Вечный день

Зденек Плугарж ПЛОТИНА ЗАМИНИРОВАНА

Слабый, доносившийся издалека гул со вчерашнего дня стал явственнее, он приближался… Гладь Книничского водохранилища была неподвижна и пуста до самого горизонта, да и кому пришло бы в голову кататься на лодке в эти сумасшедшие дни?..

Перед домиком смотрителя плотины Шикулы остановился грузовик, собака яростно залаяла на эсэсовцев, высыпавших из кузова. По ступенькам крыльца протопали сапоги, распахнулась дверь… Суровое, надменное лицо под высокой фуражкой, через щеку тянется розовый шрам. Руки в желтых перчатках неуклюже растопырены, словно боятся брезгливо коснуться чего-нибудь в доме представителя низшей расы… Где-то близко послышался глухой удар, и на полке подскочила, повернувшись лицом к вошедшему, фарфоровая девочка. Фуражка с черным околышем высунулась из окна.

— Эти окна нам понадобятся. Очистить! Sofort![49]

Смотритель сжал за спиной кулак. «Мои окна, господа, вас уже не спасут».

В молчании он перебрался с семьей в подвал. Стемнело, небо вдали за городом полыхало красными зарницами. Шикулу тревожит этот, с розовым шрамом, и его быстрые, исполнительные солдаты с черепами на рукавах. Ночью Шикула пробрался в машинный зал, чтобы отключить турбины. Гремит стальной механизм регулятора, и поток воды, пенясь, могучей параболой ударяется в нижнюю спускную камеру. Все новые и новые киловатт-часы уносятся рекой вместо того, чтобы поступать на электростанцию. Смотритель озирается — не покажется ли вдруг в дверях машинного зала проклятая фуражка? А хотя бы и показалась — что он смыслит в сложном хозяйстве гидростанции?.. Поднявшись наверх, Шикула с опаской смотрит на широкую темную гладь водохранилища. Черт знает их, этих эсэсовцев! Если они что-нибудь сделают с плотиной, худо будет тогда жителям Брно, особенно в кварталах у реки.

Утро освежило брызгами росы чашечки цветов, опять где-то в небе беззаботно повис жаворонок, но застывшее в воздухе напряжение стало еще тягостнее. Далекий гул самолетов смешивается с нарастающей канонадой, в ней можно различить уже отдельные залпы. Новые зенитные батареи стягиваются на холме, над самой плотиной. «Брно не будет сдан» — так самонадеянно решил генерал Шернер, последняя надежда фюрера — худой сморчок с Железным крестом на морщинистой шее… Над головой топот ног, в домике Шикулы то и дело звонит телефон. В дверях подвала снова появился розовый шрам.

— Нам необходимо укрытие. Очистить!

Шикула холодно посмотрел на него своими голубыми глазами из-под поседевших бровей.

— Куда же мне деться с семьей?

Шрам стал багровым.

— Я приказал — очистить! Also los![50]

Рука в кожаной перчатке словно невзначай передвинула на поясе кобуру пистолета.

С первого дня, когда начали строить плотину, Шикула работал тут мастером. Он сросся с ней, с этой плотиной. А теперь что же, бросить ее?.. Под грохот зениток он с семьей, захватив лишь самое необходимое, перебрался вниз, в самое сердце плотины — контрольную штольню. Они кое-как устроились в низком, узеньком и сыром коридоре. С потолка сочится вода. Над головой у них десятки метров бетона, но даже эта огромная толща подрагивает, когда зенитные батареи над плотиной открывают огонь по советским самолетам-разведчикам. Разве усидишь в этом темном коридорчике, когда такое творится там, снаружи?.. Шикула крадется наверх, ползет по крутой тропинке и, укрывшись в зеленых весенних кустах, оглядывает плотину. Еще два грузовика остановились перед его домом, солдаты выгружают из них какие-то подозрительные ящики. Поблескивают на солнце кирки и лопаты, на проезжей части плотины громоздятся камни, вынутые из мостовой. У смотрителя пересохло в горле: противотанковые мины!

