Вечный день

Кямиль Буджели КОРОЛЕВСКИЙ КОНЬ И НОВЫЕ ВСАДНИКИ

Среди трофеев, захваченных у Черного моста, оказались, кроме оружия и обмундирования, два батарейных радиоприемника, принимавших только Берлин. Но Вандель Дима, партизан из 2-го взвода, электротехник по профессии, помудрил над ними и «развязал язык радио». Теперь можно было брать все больше радиостанций. Московское радио тогда еще не вело передач на албанском языке, но по прибытии в Албанию советской военной миссии Москва иногда транслировала специальные передачи, в которых принимали участие албанские революционеры и патриоты, эмигрировавшие во времена Зогу и фашизма. В передачи включались новости, репортажи военных корреспондентов из Албании, патриотические албанские песни и народная музыка.

Целыми ночами просиживал около приемника Вандель Дима и однажды поймал Москву. Полилась народная албанская мелодия. После этого диктор сообщил, что очередная передача на албанском языке состоится в следующее воскресенье в семь часов вечера на той же волне. Об этом стало молниеносно известно всем.

В воскресенье после обеда во дворе школы собрались слушать Москву партизаны и крестьяне из соседних деревень. Большинство из них никогда не видели в глаза ни радиоприемника, ни даже патефона. Школьный зал был переполнен. Оставшиеся на улице толкались в дверях, влезали на окна, на деревья.

А 2-я рота батальона в это время вела бой на Вотском перевале с балыстами, рвавшимися к Верхней Рэзе…

Вандель Дима, обливаясь потом, уже около получаса возился с приемником, пытаясь поймать Москву на указанной прежде волне. Все ждали молча. Крестьяне и партизаны всякий раз озадаченно глядели друг на друга, когда из аппарата доносились свист, грохот какого-нибудь немецкого марша или раздавались надрывные голоса дикторов, которые, казалось, ругались сами с собой на неизвестных языках. Наконец все услышали голос диктора, говорившего по-албански на северном диалекте с иностранным акцентом и употреблявшего много турецких слов.

— Ш-ш-ш! — произнес Вандель Дима, приложив палец к губам. — Поймал.

Многие, кому довелось слушать радио впервые, вытянули головы: кого же «поймал» Вандель. Радио же гремело:

«…вчера утром в Тихом океане американские самолеты пустили ко дну два японских судна с боеприпасами… Господин Чан Кайши выехал вчера вечером в Нью-Йорк… Принц де Роландо развелся с женой, поскольку она опозорила венец, и она утопилась в нефтяной скважине в Хильденкоре… Албанские националисты во главе с Абазом Купи освободили почти всю страну и скоро возьмут Тирану… В конце нашей передачи, — продолжал диктор, — слушайте генерала Персина, бывшего главного инспектора албанской жандармерии, который расскажет вам о том, как высоко ценят британские власти господина Абаза Купи… Говорит Лондон! Дамы и господа…»

— Да это Лондон, балда! — закричал партизан из первых рядов, угрожающе потрясая кулаком Ванделю. В зале послышались ругань и возгласы:

— Вот оно что! Абаз Купи! Что еще ждать от англичан?! Всю жизнь хитрили, как лисы!

— Закрывай радио, эй, тебе говорят!

— Найди Москву, ты, Москву! Эх ты, сын Лигора Димы!

Техник стал опять настраиваться на нужную волну и, когда из приемника вдруг полилась на русском языке такая распространенная и столь любимая албанскими партизанами песня «Полюшко-поле», облегченно выдохнул:

— Поймал…

Многие думали, что эта песня родилась где-то здесь, в Албании. Партизаны обрадованно и с гордостью шептали друг другу: «Слышишь?» — «Слышу…» — «Поют нашу песню!..» И все, будто сговорившись, подхватили ее на албанском языке:

И даже когда в приемнике замолкала песня, партизаны, полные энтузиазма, продолжали петь:

— Тише, тише! — закричал техник, размахивая руками. — По-албански говорят!

