Уроки ирокезского

Глава 77

Александр Васильевич ненадолго задумался. Конечно, в свете сказанного предложения Роберта Людвиговича явно приняты не будут, но и сохранение нынешнего положения дел ему казалось совершенно неверным:

– Хорошо, мы, скорее всего, согласимся с тем, что использовать торф как топливо для электростанций оказывается невыгодным. Но почему в Москву надо возить австралийский уголь вместо того, чтобы возить его хотя бы из Кузнецка…

Хотя тоже понятно: если на перевозку двадцати тысяч тонн угля из Брисбена требуется того же угля на пятьсот рублей, а на перевозку этих же двадцати тысяч тонн из Кузнецка нефтяного топлива на две с половиной тысячи, то и вопросов не возникает. Возникает, конечно, но только один: когда выйдет железную дорогу в Кузнецк электрифицировать? Ведь после того, как в Лысьве наладили выпуск генераторов на сто двадцать мегаватт, обеспечить дорогу энергией выйдет просто. Непросто только провода протянуть, подстанции выстроить, да и железнодорожников обучить… хотя медный рудник на Аляске проводом дорогу обеспечит.

А электростанции топливом обеспечить… Александр Васильевич даже ответ на свой вопрос внимательно не выслушал, ведь действительно, все вполне очевидно – однако все равно внутри головы все еще продолжала крутиться мысль о том, что все это как-то неправильно. Мысль-то тоже понятная, а вот как должно быть правильно… Вот уже и пятница к концу подходит, а обсуждение, начавшееся еще в понедельник, так и не заканчивалось. И Классон снова вот пытается свое предложение снова на обсуждение поставить:

– Это все понятно, но ведь тот же торф вообще возить никуда не нужно!

– Нужно, хотя и очень недалеко, но нужно. Проблема в том – причем лишь первая проблема – что это "недалеко" – с учетом затрат на его добычу, переработку, подготовку, многочисленные перегрузки – обходится в пятнадцать процентов выработанной энергии. Я уже не говорю, что если просто исходить из его теплотворной способности, то выгоднее дровами топить, ведь дров у нас тоже немало…

Дверь открылась и в гостиную вошел Станислав Густавович. Который в эту дверь вышел еще в понедельник, после того как выслушал все предложения собравшихся. И, судя по его довольной физиономии, три дня он очень тщательно считал, во что все эти предложения могут вылиться, а – закончив свои подсчеты – счел необходимым результатами поделиться:

– Итак, господа, все эпитеты, которыми вас награждали мои сотрудники, я из жалости опущу – начал он в своей обычной манере, – но результаты, надеюсь, вас порадуют. Не всех, но и нерадость сия будет сугубо временной.

– Слава, а можно без этих твоих шуточек? – Александр Васильевич Винтер все же предпочитал работать с "чистой информацией", оставляя юмор за пределами кабинетов.

– Можно, тем более что нерадовать мне придется только Роберта Эдуардовича. Да и то лишь косвенно. Если опустить все промежуточные вычисления, с коими вы можете, конечно, позже ознакомиться, то выходит следующее. На калорию, получаемую из угля мы сейчас добываем нового угля, из которого выходит до восьмидесяти калорий – а если все шахты закрыть, то и до сотни дойти может, но шахты мы по другим причинам закрывать не будем. Из нефтяной калории мы получаем уже тридцать, из торфяной – от шести до семи, из дровяной – тут, Саша, ты оказался неправ – всего три. Но это всего лишь ничего не значащие пока цифры, поэтому перейдем к сути. Если у нас из одной калории получается три, то государство с трудом будет в состоянии прокормить народ впроголодь, то есть этот народ просто с голоду массово не помрет. Правда, пока погода хорошая. Досыта прокормить работников можно лишь при получении пяти калорий энергии, а чтобы рабочий еще и семью мог содержать, то калорий требуется минимум семь. Так что, Роберт Эдуардович, торф мы оставим лишь на самый крайний случай – ну и на удобрение полей, так что ваш гидроторф развивать все же будем. Но не для энергетики, так как с такой энергетикой у нас не будет ресурсов для содержания даже школ. А для поддержки уже здравоохранения нужно получать минимум четырнадцать калорий на потраченную в добыче топлива одну…

– Слав, ты про гидростанции забыл… – в разговор снова вступил Волков.

