Вечный день

Тихомир Ачимович ВЫСТРЕЛ

Штаб бригады размещался в большом красивом белом доме, совсем не пострадавшем от обстрелов. Это был крепкий дом, под черепицей, с верандой и двумя кирпичными трубами, на которых аисты устраивали себе гнезда. Между домом и колодцем стояла окруженная кустами сирени гипсовая статуя святого Иоанна. На крыше и над дверью дома красовались кресты. До них никому не было дела. Но по этим крестам все догадывались, что дом принадлежал попу. Он сбежал из села еще до прихода партизан. Видно, не был уверен, что поладит с новой властью. Поп, вероятно, бежал в последнюю минуту или предполагал вскоре вернуться: все вещи оставались на своих местах, даже иконы и лампадки висели по углам.

В передней комнате, занимавшей добрую половину дома, топилась высокая чугунная печь. Было очень душно и накурено, как в заурядном придорожном кабачке. Два небольших окошка, совсем не по размеру комнаты, с разноцветными стеклами, потрескавшимися и склеенными пластырем, пропускали так мало света, что и в солнечную погоду здесь, наверное, было сумрачно. Командир батальона Космаец, войдя с улицы, постоял минуту, пока глаза не привыкли к темноте. Дверь визжала, как несмазанная крестьянская телега, и непрестанно хлопала, пропуская в помещение все новых и новых людей. В комнате не было никакой мебели, если не считать длинного массивного стола с двумя дубовыми скамейками вдоль него да еще одной скамейки у самой стены. Совсем недавно здесь все дышало миром и спокойствием мещанской жизни, какую можно часто наблюдать в глухих районах. На стенах, кроме икон, висело несколько вышитых гладью картин на библейские сюжеты, на окнах болтались дешевые занавески. Когда-то они были, видимо, ярко-белыми, прозрачными и нежными, как паутина, растянутая на стерне, а сейчас посерели от копоти. Занавески почти не пропускали тот скудный свет, который старался пробиться в комнату, и поэтому Космаец не узнал сидящих за столом, пока не подошел вплотную.

Посреди стола возвышался объемистый глиняный кувшин, а перед каждым из сидящих за столом стоял стакан из толстого стекла.

— Привет, друзья, — поздоровался Космаец и, кивнув на кувшин, спросил: — Можно и мне прополоскать горло этим напитком?

Все как по команде повернулись в его сторону.

— Эге! Это Космаец или его тень? — громче всех выразил свои чувства Никола Бранкович, командир второго батальона, высокий мужчина лет двадцати пяти, худощавый, с продолговатым лицом и узким длинным подбородком. Его большие черные глаза плутовски щурились. Он легко, как мальчишка, перепрыгнул через скамью, бросился обнимать Космайца.

— О тебе даже газеты пишут, а ты, как сурок, скрываешься где-то и боишься нос высунуть. Куда это годится?

— Зато ты прочно обосновался в тылу, — пошутил Космаец.

— Штаб мной дорожит и не посылает на передовую, — парировал Бранкович, ничуть не смутившись. — Не сомневаюсь, тебе после такого успеха еще один орден вручат.

— У меня и так достаточно наград.

— Достаточно? Э-э, ты не знаешь, что после войны орден любую дверь откроет. И чем больше будет орденов, тем легче будут открываться двери. Я видел одного русского парня, так у него двенадцать наград. А что мы с тобой? Имеем по ордену и уже нос задираем, как боснийская невеста перед свадьбой. Я рад, что хоть один человек в бригаде прославился на весь мир. О нас не каждый день в газетах пишут…

— Отпусти же, буйвол, ты меня удушишь, и я не успею получить новый орден, — взмолился Космаец. — У меня уже скрипят позвонки и трещат ребра. Теперь я догадываюсь, почему ты накопил столько сил.

— Ты близок к истине, — благодушно отозвался Бранкович. — Я не спешу отличиться. Быть около штаба совсем неплохо, но завтра-послезавтра, самое большее через три дня, мы с тобой встретимся там, где и положено встречаться бойцам.

— Тебе уже кое-что известно? — поинтересовался Космаец.

— Почти все, что знаю, высказал. Остальное объявят на совещании. Для этого нас и собрали. Вот и русские пришли. Значит, скоро начнется.

В комнату вошли пять советских офицеров. Все встали и шумно приветствовали их.

— Скоро начнется настоящая работа, — только и успел шепнуть Логинов Космайцу: русских позвали в другую комнату.

Совещание закончилось быстрее, чем можно было ожидать.

Прошло несколько минут, и все уже знали свою задачу, знали, что через несколько дней начнется наступление, которое так давно и с нетерпением ждали. У присутствующих вырвался короткий вздох облегчения. Видимо, им изрядно осточертело топтаться в окопах.

Привыкшие к походам, партизаны с трудом сдерживали свою необузданность, когда приходилось засиживаться на одном месте. Они, как перелетные птицы, тянулись к новым местам; угнетало их однообразие и особенно ограниченность действий.

Бранкович, выбрав подходящий момент, толкнул Космайца в бок.

— Я тебе говорил, что скоро меня обязательно выкурят отсюда, — сияя от гордости, заметил он. — Слышал, моему батальону поручили самую почетную задачу — первому прорываться?

— Главное, не кому поручают, а кто первый прорвется, — снисходительно ответил Космаец.

— Значит, ты не веришь, что мой батальон выполнит задание? — вспылил Бранкович.

— Верю и тебе и твоему батальону, но мой батальон…

Космаец не успел закончить фразу: назвали его фамилию.

— Космаец, встань, пусть тебя все увидят, — сказал командир бригады. — Ты у нас сегодня именинник… Мне позвонили из штаба дивизии и сообщили, что тебе присвоено звание поручника…

Все как по команде повернулись в сторону Космайца и восхищенно воскликнули: «О-го-го!»

