Вечный день

Аурел Михале ВЕЧЕРНИЙ ПОЕЗД

Вечер 23 августа 1944 года[3] застал нас с паровозом и составом из пятидесяти вагонов, груженных боеприпасами, на станции Текуч. Согласно путевому листу, который нам вручили утром в Плоешти, мы должны были до полуночи привести поезд на одну из станций у самого фронта в Молдавии. Там следовало ночью разгрузиться и обязательно ночью же выехать обратно, чтобы с рассветом оказаться подальше от фронта. Уже целую неделю днями и ночами возили мы боеприпасы из складов, расположенных в лесах вокруг Плоешти. Всю ночь мы грузились, а под утро, набирая скорость, катили в сторону Молдавии. Так получалось, что ночи мы обычно проводили то в Яссах, то в Николине, то в Плоешти, а с наступлением дня отправлялись в путь, глаз не спуская с неба над головой — с русских самолетов, которые непрестанно кружили над нами, словно серебряные птицы. Нам было запрещено останавливаться где-либо в пути, кроме как в лесу или же в тех местах, где железнодорожное полотно было сверху прикрыто деревьями, чаще — зарослями акации, тянущимися вдоль рельсов. Но машинист, дядя Нику, обычно останавливал поезд где придется, как только услышит гудение самолетов. Без слов понимая друг друга, мы убегали подальше от состава, в заросли подсолнуха или кукурузы. Солдаты охраны, которые спали в деревянных будках на вагонах, просыпались ошеломленные и в страхе кричали нам, чтобы мы возвращались и уводили поезд в безопасное место. Однажды следом за нами прибежал сам начальник поезда, лейтенант из резерва, тощий как доска, и принялся нас уговаривать, чтобы мы вели поезд, не обращая внимания на самолеты. Но старый машинист, которого я привык почитать словно родного отца, заявил ему прямо в глаза, что мы не желаем погибать ради немцев и не поднимемся на паровоз, прежде чем самолеты не удалятся. Тогда и лейтенант закричал солдатам, чтобы прыгали с вагонов, и они тотчас рассеялись по всему полю вблизи полотна, повалились кто где, в полынь и кустарник. Ни офицер, ни солдаты уже не хотели воевать и были рады, что они на поезде с боеприпасами, а не на передовой. Когда мы с ними научились понимать друг друга, то, почуяв опасность, убегали уже сообща и возвращались к поезду, лишь когда начинало смеркаться либо когда уже больше не было слышно рокота моторов.

— Я говорю, тебе бы продержаться еще немного, ну хоть до осени, — не однажды заводил со мной один и тот же разговор дядя Нику, когда мы лежали, растянувшись на меже, устремив глаза в небо. — Ну вот как твой батька…

— Не беда, дядя Нику, — успокаивал я его. — Это мне на пользу. Сказал же отец, что лучше мне еще до призыва начинать кочегарить…

— Это-то верно, — соглашался старый машинист, не отрывая глаз от самолетов. — Да только и фронт пошатнулся, видать, больше не удержится…

На паровозе я работал всего несколько недель. Мой отец был стрелочником в Плоешти — на путях у паровозного депо. Они с дядей Нику знали друг друга давно — лет, наверное, двадцать, потому что поступили в депо почти в одно и то же время. Частенько, когда я приходил к отцу с обеденным котелком (рагу с фасолью или картофелем), — я заставал его вместе с дядей Нику: они оба устраивались обедать где-нибудь в укромном местечке, обычно в будке стрелочника. Пока они ели, я бегал для них за водой или папиросами. Если же это был день получки, дядя Нику посылал меня за вином в ресторан на вокзале: он любил выпить с моим отцом, но стаканчик-другой, не больше.

Они были настоящие друзья.

…Весь тот день мы мчались что есть духу, то и дело подгоняемые военными комендантами на станциях, где останавливались. Пошел слух, что в Молдавии прорван фронт. В Мэрэшешти, однако, мы получили приказ, запрещающий следовать дальше. Дядя Нику хотел тотчас дать задний ход, однако диспетчер направил нас в тупик, и там мы простояли до самого вечера. Потом лейтенанта — начальника поезда вдруг вызвали к телефону. Ни одного поезда не прошло вперед, по направлению к фронту; зато оттуда, с фронта, вереницей тянулся состав за составом, набитые нашими ранеными и военными; паровозы катились, неумолчно свистя и высекая искры из рельсов. Начальник нашего поезда вернулся со станции перепуганный: как с фронта, который, по-видимому, больше уже не сохранял стабильности, так из Бухареста ему угрожали военно-полевым судом за опоздание — за те самые четыре-пять часов, которые мы провели на станции Мэрэшешти, и настаивали, чтобы мы немедленно выезжали. Однако на станции Текуч нас опять задержали; тут снова дядя Нику и начальник поезда побежали на станцию к телефону.

