Вечный день

Збигнев Домино ПОРА ДОМОЙ, РЕБЯТА!

Заморгало солнышко раненько, пригрело ласково. Теплынь… Тишина этого утра была необычайной. Только чад, едкий чад пожарищ, чад человеческой смерти стлался по берлинским руинам, забивался в ноздри, слезил утомленные глаза наших солдат и глушил ароматы молодой весны. А весной в это утро все равно пахло, да еще как пахло!

«Вроде бы и сирень, но где ей, бедолаге, до нашей калиновской! У нас по весне, когда разбушуется на селе сирень, никакого одеколона не надо. А вид, а цвет, а кисти какие громадные! Этим же куда, горемыкам, одно слово — горожанки, как и люди: на взгляд вроде бы и пофасонистей и покультурней, а все ж не то, не то, что у нас, на селе. У нас, в Калиновой, вот это сирень так сирень! Поди, и там тоже уж цветет!»

Так про себя думал артиллерист Франек Чепига, прижимая к разгоряченному лбу, к покрасневшим от дыма и недосыпания глазам ветку белой росистой сирени. Холодная роса притупляла усталость. Нюхал Франек сирень и думал себе дальше:

«Неживая эта городская земля — солнца мало: дома застят, пчела сюда не долетит, ветерок чистый не подует — откуда ж и взяться сиреневому духу? Мается дерево, что ж и дивиться, что чахлое, будто чахотка его скрутила».

И не стал Чепига ломать пригнутую ветку — жаль ее стало. Закинул винтовку за спину, выбрал под стеной дома закуток потише и сел, подставляя небритое усталое лицо под лучи затянутого чадным дымом солнца.

«И солнышко тут тоже не то… не то, что наше, калиновское». Но ему было хорошо, тепло. Прикрыл Франек глаза, задумался, вспоминая…

…Только год прошел, как поженились они с Андой. Только год и удалось им проработать на своей земле. Бывало, идет себе Франек на зорьке за плугом. Отвалы ложатся как по линейке, на каждом блестит след лемеха. «Но, Гнядый, но! Давай, давай, малыш, скоро и завтрак. Один заход еще сделаем, и шабаш. Давай, Гнядый, давай, малыш!» И свист кнута, но разве что так только, для порядка. Гнядый хорошо это знает и поэтому вовсе не боится хозяйского кнута, и тоже, пожалуй, больше лишь для порядка, взмахивает хвостом. Идет Франек Чепига своей ровнехонькой бороздой, идет за плугом босой, а чуть прохладная земля пружинит податливо и ногу щекочет. Грачи за спиной галгочут, скачут за ним след в след, вылавливают червяков и личинок. Допахали до груши. Вывернул Франек плуг, распряг лошадь, разнуздал, повесил ей на морду торбу с кормом. Анды не видать. Сел Франек на межу, глянул сверху на затянутую утренней голубоватой дымкой Калиновую. Белесый туман таял над Стругом. День занимался погожий. «Хорошо, что выехал на поле чуть свет — днем, похоже, будет жарища!.. На Панской Стороне, за Стругом, краснеется крыша школы, из Тычина по дороге едет машина, волоча за собой длинный хвост клубящейся пыли. «Ну и пылища, да еще и с самого утра! Да, быть жаре; хоть бы каплю дождя». Поглядел Франек на солнце, потом расстелил попону и улегся на ней поудобнее…

— Чепига! Франек!

— А?! Что?!

— Куда ты запропастился?

— Тут я, за стеной.

Из-за угла вынырнул капрал Сыгурский; протягивает котелок.

— Что ты сюда забрался? Давай-ка лучше выпьем, браток. Кажись, всему этому свинству пришел конец, отвоевались. Будь здоров, дружище! Теперь уж и впрямь можно выпить за здоровье. Держи, старик!

Сыгурский хлебнул от души, передернулся, вытер губы и протянул котелок Чепиге. Глотнул и Франек, но с оглядкой — знал: тут пьют только спирт.

— Ну, потопали, Франек, поедем с русскими глядеть на Бранденбургские ворота. Наши все туда махнули. На танке двинем, враз там будем.

— Да ну…

— Что «да ну»?

— Неохота. Ноги болят, глаза режет от недосыпа. Посижу лучше тут малость, отдохну.

— Ну, как хочешь, я побёг.

«…Прыткий парень этот Сыгурский. А уж настырный…»

…Вчера вечером они вышли с орудием к этому дому. Вокруг грохот, ад кромешный. Три дня и три ночи их полк без отдыха дрался в Берлине. Он первым из всех полков костюшковской дивизии был введен в бой и яростно наступал со стороны Шарлоттенбургенштрассе в направлении на Тиргартен. Солдаты знали — это последние дни войны, а возможно, и последние ее часы, и вот те на — такое чертово пекло — всюду кровь и смерть. Дрались не щадя жизни, как дьяволы. Дом солидный, железобетонный, на перекрестке улиц. Темнотища. С другой стороны улицы смертоносными светляками строчил в них гитлеровский пулемет. Оттуда же били минометы.

— Хлопцы, — крикнул капрал Сыгурский, обращаясь к расчету своей 76-миллиметровки, — а что, если затащить пушку на второй этаж и оттуда жахнуть, а?!

— Не выйдет — лестница узкая.

— Да и пушка тяжелая.

— А если попробовать помаленьку?

— Попробовать можно…

Бахнул миномет, рвануло, посыпались кирпичи, взвизгнули осколки. Вскрикнул Зигмунд Сенковский, схватился руками за живот.

— А, черт, достали!

— Сволочи!

— Свести станины, пушку наверх! — рявкнул Сыгурский.

Санитарка оттащила в сторону стонущего Сенковского.

