньское поселение возникло на этом месте ещё в конце правления Чи-ди, и называлось изначально Цаоюань Бянцуй, ибо тогда ещё место это не было таким пустынным, и вокруг стелились луга и редколесья. Позже название это сократили до просто Цаоюань. Поселение было разрушено в конце Эпохи Мятежников, а восстановили его уже в годы правления великого императора Хуанцзинь Хэйхуцзы на заре становления Син и нарекли Тайяном. Но в те времена он уже окружен был выжженными зноем степями, и к нему подбиралась пустыня, посему ему и дали такое наименованье — Тайян, в напоминание о палящем солнце.

Немногочисленные дома и общественные здания в селении сложены из саманных кирпичей, и крыши их покрыты соломой, а крепость построена из блоков песчаника. Улочки же, занесенные песком, не отмечены ничем, окромя стен окружающих их строений, и те порой стояли так плотно, что можно было свернуть не туда и заплутать, а там уж зайти в тупик и потом возвращаться, рискуя заблудиться вновь.

Потому не мудрено, что даже в этом небольшом поселении, в полтора раза меньше, чем вся Пасчимадвара, я отыскал нужное место лишь через полчаса или час бесплодных плутаний. И ведь ещё вдобавок мало кто знал о той старухе, иль делали вид, что не знают, ибо тот, кто указал мне, как её найти, сказал, что у неё слава колдуньи и шаманки, и сама она чужеземка, не то из маньчжаней, не то из хээрханей, не то из числа рими[1]. Посоветовал мне с нею не связываться, но и отговаривать не стал, когда я настоял на том, что мне нужно её непременно отыскать. С его подсказками я и нашёл нужный мне дом на краю Тайяна.

Дом тот был в два этажа и квадратным в основании. Тоже казался сложенным из кирпичей, но при этом покрытым известью, и на первом этаже с внешней стороны у него вовсе не было окон, а те, что виднелись на втором, прикрыты были деревянными резными решетками, и справа от самого дома возвышались ворота, и внутренний двор огорожен был довольно высокой стеной. Без особых надежд на успех я трижды постучал, но никто не отозвался. Хотелось уйти и не позориться, однако ж я предпринял последнюю попытку, и громко позвал хозяйку по имени. Вот тут-то внезапно ворота приоткрылись, и из-за них на меня поглядела сморщенная и смуглая от постоянного солнечного света старуха с седой косой на плече. На вид ей было лет семьдесят, не меньше. Мало кто доживает до таких лет.

— Кто ты таков и чего тебе надобно от меня? — тихо, но недоброжелательно вопросила она.

— Ты Богдо, хозяйка этого дома?

— Да. А ты кто? И откуда знаешь моё имя?

— От Юньсюэ.

Лицо её тут же переменилось, и ещё тише она спросила: «Ты Мэн Байфэн?». Когда ж я кивнул, она жестом, словно воришке какому, велела мне входить. Хоть это, должно быть, и бросало на меня тень, но отступать было поздно, и я со вздохом прошёл сквозь ворота, во внутренний сад, где росло над колодцем всего одно деревце, по виду тополь, и несколько кустарников — тамариск и фисташки. Там же оказались ещё постройки, одна, верно, служила кухней, а в другой старуха селила своих немногочисленных постояльцев. Но меня хозяйка провела в свой главный дом, в большую квадратную комнату на втором этаже, освещенную ярким дневным солнцем, усадила на цветастый ковёр и попросила подождать. Вернулась она с кувшином, полным уже приевшегося мне виноградного вина, расписной чашкой и с блюдом, на котором разложены были кусочки нарезанной дыни. Потом она поднесла таз и полила мне на руки из глиняного кувшина.

Всё это она проделала молча, и, лишь наливая для меня вина, проговорила: «Она тревожилась о тебе. Поведай хоть в нескольких словах, что приключилось с тобой». Поначалу я хотел было удивиться — разве ж не знала эта пронырливая лисица и так о том, что происходило в Индрайе? — но вдруг меня настигло осознание того, что с тех пор, как мы ещё на пути в Пасчимадвару покинули Воющее ущелье, хули-цзин ни разу мне не являлась, и даже голоса её я не слышал. А ведь и вправду не похоже на неё.

— Отчего она сама не узнала? — осторожно спросил я.

— Да как ей было узнать? Ведь вы удалились больше, чем на тысячу ли от того места, где ей ещё можно находиться. И, коль уж ты заговорил о том, господин, не гневайся, но она просила предложить тебе оставить пару волосков, дабы она всегда могла связаться с тобою, даже, ежли ей придется удалиться от тебя слишком далеко.

Я усмехнулся и отказался. Ещё чего не хватало — давать ей такую власть над собой. Да не раньше, чем она свои волосы пришлёт и назовёт своё тайное имя. Впрочем, отказ мой старуха восприняла так, словно иного и не ждала. Лишь вздохнула и спросила, что за вещь я хотел передать. Пришлось, заалев как бочок жёлтого индрайского манго, признаться, что передавать мне покамест нечего, но я непременно пришлю через какого-нибудь надежного человека то, о чем говорил, к ней, Богдо. Старуха согласилась, покивала и велела угощаться. И дыни, и вина я отведал совсем немного, из вежливости, а потом, ибо говорить нам было больше не о чем, поблагодарил за тёплый приём и поспешил откланяться.

