Вечный день

Милош Крно МИНИСТР ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ

Снег уже сошел повсюду, и только в этой долине, обращенной на северо-восток, он еще сверкал сказочной белизной. Здесь было царство зимы. Человеческие следы лишь кое-где пересекали белый склон, к которому прилепился желтый домик под черепичной крышей. На опушке леса виднелись строчки следов зверей, напоминавшие неровные стежки на старинном домотканом полотне.

Домик с желтыми стенами и красной крышей под сенью старых елей казался большим мухомором. За домом журчал прозрачный ручей, вдоль которого карабкались вверх по склону и исчезали за поворотом рельсы узкоколейки.

На поврежденной ударом молнии верхушке ели пел серый дрозд. Немного пониже две синицы клевали повешенную на ветке шкурку от сала. Они оживленно щебетали, и казалось, что сверкающее на чистом небе холодное солнце вызывает у них весеннее настроение. Весна и в самом деле приближалась, а за горами грохотали орудия.

Война пока что обходила стороной этот глухой уголок, и даже снег на этих нескольких квадратных километрах сохранился нетронутым — белизну его не нарушили ни чужие солдатские сапоги, ни лыжи альпийских стрелков, ни танки или мотоциклы. Но сейчас немецкие солдаты, словно злые и назойливые осы, рвались сюда с севера и юга. Из последних сил, возможно, не осознавая еще близкого конца, стремились они на своих танках с драконьими и волчьими головами на башнях захватить и это «жизненное пространство» — островок свободной земли, заснеженную долину, которая оставалась партизанской территорией.

Желтый домик напоминал железнодорожную станцию; на стене его висел щит с рожком, свистком и лопатой. Из дома и в самом деле вышел железнодорожник. Он застегнул шинель, пригладил седые усы и долго глядел на рельсы, исчезавшие за скалистым поворотом. Потом взял стоявшую возле скамьи палку, начертил на снегу свою фамилию «Папарчик» и подошел к собачьей конуре.

«Пора бы им прийти», — подумал он и свистнул.

Из конуры вылез лохматый Дунчо, потянулся, зевнул и завилял хвостом. Папарчик почесал ему голову, похлопал и вздохнул:

— Одни мы с тобой, друг, будто сироты.

Пес уставился на него умными глазами и потерся боком о его ногу.

— Все ты понимаешь, Дунчо, — сказал Папарчик, — вот только говорить не можешь.

«И правильно, что я отправил своих к сестре, — подумал он. — Там с людьми им легче выдержать. И у меня руки развязаны».

Ему было неспокойно, пока жена и дочь с внуком оставались здесь. От ужаса замирало сердце, стоило лишь подумать, что будет, если, сняв партизанские дозоры, сюда нагрянут немцы и застигнут его врасплох. Одному-то проще, в случае чего успеет удрать. Вон за ручьем лес — рукой подать. Куда хуже было бы спасаться всей семьей. Это уж точно. Что б он мог сделать? Немцам распрекрасно известно, что партизаны пользуются поездом, знают они и о нем, Папарчике. Уж немцы его не помиловали бы, да он и не стал бы просить пощады. Ни за что.

Он огляделся по сторонам. За горами гремели орудия, высоко в безоблачном небе сверкающей точкой плыл самолет.

— Русские… — с надеждой выдохнул он. — Скорей бы приходили. — «И охота еще немцам воевать, — подумал он, качая головой. — Уж сколько тысяч километров назад отдали… А все им неймется, еще и в горы лезут».

Ветерок донес с края долины, где уже оголились склоны и косогоры, запах оттаявшей, ожившей земли. Папарчик глубоко вздохнул и улыбнулся. «Близится весна, скоро и войне конец. Наконец-то заживем по-человечески».

Он из-под ладони оглядел склоны гор:

— Снега много навалило. Мало сена будет. — И махнул рукой. — Обойдемся. Лишь бы немец не вывозил на запад. Без воров и малым обойдемся.

Вдруг ему почудился стук приближающегося поезда. Он поспешил в дом, снял с плиты большую кастрюлю с картошкой. Каждый день варил он полную кастрюлю картошки и потом на поезде отвозил к партизанским дозорам, чтобы те поели горяченького.

Папарчик взял кастрюлю и вышел. Поезд на самом деле приближался.

— Хорошо, что Грубош в паровозе толк знает, — улыбнулся он, — все ж помощь.

Паровоз с вагоном, в котором прежде в летние месяцы возили туристов в курортный поселок в горах, остановился как раз перед Папарчиком.

Папарчик поставил обжигавшую ему руки кастрюлю на скамейку и вытянулся по стойке «смирно».

