В тени славы предков

Глава сорок пятая

Близ Киева, у села Дорогожича, стан Владимира обносили рвом. Сухая земля копалась хорошо, только нещадно пекло солнце, вызывая острую жажду. За последний час только один раз принесли кленовое ведро с водой на восьмерых мужиков. Один из полонянников, по имени Первак, грузноватый и тяжелее всех переносивший зной, не переставал ворчать:

— Совсем пленных за людей не считают.

Павша, выбрав время, когда смотревший за ними кметь отошёл куда-то, побежал было к колодцу, но его заметили и, грозя плетью, вернули обратно. Отряд варягов, весёлый, гружённый каким-то добром, возвращался со стороны киевского Подола. Причинявшая боль мысль о Добронеге пронзила грудь. Он всё чаще думал о ней, чем ближе был Киев. Вдруг варяги видели её, говорили охальное или ещё чего? Вон, недавно в припутном печище двое понасиловали девку молодую, зарубив её отца, что встал на защиту семьи. И ничего, ходят, как говорят. А тут как с холопом: подай да принеси, воды напиться не дадут, ругнут по матери ещё когда. Павша твёрдо решил бежать. Слово дал, но кто его обвинит, если он не вернётся к Ярополку? Тем более, по сказкам, из Киева князь ушёл.

Но бежать Павше не пришлось. К паужину[203] невдалеке остановился воз. Павша слышал, что кое-кто из его земляков доброй волей уже начал служить Владимиру, и по селениям собирают кормы, надеясь в будущем получить хорошее место, тиуна, к примеру, или посельского. С возом было трое вершников, эти-то, поди, и выбивали дани князевым «словом и делом». Один из вершников, главный, наверное, — в распахнутом летнике, с топором за поясом, спешившись, шутил с находниками, пока разгружали воз, хохотал, уперев руки в боки. Похоже, не первый раз здесь, как со своими общается. «Некрут! — узнал Павша. — Прикормился, пёс!» Подошёл поближе, чтоб удостовериться. Некрут обернулся и тоже узнал пасынка:

— А ты как здесь?

Рожа Павшиного отчима вытянулась от удивления, ему тут же пояснили:

— Не смотри на него. Шухло это, полонянник. Пошёл отсюда!

Некрут заржал, бросил в сторону Павши:

— У такой блудливой суки, как твоя мамка, сыны только холопами и будут!

Павша, взревев, бросился к Некруту, но тот успел выхватить топор, замахнулся. Им не мешали. Ну, бросился пленник на руса, что с того? У руса топор, отобьётся. Павша поднырнул под удар, обхватил Некрута за бёдра, поднял и грянул оземь, прыгнул коленями на грудь и с силой ударил в лицо. Когда Некрут обмяк после удара, Павша вцепился Некруту руками в горло, начал душить. Его с криками били по рёбрам, пытаясь отцепить, в конце концов отволокли, туго связали чересседельником.

За нападение на свободного человека, к тому же из завоёванной страны, высказавшего преданность новому князю, полагалась смерть. Заяц бегал, просил воевод, друзей, чтобы похлопотали перед князем. К счастью, Владимиру было не до этого: он собирался вслед за сугонной[204] ратью Волчьего Хвоста ловить Ярополка. У Добрыни своих дел тоже было по горло: он обустраивался в Киеве, пытался вернуть разбежавшихся бояр, собирал тиунов, старшин купеческого и ремесленного братств, совещался, узнавал, кто, что и зачем. Оставалось обратиться к Кальву, самому набольшему после Добрыни и Хвоста. Олавсон, выслушав то, как получилось, заключил:

— У парня были причины броситься на этого Некрута, раз он напал на него с голыми руками против топора. Если Некрут считает, что его лишили чести, то пусть вернёт её в поединке, если нет, то наказывать парня смертью несправедливо. Пусть тогда секут его плетьми до тех пор, пока не попросит пощады. Если он действительно храбр, то будет долго держаться, и тем, кто это увидит, будет что рассказать.

