Тусклый Свет Фонарей. Том 2

Глава 13. Спрятавшиеся среди туманов и дождей

Рано утром двенадцатого дня четвертого месяца я всё ж написал письмо отцу с просьбой выделить мне хотя бы на время долю в его поле. Потом за завтраком поведал учителю без утайки всё, что произошло между мной и семейством Йе, хоть мне и было стыдно, и, остыв, я в мыслях своих вынужден был признать, что и упреки хули-цзин не были совсем уж лишены оснований. Но наставник выслушал меня молча и философски отметил, что всё хорошо, что хорошо кончается. В самом деле он так полагал или ж просто хотел меня утешить, я не ведал, но был рад уже тому, что он не стал меня бранить, и, осмелев, незадолго до своего ухода попросил отправить написанное мной письмо моему отцу. Он пообещал и вскорости проводил меня до ворот.

Так я с легким сердцем в груди и походной котомкой на плече добрался вначале до храма, где госпожа Шэн вручила мне защитный амулет, велев держать его поближе к голове, а после дошагал до ведомственного терема, где уже ждали меня мастер Ванцзу, Байху Сяодин и Амо Самэй. Этот Амо был в то время чиновником восьмого ранга, а на службу к нам поступил тогда же, когда Сяодин, и было ему в ту пору двадцать пять лет. Моего младшего товарища он был старше на два года.

Незадолго до того памятного дня мастер Ванцзу шепнул мне, что Амо прежде служил в другом крыле тайного шэна и числился одним из самых даровитых императорских соглядатаев, а к нам попал по рекомендации сяня Тан, который очень ему благоволил и велел нам непременно взять его к гробнице, ибо тот даже в столь молодом возрасте хорошо разбирался в подобных делах. Мы с мастером с сомнениями встретили подобное заверение, но от того, что то был прямой приказ нашего начальника, поделать ничего не могли.

Путь до найденной в лесу гробницы занял у нас четыре дня, и мы радовались, что погода благоволила, ибо близился праздник Драконьих Лодок, а с ним не только жар лета, но и дожди. На севере империи, вдали от моря, они шли не так часто, как в Срединном Крае и на Юге, но всё ж обыкновенно чаще, нежели весной и осенью.

Новый наш с Сяодином товарищ, с которым мы прежде постоянно пересекались на службе, но никогда не объединялись для общего дела, оказался умелым собеседником и рассказывал нам многое и о разном, но почти ничего не рассказывал о себе. Я даже так и не понял, каково его происхождение, ибо как-то раз он обмолвился, что прибыл с юга, и о том свидетельствовал его южный говор, но он так и не сказал, из какого народа вышел. Ясно было лишь то, что шанрэнь он не был, и мы с Сяодином втихую обменялись предположениями о том, что он мог происходить либо из нагаджанов провинции Сян, либо из джаминов[1] Хишимы. Но напрямую спросить ни один из нас так и не решился.

Не ведали мы ничего и о том, кто был его наставником, и до последнего сомневались в его способностях и знаниях, однако ж, когда дошло до дела, увидели, что слухи отнюдь не были преувеличением. В ночь полнолуния после того, как мы осмотрели и привели в порядок гробницу, увидав в ней ту самую наскальную надпись со стихами и вернув похищенное, он наложил столь мощные и искусные чары, что мы диву дались, и оба сошлись на том, что даже вдвоем бы не сумели создать ничего подобного. Нам оставалось лишь запечатать вход и собственными силами кое-как защитить его, а наутро Амо Самэй, отдохнув и подкрепившись, наложил ещё одно заклятье, которое должно было отбивать у простых смертных всякую мысль о том, что пред ними лежит гробница, а не простой холм, выросший на том месте естественным образом.

Вскоре после этого мы отправились в обратный путь. Однако ж в тот вечер удача изменила нам, и уже к часу Петуха всё небо заволокло тучами, а потом и по земле поползли густые туманы, и нам пришлось встать лагерем раньше, чем мы собирались. Проводник в ответ на мой вопрос ответил, что погода такая стоять может до самого нашего возвращения в Цзиньгуанди, и ничего с этим не поделать, разве что Тянь-луну помолиться в надежде на его милость.

Сам он был из гичё, и, быть может, лишь насмехался надо мной, но я принял его совет, и вместе с младшими товарищами совершил молитву и принес Повелителю Нижнего Неба скромные дары.

А после мы трое долго беседовали обо всем и пили славное рисовое вино. Во всяком случае мне и Амо оно таковым показалось. Сяодин же, как пришло время ложиться спать, стал жаловаться на головную боль и сетовать на цзю. Мы посоветовали ему скорее укладываться с тем, чтобы сон успокоил его боль, и ему не оставалось ничего иного, окромя как послушаться. И, быть может, только это его недомогание в ту ночь и спасло нас.

Пошёл дождь, и его шум меньше, чем за дянь, погрузил меня в глубочайший сон. Поначалу мне ещё мешал ворочавшийся Сяодин, но затем Амо заворчал на него, и он затих. Вот тогда-то я и потерял связь с действительностью, не видя и не слыша ничего, кроме убаюкивающего шума дождя, глушившего и разговоры дозорных, и треск их костра, и всё остальное.