Грубош помахал ему рукой, соскочил с паровоза и, улыбаясь, поздоровался. Из вагона вышли четверо партизан, один из них — начальник штаба отряда, майор Янчура.

Майор достал из кармана плоскую бутылку и подмигнул Папарчику.

— Мы тут вспомнили кой о чем, — сказал он и, не спеша пересчитав стоявших вокруг, обратился к Папарчику: — Принесите шесть стопок.

Светлые глаза его под белесыми бровями сияли. Папарчик пожал плечами: «Чего там у них?»

— А ну, какой сегодня день? — спросил майор с напускной строгостью.

— Не знаю, ей-богу, не знаю, — покачал головой Папарчик.

— У вас ведь именины, Иозеф, сегодня, черт побери, — хлопнул майор его по плечу, снял с головы фуражку, тыльной стороной ладони вытер вспотевшую лысину и поправил красную ленточку над козырьком.

Папарчик всплеснул руками:

— Верно! Поди ж ты — забыл и про именины! Он распахнул дверь:

— Заходите, пожалуйста!

В кухне на стене висела большая салфетка с вышитой надписью: «Гость на порог, бог на порог», здесь было уютно и тепло. Папарчик расставил на столе стопки, но когда майор собрался было уже наливать, остановил его.

— Нет, сегодня я угощаю, — воскликнул он, достал из буфета темную бутылку и налил всем.

Майор поднял стопку, посмотрел на свет и спросил:

— На травах?

— Да, — кивнул Папарчик, — на горечавке настояна. Хороша, ей-богу…

Он пригладил волосы и, смущенно улыбаясь, добавил:

— Сам не похвалишь, никто не похвалит.

— Ну, твое здоровье, отец, — поднял стопку майор. Они чокнулись, выпили и уселись.

Маленький, коренастый Иожо Мрнчо похлопал Папарчика по плечу.

— Я тоже Иозеф.

Папарчик налил еще, и Янчура торжественно поднялся.

— Разрешите нам, отец, — обратился он к Папарчику, — по случаю ваших именин назначить вас министром путей сообщения.

Папарчик со смехом отмахнулся, но майор назидательно поднял указательный палец:

— По поручению бойцов нашего отряда отныне назначаю вас министром железных дорог Чехословацкой Республики.

Папарчик снова засмеялся, а Янчура сел и продолжал:

— А ведь я почти серьезно говорю. Ведь это — единственная железнодорожная линия, — он показал глазами в окно на рельсы, — действующая на свободной от немцев словацкой территории, а вы — уже который месяц — единственный железнодорожник, служащий Чехословацкой Республики, который без простоев водит здесь поезд.

— Да здравствует министр! — воскликнул Мрнчо, и глаза его заблестели. — Ваше здоровье, пан министр!

Грубош нахмурился:

— К чертовой матери панов, у нас будут товарищи министры.

Папарчик с улыбкой взглянул на Мрнчо:

— Крепко же вас разобрало от моей водки.

— Да мне и капли довольно, — оправдывался тот, а Янчура ухмыльнулся:

— Маленький горшок быстрее закипает.

— Вечно меня ростом попрекают, — дернул плечом Мрнчо. — А я вам напомню: мал золотник, да дорог.

Папарчик встал из-за стола:

— Пойду яишенку соображу.

Вдруг все замерли и прислушались. Из долины донеслись пулеметные очереди. Дверь резко распахнулась, и с криком «Ребята, немцы!» в кухню ввалился здоровенный плечистый сибиряк Андрей. Подойдя к Янчуре, он отрывисто доложил, что эсэсовцы прорвались через партизанские заставы. Оставшиеся в живых партизаны еще яростно сопротивляются, и им срочно нужна помощь. Янчура вздрогнул:

— У нас же раненые в Махнатом!

— Поехали на поезде, — предложил Андрей.

Янчура кивнул и схватил его за плечо:

— Пулеметы есть?

— Есть два.

— Тогда в самом деле лучше на поезде. — И приказал: — Пошли!

Они выбежали из кухни, последним выскочил Папарчик и отвязал собаку: может, Дунчо убежит, когда немцы прорвутся сюда. Не то ведь пристрелят. Если пес и побраконьерствует в лесу, пусть его, сейчас это простительно. Не забыл Папарчик и про кастрюлю. Пригодится. Он отнес ее в вагон.

Партизаны Андрея устроились у окошек, и поезд тронулся. Папарчик прошел на паровоз. Грубош, который за время восстания научился водить паровоз, уступил ему место:

— Вы ведь мастер.