— Оставайтесь в Текуче и защищайте поезд от немцев! — было приказано им по телефону.

Начальник поезда не понял этого приказа и обратился к машинисту: что бы, мол, это могло значить?

— Наши восстали против немцев, вот что! — напрямик заявил ему дядя Нику.

Он достал папиросу, но не успел закурить, как тишина и безмолвие станции были нарушены звуком громкоговорителей. Низкий, важный, слегка вздрагивающий голос начал зачитывать обращение, в котором объявлялось, что Антонеску свергнут и мы повернули оружие против гитлеровцев.

— Вот так вот! — сказал дядя Нику.

Затем он, сопровождаемый лейтенантом, пошел вдоль вагонов, спрашивая, чем загружен каждый из них. Лейтенант останавливался, при синем свете карманного фонарика разбирал номер вагона, затем глядел в бумажку и отвечал коротко, с готовностью:

— Винтовки и пулеметы… Патроны к винтовкам… Пулеметные ленты… Гранаты… Патроны…

Но они не успели вернуться к паровозу. На перроне и на станционных путях внезапно появились немецкие солдаты, человек двести, вооруженные и снаряженные как попало — одни с ранцами, другие только с плащ-палатками, скатанными и перекинутыми через плечо, иные с чемоданами в руках, с автоматами на шее либо под мышкой; они как безумные кидались следом за пробегающими поездами. Внезапно кто-то из них скомандовал, отрывисто, грубо, и все они будто окаменели. Потом они выстроились шеренгой на первом пути, часть их разом вспрыгнула на перрон и начала повальный обыск перепуганной толпы на станции, в то время как другие побежали к нашему поезду и к тем семи или восьми товарным вагонам, которые были рассеяны на путях в той стороне станции, где мы стояли.

— Удирают! — определил дядя Нику и ступил на подножку паровоза.

Немецкий офицер и несколько солдат, торопливые, злые, застегнутые на все пуговицы, побежали вдоль поезда, стуча рукоятками автоматов в двери всех вагонов, — до самого паровоза. Здесь они накинулись на машиниста и начальника поезда, окружили их, видимо, опасаясь, как бы те не убежали. Офицер был долговязый, тощий, хилый с виду — в точности как наш лейтенант.

— Was ist das?[4] — спросил он.

— Munition, — ответил лейтенант и махнул рукой в сторону Ясс: — Für Front![5]

— Nein, — отрывисто бросил немец. — Front kaputt! — проговорил он затем лихорадочным полушепотом. — Lokomotive wir…[6] Он поднялся на паровоз, сопровождаемый долговязым офицером, который проворно вскочил за ним по ступенькам с пистолетом в руках. Офицер жестом приказал что-то солдатам внизу, и вскоре вся их масса, наполнявшая перрон, хлынула к нескольким вагонам, поломанным и полусожженным, оставшимся после недавней бомбежки станции. По знаку офицера дядя Нику тронул паровоз, отцепил ранее помеченные вагоны с боеприпасами и начал медленно подгонять их к тем четырем вагонам, в которые уже набились немецкие солдаты.

— Подцепляй! — проворчал он мне.

Мы стали собирать вагоны с немцами, подцепляя их к нашему составу. Однако минут через тридцать-сорок дядя Нику остановил паровоз, раздраженно выхватил у меня из рук лопату и сам принялся кидать уголь в топку, к удовольствию офицера-немца, который явно любовался его усердием. Тут же он велел мне взять тряпку и пойти протереть фонари паровоза, прибавив шепотом:

— Расцепи незаметно их вагоны…

Я живо сошел, сделал вид, будто протираю фонари, а сам незаметно отцепил впереди четыре вагона с немцами. Когда я вернулся, дядя Нику уже нажимал на регулятор; поезд легко тронулся с места, однако сразу же развил такую скорость, какая не разрешается на станционных путях. Потом дядя Нику внезапно затормозил, пустив отцепленные вагоны с немцами дальше, вперед, туда, где ждали те семь-восемь вагонов, которые мы привели раньше. От резкого толчка я свалился на уголь, а немец на подножке испуганно охнул и зашатался из стороны в сторону, цепляясь за поручни. Увидев, что задуманное нам удалось, дядя Нику толкнул немца плечом и сбросил его на насыпь. Затем он быстро перевел регулятор на обратный ход, и мы помчались назад, толкая вагоны с боеприпасами впереди себя. Следом за нами с воплями устремились немцы, они метались внизу, на путях, некоторые вскидывали автоматы и пускали в нас длинные очереди, так что пули с жужжанием отскакивали от стенок паровозного котла.

— Halt!.. Halt! — взбешенно орали они.

Но дядя Нику только сильнее, с лихорадочным напряжением жал на рычаг.

Проскочив пять или шесть станций, мы в Лиешти замедлили ход; начальник станции и дежурный выскочили на рельсы, побежали рядом и закричали во весь голос, требуя, чтобы мы остановились.