Все замолчали. Но крестьяне и партизаны, толкавшиеся около дверей школы, подавшись вперед, нажали на передних, и те, задев, опрокинули батареи, установленные при выходе. Приемник замолчал. Виновники так и замерли, со страхом глядя то на командира батальона, то на техника, багрового от гнева. Нарушители тихонько вернулись на старые места, а техник торопливо подсоединял батареи. Все напряженно ожидали. С Вотского перевала все реже слышались винтовочные выстрелы… Вот наконец в приемнике мигнул зеленый огонек, и опять послышалось по-албански:

— Говорит Москва! Говорит Москва! Дорогие друзья, в нашей сегодняшней передаче вы услышите сводку Совинформбюро, обзор газеты «Правда» и корреспонденцию «Отважные партизаны страны орлов». Говорит Москва! Говорит Москва!..

Техник горделиво улыбался, поглядывая на радостные лица людей. Его глаза будто говорили: «Видите? Это я поймал Москву! Не будь меня…» Но скоро улыбка его пропала: голос диктора потонул в оглушительном визге, будто прямо здесь заработала гигантская пила. Вандель опять склонился над аппаратом, но, стоило ему поймать волну московской радиостанции, в приемнике снова грохотало, шумело, свистело… Раздались недовольные голоса:

— Да приведи ты его в порядок, черта!

— Зачем вертишь, дьявол этакий?

Джа Шамети схватил техника за воротник и, тряся его, сказал:

— Поставь на Москву, тебе говорят! Что народ мутишь!..

Вандель Дима нахмурился и хотел было стукнуть старика, но, взглянув на комиссара, с досады кусавшего губы, сдержался.

— Товарищи! — сказал комиссар. — Друзья мои! Не виноват техник. Это те, кто боится правды, глушат передачи.

— Вот подлецы!

— А англичан почему не глушат?

— Видно, им больше нравится ложь.

Техник хлопнул в ладоши и закричал:

— Тише, я опять поймал Москву!..

«Говорит Москва! Говорит Москва! Продолжаем нашу передачу на албанском языке, — говорил диктор. — Слушайте сообщение специального корреспондента «Отважные партизаны страны орлов»…»

Джа Шамети, только что сердившийся на техника, с маху обнял его и расцеловал в обе щеки. Техник вытер щеки рукавом шинели и тихо сказал:

— Вытри губы, они у тебя в сале, дядюшка, а потом уж лезь целоваться!

Джа Шамети обиделся и в отместку за такие слова чмокнул техника в губы…

— Эй, вы! — крикнул Бесник. — Разошлись, как бабы на свадьбе. Дайте послушать, честное слово!

Москва рассказывала об успехах албанских партизан и разоблачала квислинговское правительство Тираны, предательские организации «Балы Комбэтар» и «Легалитет».

— Вот так, правильно говоришь! — закричал Джа Шамети.

— Ш-ш-ш! — шикнул на него молодой партизан.

— Что «ш-ш-ш», внучек? Будто понимаешь в делах! Слыхал, как англичанин болтал, или нет? «Патриоты, патриоты!» Какого дьявола «патриоты», чтобы им провалиться! Будь Селям жив, всем бы дал прикурить!

— Верно, верно, джа Шамети, только сейчас дай нам послушать Москву. Ты никуда не денешься, поглаголишь потом сколько тебе влезет, — сказал другой партизан.

Джа Шамети сердито покрутил усы и сел, но не выдержал и проговорил:

— И Москва никуда не денется. Теперь, как поймал ее сын Лигора, уж больше не отпустит. Не видишь, что ли, как он проводами обвязал все от потолка до пола? Или не так, Вандель?

Вандель кивнул в знак согласия.

С Ботского перевала больше не доносились выстрелы. Значит, партизаны 2-й роты разбили балыстов… Все слушали голос Москвы.

Концлагерь, куда нацисты бросили Мейрэме шесть месяцев назад, находился километрах в трехстах на северо-запад от той области, где действовала Пролетарская рота. Большинство узников были русские и поляки, но и французов, чехов, итальянцев, бельгийцев тоже было немало. Триста заключенных женщин жили в бараках отдельно от мужчин. Комендант лагеря, сухощавый подполковник с пронзительным взглядом, маленькими щетинистыми усиками и без ноги (он потерял ее на Украине), отличался жестокостью. Для вящей оригинальности над входом в лагерь комендант прикрепил большой плакат «Добро пожаловать!». В центре лагеря на площади он приказал поставить двое весов и вогнутое зеркало, в котором человек видит себя вниз головой и с огромным животом. Весы были устроены таким образом, что на каждые сто килограммов они показывали тридцать лишних. Узники, полуголодные, выбивались из сил на тяжелых работах. Каждое утро тысячи людей выгонялись восстанавливать разрушенные шоссейные и железные дороги, взорванные мосты. По мере продвижения Советской Армии по югославской земле заключенных все чаще заставляли возводить баррикады и рыть окопы. Комендант предупредил, что, если русские или партизаны приблизятся к лагерю, он уничтожит всех узников.