– Не забыл, я их на закуску оставил. Потому что с ними выходит все вроде бы проще, но по сути сложнее: даже мелкие гидростанции, до мегаватта, на потраченную калорию дают до пятидесяти, а большие могут и до ста дать – но они у нас работают главным образом во время максимального потребления. Потому что их просто быстро запустить и так же быстро остановить, что не скажешь про станции угольные или нефтяные. Хотя понятно уже, что нефтяные тоже оказываются невыгодными рядом с угольными, посему нефть стоит использовать лишь для выработки моторного топлива.

– И не оспоришь, ну а что с гидростанциями не так?

– А то, что Нестор Платонович сейчас будет плясать: качать реки на юг энергией, которая не востребуется с угольных станций ночами, оказывается весьма выгодным занятием, поскольку делает возможным получать больше электричества с гидростанций при необходимости. Конечно, тогда и угольная калория принесет нам не восемьдесят, а лишь пятьдесят-шестьдесят – а, возможно, и лишь сорок, зато принесет она нам их точно тогда, когда эта калория особенно потребуется.

– Неплохо…

– А ты у меня тоже попляшешь: по самым скромным прикидкам с тебя на обустройство всей системы, которую Глеб Максимилианович тут набросал, с тебя потребуется миллиард с небольшим… погоди радоваться, точнее миллиард двести миллионов. Перевел дух, успокоился? Тогда продолжу: каждый год на протяжении следующих пяти лет. Потому что создавать эту систему всяко придется, а у Марии Петровны таких денег свободных нет и скоро не будет. А теперь можешь выдыхать: уже через пять лет у нас появится основа нужной системы и я смогу точно посчитать, сколько еще денег ты будешь на нее тратить потом. Зато – и это я уже могу сейчас гарантировать – твоя доля в общем бюджете, из которой я буду выпрашивать другие внеплановые траты, вырастет куда как больше, чем этот жалкий миллиард. А теперь давайте рассмотрим все это в деталях…

Путешествие в Красноярск убедило меня в том, что "чистая ториевая энергетика" – дело ну очень уж отдаленного будущего. Может быть через сотню лет отходы ториевого цикла и окажутся более полезными, чем урановые – но в процессе работы ториевая "бочка" (между прочим, с десятисантиметровыми железными стенками) просто лучилась самой что ни на есть "жесткой гаммой". Правда, и от этого была определенная польза, инженеры и ученые "подгорного института" – получившие очень яркие впечатления от судьбы "назначенных лаборантов" – придумали множество хитрых механизмов, позволяющих перерабатывать сияющие стержни дистанционно. Лично меня больше всего восхитило окно в химическую лабораторию шириной в два метра и высотой за полметра, через которое ученые смотрели как и куда двигаются управляемые ими манипуляторы. Не размерами окно восхитило, а конструкцией: поскольку гамма-излучение по природе своей неотразимо (то есть от зеркала не отражается), то эти люди придумали такой здоровенный перископ, красиво огибающий почти что метровую свинцовую стенку, эту самую "гамму" и задерживающую. Элегантное решение, а вот сами манипуляторы – решение уже техническое, причем техника тут была уже явно на грани фантастики: конструктор этих манипуляторов на спор разобрал ими в лаборатории свои карманные часы, а потом снова собрал. Правда теперь их приходилось операторам каждый день заводить, так как вытаскивать часы из самой "горячей" комнаты никто не рискнул… И манипуляторов в лаборатории было аж шесть штук: два для "разборки часов", два – ими ворочали столитровые канистры с химикатами, а еще два для хватания и таскания горячих (в буквальном смысле, то есть по температуре) тепловыделяющих сборок.

Но меня восхитили не сами по себе очень непростые технологические решения, а то, насколько слаженно работал комплекс предприятий, решения эти воплощающие в металл (а так же в стекло, керамику и все прочее), ведь только для изготовления манипуляторов был выстроен специальный завод точной механики в Ачинске, а для оснащения всех химлабораторий "горячей зоны" (числом под две дюжины) пришлось задействовать почти сотню предприятий самого разного профиля. На весь проект целиком уже работало почти полтысячи заводов и фабрик и около восьмидесяти тысяч человек, причем людей тщательно обученных и обеспеченных всеми нужными инструментами. Даже страшно представить, в какую копеечку обошелся пуск первого "настоящего реактора", который мог и воду-то нагреть градусов до семидесяти – но оно того стоило. Да и с копеечкой с каждым днем становилось все легче и легче…

Учреждение СССР весьма положительно сказалось на экономике России, что, в общем-то, было и не удивительно. Новые страны Союза могучей промышленностью похвастаться не могли, так что "невостребованные" мощности, созданные в стране для выпуска всякого военного добра, быстро (и, главное, дешево) переориентировались на выпуск добра уже гражданского, активно потребляемого в странах Союза в обмен на производимые там "потребительские товары"(то есть на "зарплатные деньги"). И самым первым заводом, этот "положительный эффект" прочувствовавший, стал Благовещенский моторный. Размещающийся в городе с названием Благовещенский Завод, верстах в сорока от Уфы.