Дядя Нику спустился на нижнюю ступеньку лесенки.

— Уходите! — умоляюще сказал он. — За нами гонятся немцы… Преградите путь погоне — нам надо как можно быстрее попасть в Плоешти…

— А что у вас в вагонах?

— Боеприпасы, — честно признался дядя Нику и сразу поднялся, стал к рычагу.

После этого мы ехали без всяких затруднений; теперь путь впереди был свободен — всюду на линии знали про нас. Станции приветствовали нас вскинутыми руками семафоров и разрешающими огнями сигналов, на затемненных перронах нас встречали и провожали фигуры начальников станций, держащих ладони у козырьков своих форменных фуражек.

— Ах ты господи! — то и дело восклицал дядя Нику, не в силах скрыть радости.

Так мы и ехали без остановок, пока, уже после полуночи, не задержались на станции Барбоши, у самого Галаца. Тут выяснилось, что дальше ехать не имеет смысла — город охвачен пожаром. Громадные языки пламени, похожие на всплески темной крови, окутанные волнами дыма и копоти, все разрастаясь, метались в темноте. Гитлеровцы бомбили город с воздуха. В Галац, который и прежде был переполнен гитлеровскими солдатами, теперь хлынули немецкие части, деморализованные, озлобленные голодом, — беглецы с Бессарабского фронта.

Увидев, что творится в Галаце, дядя Нику заметно опечалился. Он молча сошел с паровоза, огляделся вокруг и тяжелым шагом двинулся вдоль путей в диспетчерскую. Я стал отыскивать водонапорную колонку: здесь нужно было запастись водой, чтобы доехать до Плоешти. Колонка оказалась неподалеку — все вроде благополучно.

На выезде со станции станционные пути были заставлены десятками, даже сотнями заброшенных вагонов, вереницей тянущихся в ночной дали наподобие каких-то неведомых длинных чудовищ. Вдруг почти рядом с одним из этих вагонов внезапно замаячили тени немцев. В тот же миг семь или восемь гитлеровцев кинулись в нашу сторону с грубыми выкриками и, держа автоматы на изготовку, окружили паровоз.

«Должно быть, им сообщили по телефону!» — мелькнуло у меня в голове.

Унтер-офицер с серебряными галунами и два солдата в стальных касках, надвинутых на самые глаза, поднялись ко мне.

— Lokomotive… zurück… zum Güterzug![7] — приказал мне молодой унтер-офицер.

— Nicht Mechaniker[8]. — Я пожал плечами, прикидываясь наивным ребенком, чтобы оттянуть время.

Дяди Нику еще не было, к паровозу подбежали еще немцы — я топтался в будке, почесывая затылок. «Лучше всего было бы убежать, — размышлял я. — Без машиниста немцы ничего сделать не смогут… А в конце концов их все равно сцапают наши либо русские, отплатят им за все, что они натворили в Галаце…» Между тем дядя Нику спокойным шагом, поглядывая вокруг, приближался к паровозу. Немцы сообразили, что это машинист, и направили на него свои автоматы… Он махнул мне рукой: убегай, мол, на пути… Один из немцев стал втолковывать ему, что нужно подцепить к составу вагоны, и тыкал в сторону этих вагонов пальцем. Тогда дядя Нику начал понемногу «соображать». Он рукой отстранил направленный на него автомат и с притворной доброжелательностью на пальцах принялся объяснять немцам, что ехать дальше невозможно:

— Kohle nicht… Wasser nicht…[9] — и добавил по румынски: — Паровоз неисправен.

— Hinauf![10] — крикнул унтер-офицер и пистолетом подтолкнул старика к лесенке паровоза.

Офицер скомандовал — немцы разместились в вагонах, а несколько человек взобралось на крыши. Унтер-офицер, который ехал до этого с нами, отдал честь, приложив ладонь к каске, и поспешил обратно на паровоз. Тут, в кабине, он и остался возле дяди Нику, наблюдая за каждым его движением, а два солдата уселись позади меня.

Перед самым отходом появились начальник станции и рабочий с синим фонарем. Они прошли вдоль состава и успели вполголоса переговорить с дядей Нику под испытующими взглядами немцев.

— Сообщите вперед по линии здешнюю обстановку, — с угрюмым видом сказал им дядя Нику. — Мы должны с этими боеприпасами добраться до Плоешти.

— Как видишь, немцы тоже намерены ехать в Плоешти, — оказал рабочий с фонарем. — Станции к югу в их руках, и они намерены сконцентрировать свои силы там, в нефтеносном районе, ближе к Бухаресту!

— А потом что? — удивленно произнес дядя Нику.

— Они не должны туда попасть! — сквозь зубы процедил рабочий. — А вы, с боеприпасами, — обязательно!

— Хорошо, но…

— Я предупредил начальника военного патруля на станции… Берите жезл!

