Вечный день

Виталий Петльованный СИРЕНА С МЕЧОМ

Дорога зияла большими и малыми воронками, над нею и сейчас шелестели снаряды, и генерал Чуйков первым надел каску. Командирским шоферам не привыкать. Никакие, кажется, преграды не пугают их. Привислинские дороги протянулись среди непроходимых болот и песков, идут по гатям, через мосты и мосточки. Не спит авиация, непрестанно «прощупывает» тылы вражеская артиллерия. Дорога, как воин, в рубцах и ранах. Хорошо, что не дремлют саперы. Если бы не они, наверное, замерло бы движение в этих древних Мазовецких чащах, выросших на черном торфянике.

Еще один мостик впереди. Дорога к нему, как видно, совсем недавно восстановлена саперами, но на мостике — деревянные «ежи», обтянутые колючей проволокой. Остановилась первая машина, а за ней и все остальные. Из окопчика, хорошо замаскированного среди деревьев, вышел вооруженный автоматом красноармеец. Офицер с машины Чуйкова обменивается с ним паролем. Только после этого красноармеец отдает приказ убрать колючие заграждения. Между деревьями сторожко смотрят своими амбразурами дзоты. За мостиком машины сворачивают влево, вскоре деревья расступаются, и далеко впереди уже угадывается опушка леса. Там голубизна, похожая на утреннее небо или на поверхность большой реки.

У шлагбаума их встречает крепкий, плечистый генерал в полевой форме. Это комдив Логунов. Чуйков издали узнал его. Логунов стоит в окружении нескольких старших офицеров и ждет, пока остановится «виллис» Чуйкова. Оба они — Чуйков и генерал, отдающий ему рапорт, — почти одинакового роста, но командарм немного шире в плечах.

Минут через десять они уже на месте. Сначала трудно что-нибудь заметить — опушка кажется безлюдной. Но, присмотревшись внимательнее, можно увидеть и замаскированные дерном блиндажи, и рыжеватые брустверы ходов сообщения, и прикрытые камуфляжными сетками артиллерийские позиции. Белокорые березы с густым подлеском хорошо прикрывают ход сообщения, по которому продвигаются прибывшие. С каждым шагом местность возвышается все больше и больше. Вот и наблюдательный пункт Логунова. Отсюда видно не только Вислу, но и все, что расположено за него, на плацдарме, который удерживают передовые гвардейские полки: фольварк, за который вот уже вторую неделю ведется бой, высоту Выгода, где засели фашисты. Командарм молчит, но по его лицу можно угадать, что он одобряет выбор НП. Ему нравится и то, что ходы сообщения полного профиля и стенки их оплетены лозой — не нужно каждый раз кланяться пулям, которые сейчас то и дело пролетают над ними. Под ногами тянутся провода телефонных линий, в земляных укрытиях лежат катушки запасного кабеля, телефонные аппараты. Дежурные связисты готовы в любой миг восстановить связь, если она будет нарушена обстрелом.

На наблюдательном пункте много офицеров — представителей разных частей.

— Доложите обстановку! — приказал генерал Чуйков начальнику штаба дивизии, наблюдавшему за обороной противника в стереотрубу. — Прошу, товарищи генералы, ближе. На одну минуту! — Чуйков жестом остановил полковника, приготовившегося к докладу. — Я не успел познакомить вас, — обратился он к собравшимся и, улыбнувшись, положил руку на плечо комдива: — Логунов Николай Иванович, командир дивизии. Прибавлю еще — мой старый друг. Вместе воевали в Сталинграде. Николай Иванович командовал стрелковым батальоном, да, батальоном, а ныне генерал. — Потом повернулся к Межицану: — А это, Николай Иванович, наш польский друг, о котором мы говорили, Ян Межицан. Он богатый! Сколько, товарищ генерал, у тебя танков? Порадуй пехоту, которую будешь поддерживать. И меня заодно. А то не успели мы с тобой о главном поговорить.

Межицан на польский манер приложил руку к конфедератке, потом пожал руку Логунова. Николай Иванович посматривал на Межицана доброжелательно, однако в глазах у него любопытство. Возможно, польский мундир, похожий на парадный, а не на повседневный полевой, вызвал скептическое выражение на лице сталинградца. Чуйков заметил настроение своего друга.

— Ян Межицан тоже сталинградец, как и мы с тобой. Командир танковой бригады. Верно я говорю? — переспросил он Межицана.

— Кстати, товарищ командарм, бригады, у которой одинаковый с вашей армией номер, — напомнил Межицан.

— Ну, тогда порядок в танковых войсках! — радостно воскликнул Логунов. — Но сколько же все-таки танков? И как скоро они смогут вступить в действие?

— Бригаде указан срок сосредоточения, и я уверен, что сегодня к двенадцати часам все машины будут на месте. — Генерал Межицан на миг задумался. Ему нужно было, как он понимал, дать этим людям абсолютно точные сведения, а не цифры, согласно штатному расписанию. Он знал, что по списку в его распоряжении восемьдесят две боевые единицы, но двенадцать танков в ремонте, и неизвестно, когда они возвратятся в свои подразделения. Ну да и не только это… — Если сегодня нужно вступить в бой, — продолжал Межицан, — то в полной готовности будут тридцать машин. Остальные нуждаются в частичном ремонте и пополнении экипажей. Возможно, через неделю нас догонят те, которые находятся на капитальном ремонте. Ощущаем острую нужду в горючем. Правда, командарм обещал подбросить горючее.

Все собравшиеся знали свои сегодняшние скупые возможности, как знали и то, что со взятием высоты Выгода или полуразрушенного фольварка не заканчивается операция. Главные бои впереди.

Чуйков раскрыл свой планшет.

— Прежде всего, где мы с вами находимся? — водил генерал-полковник пальцем примерно в том месте, где расходятся в разные стороны две реки — Радомка и Пилица. На карте они были почти рядом, но расстояние между ними равнялось приблизительно тринадцати-пятнадцати километрам. В этом районе и был тот плацдарм, который назывался студзянским. Полковник уверенно поставил на карте красную точку.

— Наши потери за прошлые сутки? — спросил Чуйков.

— Около ста человек. Из них тринадцать убитых.

Ян Межицан переглянулся с высоким полковником в польской униформе — командиром кавалерийской бригады: многовато. Бой за Вислой не затихал и сейчас, нелегко Логунову.

Полковник докладывал четко, показывая на карте пункты, которыми интересовался командарм. Видно было, что Чуйков не впервые слышит и о лесе Липна Гура, и о разъезде, и о фольварке. Знает, что происходило там вчера и позавчера. Не удивляли его и события последних суток. Атаки и контратаки. Вчера разъезд почти четыре часа находился в руках немецких гренадеров, однако ночью наши пехотинцы выбили их оттуда. Разъезд под обстрелом вражеской артиллерии и танков. С утра его бомбили. По данным разведки, в лесу за разъездом противник сосредоточил свыше тридцати танков. Пока он использовал их небольшими группами, пуская впереди «тигров». Ожесточенные бои идут за кладбище, которое находится под нашим контролем.

Наверное, генерала Чуйкова особенно заинтересовали слова о том, что кладбище на той стороне находится под полным контролем гвардейцев. Он подошел к стереотрубе. Полковник тоже поднял бинокль.

— Напротив кладбища словно бы какой-то островок, — сказал Чуйков.

— Да. И мы его оседлали в первый день. Основной рукав Вислы тут около девятисот метров в ширину. А от острова до противоположного берега примерно сто метров, и глубина небольшая…

— Какая именно?

— Саперы докладывали — полтора метра.

Чуйков оторвался от прибора. Подозвал Межицана.

— Посмотри и ты, генерал. Тебе тут воевать. Обрати внимание на кладбище. Оно на возвышении. Подступы заросли карликовыми соснами. Может, напротив кладбища и переправляться? Нужно хорошенько разведать…

К разговору подключился генерал Логунов.

— Могу доложить, товарищ командарм, на правом берегу полкилометра песков, автомашинам трудно двигаться, а танки пройдут.

— А ты водил когда-нибудь танки, генерал? — сурово посмотрел на него Чуйков. — Знаешь, сколько весит тридцатьчетверка? Если завязнут в песке сорок тонн, то никакими молитвами не поможешь. Тебе, генерал, танки нужны на том берегу…

— Мы приготовили паром на три машины. Тридцать минут туда и тридцать обратно.

— Ну, это уже нечто…

Теперь к стереотрубе приник генерал Межицан. Впереди в самом деле посверкивали многочисленные болота, и только на том берегу Вислы начинались обработанные поля. Ждало косарей пожелтевшее невысокое жито, за ним, ближе к кладбищу, полоски крестьянских огородов. А еще дальше, наверное, картофель, и по нему в разных местах, будто часовые, возвышались подсолнухи. Местность напоминала Яну Межицану его родную Киевщину. Он хорошо помнит реку Ирпень, куда их, курсантов танкового училища, вывозили на машинах на тактические занятия. Теперь он ненароком вспоминает услышанное в юности от матери. Она всегда сравнивала природу приднепровского края с природой на берегах Вислы. Мать вдруг возникла перед его мысленным взором. Горечь подступила к горлу. Матери уже давно нет на свете, и она никогда, возможно, и не мечтала, что ее сын Янек ступит на землю дедов и прадедов своих, да еще в звании генерала! А разве не она все время напоминала Янеку, что не следует забывать свой польский язык! Даже тогда, когда он стал взрослым, продолжала экзаменовать его при каждой встрече. «Спасибо тебе, мама, за все! Ян Межицан не краснеет за плохой выговор, когда разговаривает с жолнежами своей бригады на родном языке».