Уже у ворот мне вдруг захотелось спросить, что ж связывает эту старуху с хули-цзин, но, покуда я колебался, Богдо учтиво попрощалась со мной, выпроводила меня на занесенную песком и залитую усталым солнцем улицу, и закрыла за мной створку врат. Посему мне ничего не оставалось, кроме как вздохнуть и пойти обратно в крепость. Вернулся туда я уже в час Обезьяны. Мастер, откуда-то разузнавший о моей отлучке, спросил, где я был, но я лишь сказал, что осматривал селение, ибо подобных ему в империи более нет. В конце концов, это не было такой уж ложью. И мастер Ванцзу, хоть и смерил меня недоверчивым взглядом, допытываться дальше не стал. А утром, на исходе часа Дракона, мы, попрощавшись с командиром Лай, отбыли в столицу.

–

Неделю спустя мы достигли Цзыцзина. Нам несказанно повезло, ибо мы прибыли утром, и в тот день ещё продолжалось празднование Цюфэнь в городе. Господина Гувэй и остальных, кто нас сопровождал, разместили в местном гуаньлилоу. Но мастера Ванцзу и Сяодина я, с дозволения посла, повёл в дом своих родных, будучи в уверенности, что там нам не откажут в приюте.

Накануне ночью лил проливной дождь, и бушевала гроза, не переночуй мы в Даотьяне, пришлось бы нам туго. И улицы Цзыцзина даже в полдень ещё оставались мокрыми, а небо смурным, но люди не унывали, и повсюду висели красные праздничные фонари. Мы пришли на шестую линию, где располагался дом моего отца, и я с замиранием сердца постучал в ворота.

Стук пришлось повторить, но, в конце концов, нам открыла Сяо Зань, служанка-намданка, служившая моим родителям к тому моменту вот уж восемнадцать лет, с тех пор как вышла замуж за сына другого нашего слуги. Щёки её были красны от вина, и, должно быть, она меня не сразу признала, ибо, признав, начала кланяться, бормотать извинения, и лишь потом, наконец, ввела нас во двор, где уже успела пожелтеть любимая матушкина береза, но все остальные деревья ещё были зелены точно нефрит. Зато уж распустились хризантемы. Верно только тогда я и понял, как давно не был дома, и как много времени миновало с того дня, как мы отправились в то своё путешествие в Индрайю.

Не успел я опомниться, как навстречу нам высыпали из дома мои родные — родители, старшие братья, младшая сестра и невестка. Все они радостно встретили меня и учтиво поприветствовали моих спутников и, разумеется, заверили нас в том, что место для ночлега найдется каждому, после чего проводили нас в чжунтан[2].

Я и не заметил, как пролетел тот день. Только помнил роскошный праздничный ужин, веселые беседы, смех и весть о том, что Байлян, мою младшую сестрёнку, наконец-то, просватали, и посему меня и моих спутников зазывали на свадьбу в начале грядущего года. Я-то, конечно, заверил, что всеми силами постараюсь добиться отпуска, но остальные были более осторожны в своих обещаниях. Подбивали и меня невест посмотреть, раз уж я приехал, но я своевременно ввернул, что наверняка уже на следующий день придется возвращаться в Цзиньгуанди, а зимой видно будет.

Все, думается мне, конечно, догадались, что это отговорки, но настаивать не стали. Верно, им и без того хлопот хватало: и грядущая свадьба Байлян стремительно близилась, и жена моего второго брата, похоже, была уже много месяцев как в положении, ожидая ещё до наступления нового года рождения их второго ребенка. Оба выражали надежды на то, что на этот раз мальчика. У нашего старшего брата было уже двое сыновей, которые, как я невольно отметил, здорово подросли. Одному сровнялось тринадцать лет, а другому десять. Глядя на них, я вновь подумал о том, как быстро летит время, и уже самому себе пообещал подать прошение, как только так сразу.

А на следующий день рано утром принесли записку, в которой говорилось, что надобно быть на городской пристани во втором часу Петуха, ибо корабль ждать не будет. Так что мои сомнения были не напрасны. Грело душу лишь то, что все мои родные, включая племянников и многих слуг, отправились нас проводить. Я пообещал написать им, когда доберусь, и вслед за остальными взошёл на борт.

Спустя четыре с половиной дня, ранним утром четвертого дня восьмого месяца, мы, наконец, возвратились в столицу, и тем же днём явились для донесения вначале к нашему государю, а потом отчитывались перед прочим начальством. Похоже, мы с мастером Ванцзу и сянем Тан были прощены императором и даже удостоились не только словесных похвал, но и более звонких наград.

_______________________________________________________________________________

[1] Кочевые или полукочевые народы запада Син и соседнего Готайвана. Рими жили в западных горах, их городом был Байгонтин, один из главных центров цзиньдао в стране. В текущий период (VIII век от Я.Л.) Байгонтин принадлежал вначале маньчжаням, затем ненадолго обрёл самостоятельность, а после был завоеван хээрханями, одним из двух крупнейших народов, Готайванского ханства. Рими вели полукочевой или оседлый образ жизни, в то время как многие маньчжань и хээрхани оставались кочевниками.

[2] Главная и самая большая комната или даже приёмный зал в хозяйском доме сыхэюаня, где ставили алтари богов и предков, собирались всей семьей и принимали гостей.