В тени славы предков

Глава двадцать третья

Капризное весеннее небо то закрывалось густой наволочью серых облаков, то скидывало с себя пуховое облачное одеяло. Ветер то задувал, серебря бледное море кучерявыми барашками волн, то стихал. Море ещё не открылось своей просторной громадой, но уже здесь, в заливе, не было видно за окоёмом противоположного берега. Шли вдоль эстонской земли, увенчанной, как шапкой, дремучими хвойными лесами. Изредка попадались рыбаки, что вглядывались в чужие корабли, разворачивая носы лодок к берегу, но, узнавая новгородцев, теряли к чужакам интерес и продолжали закидывать сети — со словенами у эстов был мир.

Когда алевшие в солнечном закате стройные боры сливались в единую тёмную кудлатую полосу, высаживались на берег. Разводили костры, варили снедь. Обволакивающая темнота переводила разговоры к сказам о волколаках и упырях. В лесу постоянно что-то ухало и протяжно стонало. Ратники невольно двигались ближе к костру, что сполохами выхватывал из тьмы обступившие вековые деревья, хватались неволею за оружие, когда бродивший неподалёку зверь хрустел упавшей на землю веткой. Нагоняли страху ещё свеи, которые шли во второй лодье с Олавом. Их дал из своего хирда Эйрик-купец, оставшийся в Новгороде. Свеи и сумь, и корелу, и весь, и эстов называли финнами. Они были уверены, что все финны — колдуны и рассказали не одну быль об этом.

Из залива вышли в море, теперь ночлег только на корабле — до самых Оландов[113]. Владимир грёб со всеми, когда стихал ветер. Вечером приятная истома наполняла тело, саднило стёртые в кровь ладони, но он терпел, не давая боли победить себя. Зато Добрыню победило море. Днём он держался изо всех сил, а вечером устраивался на палубных досках недалеко от казёнки, уставившись взглядом в одну точку, иногда с силой дёргал себя за бороду, злясь на своё давшее слабину тело. Владимир с насмешкой посмотрел на вуя — в чём-то он его превзошёл, качка не докучала ему.

Ночевать новгородский князь переходил на лодью Олава. Море баюкало на водных ладонях корабль, стучась небольшими волнами в борт, так корец бьёт о дно пустого бочонка, только здесь тише и глуше. Нужно знать как можно больше о народе, к которому надолго едешь в гости, и, истово откусывая кусок сухой рыбины, Скёгги Кабаний Клык, хёвдинг дружины Олава, начинал рассказывать. Был он хорошим рассказчиком, к тому же по-славянски говорил не хуже, чем любой из чудинов, последнее время селившихся со своими семьями в Новгороде. Скёгги сказывал о народе асов[114], из которого вышли все свейские боги: Один, Тор, Ньёрд[115] и остальные. Один увёл асов в Свитьод со стороны Русского моря[116]. Владимир слышал похожую легенду от днепровских русов, где говорилось, что часть их предков ушла на север, когда пришли обры, истреблявшие всё вокруг. В любой были есть доля правды, и Владимир бы не удивился, что Один был одним из его предков. Скёгги был молод, ему ещё не было и тридцати, но за свою жизнь он повидал многое, недаром снискал уважение у Олава-ярла и его брата Эйрика-купца. Но самое главное — Владимир разузнал о конунге Свитьода Эйрике. Он, как и многие правители до него, и не только в Северных странах, кровью делил власть с братом Олавом. После того, как Олав был убит людьми Эйрика, его сын Бьёрн Олавсон, по прозвищу Стюрбьёрн, с верной дружиной отправился в изгнание, поклявшись отомстить Эйрику. Люди говорят, что Стюрбьёрн стал морским конунгом — сэконунгом и в боях снискал большую славу. Скёгги сам был викингом, родом из Сконе, земли, принадлежащей Дании, он сражался на стороне конунга Харальда Синезубого против немецкого кесаря Оттона. Волею богов он попал в хирд Олава, а когда тот прекратил ходить в походы, перешёл к его родному брату. Скёгги сетовал на трудные времена, что настали для викингов:

— Нынче времена стали не те, что при дедах. В походы выходят даже эсты, которые ещё до недавна из лесов своих не выходили. Частые набеги викингов научили защищаться даже тех, кто раньше только прятался. Чем недоступнее жертва, тем голоднее охотник, а у берегов Северных стран их было всегда много…

Вода была кругом, сходилась с небом у окоёма, которое, темнея к вечеру, накрывало, будто шапкой, иногда выбрасывая сквозь расходящиеся облака россыпи звёзд. Владимир, валясь на сложенный вдвое и положенный меж скамей вотол, бросал взгляд на безбрежную окутывавшую пустоту, успевая подумать, как бессилен будет человек перед вдруг разверзнувшейся стихией и как мал и хлипок их корабль перед этой могучей небесно-водяной тьмой. Но Скёгги — опытный мореход и знал, куда и зачем вёл, шёл по морю, будто по утоптанной тропе.