— Что я говорил?! — забыв недавнюю обиду, закричал Бранкович, вскакивая и обнимая Космайца. — Ну, немного ошибся. Дали не орден, а звезду. С тебя причитается бочка вина.

— С меня причитается первым прорывать оборону, — ответил он.

— Это уж извини. Ведь решено, кому прорываться, а кому трофеи собирать.

— Так как для Космайца это сюрприз и он не готов нас угощать, — продолжал командир бригады, — то я приглашаю всех на ужин. Может, не скоро нам удастся вот так всем собраться вместе. А когда представится, может, мы кое-кого недосчитаемся в наших рядах, за нашим столом.

Космаец не слышал командира бригады. У него немного кружилась голова. Как мало человеку надо, чтобы он был счастлив! Всего лишь одна небольшая звезда на рукаве куртки — и он уже рад, словно получил неожиданный выигрыш. Сидя за столом, он не догадывался, что впереди его ждет еще сюрприз. Только потом, немного позже, когда ему будет очень тяжело, он с тоской и болью вспомнит этот на редкость счастливый вечер, когда сидел, окруженный друзьями, а за окном было холодно и моросил дождь. Жизнь мало баловала его, и теперь он всей душой радовался выпавшим счастливым минутам. Ему не хотелось ни есть, ни пить, хотя ужин был прекрасным для фронтовой обстановки. Сперва подали сливовицу в маленьких стопках. Она была крепкой, ее пили без закуски. Потом, по сербскому обычаю, — горячий пунш. За пуншем — куриный суп, сдобренный солидной порцией черного перца…

В разгар ужина Космайцу сообщили, что его разыскивает почтальон. Космаец никогда ни от кого не получал писем и теперь ощутил, как в груди крепнет незнакомое теплое чувство. Как из тумана, всплыло лицо Катицы, грустное и заплаканное, такое, каким он видел его в последний раз. Оно было так близко, что казалось, стоит только протянуть руку — и прикоснешься к нему. Так было не раз, когда он думал о ней.

— Конечно, она пишет, — сказал боец, протягивая письмо. — Ты не из таких, которых забывают.

Космаец нетерпеливо выхватил письмо из рук почтальона, зажег карманный фонарик и стал читать с таким волнением, с каким осужденный читает оправдательный приговор. Письмо было длинное, теплое, полное оптимизма. Так могут писать только люди, влюбленные в жизнь. У Катицы дела шли на поправку, она верила, что успеет выйти из госпиталя раньше, чем закончится война. «Сейчас у меня, как никогда, много свободного времени, — писала Катица, — я не хочу, чтобы оно пропадало даром. К нам в госпиталь приходят преподаватели из университета, приносят книги и дают консультации. Когда встану с постели и начну ходить, поступлю на ускоренные курсы по подготовке учителей…» Космайцу казалось, что он слышит голос Катицы. Он несколько раз перечитал письмо и только тогда спрятал его в карман.

В батальон Космаец возвращался вместе с Логиновым. Они долго ехали молча.

— Константин! — окликнул Космаец. — Чем вы думаете заниматься, когда кончится война и вернетесь домой?

— Чем я займусь? — переспросил Логинов. — До войны я учился в институте. Закончится война — буду учиться.

— А я вот не знаю, что буду делать, когда уйду из армии.

— Как, разве вы до сих пор не решили?

— Очень много думал, а толку мало.

— У вас есть какая-то цель?

— Пока идет война, у нас у всех одна цель.

Несколько минут они молчали.

— Вы работали до войны или учились?

Космаец горько улыбнулся, вспомнив последнюю ночь перед уходом в партизаны.

— Я служил у хозяина.

— Ну, после войны этого не будет.

— И я так думаю. Мы боролись, чтобы все было, как у вас, чтобы не было ни хозяев, ни слуг, ни бедных, ни богатых. Мы за равноправное общество…

— Вам надо учиться, — сказал Логинов. — Вы хорошо воевали. После войны у вас будет много работы. Вашей стране нужны будут образованные люди. Неучи не могут строить новое общество.

— Вы правы, надо учиться… Моя Катица мечтает стать учительницей. Мы с ней всю войну вместе провели.

— Я ни разу не видел вас с девушкой.

— Она в госпитале. Ей снарядом оторвало ногу. Сейчас она лечится и учится… Когда кончится война, мы поженимся.

— Не забудьте меня пригласить на свадьбу, — пошутил Константин.

Ночью земля покрывалась прозрачной, нежно похрустывающей под ногами пленкой льда. Среди дня снег на брустверах подтаивал, будто под ним дотлевал костер. Вода слезилась по стенкам окопов, и от этого они становились скользкими и похожими на спинки улиток. В траншеях хозяйничал острый сквозняк, словно где-то включили продувающую установку.

Партизаны, окоченев от холода, льнули к бойницам, впиваясь глазами в застывшую темноту. Ничего не было видно, только, когда вспыхивали немецкие осветительные ракеты, четко очерчивались воронки, похожие на большие букеты черных цветов, небрежно разбросанные на белом снегу. В тот же миг фашистские пулеметы начинали захлебываться огнем.

В том месте, где траншею больше всего разворотило снарядом, Велько Видич отрыл ячейку для пулемета. Вероятно, он придерживался правила — два раза в одну воронку снаряд не падает. В самом низу ячейки Велько выкопал щель наподобие камелька и развел костер, вверх по стенке прокопал желобок для дыма. Огонь едва заметно тлел, дрова оказались влажными, плохо горели, зато густо поднимался дым, и лицо Велько покрылось копотью, как дно котелка. К Велько все время приходили бойцы, чтобы перенять опыт, и задерживались больше, чем положено. Они тихо о чем-то переговаривались, голоса их звучали как журчание неторопливого ручейка, прыгающего по камням.