Через час проезд через плотину был заминирован; «мертвоголовые» уложили брусчатку на место, аккуратно засыпали песком все щели, подмели пыль… Даже тот, кто знает эту дорогу, ничего не заметил бы!.. Другие эсэсовцы опускали мины на веревках под воду вдоль тела плотины. Шикула — единственный тайный свидетель, который знает о смертельной опасности, грозящей советским танкам и всей плотине…

В голове его лихорадочно проносятся мысли, сжимается сердце… Ночью он вывел семью из штольни, жена и дочери ползком пробрались следом за ним в здание гидростанции. С остатками еды и тремя одеялами они укрылись в самом глубоком месте под турбиной. Ведь и штольня могла бы превратиться теперь в их семейный могильный склеп!

Следующее утро застало Шикулу в зарослях кустарника… Какое-то непонятное серое пятнышко медленно движется вдали по шоссе за голубым зеркалом озера. Он направляет туда свой старый бинокль и вдруг роняет его. Снова схватив бинокль трясущимися руками, Шикула долго пытается отрегулировать резкость. У него дрожат губы как у ребенка, готового заплакать: красная звезда сияет на стальной башне танка, пятиконечная красная звезда!.. Сумасшедшая, немыслимая радость заполняет все его существо, сдавливает горло. Он прижимает руку к сердцу, бешено бьющемуся в груди… Вот так оно, наверное, разрывается, когда человек умирает от счастья! Шесть лет ждал он этой минуты, он и миллионы других, и наконец дождался, дождался! Выскочить бы сейчас из укрытия и запеть, закричать, заорать, пройтись на руках, что ли!.. Но он должен сидеть здесь неподвижно и тихо — ведь плотина и оба берега под прицелом немецких автоматов. И вдруг словно мороз пробрал его до костей: русские танки въедут на плотину — никто не знает, что она заминирована! Советские танки, плотина, станция — все взлетит на воздух, и вода гигантской волной хлынет в Брно, уничтожая, сметая все на своем пути: мосты, сады и дома, наши чешские дома! Этого нельзя допустить, боже сохрани, это не должно случиться!

И когда советский танк, повернув башню, спокойно начал стрелять через озеро по зенитной батарее около плотины, вызывая на себя ответный огонь, Шикула пополз меж кустов вниз, вдоль ограды гидростанции… Оглушительно рвутся снаряды, едкий дым бьет в ноздри, проникает в легкие. Но пули страшны лишь трусам, ведь смелых они щадят… Согнувшись, он перебегает от куста к кусту, потом опять ползет по земле, помогая себе локтями, и снова неподвижно лежит в придорожной канаве. Он весь в грязи, и все-таки ему кажется, что за спиной у него — крылья.

Шикула и сам с трудом поверил, что добрался до цели, когда наконец оказался в городе и нажал дверной звонок под медной дощечкой с надписью: «Ладислав Долничек»… Хороший парень, партизан, член их подпольной ячейки…

— Наши танки уже на правом берегу! Беги навстречу русским! Предупреди их, что нельзя въезжать на плотину — она заминирована! Пусть пошлют сюда солдат, нужно спасать плотину!

Он благополучно добрался назад к гидростанции, спустился к своим, в камеру под турбиной, и, наскоро проглотив кусок черствого, еще «протекторатского» хлеба, снова занял свой «наблюдательный пункт»… Из окон его дома, из мастерской торчали стволы автоматов, в воротах стоял тяжелый пулемет, на дворе — минометы. Как видно, немцы собирались здесь закрепиться…

Он лежит с биноклем в руке. Идет время, ничего не происходит; лишь земля сотрясается от разрывов. Бесконечно тянутся часы… Может быть, связной не дошел? Ведь здесь давно уже должны были появиться советские солдаты, чтобы отбить у немцев плотину… Танки скапливаются на шоссе за озером. Если они ринутся на плотину — конец всему! Шикула чувствует, что теряет голову, он то и дело смотрит на часы: время неумолимо уходит, а в бинокль не видно даже малейших признаков того, что русскими получен его сигнал.