Заключенную Мейрэме вскоре поставили убирать комнаты комендатуры и дом офицеров два раза в день. Кроме того, дважды в неделю вместе с 1-й «ротой», состоявшей из ста женщин, она стирала белье. Под конвоем эсэсовского взвода женщины с рассветом уходили на реку и возвращались оттуда поздно вечером, кончив стирку. А если не справлялись с работой за день, стирали до двух-трех часов ночи.

Вначале трудности жизни в лагере не были так ощутимы для Мейрэме. Она и раньше, в доме Эдмонда Мады, работала по тринадцать-четырнадцать часов в сутки. Но на третий месяц она тяжело заболела и за неделю страшно исхудала. Ревматизм, не тревоживший ее последние пять лет, теперь снова основательно мучил ее. Глядя на себя в зеркало, она приходила в ужас: неужели это конец? Особенно расстраивалась она вечерами, когда два открытых грузовика отвозили в крематорий трупы умерших за истекшие сутки.

Но больше всего, пожалуй, мучил ее вопрос, как узнали немцы имена товарищей, державших с ней связь в городе? Не попал ли им в руки тот список, в который она завернула пирог Меркурию накануне его ареста? Эти тягостные мысли лишали ее сна. Ее утешало лишь воспоминание о том, как тепло поглядели на нее Джевдет и Али в гестапо и как доброжелательно улыбался ей Меркурий.

…Однажды к вечеру, прибирая в комнатах комендатуры, Мейрэме вышла на минуту к колодцу. Там же брал воду и один молодой заключенный. К ее удивлению, он заговорил с ней. Это был албанец из города Призрена в Югославии. Не поднимая головы от бидона, он тихо предупредил, чтоб она не подавала виду, что понимает его. Спросив, за что она арестована, он торопливо рассказал ей об успехах Советской Армии, о скорой капитуляции Германии. Узник был без руки, работал в саду при комендатуре и каждый день в одно и то же время приходил за водой.

На следующий день они опять встретились у колодца. Называя Мейрэме «мать», узник спросил, в состоянии ли она продолжать борьбу против фашизма здесь, в лагере. Мейрэме с готовностью согласилась. Он рассказал ей, что в лагере действует антифашистская организация, имеющая связь с партизанами. Необходимо, сказал он Мейрэме, быть очень осмотрительной, так как у нацистов есть провокаторы среди заключенных, и немцы уже дважды раскрывали план подпольной группы, готовившей побег для товарищей. Мейрэме горячо заверила его, что и перед виселицей ничего не расскажет.

Доверие товарищей по лагерю окрылило ее. Она опять почувствовала себя в рядах борцов, и жизнь в концлагере приобрела для нее иной смысл: она продолжала прерванную на полпути борьбу, борьбу, какую ведет и ее сын! И это давало ей силы.

Выполняя задание революционного комитета лагеря, Мейрэме во время стирки белья тайком опускала в реку обвязанную ветками алюминиевую флягу с записками партизанскому штабу. По договоренности, партизаны отвечали комитету в ту же ночь. Если они были согласны с изложенным в записке, то давали три винтовочных выстрела подряд; если нет — взрывали три ручные гранаты. Если же раздавались четыре выстрела и дважды рвались гранаты, значит, к мосту, дыша через камышинку, подплывет партизанский «водолаз» и бросит фляжку. Чтобы усыпить бдительность нацистов, за час до прибытия «водолаза» в реку бросали такие же ветки, какими была обвязана фляжка. Связь с партизанами доверили только Мейрэме, и никто другой не должен был знать об этом! Кроме того, Мейрэме регулярно сообщала товарищу из Призрена подробности о количестве офицеров и солдат, об их вооружении, о расположении комнат комендатуры…

В тот день, когда в Черногории тяжело был ранен Веснин, Мейрэме опять встретилась у колодца с товарищем из Призрена. Он рассказал Мейрэме, что этой ночью несколько товарищей хотели бежать, но не удалось: они погибли. Только один советский офицер, раненный эсэсовцами, сумел вернуться в барак. Рана нетяжелая, но, если ее не лечить, дело может кончиться плохо…

— У нас есть один заключенный-врач из Дакии, да он ничего не может сделать, потому что нет лекарств… Ты не можешь пройти в амбулаторию?