Проснулся я от чьих-то вскриков и поначалу не понял, что именно произошло, а когда вскочил, то увидал, как несколькими молниеносными взмахами меча кто-то зарубил тех, кто пытался убежать из шатра. Страх овладел мною, но тут я услышал приказ зажечь огонь, и другая темная фигура, которую я приметил лишь тогда, метнулась в сторону светильника, рядом с которым мы оставили огниво.

Когда огонь осветил шатёр, я разглядел Амо Сэмея с окровавленным мечом посреди шатра, Сяодина возле зажженного светильника и двух незнакомцев с намотанными на голову и лица платками. Оба сжимали в руках ножи. Амо склонился над ними, размотал их платки и некоторое время рассматривал неудачливых убийц. Наконец, он заключил, что оба мертвы, и велел позвать воинов, что сопровождали нас.

— Кто это такие? — глухо спросил я.

— Как знать, — отозвался Амо, достал тряпицу и, отирая свой меч, добавил: — Либо грабители, прознавшие о гробнице, и о том, что мы там были, либо, Мэн-гэ, у вас тут отыскались враги. Как бы то ни было, кабы не сяо-Байху, нам бы несдобровать.

Сяодин, одевшись, ушёл за воинами, а, вернувшись, в ответ на мой вопрос о том, что произошло, сел и поведал, что так и мучился головной болью, мешавшей, вопреки нашим заверениям, ему заснуть, и притих лишь потому, что не желал мешать нам с сяо-Амо спать, но сам так и не сомкнул глаз. Вслушиваясь в шум дождя, он услышал чьи-то голоса и поначалу подумал, что ему почудилось или что то дозорные совершают обход, и даже не сразу смекнул, что что-то не так, когда, подняв ткань, закрывавшую вход, в наш шатёр проникли двое каких-то людей, осмотрелись и пошли в нашу сторону.

Лишь тогда, когда один из них вытащил нож, как Сяодин понял по его движению, младший мой товарищ смекнул, что к чему, вскочил и, криком разбудив нас, попытался оказать разбойникам сопротивление тем, что попалось ему под руку. Как оказалось, то был пустой кувшин из-под вина, которым он запустил в одного из нападавших. Второй тут же бросился на него и сумел порезать, но Сяодин отбился, а там уж Амо отыскал свой меч и обратил нападавших в бегство. Сбежать, впрочем, им так и не удалось, ибо удача изменила им, и они сами обратились в жертв.

Выслушав этот рассказ, я крепко задумался, и утром, после тяжких дум, высказал товарищам предположение о том, что то могли быть родичи или подельники того расхитителя гробниц, что был пойман и казнен с моей помощью после истории с шёлковой картиной. Амо согласно кивнул, добавив, что те слишком скверно подготовились для наёмников. Мы с Сяодином кивнули и более о том не заговаривали. История эта озадачила нас и ввергла в тревожное беспокойство. Оставшиеся три ночи мы не гасили огня в шатре и договорились, что один из нас троих непременно будет бодрствовать, покуда остальные отсыпаются. А по возвращении пришлось писать отчетов больше, чем предвиделось.

Благо мы вернулись в выходной день, и я зазвал Сяодина в дом учителя, дабы он подтвердил учителю мою правоту относительно назначения шёлковой картины госпожи Ху и заодно позавтракал вместе с нами.

Говорил, в основном, Сяодин, и учителю не оставалось ничего иного, кроме как поверить ему. С усмешкой он признал, что, коли так, то я был прав. Сяодин же, обрадованный просяной кашей с кусочками курятины, не остановился на достигнутом и принялся рассказывать о нашем товарище Амо, который вначале наложил сильные защитные чары на гробницу, а затем спас нас всех от разбойников. Наставник мой заинтересовался этим происшествием, и Сяодин, не дав мне и слова вставить, принялся сам рассказывать о том, что приключилось с нами. Я вздохнул и не стал ему мешать. Ведь он всё равно знал и видел больше моего.

Начало его рассказа я слушал вполуха, думая о своем — о том, дошло ли письмо до отца, согласился ли он удовлетворить мою просьбу, и как дела у Баоюя и его сестры, не облегчило ли их души время. Впрочем, сам я со вздохом должен был признаться самому себе, что мне не стало легче. Так с чего бы должно было стать легче им?

Подумав об этом, я вспомнил о другом своем друге — И Яне, и испытал жгучее желание напиться с ним в нашем любимом гуане, как бывало прежде. Но он оставался при генерале Йе и лечил раненых воинов. Так что мне пришлось забыть о распитии вина, и я налил себе чая. Наблюдая за тем, как горячая янтарная жидкость вливается в мой чаван, я услышал возбужденный голос Сяодина: «…Я оттолкнул этого негодяя от себя, он поднялся, и я уж думал, что теперь они оба кинутся на меня, снова крикнул, дабы разбудить Мэн-гэ и сяня Амо. Но тут эти двое встали словно истуканы, опустив ножи, и я услышал позади голос — «Назад!». И тогда один из разбойников воскликнул: «Ты?!», а потом сам сянь Амо издал боевой клич, бросился к ним и обратил их в бегство! Видели б вы, лао-Ванцзу, как они улепётывали, но он, словно голодный тигр, настиг их и сразил своим наточенным мечом!».