— Где ваши командиры? — спросил Космаец Видича.

— Звонара минут пять назад был здесь. И командир второго взвода… — ответил Велько, прикрывая полой шинели свой примитивный камелек с тлеющим огнем. — Где-то они рядом.

— Они должны быть в траншее.

Видич смущенно пожал плечами, будто упрек командира батальона относился к нему.

— Пройдите немного дальше, — Велько показал рукой в сторону, откуда Космаец только что появился. — Может, они там.

«Если он не видел, откуда я пришел, — подумал Космаец, — как он заметит немцев, если те пойдут в атаку? А я еще хотел поставить его вместо Звонары…»

— Там я уже был… — Космаец с удивлением отметил, что он спокоен, что гнев не охватывает его.

И только потом, пробираясь по траншее, Космаец догадался, почему у него не исчезло радостное настроение: во внутреннем кармане шинели лежало письмо. Для него на минуту перестало существовать все, кроме мыслей о Катице. Чудилось, будто она выплывает из темноты с зажженным факелом, чтобы осветить ему дорогу. Но это были ракеты. Засунув руки в карманы, Космаец неторопливо шагал, вглядываясь в темноту. Все вокруг было знакомо. Он знал, через сколько шагов будет следующий изгиб траншеи, где стоят пулеметы, где противотанковые ружья и когда отделится ход сообщения. Он так изучил передний край батальона, что мог пройти его с завязанными глазами и ни разу не сбиться с дороги.

«За шестым изгибом влево идет ход сообщения к землянке второй роты, — подумал Космаец, когда на сером фоне увидел черный силуэт тяжелого пулемета. — Могу биться об заклад — они все там. Видимо, Симич и по ночам устраивает читательские конференции. Дня ему не хватает…»

Космаец пожалел, что прицепил звезды на рукава куртки — для шинели не нашлось лишней пары. Как и все смертные, он не был лишен тщеславия, и сейчас ему хотелось увидеть, какое впечатление произведет его вторая звезда.

Дверь в землянку оказалась открытой, оттуда доносился гул голосов. Как морской прибой, он то усиливался, то чуточку стихал, но не умолкал. «Нет, это не читательская конференция, а что-то более важное», — решил Космаец.

В землянке второй роты раньше размещался штаб немецкого полка. Она была построена очень прочно, с перекрытиями в несколько накатов, с хорошей вентиляцией, полы были застланы досками, а стены обшиты фанерой. Симич превратил землянку в импровизированный клуб. На фронтоне землянки он прибил крышку от снарядного ящика. На ней раскаленным шомполом выжжена надпись: «Клуб. Вход бесплатный. Публика развлекает себя сама. После войны победители получат призы». «Это значит никогда», — дописал кто-то углем. Потом клуб Симича так и прозвали: «Это значит никогда». И действительно, здесь никогда никаких развлечений не было, если не считать тех мероприятий, которые Симич сам проводил. Но он чаще всего отправлялся к бойцам в траншею и часами читал им новые главы из своей книги. Совсем недавно Симич открыл в себе писательский талант. Никогда раньше он не подозревал о нем. Чтение новых глав всегда проходило шумно и весело, и потом еще долго в окопах царила эта приподнятая атмосфера.

На этот раз в землянке Симича тоже было шумно и многолюдно. Космаец остановился у дверей и прислушался. Он сейчас всех видел, а сам скрывался в тени. На столе коптила «бомба», заправленная бензином с солью. Свет был тусклый и неровный, и от этого тени людей качались и ползали по стенкам. По одну сторону стола сидел Алексич, напротив его Симич, оба молчаливо улыбались. Видимо, они устали сражаться между собой и теперь отдыхали, готовясь к очередному раунду.

Алексич, сославшись на неотложные дела в батальоне, отказался от ужина в бригаде. Он не любил неофициальные приемы, где очень много едят и пьют и ни слова не говорят о деле. Космаец прочел на его лице озабоченность, которая всегда появлялась у комиссара, когда нужно было принять важное решение.

— Я обошел весь передний край и ни одного командира не встретил. Жаль, что немцы об этом не догадываются. Они бы внесли полную ясность в ваши споры.

Услышав голос Космайца, все умолкли, повернулись к нему.

— Внесут ли немцы ясность в наши споры или нет, я не знаю, — первым заговорил Милан Перкович. В его голосе чувствовалось воинственное настроение. — А тебе придется вносить ясность. Мы хотим от тебя узнать настоящую правду…

— А разве бывает ненастоящая правда?

— Ты не придирайся к словам. Мы хотим знать, это правда, что нам здесь комиссар сказал? Мы от тебя всегда слышали только справедливые решения, а теперь…

— В чем же я несправедливо поступил?

— Как в чем? — воскликнул Перкович. — Разве то, что решил послать Звонару в Советский Союз, а не меня, ты считаешь справедливым? Ведь я не хуже его. И если справедливо судить, я на два месяца раньше его пришел в партизаны. С этим нельзя не считаться.

— При чем здесь, кто раньше, кто позже пришел?

— Как при чем? Раз я раньше пришел в партизаны, значит, у меня больше прав ехать в Советский Союз учиться.

— Если так, то у меня преимущество перед тобой, — подал голос Симич, — а меня не отпускают…

— Все ясно, все понял, — делая ударение на каждом слове, ответил Космаец. — Все обижены, все хотят ехать учиться в Советский Союз, а командир батальона не отпускает.

— Нет, не просто учиться, не надо искажать слова наши, — пояснил Перкович, — учиться в Советском Союзе!

