Вечный день

Имре Добози НЕОЖИДАННЫЙ КОНЦЕРТ

В конце января 1945 года меня срочно вызвали в штаб, где подполковник Агаев, седовласый, с выражением усталости на лице, коротко сказал:

— Возможно, нам придется временно отойти на новые позиции. Мы должны быть готовы к этому.

Вместе со мной был командир взвода Лайи Родан, по выражению лица которого я догадался, что он очень зол. Шея под воротником шинели была багровой. Оно и не удивительно: гитлеровская артиллерия здорово нас обстреливала, фашистские танки не раз прорывали и без того слабую линию обороны, а сосредоточение советских войск, казалось, навсегда остановилось. Дыры в обороне «штопали» одними и теми же частями, которые перебрасывались с одного участка на другой. Если кто-нибудь из штабных офицеров спрашивал о том, не случилось ли какой беды, тот только махал рукой, роняя традиционное «все в порядке», добавляя, что причин для беспокойства никаких нет.

Теперь это «все в порядке» и давало о себе знать. Родан нервно трогал рукой оружие, которым он весь был обвешан, как оружейная пирамида. Спереди у него висел автомат, по бокам два «фроммера» и несколько ручных гранат, которые колотились друг о друга во время ходьбы. По-русски он не говорил, но зато говорил по-сербски, и к тому же довольно бегло, а когда волновался, то так и строчил как из пулемета.

— Как же это получилось? — спросил он у Агаева.

— А что?

— Почему нам ни одного слова не сказали, пока дело не дошло до такого состояния?

— Мы и сами раньше ничего не знали.

— Что? Нам и то все ясно! Вот уж какой день не подходит подкрепление!

Агаев вынул платок и вытер воспаленные веки.

— Позавчера еще прибыло, — сказал он. — А вчера на рассвете ледоход снес у Хароша временный мост, и, пока не наведем новый, придется пережить несколько трудных деньков. На лодках через Дунай в крайнем случае можно перебросить только боеприпасы, живую силу не перебросишь, а технику тем более. — Сложив платок, Агаев спрятал его в карман. — Удовлетворены вы моим сообщением?

Родан выругался по-венгерски, чтобы не поняли.

— К сожалению, — начал я, — это не меняет дела. Мы находимся перед неразрешимой проблемой.

— Почему?

— Большинство солдат из венгерских частей — уроженцы здешних мест. Если нам придется отсюда уходить, все они разбегутся. Как вы себе представляете, не затем же они дезертировали из хортистской армии, чтобы бросить здесь все, своих родных, и бежать неизвестно куда, а?

— Ничего я не представляю. Я выполняю приказ. В штабе дивизии считают, что гитлеровцы сейчас предприняли сильное контрнаступление, которое может смести советские части, окружающие Буду. Вот поэтому-то я и не рекомендую вам здесь оставаться. Гитлеровцы с вами церемониться не станут.

— До сих пор об этом речи не было!

— О чем?

— О том, что вы здесь нетвердо закрепились. А если даже и временно, то о том, что гитлеровцы могут вас потеснить…

Я высказал подполковнику все. Говорил о нашем разочаровании, о том, что такой поворот дела для нас абсолютная неожиданность. Как мы могли объяснить своим солдатам, что, несмотря на все наши обещания, нам некоторое время придется двигаться не вперед, а назад? А ведь наше соединение рассчитывало на успех, на победу. Провалами, отступлениями и поражениями мы были по горло сыты в хортистской армии. Ребята не хотели снова брать в руки оружие. И не из страха перед опасностями, к которым большинство из них уже привыкло, а из-за того что перейти на сторону правды легко только теоретически. На самом же деле нашим противником были не нацистские фюреры и гитлеровские генералы, а такие же, как мы сами, простые венгерские солдаты. Они кричали нам, чтобы мы не стреляли в них, так как они тоже венгры, обзывали нас скотами. Мы со своей стороны кричали им то же самое. Когда мы оказывались друг против друга и нужно было открывать огонь, не раз бывало и так, что мы стреляли из автоматов поверх голов, пуская пули за «молоко».

Не знаю, все ли понял Агаев из моих слов.

С мрачным видом он сказал:

— На фронте не бывает твердых позиций. Твердая позиция возможна лишь после заключения мира. Разве вы этого не знаете? Докладывайте мне каждый час. Если произойдет что-нибудь чрезвычайное, я свяжусь с вами через связного, который и сообщит вам путь отхода и место сбора.

Когда мы вышли из штаба, Родан в сердцах сплюнул на землю.

— Черт возьми! — пробормотал он. — И тут не везет. С кем ни говоришь, бьют себя в грудь, говорят, что они не остановятся, пока не дойдут до самого Берлина. Ну вот и остановились! В такой неразберихе это возможно, но почему именно здесь?

