В тени славы предков

Глава семнадцатая

С Лазутой ехало всего трое кметей — достаточно, чтобы не привлекать внимания, и добрая охрана от случайного татя. Вели на поводу заводных коней. Поклажи всего — снедь необходимая да оружие на всякий случай. К вечеру завьюжило, заметая дорогу. Потянуло остановиться в припутной веси, подождать до утра. В такую погоду не знамо, что страшнее: зверь голодный или сбиться с пути и погибнуть в поле. До Киева остался час, не более. В сумерках да с вьюгой он проедет на Гору, никем не замеченный. На свой страх и риск, с молчаливого согласия кметей, он продолжил путь по едва узнаваемым приметам.

Сквозь кружившуюся снежную крупу в сгущавшихся сумерках белыми громадами надвинулись киевские холмы. Лазута постучал зажатой в кулаке рукоятью плети в первые же попавшиеся ворота, нечаянно сбив снег с медного змия, украшавшего правую воротину. Отворилось волоковое окно — кто такие? Лазута едва не сказал: «Князево слово и дело», но вовремя поправился:

— Путники проезжие, ночлега просим!

Поужинав с хозяевами и разместившись с дружинниками в тесной светёлке, Лазута засобирался к князю. Кметь, по имени Заяц, тряхнув седеющей головой, решительно снял со спицы кожух:

— Я с тобой, нельзя тебе одному!

— Нет! — отверг Лазута. — Одному больше веры у сторожи, и князь примет легче. Без меня не ходите никуда, вернусь когда — не знаю.

Древлянский боярин отворил низкую дверь, пригнулся под притолокой и исчез во мраке клети, через которую прошёл на улицу.

Темнота совсем укрыла стылую землю. Лазута с тоской оглянулся на тёплый приютивший его дом: кмети, поди, повалились уже в сон. Тело просило отдыха, а голова подсказывала, что дело делать надо сегодня же. Конь, проваливаясь по самые бабки, отфыркиваясь от снега, нёс Лазуту к Горе. Ворота ещё не заперли, и по дороге туда и обратно проходили, проезжали, кутаясь в опашни и вотолы, какие-то люди. Застывшие у ворот гридни обратили на одинокого вершника внимание. Лазута сразу приметил высокие хоромы с гульбищами и переходами, въехал в отверстые резные ворота. Взбежал по крыльцу, громко топая и сбивая тем самым снег с сапог (надел вместо валенок по выходному случаю). Незнакомый дворский впустил древлянина в хоромы, ослепившие горящими витыми свечами в высоких стоянцах. «Почти как днём», — подумалось.

— По какому делу к воеводе набольшему Свенельду пожаловал? — спросил дворский, всматриваясь и не узнавая гостя. Лазута почувствовал, как кровь гулко заходила в висках, лоб под шапкой покрылся испариной. Как так? Какой Свенельд? И тут только обратил внимание, что тёс на бревенчатых стенах свежее, стёкла в окнах многоцветнее. Был Лазута в княжеском тереме один-два раза, да и то при Ольге. Говорил же кто-то, что Свенельд хоромы на Горе ладит. Древлянин клял себя, что по глупой невнимательности своей угодил прямо в звериное логово. Стрельнула мысль: толкнуть дворского и бежать, пока опомнятся, отвяжет коня, а может, и вовсе своими ногами терема княжеского достигнет. Поздно. Тяжёлыми шагами, ведя заскорузлой от многолетних ратных мозолей дланью по резным перилам, с верхних горниц по внутренней лестнице спускался боярин Мстислав.

— Что здесь, Вавул?

— К князю Ярополку от князя Олега, боярин! — ответил поспешно Лазута, пока дворский не раскрыл рта. Свенельд приблизился к древлянину. Лазута едва узнал его: осунувшийся и ставший костистым лик, тёмные круги под глазами, горевшими каким-то неестественным, неземным огнём. Горе от потери сына не надломило боярина, наоборот, зажгло душу и сердце тем пламенем, которое, выжигая всё на своём пути, ведёт и доводит к цели, пожирая и идущего к ней. Свет от свечей играл причудливыми тенями на лице Свенельда, делая его жёстче, потустороннее и вместе с тем величественнее, как у повелителя мира кромешников[83] Чернобога[84]. Лазута невольно отступил на полшага, мысленно отмахнув от себя пришедшее не к месту в голову сравнение.