— Нет, сыночек, — ответила Мейрэме, споласкивая ведро. — Туда меня не пускают…

— Тогда отправь это письмо партизанскому штабу. Здесь и рецепт врача.

Набирая воду в бидон, он незаметно выронил свернутую записку. Мейрэме же, вытерев руки о подол, нагнулась за ведром и подняла ее. Обернувшись, Мейрэме увидела немца, который, как ей показалось, пристально глядел на нее. У Мейрэме екнуло сердце, но она смело прошла мимо: не остановил — значит, ничего не заметил.

…В ту ночь Мейрэме вернулась в лагерь без лекарств. Видимо, партизаны не сумели достать их сразу. Теперь надо ждать еще три дня, пока женская «рота» не пойдет вновь на реку. На второй день советскому офицеру стало хуже, потому что его гоняли рыть окопы. Рана постоянно кровоточила, и врач-датчанин был очень обеспокоен. Если раненый останется без лекарств, он не сможет выходить на работу, и нацисты сразу поймут, что он был среди пытавшихся бежать, а за это, как известно, — расстрел.

В установленный день женская «рота», как обычно, пошла на реку. Мейрэме с замиранием сердца ждала сумерек, а с ними — «водолаза». Но как назло ее окликнул часовой. Она обругала его сквозь зубы и подошла. У большого дуба стоял эсэсовец, он конвоировал двух чешек и польку с бидонами в руках. У Мейрэме подкосились ноги: она поняла, что должна пойти с женщинами на соседний стан за молоком для немцев. А если «водолаз» появится в ее отсутствие?.. Она попыталась убедить охранника, что нездорова, но тот толкнул ее дулом автомата и дал пинок. Мейрэме едва удержалась, чтоб не упасть, схватила бидон и, превозмогая усталость, быстро пошла вперед. Конвоиры, шедшие поодаль, загоготали, увидев, как заторопилась Мейрэме: от одного пинка выздоровела, не поспеешь за ней. Но она не обращала внимания на их издевки… Только бы поскорее вернуться обратно, еще до появления «водолаза»!

Когда узницы углубились в лес, они неожиданно услышали позади себя какую-то возню и стон. Мейрэме обернулась: четверо партизан бесшумно расправлялись с конвоем. Когда все было кончено и партизаны забрали оружие, женщины бросились обнимать своих спасителей и, плача от радости, побежали вместе с ними в их штаб, который находился в часе ходьбы, на вершине густо поросшего лесом холма. Мейрэме, однако, помнила о задании комитета и решила посоветоваться в штабе, как быть.

Поднимаясь на холм, женщины с ужасом оглядывались вниз, на долину, где виднелся лагерь смерти. Мейрэме на миг забыла все на свете: мысли ее полетели к сыну. Где-то он?.. Ждет ли мать из заключения?.. Как бы он обрадовался сейчас… И вдруг Мейрэме увидела невдалеке партизана-боснийца с торбой на плече и короткой камышинкой в руках. Он спускался по холму к реке. «О, господи! Не он ли?! — У нее потемнело в глазах, она прислонилась к дубу. — Что делать? Как же попадут теперь лекарства в лагерь?» — стучало в голове.

Никто из узниц женской «роты» не был в курсе дел. Даже если и поймают случайно «букет веток» от «водолаза», все равно не будут знать, кому передать… Ведь доверено только Мейрэме. Если лекарства не попадут сегодня же в лагерь, русский товарищ… Нужно решать немедленно! Мейрэме бросилась за партизаном с камышинкой. Босниец повернул голову, услышав окрик. Мейрэме жестами пыталась объяснить, однако тот ничего не понял и заспешил к реке. Мейрэме схватила его за руку и не отпускала. Тогда он повернул обратно и привел ее в штаб. Командир послал за косовцем из соседней роты. Через него Мейрэме объяснила командиру, в чем дело.