На Оландах переночевали одну ночь, поели горячего, погрелись у костра. Островов здесь было столько, что даже знающий дорогу может ошибиться и заблудиться среди них. У свеев тут же нашлась сказка о неком Асведе Кривой Руке, который до самой зимы блудил здесь и вынужден был отдать Эгиру[117] своего сына, чтобы не застрять средь островов до ледостава. Среди ратных словенских и свейских разгорелся спор: кто-то говорил, что Эгир бы не обиделся, если бы Асвед не бросил своего сына в море, леса и зверья достаточно, чтобы в тепле и сытости пережить зиму. Иные говорили, что если колдуны решили не пускать больше корабль в море, то не выпустят его никогда, и Асведу сильно повезло, что боги его услышали. Олав единственный, кто решился возразить и тем и другим, сказав, что Асвед был просто плохим мореходом, раз не смог вывести из островов корабль. С ним снисходительно не стали спорить — молод ещё.

От Оландов до Упланда — одна последняя ночёвка в море, к вящей радости Добрыни. Ветер слабо надувал парус над головой, ратные по очереди гребли. Серый от облаков окоём очернел полосой соснового леса. Кмети оживились, начались шутки.

Упланд — часть свейской земли — принял гостей на первый ночлег. Солнце закатывалось за фьорд, поросший по пологим берегам густым сосновым лесом. Староста небольшого посёлка, прижавшегося к лесу низкими длинными домами с земляной кровлей, устроил в честь гостей небогатый пир, тогда как дружину, попросту не вместившуюся в избу к старосте, распихали по соседям. Владимир видел такие дома в Ладоге, но внутри был впервые. Снаружи казавшийся приземистым, дом оказался просторен и высок, как некоторые избы в Киеве, уходящие вниз под срез земли. Разделён на две части тканными из холста занавесами, в одной жил с женой и детьми сын старосты, во второй сам староста с остальною семьёй. Всё в семье происходило на виду у всех, и Владимир по-молодому ненароком подумал о том, как сын старосты вершит дело своё с женой, да у детей на глазах! Впрочем, за отсутствием окон, темь стояла обычно кромешная. Лучины слабо раздвигали мрак. Зажжённый старостой факел, вставленный в бочку, смола с которого, едва слышно шипя, капала на земляной пол, показался ярким солнцем, разом выхватив свисавшие с потолка лохмы сажи, сохнувшие сети и коптившуюся рыбу, лавки по стенам, на которых что-то шевелилось под овчинами. Хозяйка грела на сложенной из камней печи лепёшки. Дым с трудом выходил в дымник и стелился по избе, ножом проходясь по глазам. Староста с сыном принесли стол, показавшийся слишком низким по сравнению со словенскими и русскими столами, под которые свободно входили колени, здесь же приходилось сгибаться для пищи, а разговор вести, не держа руки вокруг чары с хмельным, а держа их на коленях или сунув за пояс. На столе вскоре явилась свежая рыба в глиняных мисах, горячие лепёшки и сбережённая с прошлого года брусника. Староста не без гордости поставил на стол братину удивительно душистого пива.

Наверное, у всех народов во всех землях у незнакомых земляков начинается разговор с одних и тех же вопросов: как там князь, конунг, король ли? Делились каждый своими новостями, обсуждая. Староста, и это было видно, умаялся за свой трудовой день, глаза осоловели после выпитого пива, и он с трудом держался, чтобы не заснуть. Наконец не выдержал, попрощался с гостями до утра, наказав и сыну идти почивать. Тот был готов слушать и слушать приезжих, видимо, не часто к ним заплывали гардские конунги, но всё же, хоть и с сожалением, подчинился отцу.

Дабы не мешать хозяевам шумом, Владимир, Добрыня, Волчий Хвост, Торгисль и Скёгги вынесли стол на улицу, зажгли ради света и сугрева костёр, соорудили временную скамью из найденного полукруглого бревна и двух чурбачков. Совсем недалеко, почти у самого берега, тоже стрелял снопами искр огонь костра, разложенный гомонящими с частыми пересмешками кметями, которых также угостили гостеприимные хозяева фьорда.