Батарея усилила огонь, бьют по деревне. Он увидел, как колонна танков с красными звездами на башнях пришла в движение и направилась к плотине. Он встал на колени, обхватил пальцами пересохшее горло… Товарищ Ладя не дошел… От напряжения кровь прилила к вискам, голова раскалывалась. Мучительно ясно он сознавал, что необходимо что-то сделать. Нельзя сидеть здесь и ждать сложа руки, когда на его глазах советские танки вместе с плотиной взлетят в воздух… Ладя не дошел, где же найти другого связного?

Бледный, холодея до кончиков пальцев, сидел он в своем укрытии… И все-таки… Все-таки есть ведь еще один связной! Он окинул взглядом лежавший перед ним склон. Кое-где на нем росли кусты. Метров десять придется пробежать, чтобы достичь верхнего края и скрыться за ним. Он спиной чувствует дула автоматов, лихорадочно шарит глазами по склону холма… Это безумие… Мама, дочки, поймите, я не смог бы потом смотреть вам в глаза, если сейчас… если я этого не сделаю… А может, «мертвоголовые» в окнах дома сейчас не следят, именно сейчас, в эти секунды?

Он положил бинокль на траву и рывком бросился наверх по склону.

Они следили. Позади, из окон его собственного дома, ударили автоматы. Он продолжал бежать. Что-то толкнуло его в спину, и сразу же одеревенели ноги. Падая, он инстинктивно повалился назад и, перевернувшись, рухнул на дно спасительной ямы. Всем своим вытянутым, гудящим, как струна, телом он вжимался в землю. В глазах было темно, на зубах скрипел песок. Пули свистели прямо над его головой, сбивая молодые весенние листочки с кустов ольшаника. Казалось, что пули срезают ему волосы — так близко над головой пролетали горячие вихри, обдавая его комьями глины и стеблями срезанной травы… Бесконечно долго опорожняли «мертвоголовые» магазины своих автоматов, словно желая доказать самим себе, что до сих пор в их руках власть и сила. Господи, неужели он еще жив?

Наконец адский грохот над его головой стих. Он лежит без движения, и только сердце колотится где-то у самого горла. Потом он медленно опускает правую руку, проводит ею вдоль тела. Кровь, теплая и липкая; он чувствует, как она, пульсируя, течет из раны… Мама, девочки, как странно все кончилось, простите меня… Он лежит, прижавшись лицом к земле, брюки намокают кровью. Он не знал, прошел час или целых три, он потерял представление о времени. Осталась только странная дрожь в горле и тело, бесчувственное тело, неподвижные, словно бы чужие ноги. И мучительная жажда. Почему вы не идете сюда добить меня, головорезы? Небось боитесь вылезти под обстрел, высунуть наружу свои морды? Там, под моей крышей, вы хвалитесь тем, что подстрелили еще одну чешскую собаку? В бессильной ярости он стиснул зубы: если бы они сейчас и пришли, он даже не смог бы дать напоследок кому-нибудь в морду!

Рядом с его головой к самой земле склонились желтые головки цветков. Автоматные очереди срезали все стебли, лишь на дне этой ямы осталось несколько цветов, свежих, красивых. Он протянул к ним руку. Как они пахнут — в них вся весна… Словно бы вокруг и не было войны. Вот как, значит, приходит конец. Это не так уж и страшно, боли совсем нет, только силы все уходят, а в голове шумит все сильнее, как будто морской отлив, отдаляясь, уносит куда-то и силы, и его самого. Спать, положить поудобней голову и закрыть глаза…

