Варенька

VIII

К своим обязанностям Капитолина Николаевна приступила на второй день после отъезда Екатерины Ивановны. Начала она с того, что привела с Сенного рынка нелегального перекупщика и предложила ему приобрести всю обстановку.

В халате, с папиросой в зубах, с множеством бигуди в волосах, она стояла посередине комнаты и, предлагая очередную вещь, спрашивала:

— Сколько?

Скупщик, коренастый мужчина с лоснящимся, слегка припухшим от пьянства лицом, щурился заплывшими, сонными глазками, чесал за ухом и называл цену.

Спор разгорелся из-за скатерти.

— Сколько? — переспросила Амелина.

Скупщик повертел в руках скатерть, подергал ее, посмотрел на свет и вяло произнес:

— Три.

— С ума сошел, — возмутилась Капитолина Николаевна. — Она почти новая. Сорок!

— Пять, — совершенно спокойно проговорил скупщик.

— Ды ты что, дурой меня считаешь? Тридцать!

— Семь.

— Нет, так мы не договоримся, — тяжело переводя дыхание подбоченилась тетя Лина. — Двадцать пять — и ни копейки меньше.

— Десять.

— Нет.

Со скучающим выражением лица скупщик отвернулся от скатерти.

— Черт с тобой! — взъярилась Амелина. — Подавись ею, иуда!

Она швырнула скатерть в покупателя. Тот, сразу воспрянув, на лету схватил ее, свернул и, бережно положив, на уже сторгованные вещи, придавил сверху своей толстой ладонью с широко растопыренными короткими пальцами.

Прижавшись щекой к косяку двери, Варенька с грустью наблюдала за распродажей вещей, к которым она привыкла.

— Кресло возьмешь? — спросила Капитолина Николаевна.

Скупщик неторопливо повернулся и, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок, двинулся с места.

Варенька бросилась вперед и заслонила собой кресло.

— Это бабушкино, — запротестовала она.

— Отойди, деточка, не мешай, — с досадой отстранила ее тетя Лина. — Бабушке кресло уже не нужно. А в наше время таким старьем нельзя со вкусом обставить квартиру.

В последующие дни в комнате скребли, шпаклевали, мазали, красили. В результате пол стал багрово-красным, а стены ядовито-желтыми. На окнах появились «стильные» светло-васильковые гардины с огненно-рыжими молниями и синевато-холодными квадратами и ромбами. Над столом, глянцевито поблескивающим гладко отполированной сиреневой поверхностью, повисла новая неопределенной формы люстра из гнутых тонких трубок. Четыре зеленоватых рожка, насаженных на их концы, будто еще не уяснив своего назначения, с наивной робостью торчали в разные стороны.

Чтобы все устроить побыстрее и соответственно своему вкусу, Капитолина Николаевна в артели, где по штатной ведомости числилась калькулятором, но выполняла работу машинистки, взяла отпуск на несколько дней «за свой счет».

С утра и до ночи, громко шлепая домашними, изрядно истоптанными туфлями, она носилась по комнате, наводя порядок, и при этом без устали напевала:

Дальше, видимо, забыв слова и мотив романса, она что-то невнятно бормотала, но затем продолжала призывно и с упреком:

Над кроватью она приколотила по дешевке приобретенный в скупочном магазине тусклый, будто закопченный узенький коврик с рогатым оленем. Высоко вскинув голову, поджарое животное испуганно таращилось на водяную мельницу, густо заросшую кряжистыми дубами.

— Немецкий гобелен! — гордилась приобретением тетя Лина и, чтобы повысить в чужих глазах значение своей покупки, с напускной скорбью добавляла: — У нас таких еще не научились делать.

На стол она поставила тощего мопса, вырезанного, согнутого и склеенного из белого пластика с легкой позолотой.

— Синтетика! — Капитолина Николаевна с придыханием произносила это очень модное слово, смысл которого понимала довольно смутно.

Впрочем, это нисколько не смущало ее. Наоборот. Капитолина Николаевна любила такие слова и старалась почаще ими пользоваться, считая, что их загадочность придает ей самой весомую значимость, показывает ее в лучшем, выгодном для нее свете.