Павшу секли нещадно, он до крови обкусал кулак, но не закричал, держался, пока не потерял сознание. Из уважения к воле, проявленной Павшей, его осторожно, иссечённой спиной кверху, перенесли в воинский шатёр, где жил Заяц. Два дня Павшу знобило; едва рядно касалось окровавленной спины, он громко стонал. Заяц, обрабатывая раны, ворчал:

— В кого ты такой колготной? Дядька твой спокойнее, отец, по сказкам, вообще в думу княжескую сгодился бы. Неужто я Колоту так задолжал, что Морок тебя на мою голову сбросил?

На третий день Павше стало лучше, а на четвёртый он поднялся, скривившись от боли, и натянул на себя рубаху. Кмети играли в зернь. Отвлёкшись на Павшу, начали радостно зубоскалить:

— Глянь-ко, очнулся!

— С тебя Морана кожу живьём содрала, на спине следы когтей её!

— Не журись, парень, пока твоего князя от печенегов на верёвке тащат, совсем здоров будешь!

— Ха-ха-ха!

— Ладно, не обижайся. Скоро у нас общий князь будет. Владимир, — плечистый густобородый ратник миролюбиво улыбнулся Павше. — Ярополка если не догнали, то он к печенегам ушёл. Когда Ярополк приведёт под Киев печенегов, снова встанешь за него?

Полы шатра завёрнуты, тёплый пряный ветер приятно задувает внутрь. Снаружи слышны деловые окрики, праздные голоса. В такой погожий день степняки разорили Осинки. Павша сказал, серьёзно посмотрев на ратника:

— Печенеги убили моего отца и брата. Я встану против них. В походе, когда против вас с ними шли, я в их сторону смотреть не мог.

Павша вышел из шатра, постоял, озираясь по сторонам, привыкая к прикосновениям едва затянувшихся рубцов к полотну рубахи. Стоявшие неподалёку пятеро или шестеро варягов приветственно помахали ему руками. Один, самый рослый из них, опоясанный наборным из серебряных изузоренных пластин поясом, — видать, не из простых воинов, — подошёл, о чём-то заговорил на свейском языке и вдруг, протянув Павше широкую открытую ладонь в заскорузлых от весла мозолях, сказал по-славянски:

— Добрый молодец ты есть!

Павша пожал варягу руку. Он прошёлся по стану, какие-то неизвестные ратные — то варяги из свеев и руян, то славяне — приветливо кивали ему. До Павши дошло, что Владимировы воины оценили, как он вытерпел наказание. От этого глухая боль в спине стала терпимее, гордо развернулись плечи. Он уже не чувствовал себя здесь чужим. Порой оглядывался по сторонам, надеялся, что снова Некрут попадётся. Теперь он при всех вызовет его на поле, и Некруту попросту не позволят отвертеться.

Бродя по стану, он заблудился. Дойдя до древней разрушенной крепости, только сейчас понял, какое большое войско привёл Владимир и насколько далеко раскинулся стан. Повернувшись спиной к горе Щекавице, начал выбираться по приметам назад, снова окунувшись в суету сновавших по стану людей. Приметив свой шатёр, ускорил шаг и наткнулся на Зайца.

— Выздоровел, гляжу, — обрадовался тот, — твоих всех освободили. Князь наш клятву с них взял меч не вздымать на него. За тебя Кальв похлопотал, ты теперь тоже волен.

— И куда мне теперь? — вырвалось у Павши. Привыкший жить службой, иногда вырываясь на волю, сладкую и такую короткую, он теперь растерялся. Без коня, оружия и службы он показался себе отторгнутым из рода изгоем — идти, кроме леса, некуда.