— Все вы хотите ехать учиться. Я тоже хочу, мне даже предлагали, — вырвалось у него, — и у меня больше преимуществ, чем у многих из вас. Я раньше всех пришел в партизаны. И все равно я, когда мне предложили, отказался.

— Эге, так тебе и поверили, что ты отказался, — вставил Симич. — Можешь басни не рассказывать.

— Я хочу одного, — перебил Космаец, — чтобы вы немедленно шли на свои места.

Командиры поднялись. Космаец провожал их грустной улыбкой. Он прекрасно понимал чувства и желания этих парней, своих единомышленников. Он должен был отговаривать их от того, чего ему самому очень хотелось. Алексич сочувственно взглянул на Космайца. Они понимали друг друга без слов.

— Конечно, нетрудно понять желание наших ребят, — задумчиво глядя на мигающий огонь, заговорил комиссар. — Чудесные они парни, и ты, Космаец, напрасно с ними так резко разговаривал.

— Уверяю тебя, они меня поняли и никто не обиделся.

— Не в этом дело, обиделись они на тебя или нет. Оскорбить человека, назвать трусом — легко, а ты сейчас именно так сделал. Честное слово, мне их жаль, я им сочувствую, временами завидую, но больше всего я их люблю. Да, да, я их очень люблю. Мне, кроме вас всех, больше некого любить.

Космаец достал сигарету и неподвижным взглядом уставился на нее.

— Любить можешь, это твое право, но сочувствовать и завидовать не стоит. — Он закурил и, не вынимая сигареты изо рта, продолжил свою мысль: — В первом случае ты унижаешь других, а во втором — самого себя.

— Не знаю, у меня никогда не было времени задумываться, когда оскорбляют и унижают мои чувства. Не знаю, может, ты и прав, но все равно я очень завидую нашим ребятам. С каким рвением они стремятся учиться! И не просто учиться, а учиться именно в Советском Союзе. Когда я вернулся с совещания и сказал, что из нашего батальона один товарищ поедет учиться в Советский Союз, у всех было такое настроение, будто я сказал, что война кончилась. Для меня эта была приятная минута. И я сожалею, что мы сейчас не можем послать учиться пять, десять человек. Скоро, совсем скоро кончится война, начнется новая жизнь, перед нами будут новые задачи. Мы научились воевать, но эта учеба стоила нам дорого, она обошлась нам в тысячи напрасно потерянных жизней. За обучение одного товарища мы платили жизнями двух других. Я часто задумываюсь над тем, что нам предстоит сделать в будущем. Война выиграна — это ясно, но после нее нам в наследство достанется нищая страна, вдобавок и неграмотная. Мы будем строить новую жизнь и учиться, учиться и поднимать развалины. Все сразу, без передышки. У нас не будет времени раскачиваться. Война закончится — борьба будет продолжаться. — Алексич встал из-за стола, подошел к двери и приоткрыл ее. — У немцев сдают нервы. Они всю ночь непрерывно стреляют. — Вернулся, сел на прежнее место.

Космаец молча курил, а Симич, низко согнувшись над столом, что-то быстро писал.

Стрельба с немецкой стороны не прекращалась. Высоко в небе, за облаками, гудел ночной бомбардировщик. Космаец прикрыл глаза, задремал. Комиссар взглянул на него.

— Мне иногда так хочется спать, — признался он, — что, кажется, проспал бы целые сутки. Но только кажется. С начала войны я никогда не спал больше четырех часов в сутки. Сегодня мне вообще не хочется спать. — Комиссар застегнул шинель и потрогал кобуру. — Ты поспи, а я пройдусь по позиции. Слишком нахально ведут себя немцы, мне это не нравится.

Космаец устремил взгляд на комиссара, будто не понял, о чем тот говорит.

— Да, ты прав, они ведут себя безобразно, но я посплю. Прошлую ночь я не ложился, устал и чувствую, что до штаба не дойду. Иовица, я у тебя где-нибудь прилягу.

Симич не сразу ответил. Он отложил ручку в сторону и потер виски. Глаза у него были красные, под ними синие круги.

— У нас только одна постель, — сказал Иовица, — и сейчас на ней спит Десанка. Если она тебе уступит…

Космаец расстелил шинель на полу.

— Зачем тревожить ее? Мне не привыкать спать на полу…

Космайца разбудило осторожное прикосновение теплых пальцев. Сквозь сон с трудом пробивался приглушенный шепот.

— Прошу меня выслушать, Космаец. Ты не должен спать, пока меня не выслушаешь, — настойчиво просила Десанка. — Я давно искала случая поговорить с тобой, командир. Мне некому больше довериться, кроме тебя. Выслушай меня. Ты должен мне помочь. Я хочу выйти замуж, а Иовица меня не отпускает. К Алексичу я боюсь обращаться. Он меня не поймет, а ты должен понять.

Последнюю фразу Десанка почти выкрикнула, и от этих слов Космаец окончательно проснулся. Он не помнил, сколько длился его сон: когда открыл глаза, в землянке горел неясный свет, но Симича на месте не было. Десанка склонилась над Космайцем, в упор смотрела на него, глаза ее светились в сумраке землянки.

— Ты слышал, о чем я тебя просила?

Космаец прикрыл глаза и отрицательно покачал головой:

— Нет, я ничего не слышал, я спал…

— Господи, какие вы все глухие! — воскликнула Десанка, и у нее на ресницах заблестели слезы. — Я ведь надеялась, что ты меня поймешь… Космаец, я хочу выйти замуж.

— Не думаю, чтобы этот брак был слишком счастливым, — заметил он.