Генерал Чуйков дал Межицану возможность вдоволь насмотреться на район, где не сегодня-завтра вступит в бой танковая бригада. Сам он в эти минуты о чем-то тихо разговаривал с Логуновым, посматривая на Межицана, что свидетельствовало о том, что речь идет о нем.

— Итак, у вас, Логунов, — обратился он к хозяину этого наблюдательного пункта, — против «тигров» и «фердинандов» пока одни лишь противотанковые ружья и гранаты? Плохо! Совсем плохо! Делайте вывод, генерал Межицан.

— Считаем за честь, товарищ командарм, воевать рядом с прославленными сталинградцами!

— Слышишь, Логунов? Стало быть, крепись! Вам придется обоим поработать еще над картой, посоветоваться. Я оставлю вас здесь, — обратился Чуйков к Межицану. — А в соседнюю дивизию повезу кавалериста. Ему оттуда наступать. Когда придет время, встретимся все на том берегу.

Авиационный генерал что-то тихо сказал Чуйкову, и тот кивнул, соглашаясь с ним. Генерал сразу подошел к Логунову, и все поняли, что и он остается.

Чуйков снял фуражку, вытер платком лоб. Густые черные волосы рассыпались, было даже странно, как они умещались под фуражкой. Простоволосый он казался еще моложе, хотя и так ему можно было дать не более сорока лет.

Вдруг глаза Чуйкова улыбнулись Логунову. Он словно бы между прочим спросил у него:

— Ничего не имеешь против, если и я перенесу свой энпэ сюда? Мне тут нравится, черт возьми. Поле боя как на ладони.

Логунов не первый год знал командарма. Сразу понял, что это даже не намек, а приказ.

— А мы уже советовались. На западном берегу Вислы почти готовый энпэ дивизии. Ночью займу.

Только теперь все присутствующие поняли, о чем шла речь. Вот просто так, без малейших назиданий, без лишних разговоров генерал Чуйков сказал своему подчиненному, что пора и ему за Вислу, на плацдарм.

— Вот спасибо тебе, Логунов! Не нужно нам будет копаться в земле, придем на готовенькое. Ночью, говоришь? Смотри не подведи! Я отдам соответствующее распоряжение своим. Ну а где твой блиндаж? Почему не показываешь?

Логунов жестом пригласил командарма идти за ним, и они повернули назад, а потом в боковой ход. Перекрытый накатом блиндаж освещался мощной лампой от электробатареи. Увидев на столе букет полевых цветов в снарядной гильзе, Чуйков удивился:

— Попробуй узнай, что генерал Логунов такой сентиментальный!

— Сегодня у меня день рождения, товарищ командарм, и эти цветы с того берега Вислы доставили.

Чуйков повеселел.

— Эх, стареем мы, Николай Иванович! Десятое августа? Точно. Помнишь, даже в Сталинграде такие даты отмечали. Ну, давай я тебя поцелую, генерал. Сколько же это тебе стукнуло? Не круглая дата? Сорок шесть, говоришь? Да ты еще совсем юноша! Поздравляю тебя, Николай Иванович! А подарок в другой раз получишь. Ну что бы ты хотел? Есть у меня чудесное охотничье ружье. Дорогое. Инкрустированное серебром. Английский винчестер. Ну как? Подходит? Вижу, боишься продешевить. Ну проси что-нибудь другое. Я сейчас щедрый, потому что виноват перед тобой, забыл…

Логунову пожимали руку и другие генералы, а он неловко улыбался.

Чуйков надел фуражку, давая этим понять, что ему пора идти. Попрощавшись, командарм направился в соседнюю дивизию. Дорога шла по просеке, с которой время от времени виднелась Висла.

У гвардейцев дивизии Логунова был очередной нелегкий день. Взаимные контратаки вспыхивали то тут, то там. Трудно было точно уяснить себе, кто наступал — мы или гитлеровцы. Обыкновенная лесная развилка, которая в боевых сводках значилась как разъезд, фольварк Студзянки, где уже не осталось ни одного дома, высота Выгода и другие объекты, за которые вот уже более недели шли кровопролитные бои, по нескольку раз переходили из рук в руки. Не было бы ничего удивительного в том, если бы в сводках одной и другой стороны эти объекты в один и тот же день значились как «взятые с бою». В беседе с Межицаном Логунов не скрывал ничего. С каждым днем враг наглел все больше. Сначала у него на этом участке было не более одной дивизии, которую поддерживали две роты танков. Но как только логуновцы начали переправлять на левый берег артиллерию, командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Модель, почуяв серьезную угрозу на своем южном фланге, перебросил сюда, под Студзянки, несколько моторизованных полков и около трех десятков «тигров», «пантер» и «фердинандов». Полкам гвардейцев на плацдарме нечего было им противопоставить, кроме противотанковых ружей и гранат. И хотя после ожесточенных девятидневных боев плацдарм существовал в своем первоначальном виде, ряды гвардейцев поредели.

Логунов не жаловался. Сталинград научил его приспосабливаться к любым условиям. Он терпеливо разрабатывал со своим штабом, с командованием полков планы обороны плацдарма в расчете прежде всего на собственные силы. И вот на помощь ему пришла польская танковая бригада. Это серьезно укрепляло силы защитников плацдарма. Однако чувство тревоги не покидало его. Что-то неладно было под Варшавой. Слухи о начавшемся в ней восстании, видимо, не случайны.

Межицан тоже был недостаточно проинформирован, чтобы успокоить Логунова. Обстоятельства для бригады складывались так, что в горячие июльские дни танкистам удалось ворваться в Прагу и выйти на самый берег Вислы. Это был сравнительно небольшой участок правобережной части столицы. Центральные кварталы оставались в руках гитлеровцев. Подкрепления и техника прибывали в распоряжение фон Моделя из глубины рейха и даже с фронтов на западе. Десятки бомбардировщиков и истребителей, как мошкара, с утра до ночи висели в воздухе, нанося по советским и польским войскам ощутимые удары. Немцы не жалели снарядов, обстреливая утраченные кварталы, подходы к ним, ближние и дальние тылы. Танки польской бригады маскировались среди руин неподалеку от берега, наблюдательный пункт Межицана находился возле частично поврежденного моста Юзефа Понятовского. Собственная разведка докладывала и о других местах, которые хотя и были подготовлены гитлеровцами к уничтожению, но пока использовались ими. Именно по этим мостам еще в июле передовые полки первой польской дивизии имени Костюшко и два полка советской пехоты переправились через Вислу и захватили плацдарм.

Хотя варшавская группа войск противника оказывала яростное сопротивление, Межицану тогда казалось, что это — последняя, безнадежная акция обреченных фашистских войск. Так он думал, рассматривая в обыкновенный бинокль противоположный берег Вислы, крутые, загроможденные камнем и бетоном улицы, по которым, очевидно, будут пробиваться его боевые машины. Сейчас, отвечая на вопросы генерала Логунова, он умолчал об обуревавших его в то время мыслях, а поделился лишь теми впечатлениями, которые непосредственно касались последних суток, проведенных в Праге. Как только начался вражеский артналет, танкисты без команды заняли свои места. Пушки и минометы противника обстреливали каждый квадрат территории. Ливень осколков с шелестом и свистом пролетал над танками, по броне барабанил железный град. Видимо, враг задумал что-то серьезное. Телефонный звонок из штаба армии внес разъяснение: в то время как вражеский гарнизон Варшавы вел бои с повстанцами в самом городе и против частей Красной Армии и Войска Польского, вошедших в предместья Праги и частью сил даже переправившихся через Вислу, группа армий «Центр» крупными силами перешла в контрнаступление на севере и юге от Варшавы. В бой брошены две танковые армии и многочисленные моторизованные дивизии. Их концентрированные удары, направленные против войск маршала Рокоссовского, кое-где достигли цели. Передовые части Второй танковой армии во встречных боях изрядно потрепали врага, однако сдержать его не смогли. Вот в этих условиях комбриг Межицан и получил приказ осуществить за одну ночь переход на новые позиции. Межицан признался Логунову, что он лично не совсем понимает директиву генерала брони Роля-Жимерского…

— А вы не подумали о том, что бригаде угрожала ловушка? — спросил Логунов. — Танковые соединения врага продвинулись на правом берегу…

— Мы имели время для маневра. Бригада оказалась бы не лишней там, — вслух размышлял Межицан. — Но что поделаешь? Приказ есть приказ. Его подписал командарм Первой Польской, ссылаясь при этом на директиву Жимерского. И вот мы с вами.

— У нас есть такая поговорка: из огня да в полымя. Хватит на вас и тут танков. Слыхали, впереди они пускают «тигров»?

Логунова вызвали по рации. Штаб армии и штаб фронта интересовались оперативной обстановкой.

Еще один звонок. С того берега. Логунов слушал особенно внимательно. Лоб был нахмурен: он записывал на листке какие-то не очень приятные для него цифры, но вскоре лицо генерала посветлело:

— Вот это сюрприз! — Логунов посмотрел на Межицана, обещая ему глазами какую-то важную новость. Еще послушал. Потом, поблагодарив за сюрприз, приказал, чтобы пленного немецкого офицера немедленно отправили к нему. — Да смотрите, берегите его в дороге! Мне кажется, что эта птица может заинтересовать не только штаб фронта, но и кое-кого повыше.

— Чем вас так порадовали, генерал? Признавайтесь! Может, и у меня настроение поднимется.

Логунов сделал еще какие-то записи, не спешил, словно хотел помучить малость нетерпеливого польского генерала.