«Ему бы только сказки рассказывать, — подумал было я, прекратив лить. — В прошлый раз ничего подобного не говорил…». И тут разум мой зацепился за эту мысль, и потянул нить за нитью, и я подумал, что этот новый рассказ Сяодина странен и нелеп. Я дослушал, потягивая чай, а, когда мой младший товарищ замолк, спросил:

— Ты ничего не выдумал, а, сяо-Байху?

— Зачем вы так со мной, Мэн-гэ? Зачем бы я стал придумывать?

— А зачем разбойник крикнул сяо-Амо «Ты?!»? Быть может, он слабаком его так обозвал?

— Верно, или изменником[2], — усмехнувшись, добавил наставник и спрятал лицо за чаваном. Мы ж с Сяодином вначале замерли пораженные, затем переглянулись, а после уставились на лао-Ванцзу. Заметив наши взгляды, он спросил: — Да что с вами такое? Неужто я, по-вашему, всегда должен оставаться строгим и серьёзным?

— Ведь вы ж пошутили, наставник? — спросил я с сомнением.

— Я пошутил, Байфэн. Откуда мне знать, что там кричал тот проходимец?

Я кивнул, но мне стало не до шуток. Вскоре после этого я взялся проводить Сяодина до дома, и по пути спросил, отчего он в первый раз всё это не рассказал. Пожав плечами, он ответил, что отчего-то вспомнил вот лишь теперь, когда рассказывал моему учителю. На мой вопрос о том, точно ли убийца воскликнул «Ты?!», он честно признался, что после наших с наставником сомнений более в том не уверен. И даже не уверен в словах Амо, а то вдруг тот крикнул им «Сзади!».

Все эти его откровения пришлись мне совершенно не по нутру и, прощаясь, я попросил его больше о случившемся так никому не рассказывать. Слишком ещё кровоточила рана от размолвки с моим другом, и я не хотел навлекать очередной глупостью ложные подозрения на того, кто спас мне жизнь, в чем тогда ещё я почти не сомневался. Да и окажись вдруг всё иначе, говорить о таком не следует всё равно. Так всё это я и разъяснил младшему товарищу, и он, безропотно согласившись с моими доводами, пообещал мне следить за языком, после чего мы с ним и расстались до следующего дня.

По возвращении домой я застал наставника в мрачной задумчивости и имел с ним схожую беседу. Он согласился с моими доводами, но посоветовал всё ж присматривать за Амо, ибо история эта после осмысления показалась ему в самом деле странной. Дабы сменить тему, я спросил о письме от отца, и учитель отдал мне послание, в котором отец писал, что исполнил мою просьбу и передал мне в дар два му рисового поля, приложив письменные тому подтверждения. Я не замедлил написать ему письмо с благодарностями, а на следующий день сообщил новость мастеру Ванцзу, и тот пообещал помочь с отпуском.

Незаметно пролетело время, и вот уж пришёл пятый месяц года и праздник Сячжи. В тот день Баоюй прислал мне поздравление и сообщил, что в вечер моего отъезда его супруга родила сына, и через две недели состоится празднество в честь этого события, на котором он рад будет увидеть и меня, коли я не уеду. Эта последняя оговорка и раскрыла мне истинные его мысли и чувства, и я в ответном послании написал, что, коль буду ещё в столице, непременно приду. Но сам на следующий день предложил сватом поехать со мной в Варрмджо Сяодину, и он немедля согласился. Вот только поехали мы с ним совсем в иное место и с иной целью, а до Варрмджо ни я, ни он так и не добрались.

____________________________________________________________________________________________

[1] Джамины считаются древнейшими обитателями Хишимы, самого южного из Нихонских островов. По одной версии он — потомки нагаджанов, по другой — потомки нагов и местных людей. Хотя они и немногочисленны, им отведена значимая роль в сообществе обитателей тех мест. Более того, бытует мнение, что у каждого нихонца, с учётом довольно вольных нравов их страны, есть хотя бы один предок-джамин. Это сильнейшие воины и могущественнейшие маги и жрецы Нихонских островов. В VI-м веке от Я.Л. Нихонские острова были покорены синцами и оставались в составе империи вплоть до VIII-го века, причем первыми успешно подняли восстание именно жители Хишимы в 725-м году от Я.Л., за 32 года до описанных событий.

[2] А всё дело в том, что слово 你 (nǐ) — «ты» в крайнем возбуждении можно ненароком произнести и как 泥 (ní, nì, niè, nǐ), что означает «грязь, грязный, слабый, немощный», или даже 逆 (nì), что переводится в том числе как «мятежник, вор, изменник; злодей, преступник» (часто атрибут противника, ставится после фамилии или между фамилией и именем).