Я ничего не ответил на это. Родан обычно держался сдержанно. За глаза его звали Смельчаком, так как он, несмотря на должность командира взвода, всегда охотно шел на самое опасное дело, взяв с собой одного-двух добровольцев. А если он когда и расходился, то вовсе не из-за того, что боялся опасности.

— Давай поспорим, — предложил он мне, — что наши уже разбежались.

— Глупости.

— Ну давай! На литр палинки, а?

— Я спорить не стану. Я своих людей знаю.

— Может, поэтому и не хочешь? Боишься проиграть?

И Родан грубо выругался. Ему стоило только начать ругаться, как он так и сыпал то по-венгерски, то по-сербски. Однажды на спор он без остановки ругался целых десять минут. И откуда только у него бралось столько скверных слов?

— Они уже давно почуяли, откуда ветер дует, — сказал он и снова сплюнул. — Хорошо еще, если половина не разбежалась. Я прекрасно знаю, кто из них чем дышит.

Однако Родан тоже ошибся. От нашей части осталась только одна треть. Комната, в которой размещался штаб, была забита брошенным оружием. Через час я должен был докладывать Агаеву, но я на доклад не пошел, а послал связного. Сам я идти не осмелился, так как нужно было рассказывать о том, что случилось у меня в роте.

В три часа дня подполковник вызвал меня к себе.

«Ну, теперь уж все равно, — думал я. — Если русские сами отходят на этом участке, то постыдное бегство венгерской части не что иное, как мелкий штрих в общей печальной картине». Однако подполковник, который утром выглядел таким усталым и мрачным, на сей раз был весел. Насвистывая, хотя и несколько фальшиво, «Трех танкистов», он похлопал меня по плечу, а когда заметил, что я принюхиваюсь к дымку, которым пахло в комнате, рассмеялся и сказал:

— Я ничего не пил. Мы переходим в наступление, друг мой, я уже собрал свои вещички.

В этот момент на пороге появился встревоженный Родан. Он не мог дождаться моего возвращения. Агаев и ему сказал то же, что и мне.

— Вот так-то… — добавил подполковник, щупая взглядом Родана. — И хотя у нас сейчас не ахти как хорошо обстоят дела с подвозом и пополнением и мы все еще находимся в сложном положении, нам уже не нужно отходить.

И тут Родан сказал правду:

— А мы уже начали отступать. — Он проговорил это с плутовским выражением лица. — Если бы немного попозже сообщили нам все это, то нам уже некого было бы утешать.

Мне хотелось зажать ему рот.

К счастью, подполковник не слушал его, занятый мыслями о достигнутых успехах. Надев шинель, он вывел нас на шоссе, сказав, что сейчас появится лучший офицер дивизии, капитан Татушин. Стоит его подождать, чтобы познакомиться с ним, так как если бы не Татушин, то сегодняшний день кончился бы совсем по-другому.

— А как звали того непобедимого грека? А, вспомнил: Геркулес. Ну так вот, наш Татушин и есть Геркулес, только похитрее. — Присев на корточки, подполковник начал что-то рисовать. — Смотрите сюда. Вот стрела, обозначающая контрнаступление гитлеровцев. Оно началось от Фехервара и нацелено на долину Вали. А вот здесь стоял батальон Татушина с задачей ни на шаг не отходить, что бы ни случилось, так как в случае, если шоссе будет свободным, фашистские танки за полчаса будут в Буде. Ясна схема? Не так ли? Такова была обстановка до одиннадцати часов утра, когда гитлеровцы усилили натиск и прорвались справа и слева от шоссе силой до полка. Положение стало нешуточным, так как угрожало прорывом всего фронта. Что же делает Татушин? Этот сумасшедший, этот разбойник… Вместо того чтобы стоять на месте до последнего, он, оставив в арьергарде одну роту, усадил весь батальон на грузовики, повозки, а то и на лошадей верхом и начал отходить. Командир дивизии пришел в ярость. А Татушин тем временем все отходил да отходил. Гитлеровцы, разумеется, сбили заслон — каюк бою? Ан не каюк. Только тогда-то он и начался. Татушин раскрыл свои карты. Вот смотрите. Здесь, у подножия холма, он устанавливает на огневых позициях батарею противотанковых пушек, а вот здесь, возле населенного пункта Вертипуста, — вторую батарею, а сам с пехотой сворачивает влево и выходит основными силами батальона во фланг гитлеровцев. Представляете, что это такое? Противотанковые пушки расстреливают двадцать два танка противника, шоссе забито горящими «тиграми», а фашистские роты одна за другой гибнут под огнем, как… Да чего я вам тут рассказываю, вы все равно не поймете, что такое татушинская контратака! Командир дивизии тем временем просит себе подкрепление, проклиная на чем свет Татушина, который наголову разбил противника и преспокойно уплетает мясные консервы, положенные на обед.