— Вы уже слыхали, что в наших лесах завелись «тигры»? Один из них сдуру приплелся в тыл гвардейского полка. Заблудился в лесу, что ли? И никто его нигде не остановил: ни свои, ни чужие. Вот звонили мне. Прибыл, говорят, «тигр» в расположение начпрода. Остановился на опушке, а наши думают, что это новый трофей. И вдруг из люка начали выпрыгивать фрицы — прыг да прыг, как блохи. Пятеро, один за другим. И кто куда. Видимо, они поняли, куда попали, и с перепугу бросились наутек. Ну, интенданты не растерялись, подняли стрельбу. Двоих уложили на месте, двоих прозевали, продолжают искать. А один в плен сдался. Майор. И прежде чем назвать свою фамилию, поспешил заявить, что он не просто майор, а близкий родственник одного из министров рейха.

— А «тигр» не выведен из строя? — Танк, по-видимому, больше интересовал Межицана, чем родственник гитлеровского министра.

— Цел, к тому же с бензином, полным комплектом боеприпасов и мощной командирской рацией.

Межицан порадовался за Логунова.

— С чем вас и поздравляю, уважаемый именинник! С утра — полевые цветы, в обед — «лесной зверь», а до вечера еще далеко… «Тигр» — это ведь здорово! Хотя подарок и не передаривают, но я надеюсь… танки — мой профиль. Мы этого «тигра» быстро приручим. Еще здесь, под Студзянками, заставим на нас поработать. Ну как, по рукам?

— Подумаю, — не спешил соглашаться Логунов. — Командарм у нас мужик хозяйственный. Может, и не разрешит. За последний месяц в гвардейской армии завелся целый зверинец. Есть «тигры», «пантеры» — хоть трофейную роту создавай… — Логунов развернул свою расцвеченную отметками карту и начал что-то искать на ней. — Вот здесь тыл полка. Откуда же он появился, этот «тигр»? И сколько их еще в здешних лесах? — Генерал снова нахмурился, глаза его смотрели сурово. Затем решил: «Танки Межицана пойдут на переправу. Дивизионные саперы позаботятся обо всем. Я дам команду, чтобы укрепили мост через основной рукав Вислы. Будет и паром с буксиром. Переправу начать на рассвете, утренний туман будет маскировать операцию…»

Им принесли обед. Не успели они закончить с обедом, как адъютант доложил, что с плацдарма привезли пленного.

— Интересуетесь? — спросил Логунов Межицана. — Тогда прошу вас остаться. — В присутствии адъютанта Логунов разговаривал с польским генералом на «вы». — Вызовите, пожалуйста, переводчика, — напомнил он адъютанту.

— А этот немец прилично разговаривает на русском языке, — заметил адъютант.

— Тогда приведите его, — махнул рукой Логунов. — Попробуем без переводчика. Я, между прочим, и сам малость шпрехаю.

Пленный майор не был похож на обыкновенного записного вояку уже хотя бы тем, что не остановился сразу у двери, не замер, увидев генералов, руки у него не вытянулись сами собой по швам, а оставались полусогнутыми, будто он собирался подбочениться. На лице майора не было и тени страха. Он приблизился к самому столу и тут ждал, чего от него потребуют. Логунов указал майору на стул, строго спросил:

— Ваша фамилия, должность? Как попали в плен?

И снова немец повел себя не по-военному. Он должен был бы ответить четко, лаконично — ведь к нему обращался командир высокого ранга. Но он этого не сделал, лишь оглянулся на дверь и, не увидев больше никого, кроме этих двух генералов, промолвил:

— У меня конфискованы документы. Если бы их принесли…

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык? — спросил Логунов.

— Распорядитесь, пожалуйста, о документах. Я хочу ими засвидетельствовать свою личность.

Вызванный адъютант как-то особенно четко отрапортовал. Логунов улыбнулся, подумав о капитане, которого он по-домашнему называл Сашей: «А ты, оказывается, муштрованный». Таким он видел его не часто. Видимо, присутствие польского генерала заставило его подтянуться.

Принесли документы немецкого майора с рапортом полкового начпрода. Логунов одним из них особенно заинтересовался.

— И давно вы работаете корреспондентом газеты «Фолькишер беобахтер»? — спросил он у пленного. Тот ответил:

— С окончания университета. В армии я не служил. Военный отдел газеты — это и есть моя служба.

— Говорят, вы родственник министра?

— Племянник по матери.

— «Иоахим Лиман», — вслух прочел в документе Логунов и потом передал журналистское свидетельство пленного Межицану. Свидетельство было напечатано на двух языках — на немецком и… на русском. Записи на обеих страницах идентичны.

— Как это понимать? — Межицан показал немцу русский текст в его удостоверении.

— До сорок первого года я был аккредитован в Москве при нашем посольстве, почти каждый день выступал в «Фолькишер беобахтер» со статьями о Советском Союзе. Я был тогда… объективным. А жил в Москве на улице Горького. С февраля тысяча девятьсот тридцать седьмого по апрель сорок первого.

— И вы сохранили такое удостоверение? Зачем? — поинтересовался Логунов.

— На память. Для самого себя. Это были интересные и, если хотите, счастливые годы. Я писал не о войне, а о том, что Советский Союз — молодая демократия и что тут, как и в моей стране, строится социализм. Даже не верится.

— Как и в вашей стране? — переспросил с иронией Логунов.

— Тогда, по крайней мере, слово «социализм» часто повторялось в докладах нашего министра пропаганды, как, кстати, и в выступлениях моего дядюшки на разных совещаниях, собраниях, партийных съездах…

— Ну хорошо, оставим разговор о вашем «социализме». Его, как известно, заменило слово «фашизм». Как вы попали в плен?

— О, майн гот! Вы никогда не были корреспондентом и поэтому не представляете себе, какие с нами бывают приключения. Но это! Нет, я не собирался в плен, не подумайте, хотя, конечно, давно понял, что плен — это не худший выход для такого немца, как я, если принять во внимание, что теперь год сорок четвертый. И что на пороге зима, еще одна, быть может, последняя зима для немецкого народа.

— Вы хотели сказать — последняя для гитлеризма, для «третьего рейха», — уточнил советский генерал.

— Сегодня, к сожалению, это одно и то же: Гитлер и государство. Нация подчинилась Гитлеру — и разделяет с ним одну судьбу.

— Об этом вы пишете в «Фолькишер беобахтер»?

— Нет, у меня другое амплуа. Я пишу о том, как немцы живут, как они работают, чего они достигают в науке, в искусстве.

— А в годы войны? Что вы пишете теперь? Почему оказались в «тигре» под Студзянками?

— Очень просто, пан генерал. Время от времени мы должны выезжать на фронт. «Фолькишер беобахтер», сами понимаете, газета милитаризованная. Все в ней о войне и о том, что делается для победы рейха. Когда в Варшаве, которую мы покорили еще в тридцать девятом, началось восстание, шеф-редактор направил меня туда. Восстание гражданского населения против армии? Командировка представлялась мне интересной прогулкой. Мы советовались с моим дядюшкой. О, он одобрил решение шеф-редактора. «Пора тебе, пора, Иоахим, побывать на фронте! Центральная группа армий — это то, что мы имеем для защиты главного направления. Твое сердце порадуется, майор. Мы сильны как никогда. Именно фюрер поклялся сделать в Варшаве наш Сталинград. Именно на Висле мы возьмем реванш». Одним словом, мой дядя министр благословил меня, еще и конфиденциальное письмо написал обергруппенфюреру Эриху фон ден Баху, только что назначенному командующим на территории Варшавы. Кстати, это письмо есть в моих документах.

— Разве вы не встречались с Эрихом фон ден Бахом?

— Действительно, я встречался с ним. Но о том, что он делает в Варшаве, не напишешь в «Фолькишер беобахтер». Если сравнивать — Париж был для нас репетицией, слабеньким прелюдом. При встрече с обергруппенфюрером фон ден Бахом я передал ему приветы от имперского министра, а потом обратился к старому знакомому нашей семьи генералу Кребсу…

— Нынешнему начальнику штаба группы армий «Центр»?

— Да. От него я попал к генералу Форману. В его распоряжение как раз прибыла из Италии дивизия «Герман Геринг». Разве это не интересно для журналиста? Лица у гренадеров загорелые, на головах береты, на мундирах ордена.

У Логунова уже были некоторые сведения о дивизии, прибывшей на этих днях под Студзянки. Он знает также, что фюрер использовал ее преимущественно как резервную. Когда англичане бросили в Италии в бой хорошо вооруженные и обученные танковые соединения польского второго корпуса Андерса, немецкое командование и тут сманеврировало. Оно не захотело подставлять под удары отборную дивизию «Герман Геринг». Черт его побери, этот Рим… вместе с дуче! Свою собственную территорию нужно защищать.

Далее племянник имперского министра рассказал об обстоятельствах своего пленения. Командующий девятой армией Форман обладал немалым опытом по части взаимоотношений со всякого рода берлинскими «вояжерами». А он, Иоахим Лиман, к тому же был еще и родственником высокого сановника рейха.

Генерал Форман недолго ломал себе голову над всем этим. Ему показалось наиболее приемлемым посадить майора в «тигр» и дать ему возможность проехаться вдоль переднего края — нагнать страху на красноармейцев, которые окопались на небольшом плацдарме.

Корреспондента ночью повели в танковое подразделение, расположенное в лесу, а утром экипажу объяснили, чего от него ждут, и — марш вперед, герои!

