Варенька

III

Счет своим годам Ульяна Гавриловна начала с конца прошлого века. В многодетной семье, где родители тщетно желали сына, она родилась девятой дочкой и потому была самой нелюбимой. В доме ею все командовали. Трудиться она начала раньше, нежели стала помнить себя. Вначале гусей пасла, затем поросят, а когда немного подросла, выполняла все работы, которые велись по дому.

Тринадцати лет отец отвел ее в город и, уплатив мастеру «за хлопоты», устроил на ткацкую фабрику.

— Одним ртом в доме меньше, — закончив сделку, облегченно вздохнул затрепанный и забитый вечной нуждой отец.

Наскоро перекрестив дочку, он торопливо зашагал в деревню, словно опасался, что его могут догнать и расторгнуть выгодную для него договоренность.

Работать на фабрике было нелегко. Всю смену Ульяне приходилось таскать на себе тяжелые куски товара. Заработок, который причитался за этот каторжный труд, администрация полностью удерживала за питание в фабричной столовой и за место на нарах, где разрешалось ночевать.

— Это еще что, — с горькой усмешкой говорили старые ткачихи. — Теперь твоего заработка хоть на расчет хватает, a до девятьсот пятого, чем дольше на хозяина спину гнули, тем больше ему должали.

Что произошло в городе шесть лет назад, Ульяна не знала. Слыхала, будто рабочие всех фабрик два с половиной месяца бастовали, но этим особенно не интересовалась. Она была довольна тем, что могла есть кусок хлеба, пусть даже черствого, но которым никто не попрекал. Единственно, о чем она мечтала, так это поскорее стать к станку. И это случилось гораздо раньше, нежели она рассчитывала.

Где-то началась война, и пошли с фабрик ткачи на фронт. Каждый день освобождались места у станков. Но они пустовали недолго. Уже в следующую смену к станкам являлись женщины с заплаканными глазами.

Порушницы задавали им один и тот же вопрос:

— Кого проводила?

Они отвечали неохотно:

— Мужа.

— Брата.

— Отца.

Ульяна, конечно, понимала, что означают такие ответы. Подражая старшим, вздыхала, но втайне радовалась и с нетерпением ждала, когда наконец и ей предложат, как она считала, настоящую работу, получив которую, человек сразу становился самостоятельным и независимым.

К концу третьего года работы на фабрике ей достались станки маленького, худого ткача, которого в цехе все звали Сычом. В его узком лице с выпуклыми глазами и хищно изогнутым носом действительно было что-то птичье. Он отличался тихим, покорным характером и не обижался на прозвище. Говорили, что у него большая семья и тяжело больная жена.

Обо всем этом, становясь к станкам, Ульяна, конечно, не думала. В душе у нее все пело и торжествовало. Вот и она выходит в люди!..

Но радостям скоро пришел конец.

Мастер заметил Ульяну и с откровенной наглостью намекнул: если она не станет сговорчивой, то вылетит за ворота фабрики.

— Старое припомнил, пес шелудивый, — возмущались ткачихи. — Пользуется тем, что мужиков на фронт угнали.

Эта история плохо кончилась бы для Ульяны и некоторых ее подруг, однако на фабрике нашлись смелые люди, которые не побоялись пригрозить мастеру серьезными неприятностями, если он не перестанет приставать к молодым работницам. Угроза на мастера подействовала отрезвляюще.

— Кто ж это за нас заступился? — интересовалась Ульяна.

Ей ответили не сразу. Но когда и сообщили, то шепотом и по секрету.

— Большевики. Слыхала про таких?

Слыхала, конечно, но никогда не задумывалась над тем, что это слово означает. Большевики ей представлялись большими, рослыми мужчинами, к примеру, такими, как хозяин. Они были сильными и потому никого не боялись.

— Нет, — разъяснили ей. — Большевики — это люди, которые борются против хозяина, за интересы рабочих, чтобы они сами стали хозяевами фабрики.

Чтобы рабочие стали хозяевами?.. Нет, этого Ульяна понять не могла.

Работать приходилось много, однако цены на продукты так быстро повышались, что заработка не хватало даже на пропитание.

И опять Ульяна услыхала про большевиков, по совету которых рабочие предъявили фабричной администрации требования увеличить расценки. Хозяин было заупрямился, но рабочие заговорили о забастовке, и он сдался.

— Спасибо большевикам, — довольно отзывались ткачихи, — вовремя надоумили, не оставляют нас в беде.

Но лавочники припрятали муку, сахар, масло, крупу, соль. Еще лето не ушло, а в городе начинался голод.

— Что ж зимой будет? — тревожились рабочие.