Хмель расслабил напряжённого, как тетива, в эти трудные дни путешествия Кабаньего Клыка. Он стал шутить, улыбаясь гораздо чаще, и вообще оказался мировым простым мужем, чем явил к себе доброе расположение вятших новгородцев. Хмель помог развязаться языку, и Скёгги охотно поведал, как он попал к Эгилю в купеческую дружину. Семья их жила в Сконе, что принадлежит датской державе. Отец его погиб в походе на землю англов, когда ему было десять лет, а его сестра Гюда была ещё очень мала. Их семья бедствовала, беря постоянно взаймы то скотину, то зерно у зажиточного бонда по имени Тости. Скёгги рано начал ходить в походы с викингами. Когда удача улыбалась ему, а когда нет, но долги они худо-бедно отдавали, но самое главное, что богини судьбы норны щадили его, не обрезая нить жизни единственного кормильца семьи, родичей у которых не было, а если и были, то далеко в земле Норэгр.

Потом случилась та злополучная война датского конунга Харальда Синезубого и немецкого императора Оттона. Датчанам пришлось туго, ибо за немцев стояли ляхи, угры, лютичи и даже вагры, всегда раньше стоявшие за датских соседей и теперь вынужденные выступать против них.

— Харальд уступил Оттону, — говорил Скёгги, — и принял христианство из рук немцев. До Тости дошёл слух быстрее, чем я приехал домой. Моя семья крупно ему задолжала, и он решил, что я вернусь без добычи и долг мы отдадим ему не скоро. Он забрал у матери последнего борова, обрекая родных на голодную смерть. Мать моя вскоре умерла, а Гюду Тости сделал рабыней и продал какому-то заезжему вендскому купцу.

Лицо Скёгги во время повести мрачнело, взгляд немигающих глаз смотрел на веселившееся пламя. Такие воспоминания тяжелы.

— Я вызвал Тости на хольмганг[118], но он с презрением отверг мой вызов, сказав, что долг до конца не уплачен и он поедет к ярлу, чтобы судить меня и сделать своим рабом-трэллем. Это вряд ли случилось бы, но я не мог больше терпеть и однажды ворвался в его дом, убил несколько слуг и старшего сына, но до самого бонда не добрался, потому что его не было дома. Мне пришлось бежать к смоландцам, ибо меня объявили вне закона. Смоландцы выдали меня за выкуп. Тости с сыновьями сначала хотели выпрямить мне рёбра, но потом решили, что это будет слишком милосердно для меня, и бросили в яму, намереваясь либо заморить голодом, либо свести с ума. Вот тогда-то и пришёл Олав на четырёх драккарах.

Скёгги потянулся за чарой с пивом, чтобы смочить пересохшее горло.

— И что дальше? — спросил нетерпеливый Хвост. Скёгги обтёр рукавом кожуха усы и продолжил:

— Олав ограбил двор Тости, взяв хорошую добычу. Меня вытащили из узилища и, после того, как я рассказал о себе, решили взять с собой. Тости взяли живым с двумя его сыновьями. Я хотел с ним поединка, но был слишком слаб, чтобы держать меч, и Олав решил, что не стоит заставлять богов ждать благодарность за большую удачу, которую принёс набег его викингам. Тости и его сына принесли в жертву Одину и Эгиру. Я расстроился, что мне не удалось сразиться с Тости, но было бы ещё хуже, если б я умер от голода в яме. Я ходил с Олавом-ещё в один поход, затем Олав решил, что слишком стар для битв, и сделался бондом. Многие викинги ушли от него, но мне некуда было возвращаться, и я остался с его семьёй. Теперь хожу в Хольмгард с Эгилем, и нельзя сказать, что я недоволен.

— Для тебя ли мирная жизнь, Скёгги? — засомневался Владимир, сделав свои выводы из рассказа викинга. Кабаний Клык вздохнул, и было видно, что он не раз думал об этом.

— Когда-то я мечтал уйти к сэконунгу Стьюбьёрну.

— Это сын отравленного конунга? — уточнил Владимир. Он уже не раз слышал про Стьюбьёрна от Скёгги, и каждый раз свей говорил о сэконунге с восхищением.