— Когда любят, об этом не думают. А я Константина Логинова люблю, очень люблю, и он, кажется, тоже влюблен, хотя я не совсем уверена. Сейчас это не имеет значения. Он предложил мне уехать с ним, и я согласилась. Симич меня не отпускает, потому что сам в меня влюблен. Он все время старается держать меня в землянке, как под арестом, и я вижусь с Константином, когда удается сбежать отсюда. Мы очень редко встречаемся. — Десанка говорила глуховатым, низким голосом, будто слегка осипла. — А я хочу все время быть с ним, вот так, рядом, как сейчас с тобой.

Космаец несколько минут молча смотрел на ее заплаканные глаза, потом заговорил, сбивчиво и путано, сосредоточенно глядя в одну точку на потолке, словно там было написано все, что он хотел сказать.

— Разве тебе не кажется глупым выходить замуж, когда еще идет война? — спросил он. — Я считал тебя более благоразумной. Правда, это твое личное дело. Поступай как знаешь. Только ты могла бы и подождать. Не понимаю, к чему такая спешка. Тебе только девятнадцать лет.

— В моем возрасте легче рожать детей, — заявила она.

— Если только поэтому, я не имею права возражать. — Он помолчал, обдумывая, правильно ли поступает, потом сказал: — Логинов напрашивался на мою свадьбу, но, видимо, сначала я на его повеселюсь.

Десанка ласково посмотрела на Космайца.

— Значит, ты не возражаешь? — Она вся светилась от счастья.

— Чего уж там возражать, если вы решили. Хочу тебя только предупредить, ты должна… — Он не договорил. В землянку кто-то вошел.

— Друже поручник, — хрипло прозвучал голос связного. Это был Младен Остоич. — Вас ждет в штабе какой-то капитан. Говорит, что его батальон прибыл нам на смену.

— Черт возьми! Я две ночи не спал.

Остоич смущенно опустил глаза, будто он был виноват, что Космайцу не дают отдохнуть.

— Наш батальон переводят на другой участок, — пояснил связной.

Космаец встал, набросил на плечи шинель и вышел, не прощаясь с Десанкой.

Десанка что-то сказала, но слова ее остались за захлопнувшейся дверью.

Наступление, как и предполагалось, началось на рассвете. На правом фланге, вдоль реки, где стоял батальон Космайца, наступала местная фрушкогорская бригада. Она рвалась к Илоку. У нее с его гарнизоном были старые счеты, и ей предоставили возможность сразу за все рассчитаться. Ведь никто не знает, как лучше проникнуть в укрепленный город, чем его жители. А местные партизаны — это местные жители, и каждый считал для себя честью первым ступить на родные улицы. Их там с нетерпением ждали, как все они с нетерпением ждали условленного сигнала. Фронт грохотал с нарастающей силой, а сигнала все не было. Огонь артиллерии заглушал голоса. Земля содрогалась, будто невдалеке извергался вулкан.

Вечером полил дождь и всю ночь не прекращался. Под утро снег исчез, темнота сделалась более густой и липкой. Эти сутки были страшно тяжелыми для бригады. Она едва смогла продвинуться вперед на несколько километров, оставляя на поле трупы, разбитые орудия, перевернутые минометы. Немцы цеплялись за каждый бугорок, как утопающие за соломинку. Батальон Космайца находился во втором эшелоне вместе с пятым, самым молодым, еще не обстрелянным. Пятый батальон сформировался в Земуне из мобилизованных местных парней и домобран[36], сдавшихся в плен. На него не очень рассчитывали, да и сам он не проявлял заметного рвения, не стремился отличиться. И все же на второй день наступления его ввели в бой.

Это переполнило чашу обиды Космайца. И не только его, все бойцы батальона почувствовали себя оскорбленными.

— Разве не унизительно, черт возьми, болтаться на задворках, считать трофеи, когда впереди столько работы, — роптали бойцы. — Даже об интеллигентиках (так они называли пятый батальон) вспомнили, а нас забыли… Если по справедливости, то не кто иной, а мы должны идти впереди. Для этого мы и первый батальон. Как видно, сейчас все пошло навыворот, и задние колеса заняли место передних.

— Без нас война не кончится. Нас берегут для более важного дела, — успокаивал партизан комиссар Алексич, хотя про себя удивлялся, почему их батальон так долго держат во втором эшелоне. — И здесь мы занимаемся нужными делами.

— Как же, очень важно собирать пленных и считать трофеи, — злился Космаец. — Пролетарский батальон превратили во вспомогательную команду. Нет, так не годится, надо ехать в штаб.

— Когда штабу придется туго, о нас вспомнят.

— «Когда штабу придется туго», — повторил Космаец и покачал головой. — Уж если не ввели нас при атаке Любского леса… Там действительно было тяжело. Второй батальон шесть часов не мог прорваться. Всю артиллерию стянули туда. Я думал, оглохну от стрельбы. Два русских дивизиона, наш шестой батальон со своими пушками и минометами, потом минометы всех батальонов. В прошлом году мы не имели столько артиллерии во всей нашей армии, сколько сейчас имеет наша бригада. Слышишь, как бухает, даже земля дрожит.

Где-то впереди сквозь адский грохот канонады вдруг прорвалось отчаянное «а-а-а-а».

— Четвертый батальон атакует Моловин, — прислушиваясь к нарастающей стрельбе, заметил комиссар.

— Если будут так быстро двигаться, мы их до Загреба не догоним, — отозвался Космаец.

— Не волнуйся, до Загреба четыреста километров.

— О Загребе не скажу, но Шид без нас могут занять. Как думаешь? Ведь до него не более десяти километров.

— Я плохо соображаю на голодный желудок, — увидев, что прибыла полевая кухня, пошутил Алексич. — Перекусим, потом решим, кому брать Шид.