Возможно, кто-нибудь нарочно переставил знаки на лесных просеках, возможно, командир «тигра» оказался не очень пунктуальным. Не произведя ни единого выстрела, машина, на которую генерал Форман возложил скромную, но важную миссию, попала к гвардейцам генерала Логунова.

Вся эта история в самом деле была смешной. Подвели корреспондента газеты «Фолькишер беобахтер», ничего не скажешь!

Логунов с улыбкой смотрел на немца и думал, будет ли он таким же словоохотливым и откровенным, когда у него спросят о других, более важных вещах. Встречи Лимана с Эрихом фон ден Бахом, с Гансом Кребсом, а тут с Форманом позволили ему ближе познакомиться с тем, что делается в группе армий «Центр», каковы ее ближайшие задания и планы. Корреспонденту всегда ведь хочется знать больше, чем дозволено. Не мог же берлинский гость так просто согласиться на поездку в Студзянки — чем-то его заинтриговали?! Ну а история с «тигром» — это, конечно, исключительный случай!

В конце концов, для Логунова, как и для присутствующего при разговоре Межицана, немецкий майор интересен не своими приключениями и семейными связями. Встречаясь взглядом с этим немцем, он чувствовал, что и Лиман ждет от него каких-то более важных вопросов. Побоится свидетелей? Может, лучше, если они останутся только вдвоем?

Иоахим Лиман, тем временем отвечая Логунову, успевал присматриваться и к другому генералу, форма которого подтверждала, что он не служит в советских войсках. Это заметил Логунов. Иностранец не был желаемым свидетелем, тем более что вообще, как известно, третий часто бывает лишним. Самые важные свои вопросы Логунов оставил на потом. Да и не следует «отбивать хлеб» у майора Гамерова, думал он, пускай допросят пленного по всей форме. Сейчас Логунов спросил о другом, о менее существенном.

— Почему вы не защищались, не воспользовались оружием?

— Почему? Просто не успел опомниться, команда «Хенде хох!» парализовала меня.

— Вы сразу же ее выполнили?

— Как видите, не опоздал. Двое, которые не выполнили ее сразу, заплатили жизнью. — Немец немного подумал и, увидев на лице генерала Логунова презрительную улыбку, принялся объяснять свое поведение. — Нас было пятеро в танке. Члены экипажа должны были защищать себя и машину. А мое оружие — перо. Ваши солдаты конфисковали у меня и «вальтер». Да, признаюсь, за все время с тех пор, как меня военизировали, я стрелял из него трижды. Еще в самом начале войны…

— Следовательно, вы, майор, сознательно пошли в плен? Вас не удержало даже то, что вы принадлежите к гитлеровской партии?

— Разве бы меня держали в «Фолькишер беобахтер», если бы я не был членом этой партии?

— А в другой газете?

— Никакая другая не спасла бы меня от мобилизации.

— Вот оно что! Понятно, Ну а если так, если вы только журналист, а все остальное камуфляж, то, думаю, вам нечего особенно бояться. Плен, по сути, единственный выход. Вы хорошо понимаете, что «третий рейх» доживает последние месяцы.

— Я не боялся плена. С самого начала. Белого хлеба и масла вы, конечно, не даете в лагерях, но и на черном жить можно. Лучше с черным жить, чем с белым умереть.

Логунов поверил Иоахиму Лиману, и ему просто по-человечески захотелось у него спросить, почему же он, судя по всем этим словам, не гитлеровец в душе, так долго был в одной упряжке с фашистами? Почему не бежал, скажем, за границу, как это сделали другие германские интеллигенты, ученые? Такая возможность у него, конечно, была.

Выслушав вопрос, пленный охотно ответил:

— Возможно, потому, что я журналист, бегство не устраивало меня. То, что происходило в моей стране, свидетелем чего я был, само по себе могло заинтересовать любого человека. Меня не преследовали, мне ничто не угрожало, и я остался.

— Гитлеровскую Германию покинули известные ученые, которым Гитлер обещал златые горы. Стало быть, не страх, не забота о личной судьбе была причиной эмиграции?

Иоахим Лиман кивнул, соглашаясь с генералом Логуновым.

— Вы правы. Что уж там говорить об ученых, если даже родной брат фюрера и тот дал деру.

— У Гитлера есть брат?

— Алоиз Шикельгрубер. Но это не политик, а коммерсант.

— Любопытно, очень любопытно!

Поощренный генералом, Лиман тут же рассказал все, что ему было известно, однако изложил это очень коротко. Алоиз Шикельгрубер еще в молодые годы отправился из Австрии за границу делать карьеру. Манчестер дал ему работу официанта. Не претендуя тогда на большее, Алоиз скромно жил с женой и сыном на свой заработок, а чаевые проигрывал на скачках. Тридцать третий год вскружил голову и Алоизу. Мог ли он и дальше продолжать свое нищенское существование в роли официанта, когда брат Адольф стал фюрером, канцлером Германии! Прошло немного времени, и вот уже младший Шикельгрубер — владелец ресторана на Виттенбергплац в Берлине. Личный придворный архитектор канцлера Адольф Шпейер перестроил старое здание в американском стиле. Огромные окна из сплошных стекол, эстрада, миниатюрный зимний сад. Гостей встречал сам хозяин и делал это очень умело, в чисто австрийском духе. Если ему подавали руку, он никогда не называл себя Шикельгрубером. Только — Алоиз Гитлер. Но это не мешало ему быть обходительным с посетителями. Сказывался манчестерский опыт. Вскоре под крыло дядюшки Адольфа Гитлера бежал из Манчестера и сын Алоиза Патрик. Быть может, для того, чтобы их сразу узнавали, отец и сын отпустили себе маленькие усики, как у фюрера, и точно так же, как он, носили прическу, оставляя на лбу «непокорную» прядь. Кажется, именно тогда, когда фюрер начал осуществлять план «Барбаросса», первым из Берлина выехал в неизвестном направлении Алоиз, за ним — Патрик. Старший вообще не отвечал на телеграммы жены, зато Патрик вынырнул в североамериканских штатах. Его часто видели в фешенебельных ресторанах на Бродвее. За соответствующую плату Патрик Гитлер рассказывал всякие пикантные истории о своем дядюшке и других вождях «третьего рейха». Заработок был неплохой, на американцев производило впечатление то, что Патрик был очень похож на Адольфа Гитлера. Иногда он пародийно изображал «самого» на трибуне, и тогда глаза его наливались безумным блеском, лицо нервно подергивалось, будто у паралитика.

Да, этот майор, носивший «вальтер» в кобуре вместо игрушки, был типичным журналистом столичной газетенки, и его память хранила много любопытных историй, которые не переслушаешь.

— Вы понимаете, майор… — после короткой паузы Логунов заговорил строго официально. — Наш разговор нельзя считать допросом. А порядок есть порядок. Есть у нас люди, которым вы скажете все, что их будет интересовать. И чем правдивее будут ваши данные, тем лучше для вас. Вам не приходилось слышать в Москве поговорку: «Что посеешь, то и пожнешь»?

Немец понял, что разговор окончен. Собрав документы пленного, генерал Логунов вызвал адъютанта и передал бумаги ему:

— Проведите пленного к майору Гамерову. И пусть майор на минутку зайдет ко мне.

Лиман послушно воспринял предложение молоденького капитана следовать за ним, покорным движением головы попрощался сначала с Логуновым, потом с Межицаном. Выходил из блиндажа как-то неохотно, опустив бессильно руки. Видимо, его пугала обещанная встреча с майором Гамеровым.

Как только появился майор, Логунов познакомил с ним Межицана, предложил сесть.

— Слушай меня внимательно, товарищ начальник. Случилось так, что разговор с немцем вышел у нас, как бы тебе сказать, слишком деликатным. Разумеется, он хитрил с нами. Журналисты буржуазной прессы вообще доки. Но ты отнесись к нему со всей строгостью. «Фолькишер беобахтер» — центральный орган фашистов. Все сотрудники этой газеты — функционеры. Прежде чем попасть к нам, он был гостем у фон ден Баха, у Кребса, Формана. А под Студзянки попал с колонной дивизии «Герман Геринг» и был под опекой ее командира генерала Зельца… Не анекдоты же они друг другу рассказывали! Как правило, журналисты ведут записи, фиксируют все самое интересное, но у этого Лимана не оказалось при себе никаких блокнотов. Стало быть, нужно, чтобы Лиман поднапряг свою память. Ясно?

— Мне все ясно, товарищ генерал.

— И хорошо было бы, если бы он некоторые показания написал собственноручно. Предоставьте ему такую возможность. Я уверен, что, когда человек пишет, он меньше фантазирует и более ответственно относится к каждому своему слову.

Межицану нужно было торопиться. Бригада, видимо, уже подтянулась в район сосредоточения. Еще в эту ночь можно будет выйти первым полком на Вислу, а завтра — в бой.

То, что он стал свидетелем беседы с пленным майором, заставило его еще глубже задуматься. Конечно, не все такие, как Лиман. Очень много еще и убежденных гитлеровцев, верных оруженосцев и прислужников фюрера. Они фанатично служат и даже умирают за него. Но это уже не первый пленный, который избрал не борьбу, не смерть, а плен. Иоахим Лиман, судя по всему, понял: не за что умирать. Идея мирового господства «сверхчеловеков арийской расы» утратила свою привлекательность, она оказалась бредом сумасшедшего. Реально лишь то, что война пришла на порог фатерлянда.

В дороге Межицан думал о Логунове, вспоминал, как они быстро нашли общий язык. «Там, на плацдарме, наши командные пункты будут рядом», — решил Межицан, покачиваясь в своем накаленном за день «виллисе».