— Олег рати собирает против брата, — быстро сказал древлянин. Он собрался врать, выкручиваться, только уйти отсюда живым и дойти до Ярополка, Олег простит потом его за вынужденную ложь и клевету.

— Он собирается скрытно и придёт споро, как отец его ходил. Он боится, что Ярополк большое войско успеет собрать. Я не хочу ссоры братней и потому пришёл повестить тебе: если Ярополк начнёт сейчас собирать людей, то Олег уступит и не пойдёт на него.

Лазута удивился про себя, как уверенно он наговорил то, что придумал на ходу. Свенельд свёл брови к переносице, вздохнул с тяжестью усталого человека, произнёс:

— Я ждал, что так будет.

Подозвав Вавула, Свенельд тихо сказал ему:

— Уложи спать его, только у меня в тереме, не в дружинную избу направляй. Обыщи его, вдруг какое зелье колдовское привёз, уморить меня надумал. Волкам токмо меня добить и осталось, а там и сами в Киеве сядут!

А Лазуте сказал:

— Пожди мал час, тебе покой для ночлега изготовят.

— Мне бы срочно ко князю, — пытался убедить Свенельда древлянин, размышляя, есть ли у воеводы сторожа во дворе на случай, если придётся бежать из терема. Лазута уже надумал было, развернувшись ко входу, но тут появился Вавул с двумя мужиками из челяди, и стало ясно, что побегом он только всё окончательно испортит, а пока воевода не догадывался, теплилась надежда.

— Утро вечера мудренее. Те, кто ко князю ночью идёт, проходят через меня. Иди спать, — с мягкой властностью приказал Свенельд.

Слуги не стали мудрствовать с сонным зельем и тайно перетряхивать одежды гостя, просто и без разрешения его обыскав. Меньше чем через час Свенельд сидел у себя в горнице, который раз пробегая глазами написанные Ярополку строки. На терпящей любой слог бересте Олег поносил весь Свенельдов род, обвиняя в измене Святославу, — не выслали войско навстречу князю, потому и погиб. Но это было не всё. Олег винил Мстислава и сына его в разжигании вражды между братьями. «Когда истребим друг друга, Мстислав сел бы на стол русский именем отца своего Свенельда старого», — писал древлянский князь. Далее Олег винился в смерти Люта и готов был явиться на суд великого князя, если Ярополк даст защиту от «свенельдовой татьбы» на всём пути из Овруча в Киев. Хитёр! Знает, что Ярополк ни одной смерти не присудил на суде великокняжеском, отвергая кровную месть, заменяя её выкупом за убиенного. Мстислав не чувствовал, к удивлению своему, злости ни на Олега, ни на кого-либо из Волков, лишь тоскливо подумалось: «Стар я стал, даже не уразумел, что Лазута мог грамоту тайную везти, а в дом мой попал высшею волей».

— Вот дурак старый! А я-то на ворожбу думал! — произнёс вслух. Смял грамоту единым движением всё ещё могучей десницы, поджёг комок пламенем лучины, подождал, пока от письма остался догорающий уголёк, хлопнул по нему ладонью, размазав чёрным пятном по чисто выскобленной столешнице. Лазута сидел в погребе, надо было с ним что-то решать, и быстрее.

— Вот ты и проиграл, Ратша Волк! — произнёс, недобро оскалясь, воевода и ударил колотушкой в подвешенное бронзовое блюдце.

— А ну-ка, зови Вавула! — приказал сунувшемуся в двери слуге.

Двое ражих слуг под руки выволокли Лазуту из терема. Оказавшись во дворе, почуяв недоброе, древлянин заупирался, пытаясь вырваться из крепких рук. Его оглушили по затылку обухом топора, завёрнутого в тряпицу: Свенельд наказал строго-настрого не оставлять никаких кровавых следов около терема. На неприметной волокуше, прикрытого рядном, Лазуту отвезли к Днепру. Ещё живого, начинавшего приходить в себя, сбросили в заметённую прошедшей вьюгой, обмерзшую по краям прорубь, пихнув подальше под лёд. С Лазуты предварительно сняли сапоги и дорогое платье — если кто и найдёт весной, то по нижним портам не определит, кто это был: смерд простой или муж нарочитый, а рыбы так лицо объесть успеют, что и не признать будет бывшего древлянского боярина.