Завтрак привезли на рассвете. У бойцов вспомогательного взвода был такой торжественно-счастливый вид, будто они всю ночь штурмовали передний край. И это торжество подчеркивалось белыми колпаками поваров. Кухню поставили на опушке леса, на небольшой высоте у перекрестка дорог Илок — Шид, Люба — Моловин. Повара как бы умышленно выбрали это место, чтобы показать, что и они не трусы. С высотки как на ладони видны наступающие цепи, изредка сюда залетали снаряды, совсем рядом догорал небольшой хутор. Огня почти не было, но дым густыми облаками стелился над землей. В воздухе кружили крупные хлопья пепла и мелкие снежинки. После вчерашнего дождя одежда на бойцах еще не просохла, и холод забирался в самую душу, замораживал кровь. Все с нетерпением ждали кофе, чтобы согреться, но вместо кофе стали разливать вино. Такая роскошь была в новинку.

— Вино? Это уж интенданты постарались, — смеясь, заметил комиссар. — И они могут отличиться, когда захотят.

— К черту вино! Нашли чем нас задобрить.

— Когда ты перестанешь ворчать? Передовые батальоны, уверяю тебя, сухарей не получили, а нам вино дают. Чем же мы плохо живем?

Космаец выпил вино и отставил стакан в сторону.

— Все-таки это несправедливо, нам привезли вино, а тем, кто целые сутки не вылезает из огня, даже сухарей… — Он повернулся, высматривая кого-то среди бойцов. — Остоич, быстрее приведи мою лошадь! — приказал Космаец, увидев своего связного. — Поторопись!

— Ты не будешь завтракать? — спросил комиссар. — Должно быть, этой ночью был где-нибудь на торжественном ужине…

— Этой ночью был на собственных крестинах… Каждый раз, когда я обращаюсь к командиру бригады с просьбой ввести наш батальон в бой, он прогоняет меня, как мальчишку. Сперва обещал сделать это вечером, затем ночью, потом отложил на утро. Посмотрим, что он сейчас скажет.

— Как бы там ни было, а позавтракать надо. Голодная забастовка теперь не в моде.

— Зато стало модным держать лучший батальон на задворках… Остоич, где же ты пропал, долго я буду ждать?

— Друже поручник, вам придется ехать на моей лошади, — сказал связной. — Ваша потеряла подкову и захромала.

— Вот невезение! Что ж, поеду на твоей.

Космаец никак не мог примириться со своим положением и понять, почему батальон до сих пор не вводят в бой. Его настроение передавалось бойцам, и они завтракали молча, сосредоточенно смотрели в свои котелки, избегали встречаться взглядами с поручником. Было тихо, слышался только звон ложек о котелки. Стрельба отдалилась, будто ее снесло ветром. Впереди, где шел бой, поднимались черные султаны дыма. Это горели подожженные дома и сеновалы. Со стороны Илока подул легкий ветерок и донес назойливое и очень неприятное жужжание моторов. Сперва оно было похоже на далекое завывание штурмовиков, и на него не обратили внимания, потом стал отчетливо прослушиваться гул танковых моторов. Все насторожились. Откуда вдруг взялись танки?

С каждой минутой гул усиливался. Наконец на дороге от Илока между редкими деревьями показались три фашистских танка.

— Почему они появились с тыла? — удивился Космаец.

— Отступают от Илока. Другой дороги нет, — пояснил комиссар.

— Перкович, живо свой взвод к дороге! — приказал Космаец. — Тебе предоставляется возможность отличиться… Остальным занять оборону.

Вслед за танками показались машины с пехотой.

— Командиру пулеметной роты отрезать пехоту от танков! — скомандовал Космаец. — Первая рота располагается справа от дороги, вторая — слева. Приготовить гранаты!

Танки и пехота приближались. До них оставалось около двухсот метров, когда с опушки леса застрочили тяжелые пулеметы и ударили противотанковые ружья, потом, вторя им, затрещали автоматы, винтовки. Пехота соскочила с машин, рассыпалась в цепь и перебежками устремилась к партизанам. Огонь противотанковых ружей прорывался сквозь частую трескотню пулеметов. Взвод Перковича старался вовсю. Он стрелял залпами и через несколько минут добился результатов. Первый танк задымил, но остальные два продолжали мчаться, бешено изрыгая огонь.

— Приготовить гранаты! — приказал Космаец, когда до переднего танка оставалось не больше сотни метров. И в это мгновение танк почему-то резко свернул влево, уткнулся в высокий бруствер траншеи и застыл на месте. Третий танк начал медленно откатываться назад и вскоре скрылся за кустарником.

— Взвод, за мной! — закричал Перкович и, пригнувшись, побежал наперерез отступающему танку.

Фашисты в замешательстве стали отходить. Космаец поднялся с криком «На йуриш, напред!»[37], и батальон ринулся в атаку.

Комбат перескочил через канаву, выбежал на дорогу и вдруг почувствовал резкий толчок в левое плечо. Боли не было, только рука безжизненно повисла вдоль туловища, как подрезанная ветка.

— Вот негодяи! Что сделали!.. — выругался Космаец. — Совсем новую шинель испортили. Кровь теперь ничем не отмоешь!

Он бросил автомат, схватился за плечо и только тогда почувствовал острую боль. Она пронизала все тело, как ток.

Партизаны атаковали немцев с двух сторон, и стрельба вскоре утихла, потом она возобновилась, но выстрелы звучали все реже и реже и наконец совсем умолкли. На дороге горел подожженный грузовик, чуть в стороне валялся брошенный пулемет, рядом с ним змеей скрутилась наполовину пустая лента, над землей стлался зловонный дым.

— Ты ранен? — увидев на рукаве Космайца кровь, спросил комиссар, когда они встретились возле подбитого танка. — Пойдешь в лазарет?