Завод был выстроен еще в пятом году для производства авиационных моторов, причем конкретно для производства трехсотсильных оппозитников воздушного охлаждения. Мотор получился очень хорошим, например его ресурс до капремонта превышал четыре тысячи часов. Но пока на заводе осваивали его выпуск, Костя Забелин придумал уже несколько моторов "еще более хороших" – то есть более мощных, что для военной авиации было важнее какого-то там "ресурса". Так что мотор остался "без потребителя", точнее без военного применения. Правда, в существенно дефорсированном виде и адаптированный под прямогонный шестьдесят шестой бензин (прямо на заводе ставились прокладки между цилиндрами и головками) мотор пошел в судостроение: его ставили на небольшие пассажирские суда, бегающие по Дону и Волге на "местных линиях". Но перед войной Хон приобрел пару сотен этих моторов уже для самолетов, разработанных самими корейцами на основе машины Луцкого – ну а после войны инженеры Хона придумали пассажирский самолет с двумя такими моторами и стали их заказывать уже сотнями.

Самолет у них получился очень "корейским": и набор, и фюзеляж с крыльями тщательно выклеивались из бамбуковых щепочек (то есть из шпона толщиной на вид в четверть миллиметра), на фенолформальдегидном клее конечно, и они его даже не красили, так что выглядел он как плетеная корзина. Очень необычно – однако обшивка толщиной миллиметра в полтора в результате оказывалась прочнее, чем из обычной "авиационной" фанеры трехмиллиметровая – и самолет получился очень легким и прочным. Из алюминия (то есть из "русского" сплава, называемого "авиал"), были только установленные на крыле гондолы моторов – и этот "бамбуковый" самолет перевозил десять пассажиров на семьсот километров со скоростью под двести пятьдесят километров в час. Очень Корее нужная машина: она обеспечивала быстрый и надежный доступ ко всем "новым" островам страны.

Кстати, этот "авиал" стал основным сплавом и для нынешних отечественных самолетов: в отличие от всем известного дюраля он корродировал довольно слабо, а специальная (хотя довольно длительная и сложная) термообработка делала его весьма стойким к переменным нагрузкам (то есть он внезапно не трескался). Как в ВИАМе его придумали, я не разбирался, но, очевидно, заповедь электрика "алюминий-медь – неконтактная пара" и там кого-то натолкнула на верную мысль, так что сплав алюминия с цинком и магнием (и кучей других присадок по мелочи) несмотря на повышенные цену и сложность обработки быстро отвоевал свое место в авиастроении. Да и не только в нем…

Хотя в области всякой "новой техники" делалось уже столько, что я даже серьезные изобретения отслеживать не успевал. Да и не очень-то и хотелось: все, что знал, я уже народу рассказал, а у самого "изобреталка" так и не выросла. И вообще другими вещами занимался.

К столетию Некрасова в Малом театре была поставлена пьеса "Петербургский ростовщик", и мы с Камиллой сходили на представление. Ну сходили и сходили, если бы не сходили, то и потеряли бы немного. Однако дома я вдруг вспомнил песню про денежки, которые слаще пряника и милее девушки. Песню я на всякий случай записал на бумажке, после чего поделился с женой оформившейся мыслью. Мудрая жена мысль слегка покритиковала:

– Саш, у тебя, мне кажется, времени не будет. То есть фильм-то ты сделаешь, и сделаешь хорошо – но после этого от переутомления заболеешь. Неужели не найдется другого человека, которому это дело поручить можно?