Дебелая хозяйка суетилась около стола, выкладывая в тарель только что вынутые из печи пироги. Заяц медленно жевал, не чувствуя вкуса ни пирогов, ни просяной каши. Долгие годы воинских походов выработали в нём чутьё к опасности. Впрочем, он всё время в копье-десятке своего соратника Колота держался особняком, как зверь-одинец, может, поэтому он привык доверять больше себе, нежели действиям и мыслям других, более старших по чину.

Вытерев руки о штаны и поблагодарив хозяйку, Заяц первым встал из-за стола, направился в сторону двери, кивнув двум товарищам: за мной!

— Вот что, други, — сказал, оглядевшись, — чую недоброе я. Поеду на Княжью гору, осмотрюсь тамо, может, знакомцев среди кметей найду, вынюхаю про нашего боярина.

— Здесь велено ждать! — заметил один из дружинников.

— Вы и ждите, я на свою голову поеду!

Заяц увязал в торока бронь[85], продел перевязь[86] в проушины[87] ножных так, чтоб меч за спиной был будто не для рати, а для походного удобства, наказал провожавшим товарищам:

— Коли не вернусь до полудня, уезжайте, не стряпая. В Свенельдовом дому каты — мастеровые своих дел и языки умеют развязывать. Не поручусь за себя, выдам, где сидите.

Снег девственный, ещё не расхоженный, не разъезженный, белой шапкой накрыл Подол. Беззаботная ребятня насыпала горки, весело скатывалась с них на салазках. Мужики чистили меж дворами дороги. Заяц давно не был в Киеве и малость заплутал на Подоле. По веренице вершников, ехавших в сторону Детинки, Заяц обрёл, наконец, дорогу. В первом, что был в ярком синем вотоле и шапке с алым верхом, он узнал Блуда. Подумал: «Не признает ведь, зверюга! А ежели признает, сдаст Свенельду», и подавил желание подъехать. Держась на расстоянии, въехал на Детинку, где стояло несколько длинных дружинных изб. У первого же попавшегося безусого молодого воина, видимо, из молодшей дружины, спросил:

— Слышь, молодец, я тут в дружину решил наняться, к кому подойти можно?

Раздумывая, как ответить — грубо или уважить гостя, парень смерил взглядом Зайца, остановившись на мятом, в боях клёпанном шеломе с кожаной бармицей, решил для себя не грубить.

— Вон, к воеводе Блуду подойди, он только что проехал.

— А не знаешь, часом, Колот такой, Лапой ещё кличут, служит здесь?

— Знаю такого, — с готовностью ответил кметь, — это Павшин стрый[88], он не на службе обычно, иногда Блуд его с собой зовёт. Они вчера от смолян вернулись, повезло тебе, что застал, — и добавил то ли с завистью, то ли со злостью: — Пили полночи, спать не давали…

— Позови-ка его.

Колот вышел в рубахе распояской, с мутноватыми после шальной ночи глазами. Друзья, обрадовавшись встрече, обнялись. Заяц отказался от Колотова предложения пройти в молодечную:

— Дело у меня тайное, только тебе и могу довериться.

Заяц коротко рассказал о Лазуте, как он вчера уехал на Гору и с тех пор от него вестей нет.

— Не сумуй, у князя, небось, сидит, — успокоил Колот.

— Поможешь узнать про него? — не вдаваясь в спор, спросил Заяц. Колот нахмурил лоб, собирая разбегающиеся с похмелья мысли.

— Пойдём! — решительно схватив за руку друга, Колот завёл его в полутёмную, пропахшую печным дымом и крепким мужицким духом молодечную, где дружинники, кто сидя на перекидных скамьях и сёдлах, кто стоя, окружили корчагу с пивом.

— Тебя тут как раз и не заметят, а коня я привяжу твоего.

Когда Колот вернулся, Заяц уже перезнакомился с кметями и, отставив в сторону чарку с пивом, смотрел на игру.

— Нету твоего Лазуты нигде, — сказал Лапа Зайцу. На воздухе хмель выветрился, и Колот твёрже стоял на ногах, яснее соображал.