В лесу уже темнело, а когда проскочили второй мостик, снова попали в день: в балке не было деревьев — не было тени. Высоко над ними прошла девятка «Петляковых» курсом на Студзянки. Еще издали Межицан увидел несколько крупных свежих воронок на дороге, там уже работали саперы. Красноармейцы покрывали объезды ветвями и лозой.

Межицан прислушался. В районе логуновского плацдарма заговорили тяжелые орудия. Кажется, свои. Генерал остановил «виллис» и вышел из него. Теперь он слышал уже не только выстрелы, но и взрывы: снаряды плотно ложились на том берегу. Он не поехал дальше до тех пор, пока огонь не прекратился. Что это могло означать? Может, на позиции гвардейцев перешли в наступление танки дивизии «Герман Геринг»?

Межицан поехал дальше. Вскоре он был в штабе генерала Чуйкова — его интересовало, что случилось у Логунова.

— Гвардейский полк, удерживающий позиции между селом и студзянским фольварком, — последовал ответ, — атакован несколькими десятками танков с десантом. Вражескую пехоту гвардейцы отсекли, но танки проникли в глубину обороны.

— Как там сейчас?

— В действие включена корпусная артиллерия, это ее вы слышали, товарищ генерал. Противник потерял девять машин и отступил. Судьба нашего правофлангового батальона пока неизвестна. Связи с ним нет. Батальон встретил десант гренадеров в штыки.

«Сегодня ночью мы должны выйти на Вислу», — сказал себе Межицан и поспешил в бригаду.

Первый полк выступил в полночь. Над черной полосой лесов, которые теперь казались извилистым горным хребтом, в небе полыхало розовое зарево. Даже на таком расстоянии было видно, как в вышине взрывались зенитные снаряды. Пространство вокруг огненных вспышек прошивали трассирующие пули.

Колонна часто останавливалась, словно бы нащупывая дорогу, потом трогалась дальше. Изредка водители автомашин, которые двигались за танками, включали сигнальные огни. В одном месте стояли особенно долго. Из разговоров недовольных шоферов выяснилось, что первый танк расшатал деревянный мост и его теперь ремонтировали. Наконец без всякой команды загрохотали моторы, и колонна продолжала свой путь.

Как и тогда, когда они внезапно оставили предместье Праги и двигались маршем на новое место, в район каких-то незнакомых Студзянок, их сопровождали те же самые, по-летнему зеленоватые звезды.

Серый рассвет застал колонну на прибрежных песках, заросших густым лозняком. Где-то рядом находилась Висла. Воздух здесь был влажным и холодным.

Лоза хорошо прикрывала боевую технику и людей, но она была плохим щитом. Только матушка-земля дает убежище и надежное укрытие для человека на войне. Но, к сожалению, нигде поблизости не видно никаких щелей, воронок от бомб или снарядов.

Кто-то крикнул:

— Воздух!

Другой, спокойный сильный голос скомандовал:

— Укрыться под танки!

А самолеты уже приближались к реке. Тяжелые, чернокрылые, как гигантские стервятники.

Дружно ударила зенитная артиллерия с правого берега. Вражеский клин разделился. Девятка самолетов, перестроившись в воздухе по трое, пошла на плацдарм. Другая девятка повернула к реке.

Снова в небе самолеты. Свои! Посверкивают красными звездами, вьются, будто ласточки. Пролетая на высоте двухсот-трехсот метров, приветливо и успокаивающе покачивают крыльями. Эти истребители немного опоздали, но все-таки они прилетели и теперь будут охранять переправу. Двенадцать машин. Вот если бы они прилетели чуточку раньше! Не многим стервятникам удалось бы сбросить свой груз. Но и сейчас нашлась работа для истребителей. Покружившись над переправой, они взяли курс на плацдарм, и уже через несколько минут стал слышен сухой треск их эрэсов и пулеметные очереди.

Мост опустел, движение по нему прекратилось. А из зарослей лозняка, замаскированный зелеными ветвями, уже выползал первый танк с орлом на броне. Трое членов экипажа сопровождали его, идя рядом. И только механик-водитель оставался на своем месте.

Капитан и сейчас, когда танк с цифрой 100 на башне уже был примерно в двадцати метрах от него, недовольно что-то говорил. Для людей осведомленных «сотка» обозначала, что это танк командира полка. Неизвестно, как долго продолжалась бы перепалка, но с левого берега спустился на мост «виллис», и через несколько минут приехал генерал Логунов. Капитан козырнул и начал что-то объяснять, но генерал не очень внимательно слушал его и велел танкистам ехать вперед. Теперь капитан, который, очевидно, не верил в прочность моста для переправы танков, вынужден был не только уступить, но и взять на себя роль лоцмана… Выйдя на мост, он повернулся лицом к «сотке», махнул сверху вниз — дескать, давай. Танк загремел громче. Во все стороны брызнул песок.

Осторожно, словно крадучись, тридцатьчетверка коснулась настила. Гусеницы грохотали на бревнах, будто пересчитывали их. Механик-водитель вел машину уверенно. Вот уже преодолена половина расстояния. Мост провисает в центре, вода выше ватерлинии, на песок обоих берегов набегают одна за другой упругие волны.

Словно догадываясь, что происходит в этот миг здесь, враг начинает артналет. Его орудия стоят не очень далеко, потому что слышен и выстрел и свист снаряда. Машины одна за другой успешно преодолевают широкий рукав Вислы. Генерал Логунов удовлетворенно потирает руки. Его «виллис» тоже спешит на левый берег.

Три танка польской бригады замаскировались и ждут приказа. Последний прыжок не пугает водителей. Глубина полтора метра — покорится просто. А за узеньким рукавом их ждет командир полка, а возможно, и сам генерал Межицан.

Но полковая рация пока молчит. Командир «сотой» машины выглянул из башни. На острове, кроме танкистов, будто никого нет. Он всматривается в каждый кустик, в песчаные барханы, намытые приливами. И только теперь замечает, что остров отнюдь не безлюден. К барханам прижимаются свежие окопы, а между кустами темнеют прикрытые ветвями ходы сообщения, над замаскированным холмиком покачивается антенна. Впереди, на левом берегу, кладбище с крестами, с поваленной оградой. За ним начинается окраина села. Полуразрушенные хаты. Во дворах ни малейших признаков жизни.

Как и раньше, непрестанно бьет артиллерия, молотит землю и воду огненными цепами. Вдруг снизу, от переправы, донеслась тревожная команда. Несколько сигнальных ракет взлетело над Вислой. Командир «сотого», позабыв о своей безопасности, вылез по пояс из башни и увидел, что там произошло: мост не выдержал тяжести танка, понтоны начали расходиться. Бревна одно за другим выскальзывали из-под гусениц, машина наклонилась и в следующую минуту грузно сползла в Вислу. Командира «сотой» тревожила судьба механика-водителя. Неужели он не спасется? Он пристально осматривал бурлящую поверхность реки. И вот радость! В нескольких метрах от понтона всплыл человек. С берега к нему двое бросились на помощь. Для механика-водителя все закончилось хорошо. Но как теперь будет с переправой остальных машин?

— Товарищ командир, — послышался голос радиста, — нам приказано идти вперед, всем машинам. Соседи уже знают. Порядок прежний: мы первыми форсируем брод.

— Есть полный вперед! — воскликнул командир танка, и в тот же миг весело зашумел мотор. Упругая стена воды немного притормозила машину, но механик дал газ, и танк преодолел сопротивление. Вода ворвалась в смотровую щель, залила лицо механика. Но это не испугало его. И вот уже под гусеницами берег. Тридцатьчетверка выползла из купели и, как живая, отряхиваясь, фыркая выхлопными газами, уверенно вырвалась на сушу. Из блиндажа, вырытого в крутом скате, вышли несколько военных. Среди них был и комбриг. Командир «сотой» отрапортовал генералу Межицану:

— Экипаж танка номер «сто» приказ выполнил.

— Объявляю вам благодарность, подхорунжий Щепанек!

Межицан достал из кармана большое красное яблоко и отдал его подхорунжему.

— Запомни, Рудек, это дар левобережной привислинской земли. Ты на этом берегу первый из танкистов.

Рудольфа Щепанека горячо поздравили и находившиеся здесь заместитель командарма и командир дивизии.

Межицан взобрался на броню «сотого» и оттуда начал смотреть в бинокль на район переправы.

— Николай Иванович! — воскликнул он, обращаясь к Логунову. — Взгляни на паром. Видишь, какое чудо! Поплыл! Это твой паром идет, а на нем мои танки. Три машины.

Генерал Логунов сразу же воспользовался приглашением Межицана.

— Паром — штука хорошая, — подтвердил он. — Саперы свое дело знают.

— Поедешь туда? — спросил Межицан.

— Как прикажет заместитель командарма. — Он посмотрел на генерал-лейтенанта.

— Вместе поедем, — согласился тот. — А вы, — обратился он к польскому генералу, — поскорее собирайте машины в один кулак. Враг наращивает силы. Логунов проинформирует вас — есть новые сведения о далеко идущих планах врага на этом участке.

Танки замаскировались в яблоневом саду. Отягощенные плодами, ветки соблазнительно касались брони. Вскоре прибыли еще три машины, те, которые были переправлены на пароме.

Межицан посмотрел на часы: скоро двенадцать. А казалось, что с тех пор, как началась переправа, прошло много-много времени. Это он просто устал от мыслей, от переживаний.