— У тебя же брат на Подоле. Ступай к нему, переночуешь, а назавтра домой в Осинки, — сказал Заяц. — Берегись только: Владимир с Добрыней ушли за Ярополком, мы уходим тоже, потому сволочь разная из нор повылазила. Вишь, что творится. Твой отчим, змей ползучий, в чести стал. Таких, знаешь, сколько? Князь пока не разбирается, кто есть кто, таскают кормы войску — и ладно. Но время ратное закончится, и порядок наведут.

— А что, Владимир город блюсти вместо себя не оставил никого?

— Оставил, — Заяц странно как-то поморщился, — младшего сына старого Вуефаста, Стремира. Тот при Ярополке не лез никуда, потому вроде как в опале был, потому верен будет тому, кто его вознёс. С ним варягов горсть осталась, порядок они не удержат, особенно если бояре Ярополка крамолу задумают. Я слышал рассказы болгар о том, что в Преславе творилось, когда власть там пропала. Может, у нас такого не будет, свои люди вроде кругом.

И вдруг резко сменил разговор:

— Надо чего? Может, снеди дать?

— Не, — отмотнул головой Павша, — так пойду. Ты, Заяц, возвращайся, там свидимся. Благодарствую тебе за всё.

— Да чего там! Вы вона, меня тоже после рати Олега с братом выходили, приютили. Долг платежом красен. Прощай, друг, вернусь когда, то увидимся.

Воины обнялись и пошли, не оглядываясь, каждый в свою сторону. Впервые за многие годы Павша брёл с пустыми руками, в рубахе с чужого плеча, шитой по вороту чужими родовыми узорами. Дорога к киевским горам шла через бор, за которым расстилались поля, зеленевшие наливавшимися колосьями хлебов. Пару раз Павша сходил с дороги, пропуская проезжавших вершников. В одном из отрядов узнал двух княжеских бояр: один — из ветвистого рода Слуды, второй — родич Любислава Гуннара. Вблизи Подола Павша, узрев бояр, утвердился в точившей его мысли навестить дом воеводы Станислава. «Пусть лучше прогонят, но мимо не могу пройти», — подумал. Мысль запала ещё при словах Зайца, говорившего о том, что порядка в городе теперь не будет. На ум пришло, как весёлые ратники, находившиеся в шатре с Зайцем, варяги или свои русы и русичи, такие, как Некрут, врываются в терем вдовы, убивают челядь и… дальше думать не хотелось. «Прогонят, так во дворе останусь. Пестряй подождёт», — твёрдо решил.

Хоромина у вдовы обычная — один ярус на высоком подклете, во дворе стая для скотины, землянка для челяди, потемневшая, как и терем, построенная ещё при живом воеводе. Павша по-хозяйски осмотрел покосившуюся воротину, дёрнул её, оценивая, как можно поправить, стукнул по ней кулаком, разбудив дремавшего пса, откликнувшегося лаем.

Калитку открыла сама вдова Зарёна, не сразу узнавшая Павшу, впустила во двор. Добронега, стоявшая на крыльце, не обращая внимания на мать, с радостным криком бросилась Павше на шею.

— Думала, что убили тебя, ибо не нашли среди вернувшихся. Друзья твои все уехали с Ярополком.

— Познакомилась с ними? — спросил Павша, заглядывая ей в лицо. Добронега кивнула, снова положив голову ему на грудь.

Сказала:

— Они молвили, что ты погиб и ещё кто-то из ваших.

— Проходи в дом, воин. Гостем будь, — пригласила Зарёна.

За трапезой, за разговором узнал, что из холопов одна девка осталась. Муж её ушёл на Владимира, за это вольную ему обещали, да так и не вернулся, хоть пешая рать и не сражалась. На то, что Ярополк вернётся, уже никто не надеялся. Владимир собирал вече, успокаивал народ. Может, всё образуется.