— Быть не может, — не поверил Заяц. Колот не мог обманывать. Если он уверенно сказал, что Лазуты нет, значит, так оно и было. Лапа был не из тех, кто, не исполнив обещанного, вернётся с вестями, и Заяц это знал.

Надо было быстрее предупредить соратников. Заяц, едва сдерживая желание пустить коня в намёт, рысил в сторону Подола. Он долго кружил вокруг двора, где они остановились, высматривая засаду, наконец, стукнул в калитку, готовый выхватить меч и отбиваться. Открывшая хозяйка удивилась Зайцу:

— Твоих ко князю увезли, не встретил их тамо?

Первым порывом было вернуться на Гору, но одному против всей Свенельдовой дружины идти — верная смерть. Лазута с кметями либо мертвы, либо в порубе сидят, а его наверняка ищут, дабы до Олега не доехал. «Тикать надо!» — решил Заяц, жадно оглядывая простиравшийся за городом вольный белый окоём с полосой по краю темнеющего припорошённого леса.

Хоронясь больших дорог, зимниками, не заезжая в селения, питаясь сырым, едва подогретым на костре мясом подбитых тетеревов, не снимая вздетой под кожух кольчатой рубахи, Заяц добрался-таки до Овруча. Олег, услышав от оголодавшего, намёрзшегося и спавшего с лица кметя подробный рассказ, не пришёл в ярость, как ожидали и Заяц, и бояре. Сколько мыслей прогнал в голове Олег, обдумывая неотвратимую ссору с братом, — ему одному было известно. Знал, но до конца не хотел верить, что Ярополк впустит в себя чужие наветы против родного брата, с коим с детства раннего жил под одной крышей. Ведь нет у великого князя роднее людей, жены путёвой нет даже! Прозреет Ярополк, но поздно будет, и пусть тогда сердце его будет съедать такая же горечь, как съедает сейчас Олега. Князь, хоть и нелегко было, но заставил себя думать о брате как о мёртвом, иначе не смог бы трезво оценить ни советы бояр, ни даже свои мысли. Всё, хватит! Пропавшее в столице Руси посольство было последней каплей.

— К Владимиру в Новгород надо за помощью слать! — сказал он. С Володькой у Олега, в отличие от старшего брата, были тёплые отношения, да иного и не было: древляне против всей Русской земли не справятся никогда. Тмутороканьскую помощь отвергли сразу — боспорские русы не пойдут против Ярополка, пока он сдерживает печенежскую силу, ибо себе дороже.

— Не дадут Владимир с Добрыней помощи, — сомневался Ратша, — мал слишком Новгород. Нам бы уходить надо туда, а потом и за море податься.

— Я свой народ не брошу, не для бегства от земли, тебя кормящей, князем рождаются! — решительно отверг предложение Олег. — Я лучше с честью смерть приму, чем без чести за морем отсиживаться. А без меня древлян Свенельд всё равно разорит, покажет, что ходил не за моей головой, а дани собирать.

Прав был Олег. Волк с горьким уважением смотрел на князя: эх, быть бы тебе вместо Ярополка! Сейчас не муж ещё, первым пухом подбородок обнесло, а уважением пользуется среди дружины и древлян неложным. Святослав тоже рос вместе с битвами, закончив великим сражением под Доростолом, по сравнению с нынешним мелким внутренним разладом, казавшимся приукрашенно легендарным, вышедшим из уст гусляра-сказителя. И он, Ратша, был человеком того, ещё не ставшего далёким великого времени. Выжившему в тяжелейшем противостоянии с ромеями, ему теперь предстояло умереть в древлянской глуши в битве с бывшим соратником. Пусть свершится воля Рода, он готов сложить голову за сына Святославова.

— К Володьке пусть Хвост едет, — решил Олег, — ты здесь мне нужен, воевода, а послать мне более некого.

Волк внимательно всмотрелся в лицо князя. Ведь оба понимали, что Ивор вряд ли успеет вернуться до прихода Ярополковых ратей — до распутицы оставалось недолго. Разве что зима задержится либо чудом помрёт Свенельд. Намеренно или нет, Олег спасал Ратше сына. «Почему Ярополк родился первым?» — Волк отвернулся, чтобы не выдать навернувшуюся некстати слезу от наполнившей сердце теплоты к князю. Сейчас он был готов без доспехов, в одиночку, встать против всего русского войска, чтобы доказать свою благодарность и верность Олегу.