Найти можно кого угодно – если знать, кого искать. Мне для задумки нужен был талантливый режиссер, так что на поиски у меня ушло пара часов: Вера Федоровна, набравшись опыта в съемках под руководством Алексеева и все же выгнавшая (по моему, данному в сердцах, "совету") Мейерхольда с должности режиссера в своем театре, сама занялась этим непростым делом. И довольно успешно: и театр у нее не разорился, и несколько поставленный ею фильмов – экранизаций театральных пьес – народу понравились. Что же до Мейерхольда – у этого тевтона понимание культуры было настолько "сумрачное тевтонское", что в России – с некоторой помощью Юсуповой – работы ему не нашлось и он отбыл творить культуру в Германию. Без особого успеха, впрочем, но мне это было неважно. Важно было то, что Вера Федоровна находилась сейчас в Москве (заканчивая съемки "Женитьбы Бальзаминова") и на мое предложение откликнулась с радостью.

С некоторой радостью: у меня же идей сразу море рождается. Так что сильно спорить насчет того, кто будет играть Лизу Лоскуткову, она не стала. Хотя бы потому, что про исполнительницу она ничего и не слышала… да я и сам с трудом представлял, где ее искать. То есть вообще не представлял, но повезло: за обедом Камилла решила что-то уточнить насчет планируемого "произведения искусства", и я, пребывая в расстроенных чувствах, ответил:

– Мне кто-то рассказывал о молодой, но весьма талантливой девушке, которую зовут Любовь Петровна Орлова. А я имя помню, но где ее искать – понятия не имею.

– Так это я и рассказала, наверное – вдруг порадовала меня ценной информацией Зоя: вся семья новой "канцелярин" перебралась в Москву и, естественно, разместилась в нашей "канцлерской" квартире. – Любочка в нашей школе стала Председателем совета дружины, когда они из Звенигорода в Можайск переехали, мы еще с ней к тебе приезжали магазин цветочный выпрашивать, а теперь она в Консерватории учится на пианистку. Если хочешь, я позвоню в Можайск ее родителям, ее московский адрес узнаю…

– Давай тогда ты все сразу сделаешь: позвонишь, узнаешь адрес, с ней встретишься и скажешь, что Любовь Петровну очень ждет Вера Федоровна чтобы предложить ей роль в новом фильме.

– А она мне поверит?

– Отвезешь ее на киностудию и отведешь прямо к Вере Федоровне. Маш, напиши записку начальству Консерватории с просьбой отпустить Любовь Петровну на съемки…

Нынешняя киноиндустрия работала довольно быстро. "Театральные" (то есть снимаемые в декорациях на студии) фильмы снимались максимум за неделю – ну, если не считать какого-то времени на репетиции. Понятно, что "на природе" фильмы снимались дольше, но обычно недели за две – если не требовалось ждать смены времени года. А сроки подготовки декораций вообще не учитывались, то есть не учитывались съемочной группой: их делала специальная служба киностудии и передавала режиссеру уже все готовое к съемкам.

Так что Любовь Петровна, чья роль в фильме была, скажем, ролью второго плана, со съемками управилась дня за три. Ну а мне кино удалось посмотреть еще где-то через пару месяцев, когда фильм "перегнали в цвет", собрали, озвучили, отпечатали…

Ну что можно сказать… "моя" песенка получилась к месту. Коммиссаржевская в ленту вставила еще три песни (а "оригинальные", Некрасовские, убрала), так что фильм вышел довольно музыкальным. И одну из песен как раз Любовь Петровна и исполнила…

Исполнила хорошо – только исполняла эту песню "другая" Любовь Петровна. Внешне вроде похожая (скорее всего просто потому, что была дочерью тех же родителей), но другая. Голос другой… и вообще это был именно другой человек, не тот, которого вспомнил я. И как раз тут до меня дошло, что теперь все и всё будет именно другим. Мир окончательно изменился в тот момент, когда я еще валялся без сознания в степи у Царицына – и каким он теперь будет, не знает никто. И единственное, что можно теперь сделать – это изо всех сил постараться, чтобы этот мир стал лучше того, который я когда-то знал…

Ну, я-то уже здесь двадцать четыре года "старался", и вроде бы, получилось неплохо. Как и обещал Слава, к концу двадцать второго года получилась как-то сбалансировать промышленность, правда золотишка на это дело было потрачено две с половиной тысячи тонн – ну да ничего, постепенно вернем металл обратно. Может быть вернем, ведь, как оказалось, в принципе можно было и без него обойтись. То есть "чисто теоретически" можно было: в мире много где народ недоедал, и вместо золота рынку вполне можно было предложить ну хоть то же зерно. Правда, по весу его понадобилось бы много больше, по очень примерным прикидкам миллионов семьдесят-восемьдесят тонн…