На самую верхнюю полку подчеркнуто асимметричной этажерки она водрузила в штампованной пластмассовой рамке портрет мужчины с тоненькими усиками и блудливыми глазами.

У Капитолины Николаевны слегка кружилась голова. Разбуженное воображение, в каких-то неясных, быстро сменяющихся и путаных сочетаниях ярких красок, смеха, музыки и острого запаха вина, создавало ощущение стремительно несущегося навстречу ей счастья, в котором главенствовало что-то волнующее от мужчины, сильное, сокрушительное, захлестывающее дух. Казалось, распахни дверь — и все это неудержимо ворвется в комнату, наполнит ее до предела. Только бы потом не выпустить ни капельки. А потому нужно чистить, мыть, натирать, торопиться. Капитолина Николаевна трудилась не жалея сил.

Самой большой удачей она считала покупку по сходной цене небольшого шкафа с раздвижными стеклами, вместо дверок. Поставила она его на самом видном месте, возле стены напротив, входной двери, и тут же нарекла:

— Сервант!..

Вареньке до боли было жалко исчезнувшей вдруг уютной комнаты, в которой она почти десять лет прожила с бабушкой. Девочка глотнула горький комочек, подкативший к горлу, а потом кинулась к двери.

В коридоре она чуть не столкнулась с Частухиным, который нес из кухни чашку с бульоном.

— Варенька, ну что ж ты, осторожнее надо, — упрекнул он девочку, но, когда она, круто повернув, выбежала на лестницу, подумал: «Что это с ней?»

— С Варенькой нашей что-то неладное творится, убежала, — озабоченно сказал он жене.

— Куда это на ночь-то?.. — встревожилась та. Здоровье ее восстанавливалось медленно, с трудом двигалась она по комнате, говорила с напряжением, заикаясь.

Поставив чашку на стол, Владимир Григорьевич подошел к окну, по которому дружно барабанили крупные дождевые капли.

— Дождь начинается, — недовольно хмыкнул он и повернулся к жене. — Пожалуй, выглянуть надо. Девочка в одном платьице выскочила.

— Ну, конечно, Володя, — поддержала жена. — Иди.

Когда чьи-то руки легли на плечи прижавшейся к дереву Вареньки, она вздрогнула и, как дикий звереныш, готовая к сопротивлению, быстро повернулась. Но перед нею стояла Елизавета Васильевна, и девочка сразу обмякла, застенчиво потупилась.

— Ты что здесь делаешь? — пристально вглядываясь в ее лицо, спросила Елизавета Васильевна.

— Плачу, — тихо, откровенно и как-то очень уж просто произнесла девочка.

Ответ был столь прямой и в то же время потрясающий своей искренностью и горем, что Елизавета Васильевна испытала чувство, будто на какое-то мгновение дух перехватило. Стараясь не выдать себя, она накрыла девочку полой плаща и, еще не уверенная в том, что справилась с собой, тихо проговорила:

— Пойдем домой.

— Не хочется, — призналась Варенька.

— Но здесь оставаться нельзя, простудишься.

Только теперь Варенька заметила, что на дворе шел дождь. Но под густой, развесистой липой, где она стояла, было еще сухо. От Елизаветы Васильевны едва уловимо пахло перегретым машинным маслом. Так пахло от бабушки, когда она возвращалась со смены. И девочка попросила:

— Постоим немножко.

По тому, как Варенька прильнула, Елизавета Васильевна угадала ее мысли и, чтобы девочка не тревожила себя напрасно тяжелыми воспоминаниями, сказала:

— Нет, нет, пойдем. Постоять мы сможем в другой раз, когда погода будет хорошая.

Подавив вздох сожаления, Варенька покорно двинулась к дому.

«Надо сказать Капитолине Николаевне, чтобы она повнимательнее относилась к племяннице, — подумала Елизавета Васильевна. — Не затосковала бы девочка».

На лестнице их встретил Владимир Григорьевич.

— А я за Варенькой собрался.

— А мы уже идем, — с напускным весельем отозвалась Елизавета Васильевна. — Опоздали, Владимир Григорьевич.