На рассвете мы прибыли в Брэилу — паровоз тяжело отдувался, с трудом волоча за собой длинную вереницу вагонов. Состав серой змеей полз среди низеньких домишек на окраинах города, постепенно вырисовываясь на фоне тающих ночных теней. Время от времени я поднимался на тендер добавить угля и глядел назад, на вагоны, облепленные немцами, точно мухами; меня пугала мысль о том, как мы будем от них избавляться…

Немцы расставили на крышах вагонов пулеметы, которые стояли с вправленными лентами, готовые открыть огонь в любую минуту, а на платформах застыли в боевой готовности несколько скорострельных зенитных пушек.

Однако немцы на паровозе не позволяли мне слишком долго глядеть по сторонам и жестами приказывали снова кидать уголь в топку. Огонь под котлом вспыхивал, порою громадные черные языки пламени прорывались из топки к нам в кабину. Котел от напряжения гудел, готовый взорваться, как будто машинист имел намерение погубить нас всех вместе с паровозом. Однако при этом он отнюдь не спешил — вел поезд осмотрительно, постоянно поддерживая настолько малую скорость, что с ней и за двое суток не добраться до Плоешти. Время от времени он открывал клапан, без нужды выпуская наружу пар, а я не переставал кидать в топку уголь — с виду все как надо. Унтер-офицер, бледный, вконец утомленный бессонницей и напряжением, — ведь он все это время ни на шаг не отходил от дяди Нику — раздражался, когда мы выпускали пар, однако не знал, что предпринять, потому что машинист с озабоченным видом то и дело показывал ему красную черту на циферблате манометра. Я сообразил: дядя Нику добивается того, чтобы мы как можно скорее остались без воды, притом по возможности в открытом поле. Для этого еще ночью он открыл кран под тендером, через который вылилась чуть не половина всего запаса воды.

В Брэиле нам навстречу вышел начальник станции в сопровождении рабочего в фуражке, надвинутой на самый лоб, так что лица не разглядеть. Этот рабочий заговорил с нами открыто, не остерегаясь немцев, но так, что понять его полностью мы смогли только впоследствии. Смысл его слов был такой: хорошо, что немцы набились в поезд, они у нас в руках и никуда теперь не денутся…

— Ведите себя спокойно, — наставлял он. — Не подавайте виду, что делать дальше — вам скажут в свое время. — Говоря это, он все время «осматривал» паровоз. — Сколько немцев у вас едет?

— Два батальона, — шепотом ответил дядя Нику. — Восемьсот или девятьсот человек… Сорок вагонов, из них на двадцати стоят пулеметы и еще шесть платформ с орудиями… Но боеприпасов мало, только то, что с нами.

— И они приказали вам ехать именно в Плоешти?

— Да. Велели сегодня вечером быть там.

— Ни в коем случае! — вздрогнул рабочий. — В Плоешти идет тяжелый бой. Все станции к югу отсюда еще в их руках…

Мы начали задерживаться на стоянках. В Лаку Сэрет долго «не могли найти» начальника станции. Унтер-офицер приказал дяде Нику дать несколько свистков. Но никто так и не явился. Лишь позже, когда офицеры из тех вагонов, где везли боеприпасы, с ревом устремились к окнам станционного здания, вышел дежурный и дал нам отправление. Точно так же нас провожали железнодорожники и на следующих станциях — Траян и Урляска. Но в Янке немцы больше не пожелали ждать добром и с самого начала отправили в диспетчерскую офицера с несколькими солдатами, откуда привели под конвоем дежурного. По нетерпению, беспокойству немцев, по тому, как они толкали дежурного к паровозу и заставляли его дать сигнал отправления, мы поняли, что тевтонская наглость и самоуверенность их покинули и теперь они попросту трусят.

— Земля у них под ногами загорелась, Маноле! — шепнул мне дядя Нику.

К нашему паровозу, не торопясь, уверенным шагом приблизился светловолосый молодой железнодорожник. Он был высокий, худощавый, с выпуклыми, точно виноградины, глазами.

— Точные указания получите в Чилибя, — сказал он негромко. — Теперь можете отправляться.

Дядя Нику наклонился, чтобы пожать ему руку, и спросил про обстановку в стране и в столице.

— Всюду идет смертельная битва с этими! — Он кивнул головой в сторону немцев. — И в Бухаресте, и в Плоешти, и в Констанце, по всей стране… Наша армия восстала против них.

— Та-ак, — протянул дядя Нику, светлея лицом.

Затем парень добавил — с безразличным видом, чтобы не смогли понять немцы, которые стали глядеть на него настороженно, будто охотничьи псы, — что всю минувшую ночь и все утро тянутся через станцию колонны немцев, хотят пробиться на юг, к Бухаресту или на Дунай, а затем в Болгарию. Наши их отрезали в Урзичени, Слобозии и в Кэлэраши. Нельзя допустить, чтобы хоть один из них добрался до Бухареста… или сумел спастись за Дунаем, закончил он.