Все же с золотом вышло гораздо лучше, ведь отдавать две трети урожая при том, что этого урожая свою страну прокормить с трудом хватает – это как-то неправильно. И тем более неправильно, что детишек нужно кормить обязательно досыта. Чтобы детишка думала не о том, где бы корочкой сухой разжиться, а как получше к уроку в школе приготовиться. И мечтала не о том, чтобы вырастя, есть сало с салом, а о том, как подготовиться к совершению подвигов во славу Родины. Лучше, конечно, подвигов строго трудовых или научных…

Что до трудовых подвигов, то Машка для них почву подготовила очень неплохо. Да, поиздержалась при этом, но проделала она это "в своем праве": теперь она "главная по стране" и ей лучше знать, что, зачем и когда тратить. Я даже не старался вмешаться: не мое это теперь дело, мне вообще на пенсию пора так как скоро только трудовой стаж у меня сотни лет достигнет… Правда если рассматривать стаж "общественно-полезный", то мне еще работать и работать – но страной пусть уже молодые руководят. Я, конечно, подскажу как – если меня, конечно, спросят. А если не спросят…

"Сверхплановый" миллиард с четвертью золотых рублей дочь наша потратила более чем осмысленно: в стране появилось чуть более двух сотен заводов, выпускающих оборудование для легкой и пищевой промышленности. Очень немаленьких заводов, на каждом работало в среднем по две с половиной тысячи человек. В принципе, это обеспечило рабочими местами только десять процентов "новых" пролетариев, приступивших к работе в этом году – но именно "среднее машиностроение", по расчетам Славы, "генерирует" за год одно новое рабочее место на каждого занятого в нем рабочего. То есть эти полмиллиона работяг следующие лет десять как минимум будут ежегодно полумиллиону новых рабочих работу предоставлять. Причем сюда уже заложены мощности по ремонту оборудования, как собственного, так и выпускаемого для новых фабрик, определенные резервы для возможного наращивания производства… а ведь один рабочий, выпускающий "товар народного потребления", обеспечивает зарплатой фактически пять рабочих, занятых другими делами. И через год эти Машкины заводы позволят пустить заводы, которые дадут возможность платить зарплату уже двум с половиной миллионам, через два – пяти миллионам…

В ноябре двадцать второго года специально созданная Государственная комиссия допустила к "штатной эксплуатации" самолет Пе-2. Пассажирский самолет Володи Петлякова получил индекс "два" просто потому, что от "мартовского" варианта машина отличалась довольно заметно. "Снаружи" самолет стал почти на два метра длиннее и на метр шире (по концам крыльев), но главным изменением стали крылья с небольшой, но все же заметной стреловидностью. "Внутри" теперь размещалось сорок четыре пассажирских кресла, что тоже было неплохо – но больше всего изменилась все же пилотская кабина. Мой "энтузиазм" при уговаривании приборостроителей привел к несколько странному результату: в кабине появилось просто жуткое количество разнообразных приборов, причем назначение некоторых я даже понять не мог. То есть зачем нужен сам прибор, я понимал – по крайней мере после того, как мне говорили что этот прибор показывает. Но зачем, скажем, нужен на пассажирском самолете бомбовый прицел… ведь бомболюка-то на машине всяко нет!

– Вы правы, Александр Владимирович, – с довольно ехидной улыбкой принялся за пояснения Володя, – сам бомбовый прицел на машине не нужен. Но в состав этого прицела входит сразу и прецизионный оптический высотомер, и доплеровский радар, которым измеряется скорость подъема или снижения, и два различных спидометра, определяющих скорость относительно воздуха и относительно земли. Теоретически каждое из устройств можно было бы исполнить как отдельный прибор, но в этом случае только на индивидуальных корпусах для них мы бы набрали килограмма полтора излишнего веса, да и изготовитель неизвестно сколько времени затратил бы на работу – а так мы используем серийное устройство, которое при поломке легко починить или просто поменять. А еще в случае, маловероятном, но тем не менее, выхода из строя сразу обоих моторов пилот может с его помощью выбрать самое подходящее место для приземления…