Кладбище, руины фольварка, низенькие полуразрушенные хаты Студзянок — все это было совсем рядом и подтверждало, что плацдарм действительно невелик. Здесь ли место для больших событий? Но с каждым днем возрастал приток новых и новых сил сюда с обеих сторон. Так уж на войне повелось: не только какая-нибудь прославленная своими оборонными сооружениями крепость, бастионы которой господствуют над окружающей местностью, становится эпицентром военных действий. Межицан знал и такие случаи, когда на пути наступающих войск встречалась крохотная высотка, не представлявшая никакого значения, но ход событий разворачивался так, что именно ей надлежало войти в историю. Не такая ли судьба ждет Студзянки?

Чуть выше от танкистов переправлялся на левый берег бригадный мотострелковый батальон. Его взводы, как правило, использовались для десантов, но иногда батальон действовал самостоятельно, как обыкновенная пехота. Межицан решил, что мотобатальон займет позиции рядом с гвардейцами на переднем крае. Это даст возможность командирам быстрее ознакомиться с местностью, с тактикой противника. Танки он решил пока держать во втором эшелоне до тех пор, пока первый полк не будет в полной готовности.

Со стороны берега бежали, разматывая на ходу катушки, связисты. Наверное, прокладывалась новая линия для наблюдательного пункта Логунова, который прошлой ночью, как и обещал, перекочевал на плацдарм. Еще на рассвете Межицан точно определил и место своего базирования. Его с Логуновым будут разделять лишь четыреста-пятьсот метров. Это показалось ему очень важным и полезным для дела. У бригады не будет какой-то отдельной оперативной задачи, их общая ближайшая цель — не дать врагу сузить плацдарм, а при соответствующих обстоятельствах и самим расширить его. Расширить… Если для пехоты площадь плацдарма считалась пока достаточной, то для танковой бригады тут было, конечно, тесно. А кто же должен позаботиться о расширении плацдарма? Межицану почему-то не хотелось думать, что бригаде будет отводиться лишь роль бронированного щита, который прикроет плацдарм, укрепит позиции гвардейцев, охладит пыл жаждущей прославиться хотя бы здесь вражеской дивизии «Герман Геринг». Под Римом она, кажется, играла второстепенную роль. Так или иначе, гитлеровскому командованию, если говорить о кампании сорок четвертого года в целом, не удается и уже не удастся вырвать инициативу из рук советского командования. Время работает в пользу Красной Армии. Не только здесь, а всюду, на всех фронтах, протянувшихся от Балтийского до Черного моря!

…Межицан встречал новые и новые тройки своих танков, прибывших на пароме, беседовал с экипажами. Среди танкистов все меньше оставалось ветеранов, и в каждом экипаже по крайней мере двое были из пополнения, пришедшего уже после Люблина. Нередко приходилось сталкиваться и с такими фактами: у того или иного башенного стрелка или радиста, мобилизованного в Войско Польское, брат или отец воевали где-то далеко — во втором корпусе генерала Андерса или в подпольной Армии Крайовой графа Тадеуша Коморовского. Еще не каждый из новичков до конца осознал, за какую именно Польшу он воюет, хотя каждому хотелось, конечно, освободить родную землю из-под гнета фашистских «сверхчеловеков».

Межицан испытывал чувство удовлетворения: в глазах подчиненных он видел то рассудительное спокойствие, которое бывает только перед новым серьезным испытанием.

…В лозняке замаскированы машины танкового взвода. Экипажи в боевой готовности. При появлении Межицана танкисты быстро повскакали с мест, но генерал замахал обеими руками, разрешая сидеть. Выслушал рапорт. Только после этого отступил чуточку в сторону, показывая, что он пришел не один, что вместе с ним советский генерал, и взволнованно заговорил:

— Хозяин нашего плацдарма генерал Николай Иванович Логунов. С ним я имею честь познакомить вас. — Потом он обратился к Логунову: — Воины нашей бригады, товарищ генерал, хорошо знают русский язык, все понимают, так что прошу…

Логунов немного помолчал, окидывая глазами танкистов, которые внимательно и выжидающе присматривались к нему. Провел рукой по коротко стриженной голове, прикоснулся к биноклю, висевшему у него на груди.

— Этот плацдарм дорого нам обошелся, товарищи поляки, — начал он негромко. — И мы платим за него кровью каждый день и каждую ночь. Видимо, враг понимает, что не ради любопытства перешли мы Вислу. Он понимает, каким будет наш дальнейший путь. Когда же мы пойдем вперед? Одно знаю: ждать осталось недолго. А пока мы обязаны удерживать каждую пядь этой земли за Вислой. Вот и все, что я хотел сказать, товарищи поляки. Мы — сталинградцы, вы — вестерпляттовцы. Этого достаточно. Скорее умрем, чем отдадим завоеванное. Верно я говорю?

И хотя в армии не принято коллективно проявлять свои эмоции без команды, танкисты дружно ответили:

— Верно!

— Не отдадим!

— Смерть фашистам!

В просторном блиндаже, вросшем в привислинскую дамбу, Яворовскому вручили приказ, инструкции. Было два часа ночи. Офицер польского армейского штаба то и дело доставал из-под стола черную бутылку и полоскал ароматной жидкостью свой рот, горло. У него болели зубы. На лоскуте бумаги, лежавшем перед ним, карандашом начерчены контуры противоположного берега, островки, песчаные отмели. Следом за войсками здесь должен будет переправиться и милицейский отряд, возглавляемый ротмистром Яворовским. Сейчас его хлопцы отдыхают перед боем в окопах. Там не холоднее, чем в блиндаже. Подходят новые и новые группы. Пехотинцы, спешившиеся уланы, артиллеристы, связисты. Бронебойщики с длинноствольными ружьями. Санитары. Радисты. Люди в белых маскхалатах и теплых полушубках, в шинелях и коротких бушлатах. Может, это от их тел идет тепло — снег на брустверах стал мягким, податливым. А ведь еще вчера он был колючий, рассыпался в ладонях, будто сахарный песок. Кроме оружия, отдельные бойцы держали при себе свернутые боевые штандарты.

До рассвета еще далеко. Яворовский убежден, наступление и переправа начнутся в шесть утра, когда рассветет. Следовательно, три-четыре часа ожидания. В блиндажах командного пункта еще нет никого из высших военных начальников, а что они придут, догадаться нетрудно. Пучки проводов, присыпанные снегом, сбежались сюда со всех направлений. За суконной шторой, разделяющей блиндаж, разговаривают между собой офицеры связи. По голосам можно определить, что их много. Среди искусственных снежных валунов притаились мощные радиостанции с высокими антеннами и собственными электродвигателями.

Между двумя берегами продолжалась перестрелка. Время от времени трассирующие пули разрезали темное небо, тогда нетрудно было проследить, как далеко они залетали и где угасали. Но чаще сине-зеленые огни стелились над водой и исчезали в ней. Как и в предыдущие дни, горела Варшава. Кто знал город, мог точно определить, где именно, какой квартал горит. Иногда слышался громоподобный голос «толстой Берты», старинной пушки, которую фашисты привезли на специальных железнодорожных платформах. Где разрывались ее снаряды, никто не знал. Ходили даже слухи, что она из-за отсутствия боевых зарядов стреляет холостыми.

Ознакомившись с документами, Яворовский попросил разрешения выйти. Майор посмотрел на часы.

— Вы свободны до четырех ноль-ноль. Сбор в штабном блиндаже. Все работники варшавской администрации вызваны сюда в соответствии с приказом генерала Спыхальского. Понятно?

— Так точно, гражданин майор!

Пробираясь между солдатами, заполнившими ход сообщения, Яворовский ощущал на себе их дыхание. У самого поворота, за которым размещался милицейский отряд, Яворовский остановился: его внимание привлекла беседа, которую вели между собой двое жолнежей.

— А я не согласен, — протестовал простуженный голос. — Бывает дезертир несознательный. Испугается пули или танка, движущегося на него, и удирает.

— Трусами не рождаются, а становятся, — продолжал свое, видимо, старший по возрасту или очень утомленный, потому что слова произносил с придыханием.

— Может, и так. А где же совесть? Вы должны служить и за себя и за него, вы должны лезть под пули, а он, умник, потом придет на готовое? Нет, холера ему в печенку. Я этого не прощу. У меня есть брат по имени Лешек. А где он? Вот мы на Варшаву нацелились, за Вислу пойдем. Кто-то дойдет, кто-то упадет. А Лешек, здоровила, скажу я вам, пан Кобец, жеребенка через мостки перенесет, десять раз туда и десять обратно ради смеха и даровой рюмки. Он мог бы и косой бить немцев, как делали наши прадеды. Ан нет, Лешеку лучше, видите ли, в денщиках при его генеральском величестве Андерсе служить, штаны протирать. В Иран драпанул, скурвий сын! Я с честными людьми остался и вот второй год на фронте, Варшаву увижу. А он? Тьфу, стыдно об этом говорить. Стыдно называть его братом.

— Слыхал я, что барон Андерс тоже воюет. Якобы под Римом, — спокойно замечает тот же самый, хотя на этот раз он немного шепелявит — кажется, в зубах у него цигарка. — Даром хлеб и там не едят.

— Может, и воюет. Не захотели свою землю освобождать, так пускай на чужой попробуют. Я про других ничего не скажу, может, и заставили их, силком увезли из Тоцкого лагеря в гости к персидскому шаху. Но братик мой старший, Лешек, сначала прятался, а потом передумал, потащился за теми дезертирами.

— Не знаю, где теперь твой Лешек, но погибло поляков в боях и в Африке немало. Я слушал радио Лондона у одной мудрой женщины. Она хранит приемнике тридцать девятого. Знаешь, где прячет? В бочке под мокрой солью. Вместо сала. Поди-ка догадайся. И сейчас еще там его держит, боится, что свои заберут. Так вот от этой женщины я много узнал.