— Wohlan… Wohlan[11], — торопили его ничего не понявшие немцы.

— Погоди. — Дядя Нику опять схватил его за руку. — А что делать, если у нас вода кончается?

— Нужно добраться до Чилибя, там возьмете воду… Вы и там не должны стоять долго, потому что через Чилибя они побегут из Молдавии и вам тогда несдобровать.

И неожиданно для немцев, которые уже начали выказывать признаки нетерпения, появился начальник станции и дал нам сигнал отправления. Некоторые из офицеров, стоявших возле вагонов и у окон станции, взмахивали руками и спрашивали с недоверием и тревогой:

— Пло-ешти?.. Пло-ешти?

— Jawohl[12], — отвечал начальник станции.

— Danke… Danke![13] — восклицали они и спешили обратно в вагоны.

У самой Чилибя дядя Нику резко остановил поезд — так, что закачались вагоны. Сдавленно заскрипели неисправные тормоза, едва не разлетевшись вдребезги; с пронзительным стальным звоном ударились друг о друга буфера, их звон отозвался во всех концах состава, а немцы от сильного толчка чуть не ссыпались с платформ и крыш вагонов.

— Was ist das?[14] — завопили из окон офицеры.

Дядя Нику показал им на семафор, который неожиданно опустился, запрещая дальнейший путь; затем он в сопровождении немца спустился на рельсы. Видя, что никто из станционных служащих не спешит показаться, он обошел вокруг паровоза, оглядел его с притворно-озабоченным видом, затем поднялся в кабину и показал унтер-офицеру на понизившийся уровень воды. Меня он послал отцепить паровоз от состава, и мы со скоростью улитки двинулись в обратную сторону, к водонапорной колонке. Я вспрыгнул на тендер и под угрюмым, недоверчивым взглядом одного из солдат направил шланг в отверстие бака… Но вода не потекла. Один из офицеров, толстый, смуглолицый, — он сел к нам еще до станции Фэурей и каждый раз, когда нам сразу не давали пути, угрожал дежурным по станции пистолетом — подошел к нашему паровозу. Увидев, что воды нет, офицер принялся грубо кричать на дядю Нику и с яростью угрожать ему оружием. Затем он подозвал нескольких солдат и вместе с ними отправился за начальником станции, который все еще не изъявлял желания нас встретить. Найдя его, немцы обрушились на него с криками, что нет ни капли воды, и угрожали расстрелом. Начальник станции, степенный, тихий, с ясным, как у ребенка, лицом, сперва, казалось, был в недоумении, делал вид, будто не понимает, о чем говорят немцы и за что ему угрожают. Лишь немного позже он вздрогнул, как бы очнувшись, знаками показал, что понял, и крикнул, вызывая кого-то из станционного здания. Появился еще один железнодорожник, который, видимо, до того времени попросту прятался; начальник станции велел ему пустить воду. Железнодорожник неторопливо прошел в дверцу водонапорной башни, и вскоре вода потекла, но так скупо, что нам потребовалось изрядное время для наполнения бака. Дядя Нику с путевым листом пошел к начальнику в кабинет.

— Вы прибыли раньше времени, — глянув на часы, проговорил начальник станции, когда они с дядей Нику остались одни. — И теперь вам придется стоять здесь не меньше двух часов, — добавил он тихо. — В Бузэу вы не должны прибыть раньше восьми… А там получите новое распоряжение…

Когда мы выезжали со станции Чилибя, начальник станции стоял на перроне, глядел на часы и сдержанно, едва приметно улыбался уголками губ. Мы простояли на станции значительно дольше двух часов, и теперь следовало в самом деле торопиться, чтобы к семи поспеть в Бузэу.

Однако все эти события усилили недоверчивость и бдительность немцев — они стали предусмотрительнее. Те, которых они приставили следить за нами на паровозе, уже ни на миг не выпускали автоматов из рук, наблюдая за каждым нашим шагом; те же, что были в вагонах, встали в дверях и у окон, в любой момент готовые стрелять. Встревоженным выглядел и дядя Нику.

В Бузэу мы ворвались на полном ходу, с долгим, оглушительным свистом. По перрону и вокруг вокзала, по ближним и дальним улицам, возле депо и вереницы пакгаузов — всюду расхаживали румынские часовые, были расставлены пулеметы, несколько орудий. Дядя Нику обернулся ко мне, глаза у него сияли. Немцев сразу покинула храбрость, однако они не ушли ни от окон, ни от пулеметов, установленных снаружи — на платформах и крышах вагонов. Снова сошел толстый офицер и твердым и размеренным шагом принялся разгуливать вдоль состава — так, что щебень скрипел у него под подошвами. Два осмотрщика вагонов, ожидавшие нас с молотками в руках, начали со всех сторон оглядывать и обстукивать колеса; затем дежурный стал записывать номера вагонов и пристально разглядывать, чем загружен каждый из них. От него мы узнали: в Плоешти все еще идет бой, и здесь, в Бузэу, на аэродроме в Зилиште, а также на дороге, что ведет к повороту на Бузэу и дальше на Ардеал, идет бой с немцами.