Протоптавшись в снегу около часа, мы наконец увидели нашего Геркулеса, который ехал в повозке с кованым верхом (и где он только откопал такую!). Это был рыжеволосый мужчина маленького роста, под застегнутой шинелью у него выпирал небольшой животик. На голове у него была казацкая кубанка. Ни на какого Геркулеса он ни капельки не походил, да и на военного тоже. Скорее его можно было принять за тыловика, который, освободившись от дел, после обеда решил пойти поиграть в шахматы. Агаев выхватил Татушина из повозки, поднял на воздух и расцеловал, воскликнув:

— Вот он, наш герой, капитан Татушин!

На обратном пути в расположение Родан сказал, что, быть может, этот дядя и является лучшим офицером в дивизии, однако он выбрал бы себе более интеллигентного героя. Этот слишком уж похож на сардельку.

Спустя неделю мы познакомились ближе с капитаном Татушиным. Он получил пополнение, и батальон был снова укомплектован. Мы к тому времени тоже обзавелись бричкой, на которой разъезжали в случае необходимости. Однажды мы ехали проверять один дальний пост. У железнодорожного шлагбаума к нам подошел здоровенный казак с густой шевелюрой. Довольно долго он разглядывал нашего трехгодовалого гнедого.

— Послушайте-ка, — начал он, — наш капитан давно хотел заполучить себе вот такого гнедого. Давайте меняться: я вам за него двух серых лошадок дам.

Родан откинулся на спинку сиденья и сказал казаку:

— Дружище, не скрою, у меня тоже иногда бывают заскоки. Но не такие.

— Я не понимаю, о чем ты…

— Пять дней назад вот на этом самом месте один начальник подобными же сказками выманивал у меня лошадь. Он тоже обещал отдать мне взамен две. Я его ждал до самой темноты, но так и не дождался. Не ваш ли человек был тот разбойник? Уж больно похожие сказки вы оба рассказываете!

Казак рассмеялся:

— Одурачили, значит, тебя?

— Да, но только в первый и последний раз.

— Братишка, среди нас таких людей нет! Наш капитан их терпеть не может.

— Ваш капитан?

— Если бы ты знал капитана Татушина, тогда бы так не говорил.

— Татушина? Да мы его знаем! Однако сначала я хочу поглядеть на твоих серых.

— Значит, меняемся?

Надежда, что он сможет доставить Татушину радость, сделала казака более любезным. Следуя впереди, он привел нас в конюшню, переоборудованную из деревянного сарая, в которой стояло несколько лошадей. Казак предложил нам выбирать. Мы показали на двух лошадок.

— Вот эту берите.

— Одну?

— Нет, дам и другую, но эту обязательно возьмите, не лошадь, а огонь.

Он сказал это с такой убедительностью, что мы согласились. На этом обмен кончился. Вдруг из дома вышел сам Татушин. Увидев нашего гнедого, он так обрадовался, что никак не хотел отпускать нас без угощения.

— Никуда вы так не поедете, — сказал капитан, затаскивая нас к себе. — Выпьем за сделку, тогда и отправитесь. Мишенька, давай-ка побыстрее обед, неси на стол большое блюдо с жареным мясом.

Глядя на приветливого, чуть заспанного капитана, я снова с некоторым недоумением подумал: «Так это и есть самый лучший офицер дивизии?» Круглое полное лицо его не выражало ни холодной расчетливости, ни хитрости, ни безумной храбрости — словом, ничего такого, что бы свидетельствовало о его исключительности. Приветливое лицо здорового человека — и только.

Во время обеда мы обменялись всего лишь несколькими словами. Мишенька налил нам в стаканы с чаем какой-то вонючей самогонки, чем, собственно, только испортил чай. У Родана даже глаза на лоб полезли, он закашлялся и достал платок, хотя обычно любой алкогольный напиток пил с удовольствием, в том числе и такие, которые никто из нас не отваживался пить. Наше молчание, казалось, нисколько не смущало капитана. Слегка прищурив глаза, он по-дружески смотрел на нас, словно этот его взгляд должен был вполне заменить собеседника. Неожиданно, словно озаренный какой-то мыслью, Татушин показал на рояль, стоявший в углу комнаты:

— Играете?

— Мы оба играем, — ответил Родан и посмотрел на меня.

На уме у него, видимо, было то же самое, что и у меня: «Хоть мы и не такие храбрые офицеры, как капитан, но и мы тоже кое-что умеем».

— Что прикажете сыграть, капитан?

Отец Родана, превосходный кузнец, жил мечтой вырастить из сына интеллигентного человека. В гимназии Лайи постиг многие премудрости и научился играть на фортепиано так, что без него не обходилась ни одна вечеринка. Он любил повеселиться.

— Если можно, — попросил капитан, — сыграйте какую-нибудь народную песню.