Ну… в общем, понятно. В смысле, понятно, что спрашивать зачем нужно то или это, мне не стоит: сочтут за умного. А летчиком мне все равно не стать – то есть пилотом современных машин. На "Пчелке" всяких приборов было гораздо меньше: спидометр, два тахометра, два градусника, датчик бензобака… и окно под ногами чтобы землю при посадке видеть. А для пилотирования такого самолета я уже слишком стар – поздно мне новые трюки осваивать. Вот в пассажирском кресле – это я могу, да…

Новый самолет Петлякова был сделан, как и первый, в мастерских Жуковского, а на заводе в Нижнем производство только разворачивалось. Причем разворачивалось оно все же "по моему рецепту": рабочие потихоньку делали то, что у них уже делать получалось и старались все же освоить то, что пока еще сделать не выходило. По прикидкам самого Петлякова где-то через год завод будет выпускать по паре машин в месяц, а "первые серийные" пойдут скорее всего с середины следующего лета. Ну что, по мне так очень неплохо. Да и особая "острота момента" все же, сколь ни странно, прошла.

Сережа Никитин, дождавшись пуска моторного завода в Омске, приступил к выпуску своих "турбинных" самолетов. Омский завод пока делал по мотору в неделю (поскольку там рабочие пока были в основном из экспериментального завода, приехавшие из Жуковского, и опыта у них хватало – но не хватало самих рабочих), так что у Сергея выходило выкатывать самолет в месяц – потому что не одному ему эти моторы поставлялись. Немного, но теперь четыре самолета постоянно летали по маршруту Хабаровск – Петропавловск-Камчатский – бухта Провидения – Анкоридж – Ванкувер, позволяя достичь столицы Русской Канады менее чем за сутки – если, конечно, из Хабаровска отправляться. Правда за сутки если с погодой повезет – но "везло" гораздо чаще, чем можно было бы ожидать: все же на высоте под десять километров погоды обычно вполне себе лётные. Ну а на случай нелетной погоды в аэропортах по трассе было выстроено больше десятка "запасных аэродромов" и дюжины три просто посадочных площадок. Хотя эти аэродромы и площадки строили вовсе не для "трансконтинентальных перелетов": почти все они (кроме трех исключительно военных баз) использовались "местными авиалиниями".

На Новый, тысяча девятьсот двадцать третий год, Машка присвоила звания Героев Поликарпову – за разработку самого массового пассажирского самолета, Петлякову – за его "турбоджет", конечно же, и Никитину. Но Сереже звание досталось даже не за "трансконтинентальный лайнер", а "за передачу Армии тысячного основного самолета военно-транспортной авиации". Да, его фанерный самолетик стал, по сути, основой создания этой самой "военно-транспортной", и завод Сергея этих аппаратов выпускал уже по одной штуке каждый день. И, судя по планам, утвержденным Машкой, будет их выпускать еще минимум лет пять: для серийного производства пассажирских "модификаций" самолета быстрыми темпами строился новый завод в Верхнеудинске (ну, это я предложил его там ставить). А возможно, что строиться грузовики будут и гораздо дольше: по заказу Петлякова Добрынин сделал – в качестве "вспомогательного двигателя" для Пе-2 – совсем уже маленький турбомоторчик, на двести сорок сил примерно. У Петлякова двигатель крутил воздушный насос – достаточно мощный, чтобы запускать уже пневмостартерами основные двигатели, и электрический генератор – чтобы электропомпами держать нужное давление в гидромагистралях и всякие приборы энергией обеспечивать. А Сергей "примерил" этот моторчик к "грузовику"… в общем, Ульянин "микромотор" тоже Омскому заводу в план поставил…

Однако моторы – это хорошо, а вот пока что навигация в авиации была "не на высоте". И если над землей самолеты прилично ориентировались по радиомаякам, то при полетах в Канаду штурману требовалось уметь и секстаном пользоваться. В высоких широтах часто пеленг на радиомаяк взять было крайне затруднительно, а магнитный компас мог показывать вообще что угодно…

У Крылова в институте для судов был достаточно давно разработан очень приличный гирокомпас – но для самолетов он оказался негодным. Оказывается, сей девайс при смене курса некоторое время показывал неверное направление, а самолеты могут курс менять и часто, и резко. По заказу Ульянина там провели разработку и какого-то компаса специально для самолетов – но в начале лета двадцать третьего года прибор нужно было передавать в производство на завод, причем специально для этой цели строящийся – а Алексей Николаевич очень не желал автора прибора отпускать из института. Вот мне и пришлось ехать в Петербург, Крылова уговаривать. Мне, потому что генерал к моему мнению прислушивался… иногда прислушивался. Прислушался и на этот раз, правда после того, как я предложил новый завод подчинить тут же учрежденному "департаменту навигационного приборостроения". Который попросил Алексея Николаевича и возглавить (хотя он предложение и не принял). Так что временно новый департамент остался без руководителя, да и придумать, департаментом чего будет новая служба, мне пока не удалось. Ладно, попрошу дочь нашу разобраться – а у меня выкроилось пару дней просто пошататься по Петербургу.