Мы надеялись, что наш рейс завершится здесь, в Бузэу, ожидали, что наши, захватившие станцию, атакуют и разоружат немцев. Однако мы ошиблись: были приняты все меры, чтобы помешать немцам выйти из вагонов и избежать схватки с ними. Ловушка, как выяснилось позже, была приготовлена для них впереди, там, где мы и не предполагали. Потому я и дядя Нику прямо остолбенели от удивления, когда увидели начальника станции на путях с зеленым флажком, разрешающим нам следовать на Плоешти. По левую руку от него таким же, как и он, мерным шагом шествовал деповский рабочий, одетый в почерневшую от мазута и угля спецовку; время от времени он внимательно оглядывал вагоны с немцами. Начальник станции взял наш путевой лист и принялся рассматривать его и писать какие-то цифры — якобы для дела. При этом, не отрывая глаз от документа, он бормотал вполголоса, так, чтобы немцы не могли его понять:

— Будьте особо внимательны на перегоне Инотешти — Альбешти… На пути завал из веток акаций… Вам следует быть там, как только начнет темнеть. Примерно через час…

Дядя Ниму взглянул на часы и быстро повернулся ко мне:

— Угля… полную топку угля, Маноле!

Начальник станции еще немного подержал путевой лист и протянул его рабочему. Тот тоже «читал» его несколько минут и делал в нем карандашом какие-то пометки. Затем проговорил полушепотом, но отчетливо:

— Там вас ожидают наши солдаты… Они позаботятся об этих… А сами вы должны, как сумеете, избавиться от тех, что на паровозе… — После этого он с улыбкой вернул путевой лист дяде Нику, при этом оказал, пытаясь запутать немцев, если они что-нибудь поймут: — Учтите, в Плоешти вас ждут с боеприпасами наши — у шлагбаума, что возле нефтеочистительного завода.

Дядя Нику взял путевой лист и поднес руку под козырек. Потом повернулся к рычагу. Помедлил, успокоился. Паровоз некоторое время пыхтел на месте, будто его сдерживали, и легко тронулся, увлекая за собой вагоны. Мы сразу же стали наращивать скорость — ведь меньше чем за час нам нужно было покрыть пятьдесят километров, а это было довольно трудно с таким составом, как у нас.

У немцев все это вызвало новый прилив радости: бледнолицый унтер-офицер с восхищением глядел на убегающие назад телеграфные столбы и кукурузные нивы, то и дело дружелюбно похлопывая по плечу дядю Нику, который, словно окаменев, стоял то возле рычага, то у окошка. Немец даже достал из кармана шоколадку, разломил надвое, дал ее нам с дядей Нику.

— Возьми себе, — приглушенным голосом велел мне дядя Нику.

Он повернул рычаг до предела, и мы помчались, словно ветер, вперед. При такой скорости вагоны скользили будто сами, без паровоза, и только частый перестук колес напоминал о том, что мы едем по рельсовой колее. Ветер свистел в ушах, и вместе с ним уносились назад столбы, заросли акации, поля кукурузы. Справа громоздились, все ближе и выше, холмы, усеянные виноградниками, теряющиеся в тени заката и тумана сумерек. По левую руку засыпали поля, утомленные, сожженные за день подножия с растянутыми, плавными поворотами, причем рельсовая колея сверкала, ничем не занятая, на много километров вперед. Дядя Нику не сбавлял хода даже на поворотах, где насыпь была испорчена, и казалось, вот-вот поезд сорвется с рельсов. Нам уже незачем было смотреть на часы, а только добиваться — скрытно, упорно, напряженно, — чтобы все шло в нужной последовательности. На такой сумасшедшей скорости мы проследовали и Мизил, едва различив тени железнодорожников, они все сошлись на перрон и застыли, по-военному отдавая нам честь, как будто салютуя поезду, который уже обречен на гибель и не вернется. Тогда впервые мне пришло на ум: может, дядя Нику нарочно гонит во всю прыть, чтобы неожиданно въехать на участок, где насыпь повреждена, свалить весь состав…

Но только мы выехали на простор, как вдруг на перегоне дядя Нику изо всей силы нажал на рукоятку и остановил поезд так, что вагоны столкнулись, пронзительно лязгая буферами. Я вместе с лопатой едва не завалился в топку, унтер-офицер упал на дядю Нику, точно манекен, а двое солдат покатились по полу. Сзади донеслись испуганные крики немцев. Дядя Нику проворно соскочил с паровоза и, прежде чем немцы сообразили, что произошло, принялся разбрасывать крупные камни, наваленные на рельсах перед самым паровозом. Когда унтер-офицер опомнился и, перепуганный, подбежал к нему, он показал ему камни и знаками объяснил, что они были навалены на рельсах.