Зато для Капитолины Николаевны возвращение племянницы оказалось полной неожиданностью. Как выяснилось, до этого она даже не подозревала, что ее нет в квартире.

— Спасибо вам, — запахивая полы халата, поблагодарила она соседей и вскинула брови: — Эти дни я совсем закружилась, просто беда. И ты хороша, всю квартиру встревожила…

Она взяла Вареньку за руку, ввела ее в комнату и, плотно закрыв дверь, хлестко ударила девочку по лицу.

— Не позорь меня перед соседями, — зашипела она. — Ясно?

Вареньку ударили первый раз в жизни. Она не заплакала. Машинально схватившись за щеку, она, не моргая, смотрела на свою воспитательницу не обиженными, а, скорее, удивленными, сразу будто повзрослевшими, широко открытыми глазами.

— Ну, чего уставилась? — еще более разозлилась Капитолина Николаевна. — Подотри пол, вон сколько грязи натоптала!

Варенька беспрекословно выполнила распоряжение. Она вышла в коридор, взяла там тряпку, вернулась в комнату и принялась тщательно вытирать набежавшие с туфель лужицы.

— Так-то оно лучше будет, — уже спокойнее проговорила Капитолина Николаевна. Она была довольна собой. До сих пор, правда, не очень, но все же ее беспокоил вопрос, как удастся справиться с Варенькой. Теперь эта проблема больше не тревожила. Ей казалось, что она нашла надежный способ воздействия на свою воспитанницу. А бить ее Капитолина Николаевна могла столько, сколько потребуется. «И хорошо, что не ревет, соседи не услышат», — про себя отметила она.

Смерть бабушки, отъезд матери, появление тети Лины в роли воспитательницы, полное разорение привычного, обжитого гнезда — события, хотя и разные по своей значимости, но все внезапные и страшно горькие. Они следовали одно за другим без перерывов, ошеломляя, ужасая, до предела напрягая нервы одинокой, беспомощной девочки. Той самой каплей, которая вдруг переполняет чашу, оказался удар, так легко нанесенный Капитолиной Николаевной.

Ночью у Вареньки поднялась температура.

Тетя Лина проснулась оттого, что Варенька громко бредила:

— Бабушка, не уходи… Бабушка, миленькая, не оставляй меня, — задыхаясь, бормотала она.

Перепуганная Капитолина Николаевна вскочила с постели и включила свет. Девочка металась в жару по своей кровати, ловила что-то руками в воздухе и настойчиво просила бабушку не покидать ее.

— Варя! — истерично крикнула Капитолина Николаевна, но девочка не отозвалась. Растерявшаяся Амелина бросилась к Елизавете Васильевне.

— Варенька заболела. Простудилась, наверное.

Елизавета Васильевна тотчас поспешила к Вареньке. С первого взгляда она определила:

— Нет, это не простуда.

Она разбудила Владимира Григорьевича и попросила его сходить в соседний подъезд, где имелся телефон, и оттуда позвонить на станцию скорой помощи. В ожидании врача она намочила водой полотенце и положила его на голову больной. Девочке немного полегчало, постепенно она успокоилась, затихла.

— Да, — вздохнула Елизавета Васильевна, — на нее такое вдруг навалилось, что не всякому взрослому справиться.

Около двух недель проболела Варенька, но и поправившись, она выглядела уже не такой здоровой и бодрой, как прежде. Казалось, что-то надломилось у нее внутри. Щеки опали, лицо вытянулось и будто заострилось, сухие, неподвижные глаза потемнели и прищурились. Под тонкой прозрачной кожицей на висках проступили голубые жилки. Заметнее стало ее внешнее сходство с матерью. Говорунья, непоседа, а при случае и веселая озорница, она теперь могла часами сидеть без дела, никуда не стремясь, ничем не интересуясь. Позовут — подойдет, спросят — ответит, что-то поручат — выполнит.

— Это еще при матери началось, — сокрушалась Елизавета Васильевна. — Но будем надеяться на лучшее, может, молодость свое возьмет.

Ее горечи Амелина не разделяла.

«Девчонку, конечно, жалко, — думала она, — но с такой, как она сейчас, спокойнее».

Вареньку ждали трудные испытания.