— Не думаю. Рана пустяковая.

— Надо немедленно сделать перевязку. — Комиссар позвал Симича, который с группой солдат вел по дороге пленных. — Иовица, немедленно пришли сюда свою санитарку. Командир батальона ранен.

— Вы же знаете, друже комиссар, что у меня нет санитарок, — с упреком ответил Симич. — Командир сам разрешил Десанке уйти из роты, а на ее место забыл прислать другую.

— Я пришлю свою, — сказал командир первой роты.

Минуты через три, запыхавшись, прибежала санитарка. Она выглядела утомленной, под глазами — синие круги. Это была женщина лет тридцати, с седыми висками и множеством морщинок на лице. Ее муж погиб в августе на реке Дрин, и она до сих пор носила траурную ленту на отвороте куртки. Когда-то она была очень красивой, с правильным продолговатым лицом, большими черными глазами и тонким носом с горбинкой, но война преждевременно сделала ее старухой.

— Вам больше не воевать, — объявила она, закончив перевязку, и принялась собирать свою сумку.

— Ну, ну, нечего пугать пуганого, — скривился от боли Космаец, тщетно пытаясь улыбнуться.

— Я кое-что понимаю в ранах, — сказала санитарка, словно прочла в его взгляде невысказанную мысль. — Вам все-таки придется лечь в лазарет, и чем раньше, тем лучше для вас.

— Спасибо за совет, Анкица. Я постараюсь ограничиться вашей помощью. В роте много раненых? — спросил Космаец, чтобы переменить тему.

— Было пять, один уже умер… Если у вас начнутся боли, примите вот это. — Она достала из кармана таблетки и отдала ему. — Но все равно без лазарета не обойтись. Рана опасная.

Перевязанная рука не влезала в рукав, и Космаец, накинув шинель на плечо, с трудом застегнул ее на две нижние пуговицы. Боль немного поутихла.

Погибших партизаны похоронили у перекрестка дорог на высоте. Все было как положено: братская могила, три залпа и надгробная речь комиссара, которую прервал подоспевший на мотоцикле связной из штаба бригады. Он привез пакет и отдал командиру батальона. И комиссар стал больше следить за выражением лица Космайца, чем за своей речью. На нем все так ясно отразилось, что всякие объяснения были лишними.

— Надеюсь, теперь ты доволен, — подходя к Космайцу, сказал комиссар. — Как видишь, наступил наш черед, и о нас, оказывается, помнят.

Космаец улыбнулся посиневшими губами, руки его дрожали, на щеках пробивался нездоровый румянец, казалось, его трясла лихорадка.

— У нас осталось очень мало времени. Через час, — Космаец взглянул на часы, — через час и десять минут нас вводят в бой. Мы будем наступать на Шид. Времени в обрез. Надо по дороге поговорить с бойцами.

— Ты поговори со второй ротой, — предложил Алексич, — побывай в пулеметной, остальные подразделения предоставь мне. Если будет время, постараюсь перед наступлением собрать коммунистов и скоевцев[38]. Нужно поставить им задачу. Они должны идти впереди.

— Да, это очень важно, — согласился Космаец и, тронув лошадь, приказал батальону выступать.

Колонна зашевелилась. Дорога шла под уклон. Фрушкая гора осталась позади, а впереди простиралась бесконечная равнина, подернутая синеватой дымкой. В степи было холоднее, чем в лесу. На это никто не обращал внимания, как не обращали внимания на убитых немцев. Чем ближе подходили к Шиду, тем больше встречалось убитых — в поле, в канавах, на дороге. Их никто не подбирал и не хоронил, над ними с криком носились стаи ворон. Повсюду валялись стреляные гильзы, пустые патронные ящики, брошенные винтовки, перевернутые пулеметы, искореженные минометы и орудия. В нескольких местах догорали танки. Дорога была перепахана глубокими воронками от снарядов, деревья на обочинах выкорчеваны и поломаны, будто пронесся ураган невиданной силы. Справа и слева от дороги щетинились проволочные заграждения. И чем ближе партизаны подходили к Шиду, тем чаще встречались проволочные заслоны и минные поля.

Небольшой городок Шид казался неприступной крепостью, воздвигнутой посреди Сремской равнины. Все подходы к нему были заминированы. На перекрестках улиц стояли бетонные доты, приспособленные для круговой стрельбы. Многие дома превращены в опорные пункты, обнесены заборами. Однако это не помогло. С самого утра над городом кружили самолеты, сотрясали землю взрывы бомб. Во второй половине дня на Шид обрушился огонь артиллерии. В минных полях и проволочных заграждениях образовались громадные зияющие бреши.

Батальон Космайца наступал в центре бригады, левее пятого и правее четвертого. За несколько минут до атаки из-за железнодорожной насыпи появилось десятка два средних танков с красными звездами на башнях. Это вдохновило бойцов, и они ринулись на штурм как одержимые. Земля содрогалась, в воздухе на разные голоса визжали осколки, рушились дома, падали скошенные деревья и убитые бойцы, но живых нельзя было остановить. Они выполняли свой долг и неудержимо рвались вперед, попирая собственную смерть. Под вечер на минуту выглянуло солнце, словно захотело взглянуть, что творится на этой земле. И, увидев невообразимый хаос, тут же скрылось за серыми облаками.