— А о том, когда война закончится, радио Лондона не говорит? И чем закончится для поляков? Для таких, как мы, с восточных кресов[46]? Если в живых останемся, куда подадимся?

— Не бойся. Я на тех землях, за которые воюем, побывал, Вроцлав, Щецин, Ополье. На Одре и на Балтийском побережье тоже работы хватит. Там Польшу придется начинать заново.

— Одра! Я никогда не видел Одры. Мой отец говорил, что это река польской судьбы.

— Увидишь. Скоро уже…

В голосе старшины слышались пророческие нотки. Яворовский сделал еще несколько шагов и снова натолкнулся на разговор. Никто не спал в эти последние часы перед боем. Люди изливали друг другу свои души, о чем-то спорили, мечтали.

Вдруг в ходе сообщения послышались русские голоса. Первый — требовательный, начальнический тенорок. Вопросы краткие, жестковатые. Отвечал тоже русский: с уважением, но и без малейшего заискивания перед грозным начальством.

— Сколько артиллерийских стволов поддерживают польскую дивизию на этом участке?

— Двести орудий на один километр фронта. Огонь будут вести также танки и самоходные установки.

— С места?

— Танки будут идти в боевых порядках наступающих. Но, собственно, это вторая волна. Впереди наши сталинградские части, гвардейцы Чуйкова.

— Меня интересует, как обеспечено форсирование Вислы польскими национальными войсками, генерал. Я должен доложить Верховному. Это дело не только военное, как вы понимаете, но и политическое.

— Второй эшелон, товарищ Константинов[47].

— Войско Польское во втором?

— Я хотел сказать, что, кроме авангарда поляков, который непосредственно наступает вместе с нами, основные силы Первой Польской армии войдут в прорыв, когда будет обеспечена возможность широкого наступления, охвата всей Варшавы.

— Ставка предупреждает нас, что гитлеровское командование и на этот раз с провокационной целью снова планирует «карательную акцию» против национального Войска Польского, — спокойно ответил тот, кого называли Константиновым. — Как мне известно, за дамбами, прикрывающими этот участок, ничто не изменилось в нашу пользу за последние двадцать четыре часа. Тут, как видно, немцы хотят во что бы то ни стало проучить поляков. Вот их цель. Устроить еще одно кровавое побоище именно в Варшаве накануне ее освобождения. Польские товарищи тоже имеют такую информацию.

— Да, — подтвердил кто-то из поляков. И Яворовскому, который слыхал весь этот разговор, поскольку группа генералов остановилась в двух-трех шагах от его блиндажа, показалось, что он узнал голос генерала Марьяна Спыхальского. — Перебежчики утверждают, что в район Круликарни прибыло много танков. Совсем новенькие «тигры».

— Что такое Круликарня? — спросил Константинов.

— Там в старые времена польская шляхта развлекалась, устраивая охоту… на кроликов. Их убивали тысячами.

— Ага. Неплохая была бы аналогия… — промолвил Константинов. И тоном приказа добавил: — Передайте генералу Руденко — пусть заинтересуется районом Круликарни. Немедленно.

Потом докладывал Спыхальский.

Услышав, что вся будущая администрация Варшавы находится в боевых порядках Войска Польского и что в ближайшем блиндаже — милиция, Константинов с любопытством заглянул и туда.

Яворовский четко отрапортовал невысокому мужчине в черном полушубке, в генеральской смушковой папахе. Широкое с раздвоенным подбородком лицо казалось суровым, взгляд светлых глаз — придирчивым. «Кто он, этот Константинов?» Вспомнилось давно услышанное о человеке, которого Сталин всегда посылает на самые опасные и самые важные фронты. Он поздоровался за руку с Яворовским, еще с несколькими офицерами в милицейской форме. Его пожатие было крепким, дружеским, хотя и в эту минуту лицо оставалось неизменно строгим, сосредоточенным.

В блиндаже тесно, и сопровождающие так и остались в ходе сообщения. Только Спыхальский протиснулся в середину и, сняв конфедератку, растирал себе уши. Заметив это, Константинов сказал Спыхальскому:

— Как только зацепимся за тот берег, — кивнул он в сторону Вислы, — сразу же разворачивайте пункты обогрева. Сохранить боеспособность каждого бойца — задача номер один.

Они снова и снова останавливались. Константинов, здороваясь с командирами частей, подразделений, расспрашивал, как они себя чувствуют, получили ли сухой паек, имеют ли все необходимое. Ход сообщения вывел в ложбинку. Запахло нефтью. Присыпанные снегом, здесь стояли на выгодных позициях танки, «катюши». Вполголоса офицеры докладывали о готовности. Вот худощавый подполковник поприветствовал Константинова как-то необычно: «Сайн байну!» И в ответ последовало то же самое: «Сайн байну!» Яворовский слышал, как офицер назвал свою фамилию — Токарев. Он сказал Константинову, что служил раньше в бригаде Яковлева и принимал участие в штурме горы Баинцаган.

— А кто теперь вашей частью командует? — поинтересовался Константинов.

— Я, товарищ маршал, — с гордостью ответил офицер. — Отдельная Краснознаменная, ордена Суворова… — И еще долго перечислял почетные награды, которыми удостоена его боевая часть.

Константинов вдруг заговорил по-иному, тепло, задушевно:

— Мне приятно встретить вас тут, подполковник Токарев. Правду говорят, что только гора с горой не сходится. Буду рад встретиться в Варшаве. А из халхингольцев, кстати, здесь, на Висле, вы не один. Обязательно нужно будет собраться, как вы думаете?

— Это было бы здорово, товарищ маршал!

— Соберемся. В Варшаве. Согласны, Токарев?

— Согласен!

…Спыхальский направился к двери, за которой скрылся Константинов. Яворовский остался возле оперативного дежурного. Около двух десятков офицеров разных рангов, до полковников включительно, советских и польских, разместились тут, кто где нашел место, тихо разговаривали друг с другом. Табачный дым висел как голубое облако под невысоким потолком.

Вдруг все встали. Прибыли новые люди. Впереди генерал брони Михал Роля-Жимерский, за ним президент Крайовой Рады Народовой Болеслав Берут, вошел командарм Поплавский. Очевидно, они, как и Константинов, обходили блиндажи, землянки, где отдыхали перед боем те, кто пойдет в генеральное наступление.

Яворовский посмотрел на часы: пять утра. Летом в это время уже светло.

Может, от густого дыма и плохой вентиляции, а может, просто от усталости у Яворовского кружилась голова. Сердце билось вяло, как у больного, который долго залежался в постели. Он жадно ловил свежий воздух, врывавшийся в блиндаж, когда кто-нибудь входил или выходил. Если бы не генерал Спыхальский, который мог в любой миг его позвать, Яворовский постоял бы где-нибудь в ходе сообщения, на свежем воздухе.

Хотя бы немножко свежего воздуха! Яворовский вышел.

Сразу полегчало. В ходе сообщения кто-то потихоньку напевал грустную мелодию. Невольно повторил и он хорошо знакомые слова: «Залитый кровью берег Вислы — причина тревоги и боли. Висла, наша Висла в немецкой неволе». И вдруг сверкнул свет, кто-то из блиндажа позвал его:

— Ротмистр Яворовский!

Он повернулся на голос. Из дверей навстречу ему один за другим выходили генералы. Он узнал Константинова, Роля-Жимерского, Поплавского. Последний пригнулся — окоп обычного профиля был для него всегда низок.

Узкий ход сообщения вел на наблюдательный пункт. Командарм Поплавский как хозяин остановился возле часового и пропускал мимо себя руководителей правительства, высоких военачальников. Помигивал фонарь, освещая лица, папахи, конфедератки, гражданские шапки. Белые накидки прикрывали плечи генералов. Прошло много полковников и офицеров ниже рангом, фотокорреспонденты, кинооператоры.

Наконец Яворовский очутился в блиндаже. В той самой комнатке за перегородкой, где советовался с генералами Константинов, а теперь сидел окруженный работниками будущих административных органов Варшавы генерал Спыхальский. Яворовский понял — идет последний инструктаж.

Яворовский присел на скамье у самой двери.

— Повторяю. Товарищ Константинов считает, что наша очередь наступит лишь тогда, когда войска овладеют основными районами Варшавы. Итак, всем ждать моего приказа. Я буду поддерживать постоянную радиотелефонную связь с вами. — Спыхальский вынул карманные часы. — Прошу сверить, сейчас шесть часов двадцать две минуты. Следовательно, через восемь минут на нашем участке начнется артподготовка.

Яворовский перевел стрелку. Его часы немного отставали.

Майор, окруженный телефонными аппаратами, смотрел на часы, и его губы шевелились, будто он считал секунды. Замерли связисты. За перегородкой все затихло, слышно было лишь ритмичное гудение движка, который давал ток радистам дальней связи и освещал блиндаж.

Еще одна минута ушла в безвестность, еще. И по мере того как золотистый кончик секундной стрелки неотвратимо сближался с цифрой 12, в Яворовском поднималась какая-то новая волна настороженности, тревоги, ударяя в виски, учащая удары сердца. Ему вдруг показалось, что собственный пульс сливается с движением часов, что стоит ему лишь затаить дыхание, как остановится время.

— Осталось три, две с половиной минуты… — нетерпеливо разговаривал майор сам с собою и уже держал телефонную трубку возле уха, прикрывая ее микрофон ладонью. Замер на пороге высокий офицер с эмблемой медика, он, видимо, что-то хотел сказать дежурному, но слова так и застыли на устах.