Обдираясь об углы на темной узкой лестнице, чертыхаясь, напрягая последние силы, обливаясь потом, но все-таки втащили свою 76-миллиметровку наверх и установили в комнате на втором этаже. Изготовили к бою, жахнули через балкон: раз, раз, раз! С левого фланга вторили им тяжелые советские танки. Смолк пулемет, перестали тявкать минометы. Бросками, укрываясь за углами, выступами и дымящимися развалинами, пошла в атаку наша пехота. На участке полка бой не стихал. Уже светало, когда стрельба наконец прекратилась. В ушах стоял монотонный звон. Чепига с ненавистью смотрел на чужой, враждебный, перепаханный войной город. Со второго этажа видно было далеко. Дым и пыль окутывали торчащие трубы, ребра домов. И необычайная тишина. Это его чуть тревожило. Он повернулся к Сыгурскому, который, опершись о стену, смолил цигарку:

— Что-то у них там больно тихо, а? Как бы швабы опять какой номер не выкинули.

— От них всего можно ждать. Схожу-ка вниз, узнаю, как там Сенковский.

Сыгурский бросил окурок, стряхнул с себя известковую пыль и ушел. Расчет орудия спал кто где лег.

Чепига смотрел на город. «Подумать только, где этот Берлин! А мы все-таки дошли до него, и хоть дьявольски дорого нам это обошлось, мы их достали и теперь уж не выпустим».

Перед наступлением на Берлин Сенковский читал расчету воззвание. Отдельные места из него Франек помнил чуть ли не наизусть:

Ему не забыть, как оживились ребята, выслушав все это.

— Вперед, на Берлин!

— А что, неужто не заслужили?

— Ясно — заслужили. Теперь мы им покажем!

— Отомстим, хлопцы, за Варшаву, за мою Старувку!

— За всю Польшу!

«Бедняга Сенковский, жив ли еще? Что-то Сыгурский долго не возвращается», — думает Чепига и вдруг видит, как из-за дома, откуда совсем недавно строчил немецкий пулемет и сеяли смерть минометы, выползает советский танк Т-34, а на нем полно солдат. Они что-то кричат, размахивают шапками, поют, доносятся звуки гармошки:

«Калинка, малинка, малинка моя…»

Чепига оторопело протирает усталые глаза. Танк останавливается, русские спрыгивают на землю, навстречу им бегут наши солдаты, все обнимаются, целуются, вверх летят шапки, наяривает гармошка, солдаты палят из автоматов.

И лишь теперь Франек начинает понимать, что все это значит. «Поди ж ты, дождался он все-таки этой минуты! Конец войне!»

Чепига вскакивает, тормошит хлопцев:

— Вставайте, ребята, вставайте! Война кончилась! Скоро домой!

Но где там, ни один даже головы не поднял.

Чертыхались, бормотали что-то невнятное, переворачивались на другой бок и продолжали спать. И тогда он, ни о чем больше не думая, скатился по лестнице вниз и угодил прямо в объятия рослого гвардейца:

— Конец войне, союзник, конец войне, мать ее растак! — кричал тот.

— Холера ей в бок, — подхватил Чепига.

Они сжали друг друга в крепком объятии, так что затрещали ребра, троекратно расцеловались по-славянски, по-братски. Раскурили самокрутки, достали из карманов фотографии. Гвардеец Березкин родом был из-под Рязани. Ждут его там жинка и трое ребятишек. А Чепигу ждет Анда с сынками, близнецами Болеком и Юзеком. Ждут стосковавшиеся бабы своих мужиков, ждут и дождаться не могут.

— Пусть блины ставят, бани топят, постели стелют — того и гляди их мужички тут как тут окажутся. Ох, держитесь тогда, женушки! Так говорю, братишка?

— Точно! — смеется Чепига и добавляет: — А увидят, почитай, все село сбежится!

— Ну, ясно, сбежится. А мы не в долгу: милости просим. И выпьем, и закусим с соседями по доброму обычаю, и о войне порасскажем, и о Берлине. Поживем еще на этом свете, брат мой поляк, поживем!

— А ясно — поживем!

…Сидит себе утомленный боем артиллерист Франек Чепига под стеной разбитого берлинского дома, щурит глаза от задымленного солнца и уносится мечтами в Калиновую, к своей Анде…

…А припекало калиновское солнышко, ох и припекало. В животе у Франека бурчит: припозднилась что-то Анда со снедью. Он чуток вздремнул — ведь чуть свет вышел в поле. Анда подошла тихонько, украдкой. Поставила миски под грушу. И вдруг ощутил Франек запах ее тела, услышал шепот: «Завтрак, Франусь». Не открывая глаз, обнял он жену рукой. Припала она к нему молодым телом, прижалась грудью, полной, упругой, обожгла жарким свежим поцелуем. Свалились они в борозду, закружилась, запахла весной и страстной любовью свежевспаханная калиновская земля…

— Чепига, Чепига! Ты погляди, как парня разморило! Спит что твой суслик. Вставай, а то проспишь все царствие небесное!

Сыгурский тормошил Чепигу за плечо, а тот спал, опершись головой о колени. И только когда капрал дернул его посильней, Франек открыл наконец глаза.

— Что такое? Вздремнул я, кажись, малость. А вы вернулись?

Но Сыгурский уже распоряжался:

— Ребята, марш за мной. Тащим нашу «старуху» вниз и двигаем отсюда. Пора домой, ребята! Не зимовать же здесь!

— Что правда, то правда.

Заспанный, усталый Чепига медленно поднялся, поглядел на свои натруженные исцарапанные руки и подумал, что дьявольски тяжело будет эту 76-миллиметровку стаскивать обратно на землю.

Перевел с польского В. Киселев.