— Gut… Sehr gut! — воскликнул немец с мгновенно изменившимся, просиявшим лицом.

Несколько минут спустя дядя Нику вернулся на паровоз, задержался на лесенке и крикнул немцам, которые продолжали толпиться около состава:

— Fertig… Fertig![15]

Мы снова поехали и опять набрали такую же бешеную скорость, как прежде. Над холмами и у горизонта, над дальними полями, небо утрачивало постепенно дневную окраску, делалось темно-синим; надвигались сумерки, уже пеленой потянулся туман, как будто накапливаясь на рельсах впереди нас. Время от времени дядя Нику оборачивался ко мне и глядел с каким-то особенным выражением, в котором были и радость и тревога. Лишь теперь я сообразил: он остановил поезд на полном ходу только для того, чтобы опробовать тормоза. Должно быть, он также определил расстояние, которое достаточно для торможения, чтобы хвостовые вагоны на ходу не сошли с рельсов на поврежденном полотне.

— Все в порядке, Маноле! — усмехался он.

На прежней скорости мы пролетели Инотешти. Дядя Нику знаком велел мне больше не бросать уголь в топку, а сам замер на своем посту — у окошка. Сумерки скрывали теперь и холмы и поля темной пеленой, прозрачной, как паутина. Поезд двигался по плавной кривой на равнине, и нам был виден весь состав — вагоны, заполненные немцами, — затем с протяжным свистом он вошел в выемку, поросшую колючим кустарником и акацией. Полотно уходило книзу, постепенно скрываясь в тени, пропадая среди размытых откосов.

Так мы двигались еще несколько сот метров, после чего поезд вошел в зону полного мрака… И в этот момент мы внезапно опять остановились, словно ударились о стену; паровоз, скрежеща неподвижными колесами, заскользил по рельсам, вагоны заскрипели, ударяясь друг о друга и сзади всей массой наваливаясь на нас. Снова немцы сгрудились, посыпались между вагонами и прямо на насыпь, вопя от ужаса. Дядя Нику мгновенно повернулся к унтер-офицеру, хотел схватиться за него, а тот направил пистолет ему в грудь. Я даже сам не помню, как взмахнул лопатой, — они оба замерли, ошеломленные… Дядя Нику опомнился первым и махнул рукой вперед, туда, где перед паровозом были свалены ветки акации. Опомнился и унтер-офицер — толкнул старика стволом пистолета, и оба они покатились вниз, на насыпь. Дядя Нику окликнул меня, и мы с ним вместе, понукаемые немцами, принялись растаскивать завал из веток. Однако путь оказался разрушенным: шагах в десяти от паровоза два рельса были сняты и унесены. Увидев полотно без рельсов, немец с пистолетом накинулся на дядю Нику. Тот заслонился от него веткой, которую держал в руке, потом не торопясь зашагал обратно к паровозу.

В тот же миг темнеющая впереди куща акаций осветилась веселыми огоньками и в беспорядке загрохали орудия, застрекотали пулеметы. Румынские солдаты, спрятавшиеся в акации на откосах, открыли по составу огонь. Унтер-офицер зашатался, словно получил неожиданный удар, обернулся и опять замер, с трудом держась на ногах, с потемневшим, перекошенным лицом… Дядя Нику обеими руками схватился за живот и будто сломался, оседая на насыпь, рядом с немцем, который упал вниз лицом. В страхе перед немцами, оставшимися на паровозе, я кинулся к дяде Нику, чтобы оттащить его в безопасное место. Немцы, однако, уже не могли мне помешать — из зарослей выскочили несколько наших солдат и взобрались в кабину паровоза.

Позади нас, вплоть до хвостового вагона, разгорелась битва. Немцы быстро оправились от замешательства и кинулись к орудиям и пулеметам — они метались будто одержимые. Положение у них было безвыходное — они были зажаты между откосами выемки. Некоторые немцы, спрыгнув с вагонов, решили было влезть на откос и спрятаться в кустах. Но их встретил шквальный пулеметный огонь, который скосил всех. Увидев, что нет возможности спастись бегством, они один за другим возвратились к поезду и расположились у вагонных окон и на платформах, приготовившись к обороне. После этого их огонь стал более спокойным, они стреляли прицельным огнем по откосам. Огонь наших тоже как будто ослабел — сделался редким, рассеянным. И это дало немцам передышку, позволило собраться с силами; неожиданно двойным залпом ударили по акациям орудия с платформ. Наступил решающий момент; наши забросали вагоны и платформы гранатами — в результате орудия на платформах оказались подавленными, а головные вагоны загорелись. Наши солдаты сразу же скатились на полотно справа от паровоза и побежали вдоль состава, ведя уничтожающий огонь по вагонам и бросая гранаты. Наконец они ворвались в офицерский вагон и стали выбивать немцев оттуда штыками, а те, с поднятыми кверху руками, спасались на крышах, освещаемые пламенем горящих вагонов и сбитые с толку, потому что их обстреливали со всех сторон. Вскоре офицеры прекратили сопротивление и стали выбрасывать оружие в окна, а сами спускаться по лесенкам, сдаваясь в плен.

