Унтерменши, морлоки или русские

Густав Лебон утверждал в своей книге следующее:

…Раса, следовательно, должна быть рассматриваема, как существо постоянное, живущее, так сказать, вне времени. Это постоянное существо состоит не только из живых индивидуумов, которые его составляют, но из целого ряда мертвых, которые были его предками. Чтобы понять истинное значение расы, нужно ее продолжить одинаково и в прошедшее и в будущее. Бесконечно более многочисленные, чем живые, мертвые также бесконечно могущественнее живых. Они управляют громадной областью бессознательного, той неведомой областью, которая держит под своей властью все проявления разума и характера. Народ больше ведется своими покойниками, чем живыми.

…Изучая последовательно различные факторы, способные воздействовать на умственный склад народов, мы констатировали всегда, что они действуют на дополнительные и временные стороны характера, но почти совсем не затрагивают его основных элементов или затрагивают их лишь после наследственных, весьма медленных накоплений.

Из того, что предшествует, мы не можем заключить, что психологические признаки народов не способны к изменениям, но только то, что, подобно признакам анатомическим, они обладают очень большой устойчивостью. Вследствие этой-то устойчивости душа рас изменяется так медленно в течение столетий.

Только по наружности народ сразу преобразовывает свой язык, свое устройство, свои верования и искусства. Чтобы на самом деле выполнить такие перемены, пришлось бы совершенно преобразовать его душу.

Даже в самые смутные эпохи, производящие наиболее странные перемены личностей, не трудно открыть под новыми формами основные признаки расы. Централизующий, властный и деспотический порядок суровых якобинцев отличим ли он в сущности от такого же деспотического централизирующего порядка, какой вкоренился в умах французов за 15 лет монархии? За всеми революциями латинских народов он постоянно возобновляется, этот упрямый режим, эта неизлечимая потребность быть в подчинении, потому что такой но рядок представляет род синтеза инстинкта латинской расы. Только благодаря ореолу своих побед Бонапарт стал властителем. Когда он преобразовал республику в диктатуру, наследственные инстинкты расы изо дня в день обнаруживались все с большей и большей силой, и, не случись тут инженерный офицер, дело обошлось бы и при вмешательстве любого искателя приключений. 50 лет спустя наследнику его имени стоило только показаться, чтобы осмеять избирательное голосование всего народа, утомленного свободой и жаждущего рабства. Не брюмер (второй месяц республиканского календаря) создал Наполеона, но душа расы, которую он согнул под свою железную пяту.

"По его первому жесту", пишет Тэн о Наполеоне, "французы поверглись в повиновение и остаются в нем, как бы в своем естественном состоянии, мелкие — крестьяне и солдаты — с выражением собачьей верности, крупные — сановники и чиновники — с византийским раболепством и низкопоклонством. Со стороны республиканцев — никакого отпора; наоборот, именно между ними Наполеон нашел себе лучшие орудия своего царствования: сенаторов, депутатов, государственных советников, судей и всякого рода администраторов. Тотчас же под их проповедями о свободе и равенстве он распознал их властолюбивые инстинкты, их потребность повелевать и первенствовать даже в деле подчинения и, сверх того, он открыл у большинства из них аппетиты к деньгам или наслаждениям. Между делегатами спасения народа и министрами, префектами или под-префектами Империи разница небольшая. Это одно и то же лицо, один и тот же человек, но в двух костюмах, появляющийся сначала в революционной куртке, а затем в шитом мундире".

…Одним из больших заблуждений нового времени является мысль, что человеческая душа может найти счастье только во внешних предметах. Счастье находится в нас самих, создается нами и почти никогда не возникает помимо нас. Свергнув идеалы прежнего времени, мы убеждаемся теперь, что без них жить нельзя и что для спасения себя от гибели нужно открыть тайну, как их заменить.

…История народов политическая, художественная и литературная является продуктом их верований, но последняя, изменяя характер, в свою очередь глубоко изменяется и под влиянием характера. Характер народа и его верования — вот ключи его судьбы. Характер, в своих основных элементах, является неизменным и именно потому, что он не меняется, история данного народа всегда сохраняет некоторое единство. Верования же могут меняться, и вот вследствие того, что они меняются, история заносит в свои летописи столько переворотов.

"…Лишь при тщательном изучении эволюции цивилизации, — пишет Лебон, — удается установить устойчивость умственного склада рас. С первого же раза кажется, что общим правилом является изменяемость, а не устойчивость. История народов могла бы действительно привести к предположению, что душа их подвергается иногда весьма быстрым и значительным преобразованиям.