У Яворовского выступил пот на лбу, он почувствовал, как по шее, потом по спине покатилась теплая капля. Пальцы непроизвольно сжались в кулак, ремешок от часов натянулся, стиснул руку, и теперь удары пульса болезненно отдавались в простреленном плече.

— Внимание! Внимание! — послышалось вдруг за перегородкой. Это «внимание» сразу же повторили радисты, телефонисты, кто хрипло, кто звонко, весело, там и тут, возле Яворовского. Майор вскочил, вытянулся и, набрав полные легкие воздуха, голосом, в котором зазвучал металл, скомандовал в трубку:

— Сирена и меч!

Эти два слова эхом покатились по блиндажу, передаваясь из уст в уста, от мембраны к мембране, и сразу же стало тесно сердцу Яворовского, оно забилось еще сильнее, погнало горячую кровь по телу.

А в следующий миг блиндаж, казалось, покачнулся. Могучий толчок, потом еще один, еще. Землетрясение усиливалось, его эпицентром были, наверное, позиции дальнобойной артиллерии, откуда невидимые снаряды неслись за Вислу.

После Ленино он никогда более не слыхал такой канонады. Вслед за крупными калибрами заговорили средние. В небе зашелестели, будто летучие мыши, мины. С шумом и свистом пролетали они над блиндажом.

Яворовский завидовал тем, кто сейчас не только слышал, но и видел картину разворачивающейся битвы. И мысли его будто передались на расстоянии человеку, в распоряжении которого он находился: майор назвал его фамилию и передал телефонную трубку: генерал Спыхальский.

Голос приглушенный, далекий, слова едва прорываются сквозь шум и стрельбу. Спыхальский, кажется, зовет к себе. Яворовский еще переспрашивает. Да, он немедленно нужен генералу. Собственной персоной.

Возле часового офицер в ранге подполковника. Совершенно незнакомый.

— Ротмистр Яворовский? Прошу ваше удостоверение. Благодарю. Все в порядке.

Спыхальский стоял между незнакомым полковником и генералом Роля-Жимерским. Далее возле стереотруб, нацеленных на левый берег, сгрудились генералы во главе с Константиновым. Небо над наблюдательным пунктом полыхало, переливалось разноцветными огнями, будто это не бой кипел, а сверкал торжественный фейерверк. Время от времени вспышки выхватывали в красных сумерках чье-то лицо, показывая его в фокусе.

— Вот и хорошо, что вы здесь, — сказал Спыхальский, наклоняясь к самому уху ротмистра Яворовского. — Кто был под Ленино, имеет право видеть это.

Огненный вал непрерывно наплывал из реки на берег, на левобережную дамбу, взвихривался, закручивал и раскручивал раскаленные спирали, опускался на бело-серые пятнистые изгибы прибрежной полосы каскадом искр, снова и снова полыхал пламенем. Вдруг какая-то дикая сила подняла лед и воду, разъяренно бросила на каменную гать, на загроможденные руинами склоны, на живых и мертвых врагов, которые, подобно клещам, впились в тело Варшавы. Покачивались, плыли левобережные кварталы. К окровавленному небу простирали свои шпили костелы и дворцы. Силуэты хаотически нагроможденных камней, скрюченных пожаром и взрывами железных и бетонных ферм, обломков стен сливались в одну бесконечную гряду.

Далеко за дамбой небо вдруг озарилось огромной молнией, вверх потянулись красные языки, и до наблюдательного пункта докатился грохот горного обвала. Земля под ногами у Яворовского вздрогнула. Константинов приник к стереотрубе. Но и без нее видно было, как покачнулось и медленно стало падать набок здание с островерхой крышей.

Послышался чей-то голос:

— Кажется, костел святого Вавжинца?

— Нет, это не костел, костел левее, — уверенно сказал Спыхальский. Кто-кто, а он, инженер-архитектор по профессии, знал Варшаву. Еще до войны был автором грандиозного проекта новых районов, отмеченного на конкурсе в Париже премией «Гран-при».

— В чем дело? — строго спросил Константинов у артиллерийского генерала, который в этот момент распекал кого-то по телефону. — Куда бьют ваши «боги»?! Я ведь предупреждал…

Генерал растерянно смотрел на Константинова, но трубки от уха не отрывал, продолжая слушать. Наконец доложил:

— Артиллерия ни в чем не повинна, товарищ маршал. Это работа гитлеровских саперов. Выполняется безумный приказ фюрера — не оставить в Варшаве камня на камне.

Почему-то долго не рассветало. Дым стлался над рекой, над скованной морозом землей, над позициями наступающих войск. Снег вокруг темнел на глазах, покрывался грязными пятнами.

Пехота спустилась на лед Вислы, и пушки начали бить по дамбе. Левый берег ответил наконец всеми своими стволами. Завязалась яростная дуэль. Вражеские снаряды, будто плуги, перепахивали лед, крошили его на миллиарды сверкающих кристаллов. Вдруг произошло невероятное. Где-то над самым фарватером встретились в воздухе два снаряда: молния озарила все вокруг, ударил гром. И в следующий миг стало видно, как идет по черно-белой снежной пахоте наступающее войско — пехота, засевавшая поле боя огненным зерном.

Что-то у противоположного берега привлекло внимание Константинова. Генерал Поплавский смотрел в ту же сторону. Сухощавый советский полковник, который все это время нервно курил папиросу за папиросой и время от времени наклонялся к расположенной на бруствере установке, похожей на морской перископ, вдруг сорвал ушанку с головы и громко воскликнул:

— Тельмановцы! Они наконец дали о себе знать. — Потом спохватился, надел шапку и уже спокойно, приглушенным голосом доложил о чем-то генералу Поплавскому. Тот сразу же приблизился к Константинову и доложил:

— Немцы бьют по немцам, товарищ Константинов. Расстреливают соседние доки и закопанные в землю танки. — Поплавский торжественно поднял руку, стиснутую в кулак: — Рот фронт!

— Мне докладывали о тельмановцах и их плацдарме. Признаюсь, трудно было поверить, — сказал Константинов.

— Почему же?! Гитлеры приходят и уходят, а немецкое государство, немецкий народ остается. Так, кажется, нас учат?!

— Каждый по-своему воспринимает это определение. Мне рассказывали, как молоденький ефрейтор из нашей штабной роты охраны категорически заявил, что он с этим не согласен. У него под Полтавой за день до освобождения города фашисты уничтожили всю семью. Заживо сожгли отца-инвалида, мать, двух сестер. Попробуй убедить его, что не все немцы фашисты, что «немецкий народ остается…».

— Тельмановцы, как видите, доказывают свое право оставаться. Не словом, а делом, товарищ маршал.

Тот же худощавый полковник доложил:

— На батареи тельмановцев ползут «тигры».

Константинов решительно рассек воздух рукой, будто срубил саблей лозину.

— Этого мы им не позволим. Скорректируйте немедленно наш артогонь. А где авиация? Мне кажется, Станислав Гилярович, — обратился он к Поплавскому, — пора. Пускай Руденко ударит с неба по «тиграм». Отсечь танки и уничтожить! — Последние слова Константинова прозвучали как приговор.

Вскоре все, кто был на наблюдательном пункте, будто по команде, начали задирать головы, смотреть в небо. Со стороны тыла, все нарастая, надвигался грозный рокот. Сквозь полосы туч, похожих на земные снежные сугробы, стали видны силуэты самолетов. Они летели в безукоризненном строю, девятками, уверенные в своей силе. Вот волна машин проплыла ниже, ветром пронеслась над наблюдательным пунктом, срывая с голов папахи и конфедератки. Артиллерия замолчала. На льду Вислы возникло грозное «ура!», повторенное тысячами голосов, широкими крыльями простерлось над левым берегом, раскатилось по дамбе, переметнулось через нее. Будто из глубины души вырвался на простор фанфарный запев боевых труб. Рупоры, расставленные на правом берегу, понесли над Вислой, над всей Польшей мелодию и слова ее государственного гимна:

— Не погибла наша Польша…

Рассвет вынырнул наконец из огня и дыма, из разорванных взрывами снежных туч, которым так и не удалось сегодня прикрыть поле боя.

Генерал Поплавский торжественно приложил два пальца к папахе.

— Разрешите, товарищ маршал, перенести армейский наблюдательный пункт на левый берег.

— Разрешаю. — Константинов слегка прикоснулся к плечу генерала, будто подталкивая командарма: иди. Застегнув пуговицы полушубка, направился вслед за Поплавским.

Мимо наблюдательного пункта проходили бронетранспортеры, автомашины с мотопехотой. Жолнежи в новенькой униформе сидели как на параде, выставив сверкающие лаком автоматы, пэтээры. Над башнями тридцатьчетверок, которые колоннами спускались к Висле, покачивались бело-красные штандарты. Четко выступали на зеленой стали имена: «Костюшко», «Ленино», «К. Рокоссовский». Это танки Межицана! Танки Войска Польского!

Еще прилетали с того берега снаряды, иногда попадали в пустой блиндаж или в другой оборонительный объект, еще кружились в небе над Варшавой немецкие самолеты, пытаясь преградить путь эскадрам тяжелых бомбардировщиков с красными звездами на крыльях, еще сходились время от времени над полем боя в смертельном поединке «мессеры» и Яки. Издалека трудно было установить, чей это самолет падал, будто раненая птица, за кем тянулся черный шлейф дыма. Но на берегу автоматные выстрелы уже постепенно затихали, вспыхивая дальше среди руин.

Перевел с украинского И. Карабутенко.