Вот интересно, раньше я в этом Петербурге если где и бывал, так только по дороге из трамвайного парка (или с вокзала) до гостиницы "Англия", ну еще до Зимнего ездил часто. То есть и другие какие-то улицы проезжал, но обычно времени не хватало даже в окошко транспортного средства поглазеть. Ну, из бронетранспортера-то и выглядывать неудобно, а из автобуса-то можно было поозираться… так что я с большим любопытством осматривал практически незнакомый город.

Тем более незнакомый, что довольно много старых домов при "подъеме города" оказалось дешевле и быстрее снести чем поднять, так что и "воспоминания детства" мало что дали. Тем более, что "в детстве" во время пары моих визитов в Петербург улицы были забиты машинами, а стены завешены рекламой – поэтому я получал огромное удовольствие, просто гуляя без особой цели по красивым улицам.

Но вот люди… бродя по экс-столице я часто ловил себя на мысли, что мне удалось "почти вернуться" в двадцать первый век. Девушки шастали в коротких платьях – иногда даже с голыми коленками (с иммигрантами и сюда докатилась "американская мода"), а часто – и в разнообразных штанах. Причем выросли уже "дети эпохи канцлера", дети присланных мною из разных городов и деревень людей – и они мне теперь доказывали, что биологи правы: потомки разных "чистых линий" обладают… как ее там… "имбредной силой", вот! То есть становятся "больше и сильнее любого из родителей": на улицах уже не выделялись из толпы парни под метр-восемьдесят и девушки лишь немногим ниже. Слово даже было такое: акселерация, а в результате уже и я в толпе не выделялся особо – так же, как и в своей юности. Хотя, если народу давать в достатке мяса и рыбы, то может из-за этого детишка в рост прет? Я-то тоже в детстве не голодал – а теперь в России народ уж точно голодать не будет. Вот, оказывается, для чего я тут старался: чтобы на улице ростом не выделяться…

Да, машин на улицах было все же немного, но те, что были… их же большей частью по моим "воспоминаниям о будущем" делали, и оно – это "будущее" – все увереннее становилось "настоящим". Осталось разве что мобильники изобрести…

И все же каждый раз, спрашивая что-то у прохожих, я "возвращался" в современность. Сам Петербург оставался именно Петербургом, а не "Питером", подъезды назывались подъездами, гречка – гречкой, батон – батоном. И даже бордюрный камень нынешние петербуржцы назвали "бордюром": революции же не случилось, не произошло и постреволюционной "местечковой оккупации" северной столицы – и язык горожан не подвергся насилию. К тому же в городах народ к языку вообще относился весьма трепетно, а в качестве "эталона" выбрал "диалект" Анны Петровны, которая сейчас доносила новости до жителей России в качестве диктора "Всероссийского радио"…

С радио вообще – в значительной степени благодаря Степану (точнее, уже сотням работающих в радиопроме инженеров) – все стало замечательно. Цена недорогого приемника (двухлампового, "однополупериодного", по определению этих инженеров, что бы это слово не значило) достигла семи рублей. Даже шести с половиной, и буквально десятки заводов обеспечивали торговлю этим очень полезным прибором. Степка с гордостью сказал мне, что приемников теперь делают больше чем мясорубок, и у меня даже тени сомнений в этом не возникло. Хотя бы потому, что по "скорректированному" плану на двадцать третий год стране вдруг срочно потребовалось шестнадцать миллионов только пальчиковых пентодов. Я об этом узнал, когда "авиаторы" – для каких-то своих бортовых приборов – попросили меня "поспособствовать увеличению выпуска индикаторных ламп", в которых разные цифры зажигаются – и получил ценное знание в ответ на просьбу к Степану "поучаствовать в поспособствовании". В стране заводов по выпуску электронных ламп, оказалось, уже почти два десятка работает, но мощностей все равно сильно не хватает, а этот самый газоразрядный индикатор по трудозатратам превосходит три "обычных" пентода…

На мое предложение "быстренько выстроить за мой счет новый завод" Степа с грустью сообщил, что главной проблемой в увеличении производства ламп оказалось то, что на сборке их работали исключительно женщины (потому что мужчины физиологически не могут достичь требуемой аккуратности – ну, в среднем не могут), а на обучение сборщицы нужно минимум полгода.