Смолкли наконец разрывы. Вечерний сумрак, перемешавшись с пороховым дымом, медленно опустился на весеннюю землю. Откуда-то из-под Брно доносился грохочущий гул фронта, небо мигало красными сполохами… Он попробовал приподняться на руках. Искра надежды… И жажда, страшная жажда жизни. Жить, тысячу раз жить теперь, когда советские танки всего в километре от него, когда через несколько часов уже кончится война и наступит мир. Мир!.. Долго, сантиметр за сантиметром, он, стиснув зубы, волочил свое беспомощное тело. К счастью, путь был вниз, под уклон… Из последних сил дополз он до штольни. Как легко дышится здесь, в этой душной темноте внутри его плотины! Он лег пылающим лицом на холодный бетонный пол и слушал, как отдается в нем каждый удар сердца. А может, это бьется одинокое сердце его плотины?.. Сухими губами он ловит струйки воды, стекающие по стенам…

Здесь и нашли его рабочие гидростанции. «Ни слова маме и дочкам!» — единственные слова, которые он прошептал. Но неисповедимы пути мыслей и чувств любящих людей — тут же прибежали жена и девочки, бледные, испуганные. В полутора сантиметрах от позвоночника прошла немецкая пуля и вышла в правом боку. Его перевязали полотенцем — единственная помощь, которую могли ему здесь оказать.

Два дня лежит Шикула на бетонном полу, в узкой и сырой штольне, в кромешной тьме — ведь во всей округе давно уже отключен ток. Он лежит и терзается мыслью, что теперь больше некого послать к русским, да и вообще к ним уже не проберешься, потому что все простреливается насквозь… Двадцать кусочков сахара — вот все их запасы, вся еда на те два дня, что уже прошли, и на те, что еще предстоят… У него поднялся жар, он не знает, день сейчас или ночь, перед воспаленным взором мелькают какие-то фантастические картины, потом вдруг появляется фуражка с красной звездочкой, она исчезает во мгле, затем опять склоняется к нему чье-то широкое улыбающееся лицо… Шикула смотрит во все глаза — это лицо, плечи!.. И он держит чью-то руку в своей руке… Ради всех святых, да ведь это явь! Это правда!..

«Плотина заминирована!» — первое, что он сказал.

Вскоре пришел военный врач. Шикулу осмотрели, перевязали и, положив на носилки, отправили в полевой госпиталь. Он расспрашивал, ему отвечали… Два дня с боем пробивались советские солдаты к плотине, эсэсовцы были вооружены до зубов, а эти проклятые пушки отрезали своим огнем все подступы вокруг… Да, они знали, что плотина заминирована, к ним пробрался «один товарищ» и рассказал… «А как же мины?» Он не успокоится до тех пор, пока они не извлекут все эти проклятые тарелки! Он попросил подтащить его на носилках к плотине и точно показал места, где спрятаны мины… Это ведь не шутка, товарищи, ведь, случись взрыв, не только проезд и покрытие плотины, но и все ее оборудование, машинный зал — все полетело бы к черту!.. На берегу поблескивают на солнце пушки разбитой батареи. Один из стволов переломился пополам и торчит, уставясь в синее небо, затихший и недвижный. А рядом из подвала шикуловского дома выводят последних эсэсовцев с поднятыми над головой руками, среди них он увидел того самого, со шрамом. Шрам широкий и белый как мел, на спутанных волосах нет больше фуражки, руки подняты, лишь на одной желтая кожаная перчатка… Проезд по плотине, все подступы к ней они держали под ураганным огнем, а о контрольной штольне, по которой на этот берег перебрались двести советских солдат, они начисто позабыли. «Стратеги!»

Много лет прошло с той поры. Они пронеслись как поток воды. Шикула давно уже спокойно работает на своей плотине. Если вы когда-нибудь попадете туда, то почти наверняка его увидите. Он или ведет занятия по спасению утопающих, или следит за очисткой сливных каналов, или же заботливо осматривает щиты ледорезов… Вы увидите его в потертой кожанке или в замасленном комбинезоне, такого незаметного, тихого, с добродушными глазами, уже немного сгорбившегося — ведь ему как-никак без малого шестьдесят пять лет… И если вы напомните ему об этой истории, он скорее всего, чуть-чуть нахмурившись, махнет рукой и в смущении потянется к воротничку рубашки, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу. «Ну что в этом такого? — скажет он. — Да любой на моем месте сделал бы то же самое!»

Перевел с чешского В. Любовцев.