— Тогда нет смысла посылать «водолаза», и это плохо! — в задумчивости произнес командир. — Товарищи пишут нам, что раненый в большой опасности…

— А если… если я вернусь туда?! — глухо сказала Мейрэме.

Командир не сразу понял ее. Да и мог ли он подумать, что эта пожилая, изможденная женщина всерьез решила вернуться в лагерь, чтобы спасти жизнь человеку, которого даже никогда не видела? Мейрэме словно прочитала мысли командира.

— Мне нужно вернуться, ведь только я знаю, кому передавать лекарства, — твердо выговорила Мейрэме.

— Ты коммунистка? — восхищенно глядя на нее, спросил командир.

Мейрэме ничего не ответила. Только глаза засияли. Ее охватило непередаваемое чувство гордости и радости. Партизанский командир назвал ее коммунисткой! Она похожа на коммунистку?.. Коммунистка?! Листовки распространяла? Так этим многие занимались. Собирала помощь партизанам? Скрывала их у себя? Э, да это все делали… Вот Джевдет, Али, Бесник… Это да!

— Я… я с партией, — проговорила она торопливо, боясь, как бы ее молчание не истолковали как бахвальство.

…Через час с бидоном молока на плече, с лекарствами за пазухой Мейрэме подошла к тому месту, где были убиты нацистские солдаты, и отчаянно закричала. Немцы, услышав крик, вскоре оказались около Мейрэме. Эсэсовец, начальник охраны, не мог прийти в себя от ярости, узнав, что партизаны расправились с охранниками у самого лагеря. Он поверил рассказу Мейрэме и — то ли в качестве вознаграждения за ее возвращение в лагерь для отбытия наказания, посланного фюрером, тогда как три другие женщины перебежали к партизанам, то ли потому, что сомневался, не отравлено ли молоко в бидоне, — дал Мейрэме целый котелок молока.

Дней через десять албанец из Призрена сообщил Мейрэме, что русский офицер выздоровел, признателен ей на всю жизнь и очень хотел бы сам поблагодарить ее. У Мейрэме глаза наполнились слезами. Только один раз в жизни она испытала такую же огромную радость: когда после страшного сообщения жены Эдмонда Мады о смерти сына она нашла Бесника в горах живым и здоровым. И вот теперь русский офицер казался ей таким же близким, как ее единственный сын.

…Через три недели после того, как Мейрэме вернулась в лагерь с лекарствами для русского офицера, в концлагере вспыхнуло восстание. По указанию революционного комитета в день восстания женская «рота» из ста человек задержалась со стиркой на реке. В два часа ночи нацисты, ругаясь и крича, погнали женщин к лагерю. Те несли на головах корзины с бельем. Узкая дорога вела через густой лес. В лесу под покровом ночи к женской «роте» постепенно присоединились тридцать боснийских партизан, переодетых женщинами. Они тоже несли корзины на головах, но только с оружием и боеприпасами.

Голова колонны подошла к входу в лагерь. Охранники обменялись паролями. Мейрэме шла впереди. Из барака охраны вышел офицер. Он встал у входа и направил луч электрического фонарика на входивших заключенных женщин. Мейрэме была впереди. Ослепленная, она прищурилась, вошла, за ней вторая, третья… пятая… Офицер все стоял и освещал входивших. И дула обоих пулеметов, установленных в бункерах, также были наведены на вход. Офицер тихо о чем-то говорил окружавшим его солдатам… Неужели немцы что-то пронюхали? Мейрэме споткнулась и упала вместе с корзиной. Охранник, шедший впереди, обругал ее. Она поднялась и с трудом взгромоздила корзину на голову. Пошла дальше, а краешком глаза наблюдала за входившими. Еще немного — и свет фонарика выхватит из тьмы лицо первого «гостя». Но… в помещении охраны зазвенел телефон: кто-то позвал офицера. Он погасил фонарик, сунул его в карман и, не торопясь, направился в помещение. Мейрэме перевела дух. Охранники закрыли ворота, и скоро в лагере воцарилась тишина.

После полуночи партизаны-боснийцы открыли огонь с берега реки и с кладбища села Вала. Большинство немцев заняли позиции вокруг лагеря, чтобы отразить нападение партизан. Около бараков осталось по одному охраннику. Километрах в сорока к востоку гремела канонада: наступала Советская Армия.