– Я не понял сути: кто мешает открыть несколько ПТУ специально для сборщиц?

– ПТУ имеется при каждом заводе, и девочек научить вообще не проблема. Проблема в том, что девочка эта вскоре выходит замуж…

– А замужние – они что, теряют способность лампу собрать?

– Нет, но вот их мужья – в основном из выпускников других училищ – чаще всего работу-то находят в других городах, и девочки уезжают. Туда, где ламповых заводов нет – мы же не можем в каждом городке такой завод строить. А молодые парни, получив какую-то другую специальность, в этом же городке работу чаще всего не находят, ведь рабочих-то на старых заводах и без них хватает. Поэтому в основном и в ПТУ у меня учатся женщины уже замужние, у кого и муж в городе работает и они знают, что сами тут долго жить и работать будут, а молодые девочки выбирают специальность… поуниверсальнее, что ли. И поэтому учиться приходит народу мало, едва выбывание старого персонала компенсировать удается.

– Выбывание?

– Ну… они же потом детей рожают, их на рабочем месте подменять надо. И все знают, что новые работницы требуются только вот на такие подмены, то есть спрос в городе на сборщиц небольшой. И, кстати, из-за этого и расширять заводы быстро не выходит. Конечно, потихоньку они расширяются, но именно что потихоньку.

– А выстроить новый завод в новом городке…

– А кто там девочек учить будет? Опытные сборщицы – они уже все с детьми, никуда даже на полгода ехать не захотят…

– Тогда мне только остается удивляться, как у тебя эти два десятка заводов работают – искренне удивился я.

– В больших городах у мужчин выбор побольше, да и женщин, желающих найти место с большей зарплатой, тоже хватает. Потому серьезные ламповые заводы и выстроены только там. В Москве, Петербурге, Харькове, последний вон в Новосибирске в этом году как-то запустили. Ты не поверишь: я специально уговаривал Поликарпова на свой авиазавод приглашать именно мужей обучившихся в моих ПТУ сборщиц! Но Новосибирский завод на полную мощность заработает хорошо если через пару лет, ведь так удалось только на двадцать процентов завод работницами укомплектовать, остальных нужно будет на месте готовить – а пока местные кадры сами не дорастут до уровня учителей…

– Вот теперь понял. Ты с сестрой поговори вот о чем: если в твоих ПТУ выстроить общежития для учащихся и сборщиц в них специальными наборами готовить – ну, из выпускниц школ того же Новосибирска…

– А на что они там жить будут? Стипендии-то сейчас только студентам институтов ты выплачиваешь…

– Сколько тебе сборщиц потребуется? Скажем, в следующем году? Найду я и для них копеечку…

Копеечку для пары тысяч ПТУшниц найти-то не проблема, все же я оставил за собой право распоряжаться почти двадцатью процентами доходов с моих предприятий… примерно семнадцатью процентами всего российского бюджета. Тем более не проблема, что Степка, осознав "глубину" моей идеи, сообщил, что эту копеечку он и без меня в недрах Радиопрома изыщет.

Ну что же, одна новая идея – а в результате где-то через полгода хотя бы прибористы авиапрома будут счастливы. Жалко только, что такие "новые" идеи вспоминались мне так редко… Наверное потому, что "текучка" заедала. Ну да, если управляешь двадцатью процентами госбюджета, было бы странно, если бы подобная "текучка" не отнимала почти все время. То Слава зайдет с идеей, куда потратить явно лишний у меня миллиард, то Саша Антоневич. Но чаще народ в гости заваливался толпой – и хорошо если эти "гости" управлялись за световой день. А "беседа" с Красиным, который привел сразу Кржижановкого, Винтера, Классона, Александрова, Веденеева и еще с десяток "энергетиков", включая Пузыревского, затянулась вообще на неделю. Хотя началась она вроде бы с самых обычных слов, сказанных Красиным:

– Александр Владимирович, мы пришли к вам, поскольку по нашему общему мнению Мария Петровна – исключительно в силу нехватки финансовых ресурсов, конечно – проводит несколько неверную политику в области энергетики…