Как они сговорились, Ульяна не знала, но в одно время на всех фабриках остановили станки, дружно вышли на улицы и направились к зданию городской управы. На красных полотнищах, ярко полыхающих над головами, четко белело одно слово: «Хлеба!»

Ульяна шла со всеми ради любопытства. Ей нравилась толпа, движущаяся огромной лавиной, красные знамена, бодрые песни.

На площади перед управой с опрокинутой вверх дном пустой бочки говорили речи. Рабочие с большим вниманием слушали ораторов и дружно им хлопали.

Потом все двинулись к Приказному мосту.

— Большевиков из тюрьмы выручать будем, — пояснила Ульяне знакомая ткачиха.

Ульяна рванулась вперед. Наконец она увидит большевиков!

Но тут началось вдруг такое, чего девушка сразу даже не поняла. В воздухе что-то грохнуло раз, второй, третий. Со всех сторон послышались истошные крики. Толпа хлынула назад.

Знакомая Ульяне ткачиха схватилась за плечо, белая кофточка на ней намокла кровью.

«Стреляют!» — дошло до сознания девушки.

Чтобы укрыться от пуль, она кинулась к ближайшему переулку, но оттуда со свистом и гиканьем ринулись на лошадях казаки. Ульяна повернула назад, однако не сделала и десятка шагов, как резкая боль обожгла голову.

След от казачьей нагайки, протянувшийся через затылок наискось от правого уха, остался на всю жизнь.

— За что это нас? — долго мучил Ульяну вопрос. — Ведь мы просили хлеба. Хлеба!..

Месяцем позже пришло известие о том, что где-то на фронте погиб Сыч. Только теперь Ульяне стало известно, что у него было имя Алексей и фамилия Маторин.

И опять для Ульяны непонятное:

— За что его убили? Кому мешал этот тихий, маленький человек, который не мог даже заставить других называть себя по имени!..

Это и многое другое представлялось ей таким страшным и чудовищно несправедливым, что хотелось куда-нибудь убежать или спрятаться, чтобы ничего не знать и не видеть.

Но куда уйдешь от станка?

Так постепенно рождалась жгучая ненависть к существующим порядкам.

Победу большевиков в Октябрьской революции девушка встретила как свою собственную.

— Наша взяла!..

К этому времени она определяла большевиков уже не по росту.

Тогда же пришла ее первая и единственная любовь. На фабрике работал слесарем Ваня Кашинцев, веселый, шустрый паренек, на все руки мастер. Приглянулась ему молодая, красивая ткачиха.

Но жениться на ней довелось не скоро. Началась гражданская война, и пошел Ваня защищать от врагов молодую Советскую Республику.

Письма от него приходили очень редко. Но Ульяна терпеливо ждала своего любимого — и дождалась. Он вернулся, когда многие его товарищи уже второй год находились дома, фабрики пускали, жизнь новую налаживали.

— Зато теперь все границы наши знаю, — смеясь, шутил Иван. — И на Тихом океане свой закончили поход…

Свадьбу сыграли скромную, но веселую. Пирогов на ней было немного, но песен и танцев хватало с избытком.

Когда родилась дочка, молодая мать поверяла мужу:

— Я такая счастливая, что большего мне и желать нечего. Однако боюсь, не может такое счастье весь век продолжаться…

За несколько лет вперед любящее сердце учуяло беду. Скосила Ивана Кашинцева подлая кулацкая пуля, когда он по приказу партии в числе двадцати пяти тысяч коммунистов отправился в деревню организовывать колхозы.

Осталась Ульяна одна. Второй раз замуж не пошла, а посвятила себя воспитанию дочки.

— Ванина памятка, — лаская ее, шептала она.

Всю свою душу вкладывала Ульяна Гавриловна в дочку. Бывало, вскочит на зорьке с постели, чтоб завтрак ей приготовить. А что сама ночью со смены пришла и еще не поела, на это внимания не обращала. Сама комнату уберет, сама постирает, только было бы доченьке хорошо, не так, как ее матери в молодости.

Дочка росла, училась, постепенно привыкала материнские заботы принимать как должное. Если мать не успевала что-нибудь сделать к сроку, сердилась на нее и даже выговарила.

— Зачем дочку белоручкой воспитываешь? — корили соседки Ульяну Гавриловну.

Но она отмахивалась:

— Чего другого, а работы да заботы хватит и на ее век.

— Так-то оно так, — соглашались соседки, — но труд еще никого не испортил, а вот лишняя опека никогда до добра не доводила. Твоей Катерине слова поперек не скажи. Ей кажется, что весь свет у нее в прислугах ходит…

И вот теперь, глядя на плачущую дочь, Ульяна Гавриловна вспоминала эти разговоры и с горечью спрашивала себя: «Неужели в ее несчастье я виновата? Но ведь хотелось как лучше…»