В сумерки город был освобожден. Батальон не останавливаясь двигался вперед, едва успевая за танками. Вскоре танки из-за нехватки горючего вынуждены были вернуться в город, но батальон продолжал наступление. Он почти не встречал сопротивления, и, может, поэтому цепь заметно искривилась, в нескольких местах порвалась, а правый фланг значительно отстал. Пушки застряли в грязи далеко позади. Вскоре партизанам пришлось залечь: наткнулись на огненную преграду. Преодолеть ее с ходу измотанным бойцам оказалось не под силу. Нужен был хотя бы один свежий батальон. Но его не было ни в бригаде, ни в дивизии. Боеприпасов осталось совсем мало. Гранаты все израсходованы. В батальоне насчитывалось не больше десятка легких пулеметов и три тяжелых. Роты заметно поредели. О дальнейшем наступлении нечего было и думать. Надо ждать утра, когда подтянется артиллерия, подвезут боеприпасы.

Ночь выдалась темной и холодной. Временами сеял дождь. А когда он переставал, начинал валить снег. Ветер усиливался, холод забирался в самую душу. Стрельба не унималась. Партизаны не ждали, чтобы их внезапно атаковали: торопливо окапывались. У некоторых бойцов не оказалось лопат, работали попеременно. Только поздно ночью неизвестно где Алексич достал шанцевый инструмент, и работа стала продвигаться значительно быстрее. Часа через два подвезли патроны. Вскоре к переднему краю подтянулась артиллерия и минометы, и бойцы почувствовали себя совсем уверенно.

У Космайца поднялась температура. Превозмогая боль, он без устали носился по переднему краю, ставил задачи не только командирам рот и взводов, но и каждому тяжелому пулемету, каждому противотанковому расчету. Недалеко пылала, как факел, подожженная скирда соломы. Отчетливо слышался зловещий треск пламени, низко над землей ветер гнал черные облака дыма. Артиллерия открыла ураганный огонь. Космаец удивлялся, как выдерживают стволы пушек. О людях он не думал: знал, они все вынесут. Встретив Логинова, он убедился в этом. Капитан сидел на передке орудия и отдавал приказы по телефону, ни в его глазах, ни в голосе не замечалось усталости. Увидев Космайца, он улыбнулся, отодвинулся чуть в сторону, свободной рукой показал место рядом с собой.

— Вы ранены? — увидев спрятанную под шинель руку Космайца, спросил Логинов.

— Я не уверен, что пуля не застряла в плече, — ответил Космаец. — Сперва я этого не чувствовал, а сейчас рука сделалась такой тяжелой, словно в ней лежит снаряд среднего калибра.

Космаец достал из кармана помятую пачку сигарет. Там оказалась только одна сигарета. Ее разделили на двоих. Давая прикуривать Космайцу, Логинов заметил, как у того посинели и дрожат губы.

— У вас температура. И вам надо, пока не поздно, в госпиталь, — сказал капитан решительно. — Такими вещами, как жизнь, не шутят. Вы очень плохо выглядите. Если срочно не принять меры, все может кончиться хуже, чем вы думаете.

Космаец отрицательно замотал головой.

— Нет, мне просто холодно. Скоро согреюсь и перестану дрожать… Не обращайте внимания.

Логинов куда-то исчез и вернулся с фляжкой в руках.

— Согрейтесь, — предложил он Космайцу. — Выпейте…

— Да, пожалуй…

Снег падал крупными хлопьями и тут же таял. Свет от догоравшей скирды дрожал, отражаясь в глазах Космайца. Они лихорадочно блестели. Лицо пожелтело, словно покрылось воском, а губы не переставали дрожать.

Логинов сделал несколько торопливых затяжек и, отбросив окурок, заговорил ровным певучим голосом:

— Вы знаете, как я полюбил вас и всех ваших ребят. Мне кажется, что я вас знаю с самого дня рождения. Еще давно, очень давно, когда мы были далеко отсюда, на Волге, у Сталинграда, еще тогда я полюбил вас. Нет, пожалуй, еще раньше, намного раньше… И не только я, весь наш народ любит вас. О ваших подвигах у нас пишут в газетах и передают по радио. Недавно я узнал, что Германия держала против вас в два раза больше дивизий, чем на африканском фронте. Вы выстояли, вы пережили самое трудное время, и сейчас не стоит подвергать себя риску. Мне хочется, чтобы вы меня правильно поняли. Мы с вами не только друзья, мы с вами братья по оружию…

— Вы на самом деле считаете, что госпиталя мне не миновать? — огорченно спросил Космаец.

— Думаю, что так. Не стоит упрямиться. Во всяком случае вы должны немедленно показаться врачу. Он скажет, как вам быть… До конца войны рукой подать, надо беречь себя. Пережить все, что вы пережили, и пострадать от пустяка — это просто нелепость. Если вы хоть немного уважаете меня, если дорожите нашей дружбой, вы должны сейчас же уйти в госпиталь. Ни в коем случае не ходите один, возьмите с собой связного. Одному идти опасно.

— У нас со связным одна лошадь на двоих осталась, — ответил Космаец, и по его голосу можно было уловить, что он сдался.

— Я дам вам лошадь. У меня вышли из строя два орудия, а лошади остались. Забирайте мою лошадь и немедленно отправляйтесь. Если врач скажет, что ничего нет опасного, я буду очень рад, значит, вы погуляете на нашей свадьбе.

Помолчав немного, Логинов опять заговорил, избегая встречаться взглядом с Космайцем, смотрел куда-то в сторону.

— Мне неприятно, что один из ваших товарищей на меня в обиде. Вы знаете, о ком я говорю. На днях у нас с ним был тягостный разговор. Мы с ней поженимся, как только для этого представится удобный случай. Она сделала выбор. Почему она выбрала не его, а меня — не знаю, как не знаю, почему я полюбил ее. Сердцу не прикажешь. Вам, наверное, кажется странным, что я сейчас говорю об этом, но вы должны меня понять.

Космаец через силу улыбнулся.

— О любви можно говорить в любое время!

— Конечно, — согласился Логинов и обнял на прощание Космайца.