— Да, — ответил Кабаний Клык, — когда Эйрик убил своего брата, Стьюбьёрн отправился в изгнание. Эйрик распространил слух, что он дал шестьдесят кораблей своему племяннику, чтобы тот завоевал себе землю. Но это ложь, никаких кораблей Эйрик не давал Стьюбьёрну. Просто Стьюбьёрн молод, храбр и имеет голову на плечах, поэтому у него очень много сторонников. Эйрик только поэтому не тронул его. Последний раз его видели с йомсвикингами[119], и ещё говорят, что Харальд Синезубый очень хочет иметь его в своих друзьях.

— Шестьдесят кораблей — это целое войско! Даже если некоторые викинги взяли с собой семьи, — сказал Владимир, — почему Стьюбьёрн не убил Эрика-конунга?

— Потому что драккаров[120] у Стьюбьёрна было гораздо меньше, чем говорят. Но сколько на самом деле, никто уже не скажет, — ответил Скёгги.

Около костра, где сидела дружина, заиграла жалейка, кто-то затянул песню, вдохнув веселье в тихую безмолвную ночь.

— Если бы нам удалось увести от вас шестьдесят кораблей, то мы сразу бы пошли на Ярополка, — молвил молчавший до этого Добрыня.

— Ярополк сидит вместо конунга Свентицлейва? — спросил Скёгги и, не дожидаясь ответа, сказал: — В таком случае даже такое войско не справится с ним. Я слышал, как Свентицлейв разорил всю страну хазар, а потом едва не взял на щит сам Миклагард[121]. Тебе, Вальдамар, нужно очень много удачи, чтобы победить Ярополка.

— Такой рати, как была у отца, моему брату никогда не собрать. К тому же он не воин, — возразил Владимир. Скёгги всё равно с сомнением покачал головой, не став спорить — Вальдамару видней.

Пиво уже заканчивалось, чара Волчьего Хвоста прошлась уже по днищу бочонка. Добрыня, собиравшийся подбросить охапку дров в огонь, отбросил её в сторону.

— Спать пора, — вымолвил он, — завтра до Олава-ярла доплыть надо.

— Пойду кметей разгоню, а то завтра уснут на вёслах, — сказал, поднимаясь с бревна и отряхиваясь от ощепий прошлогодней коры, Хвост. Сгёгги взболтнул бочонок и, вздохнув, вылил оставшийся осадок на землю, полез вслед за Владимиром в тёплое дымное жило.

До владений Олава-ярла плыть всего лишь день. Чаще стали попадаться рыбацкие лодки, испуганными карасями, прижимавшимися к берегу при виде двух боевых лодий. К полудню увидели два больших драккара, что, не прячась, плыли навстречу. Скёгги, шедший впереди, придержал лодью, по подставленным вёслам перебрался к Владимиру.

— Вели воинам брони одевать, конунг, — сказал, — до драки, может, и не дойдёт, но на мирных купцов они не похожи.

— Сколько их, как думаешь? — спросил князь. Скёгги, набычившись, исподлобья посмотрел на плывущих викингов:

— Человек по пятьдесят на каждом корабле.

Драккары остановились на расстоянии броска копья. Скёгги начал долгую распрю с их предводителем. Говорили на свейском наречии, которое Владимир знал ещё плохо, но общий смысл речи был понятен: кто такие, куда плывёте? Скёгги бросался различными именами, среди которых называл Олава-ярла и даже конунга Эйрика. Хёвдинг двух драккаров засыпал вопросами, а сам украдкой пытался сосчитать людей в дружинах Олава и Владимира и понять, насколько те изнурены морем. Не один Владимир ловил сомнения, читавшиеся на ещё не старом лице хёвдинга, не закрытом бармицей шелома: напасть — не напасть? Князь до боли сжимал черен меча: не хотелось начинать с битвы пребывание в гостях у того, кого хотел просить о помощи. Рядом шумно выдохнул Добрыня, спавший с лица от морской болезни, с синими кругами под глазами, но выглядевший решительно. Он держал на плече большой, выкованный по силе топор на долгой рукояти. Олав, конунгов сын, едва не оттесняя плечом Скёгги, опираясь руками о набойный борт, наклонялся вперёд, будто старался запомнить чужого хёвдинга, — хотел показать, что не боится брошенной в него сулицы или пущенной стрелы, а может, не терпелось ринуться в бой. То ли имя конунга Эйрика подействовало, то ли закованная в железо дружина, хоть и вдвое меньшая в числе, но схватка с которой могла нанести много урона людям хёвдинга, заставила его уступить дорогу.