Разве не кажется, например, что существует значительная разница между характером англичанина времен Кромвеля и характером современного англичанина? Нынешний итальянец, осторожный и хитрый, разве не кажется весьма похожим на впечатлительного и свирепого итальянца, каким мы его находим в мемуарах Бенвенуто Челлини? Если не ходить так далеко и ограничиться Францией, то разве не найдем мы здесь столько видимых перемен в характере' за несколько лишь столетий, а иногда и в течение нескольких годов? Какой историк не отметил различий в национальном характере между XVII и XVIII веками? А в наши дни разве не кажется, что целый мир лежит между характеров сурового члена Конвента и характером смиренных рабов Наполеона? Однако ж, это были те же люди, а за несколько лет они уже кажутся совершенно иными".

На следующей странице своей книги, анализируя результаты кажущегося изменения характера французов во время так называемой Великой Французской революции, Лебон делает чрезвычайно интересное замечание:

"…Нужно также вспомнить, — и это пункт весьма существенный, что в нашем психическом строении мы все обладаем известными возможностями характера, которым обстоятельства не всегда доставляют случай обнаружиться. Когда они возникают, то возникает тотчас же и новая личность, более или менее, так сказать, временная. Так и в эпохи больших религиозных и политических переворотов наблюдаются моментальные превращения характера такого рода, что кажется, будто нравы, идеи, поведение, словом все, — меняется. Действительно, все изменилось, как на поверхности озера, взбаломученного бурею. Но редко случается, чтобы это было надолго".

Всякая революция призывает к действию людей с определенными чертами характера: волевых, жестоких, беспринципных людей, готовых на все: одни во имя своего безудержного политического фанатизма, вторые во имя карьеры, личных выгод.

Не случись революция, Дзержинский закончил бы свои дни на каторге. Ягода был бы "прогрессивно-настроенным фармацевтом", Вышинский — средней руки пронырливым, падким на крупный гонорар адвокатом. Часть руководящих работников НКВД, прирожденных преступников, сидели бы в тюрьмах, другая бы, не имея спроса со стороны государства на свои преступные склонности, боясь наказания, занималась бы, в надежде на безнаказанность, мелкими мошенничествами.

Но спрос всегда рождает предложение. Закончится революционное лихолетье и снова все войдет в свою колею.

"…Сто лет спустя, Робеспьер, без сомнения, стал бы честным мировым судьей, писал Лебон, большим другом священника, Фукье Тэнвиль сделался бы судебным следователем, обладавшим, быть может, в большей мере, чем его коллеги, строгостью и высокомерными манерами людей его профессии, но очень занятым и усердным в деле преследования преступников; Сэн-Жюст стал бы прекрасным школьным учителем, уважаемым своим начальством и гордящимся академическими пальмами, которых он, наверное, в конце концов добился бы. Чтобы устранить сомнения в правильности таких предположений, достаточно обратить внимание на то, что сделал Наполеон из суровых террористов, не успевших во время перерезать горло друг другу. Большинство из них превратилось в столоначальников, сборщиков податей, чиновников или полицейских. Волны, поднятые бурей, о которой говорилось выше, успокоились, и взбаламученное озеро восстановило свою ровную поверхность".

Так было всегда, так будет и в России после падения большевизма. Это только нам, современникам, большевизм кажется небывалым еще в анналах явлением. Современники всегда плохие судьи. Когда стоишь у подножия горы, не можешь видеть ее вершины, она всегда кажется непреодолимой.

Но отойдите подальше и вы всегда увидите горные долины и перевалы, по которым можно проникнуть на другую сторону хребта, который на первый взгляд казался непроходимым.

То же самое и с большевизмом. Он тоже вовсе не так неприступен и непроходим, как кажется некоторым. Не надо только вершить в большевистские мифы о существовании советского человека и советского народа.

Я полностью разделяю точку зрения Н. Тимашева, которую он высказывал в статье "Мысли о послевоенной России" ("Новый Журнал*').

"…Историки французской революции давно установили, что Франция девятнадцатого века была детищем и старого режима, и революции; смысл наполеоновской эпохи заключался в нахождении и закреплении компромисса между старым и новым. Весьма вероятно, что таков же будет исход русской революции; это вероятно потому, что процесс уже явно обозначился…"

Да, процесс уже ясно обозначился и только слепые да зрячие, не желающие видеть, не замечают этого процесса, свидетельствующего, что девятый вал революции уже позади и русский народ медленно, но верно перетирает уже большевистские идеи, связывая все порванные нити с прошлым.

Ведь надо же настолько запутаться в тенетах собственных иллюзий и прогрессивных вымыслов, чтобы всерьез поверить, что возможно великий народ, насчитывающий свыше тысячи лет существования, за тридцать лет переделать поголовно в большевиков. Ведь это вещь абсолютно невозможная. Для того, чтобы понять, что никогда этого большевикам не добиться, не надо читать ни сочинения гностиков, ни агностиков, ни Платона, ни Плотина, для этого надо иметь самый простой средний разум. Разум среднего человека, не свихнувшегося от крайностей русских "прогрессивных" теорий.