Все это время я хлопотал вокруг дяди Нику. Мне помогал один из наших солдат — вместе с ним мы оттащили старика в сторону и перевязали ему живот бинтом. К дяде Нику постепенно возвращались силы, он подозвал меня к себе и еле выговорил:

— Скорее отцепляй вагоны с боеприпасами, чтоб на них огонь не перекинулся!..

Наши стали укладывать унесенные ими же рельсы, а я кинулся расцеплять вагоны. Те вагоны, что были заняты немцами, пылали ярким пламенем, над ними вздымались столбы дыма. Дядя Нику снова подозвал меня к себе и сказал свистящим полушепотом:

— Нужно ехать в Плоешти, Манольчик!..

Потом он настойчиво потребовал, чтобы мы подняли его на паровоз. Там он уселся на пол, опершись о стенку, отделяющую кабину от тендера, устремив глаза на манометр и сжимая руками живот, из которого сквозь повязку сочилась кровь. Боль корежила его, мешала дышать, однако не могла сломить его железную волю. По его лицу, бескровному, изжелта-белому, промелькнула слабая улыбка — она испугала меня, я понял: старик долго не протянет.

— Тебе придется вести поезд одному, Маноле, — прошептал он. — Нажми на регулятор… С пути глаз не спускай… Вот… Что ты видишь?

— Закончили укладку рельсов, дядя Нику… Путь свободен!

— Давай сигнал… вот… еще раз! Так! Что позади, об этом больше не думай!.. Пусть наши солдаты возятся с немцами… А мы должны ехать дальше, чтобы товарищи не ждали нас возле шлагбаума… Держись за рычаг… Легче… Еще легче!.. Теперь сильнее… Вот так… — Паровоз дернул вагоны и заскользил с легкостью, все более набирая скорость. — Держи руку на регуляторе! — продолжал дядя Нику. — Так… Теперь хорошенько гляди на рельсы… дальше… вперед… прямо!

С пятью вагонами, в которых были боеприпасы, мы на всей скорости проносились мимо станций, окутанных вечерней тьмой. Время от времени я заполнял топку углем, чтобы мы смогли добраться до Плоешти, и снова застывал возле рычага, уставившись в окошко… Дядя Нику сидел съежившись в своем углу, возле тендера, и по-прежнему держался рукой за живот. Лицо его все сильнее покрывалось белизною, увлажнялось капельками пота, которые ярко вспыхивали в отсветах огня из топки. С потерей крови силы его убывали: должно быть, его терзала ужасная боль — зубы у него были все время стиснуты, а глаза не моргая устремлены на регулятор скорости. Он только вел счет станциям, мимо которых проносился наш поезд, вполголоса, скрипя зубами, произносил их названия и подгонял меня. Он предчувствовал близкий конец, и, должно быть, опасался, что не дотянет до Плоешти.

После того как мы проехали Валя-Кэлугеряскэ и колеса застучали по мосту через Теляжен, он велел мне понемногу снижать скорость. Паровоз убавил ход, запыхтел редко и с шумом, как утомленный человек, там что у меня сильно дрожала рука на регуляторе.

Когда мы проезжали мимо виднеющихся справа синих огней нефтеочистительного завода, машинист почуял запах нефти, встрепенулся и спросил:

— Что видно?

— Ничего, дядя Нику…

Вскоре с обеих сторон показались силуэты невысоких домиков — предместья Плоешти. Над ними, дальше за городом, темнело черное облако — горела нефть. Внезапно оттуда донеслось несколько автоматных очередей, напугавших нас: дядя Нику встрепенулся, спросил:

— Эй, что там видать?

— Огни шлагбаума…

— Метров пятьсот. Тормози! — приказал он. — Легче… Еще легче… Так… Теперь сильнее… еще… И до конца!

Паровоз протяжно выдохнул пар и послушно остановился шагах в двухстах от шлагбаума. Из темноты вынырнуло несколько теней, они молча через пути поспешили к вагонам. Один из бегущих задержался у паровоза, коротко спросил:

— Боеприпасы?

— Да, — ответил я.

Я наклонился к дяде Нику — он дышал с трудом. Жестом велел мне приблизиться. Глаза у него уже леденели.

— Дядя Нику!.. — пробормотал я со слезами на глазах.

— Будешь хорошим машинистом, Маноле, дорогой! — невнятно пробормотал он… Потом глубоко вздохнул, собрал остатки сил и медленно, с паузами продолжил: — Расскажи товарищу Дуна из депо, как все произошло… а потом поезжай к Петре… к батьке своему…

Перевел с румынского А. Зырин.