Павшу поселили в землянке, забрав холопку с её дитём в дом. Переночевав, следующий день Павша провёл за починкой ворот, поправил, где успел, загородку, меняя гнилые колья. Во время паужина явился Некрут, именем князя Владимира потребовав открыть ворота. Растерявшаяся холопка впустила незваных гостей. Павша, вышедший следом за Зарёной, смекнул дело: с Некрутом было ещё четыре вершника, двое в стегачах, двое в рубахах, все четверо с топорами на длинных топорищах, в кожаных шеломах. Некрута, опоясанного мечом, Павша в расчёт не брал. Лошади под всеми не боевые, только вчера плуг за собой тянули. Все скучились в тесном дворе, не развернуться для боя. Правду говорят: вооружённый мужик — ещё не воин.

Павша шепнул холопке:

— Принеси топор!

— Люди говорят, боярыня, что человек убеглый в дому твоём живёт, — Некрут даже не спешился, смотрел насмешливо на Зарёну сверху вниз, уверенный в своей власти. — А вот и он! Ну-ка, подь сюда, сын Милавы!

Павша не шелохнулся, набычась, смотрел на Некрута.

— Оглох, что ли? Я волен в тебе за то, что напал ты на меня, во плену будучи.

— Своё наказание я получил, а Владимир освободил всех.

— Но не тебя! Ты клятву не давал. Провалялся на боку в шатре у соратника, дядьки твоего. Пьяный был, небось, проспал.

Павша не нашёлся, что и сказать. Внутри всё бушевало от гнева, ещё и мужики приехавшие скалились. Он понимал, что Некрут намеренно его из себя выводит, чтобы найти повод расправиться с ним. Пока он держал себя в руках. Неудобно за это безобразие было перед вдовой, переводившей взгляд то на гостей, то на Павшу.

— Вот это видел?! — Павша задрал на спине рубаху, явив иссечённую, не зажившую до конца спину, да так, чтобы узрела и Зарёна. — За тебя получил.

И объяснил уже для вдовы:

— Мать мою, извергом каким-то убитую, поносил при всём свете, бил я его, а меня наказывали.

Зарёна, начиная понимать, направила хмурый взор на Некрута, на глазах темнея от праведной ярости:

— А ну, пошёл с моего двора, гадина!

Заслышав сердитый голос хозяйки, забрехал уведённый за терем пёс.

— А ты не лай на меня, стойно псу своему, хозяйка! — огрызнулся Некрут. — Я рода древнего, в сиих землях испокон веков сидевшего! И честь от нового князя мне по достоинству.

— По какому достоинству и какая честь? Отбирать со своими зброднями снедь у смердов? Мой муж Станислав был роду незнатного и мечом заслужил быть воеводой у Святослава. Мой первый муж Радонег был славного рода русов и никогда этим не величался!

Боярыня, яростная, стояла перед конём Некрута, глядя на всадника снизу вверх. Тень недоброй усмешки пробежала по лицу Некрута. Применять силу он не решался, но и обруганным уходить не хотел.

— Перед тем как покинуть двор, я хочу кое-что сказать своему пасынку. Дозволишь?

Покладистость Некрута удивила Зарёну, она молча кивнула, отходя в сторону. Некрут спешился, позвал Павшу:

— Всего одно слово, и я уйду.

Павша так и не взял топор у холопки, а теперь уже поздно, раз Некрут вдруг стал мирен. От него можно было ожидать любой пакости, и Павша внимательно следил за его руками, краем глаза наблюдая и за его людьми. Некрут тихо сказал:

— Твоя распутная мать просила пощады там, в лесу, но я решил, что жить ей не стоит.

Павша почувствовал, как пелена застилает глаза, а в ушах тяжело звенит, как после удара по голове. До боли сжав кулаки, он прохрипел:

— Хватит у тебя смелости подтвердить перед Владимиром то, что ты убил мою мать?

Некрут не ответил. Обозлившись оттого, что Павша сдержался и не напал на него, потеряв возможность расправы над ненавистным пасынком, он резко вскочил в седло и круто развернул коня в сторону открытых ворот.