Пробравшись в лагерь, партизаны из женских бараков перебрались в мужские и передали оружие. Революционный комитет раздал оружие заранее организованным отрядам узников… Разрезав ночную тьму, в небо взвилась красная ракета. В одно мгновение во всех сторонах лагеря узники открыли огонь по заранее намеченным объектам. Отряды революционного комитета обрушились одновременно на посты часовых, бункера, радиотелеграф и комендатуру лагеря. Снабженные специальными ножницами, узники в западной стороне лагеря перерезали в четырех местах проволоку. Заключенные хлынули к берегу реки, направляясь в освобожденную зону Шинэковы.

Голова колонны заключенных достигла подножия горы Мараши, в двух километрах к западу от лагеря, а хвост колонны не успел еще перейти реку Ив. Многие еле двигались от истощения, сильно ослабевших и больных товарищи несли на руках.

Немецкий отряд обошел с флангов колонну заключенных и занял перевал Миники — единственный путь в зону Шинэковы. Три раза поднимались в атаку на Миникский перевал части революционного комитета с оружием, захваченным у немцев в лагере, и только на четвертый смогли овладеть им. И тут на подмогу гитлеровцам, оборонявшим лагерь от боснийских партизан, подошла немецкая моторизованная рота, направлявшаяся на фронт на смену частям, сильно потрепанным в боях с Советской Армией.

Тогда Мейрэме впервые увидела того русского офицера, которому приносила лекарства. Он руководил восстанием в лагере. На языке, неизвестном Мейрэме, он четко и спокойно отдавал приказы. Какая-то девушка рассказала Мейрэме, что русский офицер распорядился, чтобы женщины, больные и безоружные отходили под прикрытием группы революционного комитета. Остальные будут прорывать фашистские клещи, которые сжимались все теснее вследствие превосходства в людях и технике.

На рассвете немцы завершили окружение. Восставшие гибли. Казалось, все кончено. В сером небе показались самолеты. Много самолетов, не сосчитать! Медленно кружась над освобожденной зоной Шинэковы, они сбрасывали сотни парашютистов. Кто-то сказал, что это к немцам пришло подкрепление. Бойцы революционного комитета продолжали самоотверженно сражаться… К винтовочным выстрелам и пулеметным очередям присоединились крики и вопли женщин, стоны больных и раненых. Судя по всему, конец близился. И вдруг один самолет, низко пролетев над перевалом, сбросил несколько бомб на позиции немцев. Кто-то крикнул по-русски:

— Это наши, друзья, советские!

Людям не верилось. Все замерли. Когда же стало ясно, что десантники-красноармейцы наступают на немцев с тыла, все, вооруженные и невооруженные, бросились, окрыленные, вперед, на немцев, которые теперь оказались между двух огней. Со всех сторон неслось мощное «у-р-ра!».

Нацисты отступали, стараясь избегнуть полного окружения. На Миникском перевале появились первые советские воины. Заключенные и партизаны обнимали и целовали своих спасителей, не скрывая слез радости.

Мейрэме перевязывала раненого чеха, когда сзади раздался чей-то возглас: «Мама!» Она повернула голову и увидела двух бойцов, несших на носилках раненого русского офицера. Мейрэме подбежала к нему.

— Спасибо вам, мама! — произнес русский и протянул ей бледную руку. — Спасибо…

Мейрэме не поняла, что сказал ей русский, но кивнула головой. Бойцы подняли носилки и понесли раненого к советской санитарной машине, стоявшей внизу, на дороге.

Мейрэме побежала к нему и стала просить товарищей подождать немного. Они переглянулись удивленно.

— Ты — албанка, товарищ?

— Да, сыночки, албанка я.

— До свидания, — сказал русский, с трудом помахав рукой Мейрэме.

— Дай бог тебе здоровья, сын мой, — ответила она, провожая его затуманенным от слез взглядом.

К полудню передовые части Советской Армии, прорвав фронт немцев в долине Чиковы, соединились с десантом, высадившимся в районе Шинэковы.

Немцы поспешно отступали в северо-западном направлении, оставляя на поле боя оружие и убитых.

Перевела с албанского Р. Кочи.