Родан скривил губы:

— Это каждый сыграет.

— Ничего.

— А может, что-нибудь из Бетховена?..

— Играйте что хотите.

— Но вы же хотели народную песню?

— Да.

— Хорошо, черт возьми!

Взглянув на меня, словно говоря, что серьезную музыку способен понять не каждый, а в народных песнях и безграмотный разберется, Родан что-то заиграл без особого желания. Вскоре он остановился и сказал мне:

— Иди, командир, теперь ты что-нибудь сыграй. Должны же и мы чем-то попотчевать капитана.

Играя на рояле, я обратил внимание на то, что капитан весь как-то преобразился: лицо оживилось, всегда прищуренные глаза вдруг стали большими, словно он увидел то, чего никогда раньше не видел. «Неужели музыка так захватывает его?» — подумал я.

— Сыграйте еще что-нибудь, — попросил он, когда я, доиграв народную песню, закурил. — Почему вы так играете свои народные песни: в грусти у вас столько трагизма, в игривости — безудержная веселость?.. Или это не так? Когда вас слушаешь, то находишься в таком напряжении, что кажется, вот-вот что-то случится.

Его вопрос прозвучал для меня неожиданно. Ответить на него кратко было нельзя, пришлось бы говорить об истории и народном духе. И потому я спросил, умеет ли играть капитан.

— Да, — ответил капитан.

— Тогда сыграйте, пожалуйста.

— А что?

— Недавно я слышал один вальс, мелодия которого никак не выходит у меня из головы. Во дворе комендатуры его играл на баяне один солдат. Кажется, вальс называется «Амурские волны».

— А! Есть такой вальс.

Толстые пальцы капитана пробежались по клавишам. Играть он начал очень тихо и плавно, непосредственно и мечтательно-наивно, как можно играть только вальс.

Родан выпрямился и изумленно покачал лохматой головой.

— Черт возьми! — тихо произнес он. — Командир, да нас посрамили! И тебя и меня!

Меня даже в пот бросило: «А что, если Татушин заметил наше бахвальство?» Вальс кончился.

— Ну как? — спросил капитан.

Рот у Родана расползся до ушей; такой улыбкой он, видимо, хотел выразить свое восхищение.

— Если можно, сыграйте что-нибудь из Шопена. Ну, скажем, «Революционный этюд».

Татушин кивнул. Он снял китель, закатал рукава рубашки. Выражение круглого лица прояснилось. Подождав немного, он заиграл. После Шопена он играл Моцарта, потом Чайковского, Шуберта, Листа, Бетховена. Нашему кучеру наскучило нас ждать, он выпряг лошадей и, войдя в дом, устроился в уголке. Затем в комнату вошел хозяин дома, судебный чиновник, с женой. Вслед за ними появился начальник охраны склада боеприпасов, к которому мы ездили в полдень и который подробно объяснил нам, где мы находимся.

Когда стемнело и в комнате зажгли лампу, появился подполковник Агаев, который принес какое-то распоряжение. Он то и дело поглядывал на вытащенную из кармана записку, однако игры Татушина не прерывал. В комнате звучала «Аппассионата».

Когда прозвучали последние аккорды, Агаев подошел к Татушину.

Капитан вытер потный лоб платком.

— Не сердитесь, — обратился он к нам, — мне пора идти. Кажется, я нужен Агаеву.

Все молчали. Никто даже не пошевелился. Все мы еще находились под чарами прекрасной музыки. Первым вскочил со своего места служащий трибунала, он пожал Татушину руку, удивленно качая головой.

— Я не верю, — сказал он, — что этот человек — профессиональный военный.

Родан перевел его слова.

— Нет, — улыбнулся капитан. — Я действительно не военный. До войны я преподавал в консерватории.

Я тоже подошел к капитану и сказал:

— Спасибо вам. И не сердитесь на нас.

— За что? Как вы могли такое подумать? И за гнедого я вам очень благодарен. Если вы не возражаете, давайте еще как-нибудь встретимся и поиграем.

Мы договорились, что через несколько дней снова навестим капитана. А Мишенька к тому времени раздобудет вместо самогона что-нибудь поприличнее. Татушин поспешно оделся, сел в бричку и укатил куда-то.

Через три дня Мишенька пришел к нам. Родан порылся в шкафу и вытащил оттуда бутылку.

— Хороший ты парень, Мишенька, а командир твой еще лучше. Вот видишь, и мы о вас не забыли.

Однако громадный казак не проронил ни слова. Он долго смотрел на нас каким-то странным взглядом. В глазах у него застыли страдание и боль. Так ничего и не сказав, он повернулся и ушел. От подполковника Агаева мы узнали, что капитан Татушин погиб в тот день в семь часов утра.

Перевел с венгерского Ю. Шишмонин.