Поезд мчался как никогда. Мчался навстречу стрельбе. И когда выехал в долину, с поезда тоже стали стрелять. Никто бы не поверил, что маленький поезд, по прозванию «корытце», возивший когда-то туристов в Липтовские горы, может превратиться чуть ли не в бронепоезд. Пули легко пробивали его насквозь, и все же он атаковал! Ребята из группы Андрея вовсю палили из окошек, и немало немцев осталось лежать на островках грязного снега.

Не осрамился и Папарчик. Выбрав момент, он остановил паровоз и дал задний ход, а когда немцы вылезли на насыпь, стремительно рванул вперед. Поезд извергал огонь, словно семиглавый дракон.

Немцы обратились в бегство и исчезли из виду, а к поезду подбежали несколько партизан.

— Наших перебили всех, — проговорил один, — шестеро только нас осталось.

— Полезайте наверх, — помахал Папарчик, и партизаны быстро забрались в вагон.

Майор Янчура подошел к паровозу и сказал с улыбкой:

— Славно нас министр прокатил, выдадим ему медаль.

И тут на дороге показался танк, а под его прикрытием бежали солдаты в зеленой форме.

— Немцы! — крикнул Папарчик.

Янчура схватил автомат, но выскочивший из вагона Андрей потянул его за рукав:

— Давайте в лес!

Партизаны спрыгнули с поезда на насыпь и побежали к лесу, а оттуда открыли по немцам огонь.

— Надо раненых спасать! — крикнул Янчура, поняв, что Андрей ведет их к партизанскому госпиталю над долиной.

Спешил за Андреем и Папарчик. По пути они вспугнули глухаря. Поднявшись над вершинами елей, он полетел к поляне, где в землянках разместился партизанский госпиталь.

Их встретили вооруженные партизаны.

— Для обороны людей достаточно, — сказал Янчура, взглянув на Андрея.

— Пожалуй, — согласился тот, — министр и Грубош пускай тут остаются, а мы двинем обратно.

Мрнчо схватил Грубоша за рукав:

— У меня тут брат раненый…

— Ничего, — сказал Янчура, — и без тебя защитников хватает. А мы атакуем немцев. Не отдавать же им поезд.

Большая часть бойцов ушла с Янчурой и Андреем, остальные вернулись к раненым в землянки.

Папарчик подсел к железной печурке. Спина у него вся взмокла, а вот ноги закоченели.

— У нас всегда так, — проговорил лежащий на нарах у печи раненый боец, — от печки жар, от двери холод. Как повернешься спиной к двери — сразу мороз по коже.

Раненый говорил без умолку, будто нарочно, чтобы не слышать стрельбы. Скоро Папарчик знал о нем все: что он уже дедушка, что зять бросил его дочь, а ему теперь приходится работать за двоих — на текстильной фабрике и на своем поле.

— Меня зовут Порубен, — добавил он.

«Обманул его зять, дочь бросил, — подумал Папарчик, — в точности как у меня». И, схватив раненого за руку, он начал изливать ему свое горе:

— И мою дочь муж бросил. Бил ее за то, что детей не было, насмехался над ней. Не вынесла она этого — ушла из деревни совсем, у меня жила. Потом развелась с мужем, а через несколько месяцев объявила матери, что тяжелая она.

— Это как, от мужа, что ли? — спросил Порубен.

Папарчик махнул рукой:

— Еще чего! Это он был яловый, а Ганка моя хотела ему доказать, что не она виновата. С женатым прижила.

Папарчик разволновался. Внука Мишку любил он, пожалуй, даже больше, чем собственную дочь, и ни за что не дал бы в обиду. Что ж поделаешь, если парнишка без отца растет.

Стрельба усилилась, приближаясь к поляне. Вскоре затрещали автоматы партизан, охранявших землянки. Папарчик встревоженно поглядел на дверь и, схватив винтовку, со словами «сейчас вернусь» выбежал из землянки. Увязая в мокром мартовском снегу, он пошел на выстрелы, но далеко идти не пришлось.

Партизаны отступали по всей линии обороны. Он увидел портного Мрнчо, с которым они сегодня отмечали именины; Мрнчо задыхался:

— Плохо дело, много наших побили, сюда лезут.

— А что с поездом? — закричал Папарчик.

— Эх ты, министр, — горько усмехнулся Мрнчо, — поезд мы спасли. Грубошев приятель, Гажик, залез на паровоз и успел уйти.

Папарчик вытер лоб ладонью:

— А, Гажик… Грубош научил его водить паровоз…

Стрельба все приближалась. Мрнчо залег в густом кустарнике:

— Все. Живым я отсюда не двинусь. А вы ступайте к раненым.

Папарчик колебался, но Мрнчо подгонял его.

— Быстрей, министр!

Из землянки выбежал Грубош:

— Кто знает, где пушка?

— Не знаю, — покачал головой старик, — где-то здесь…

— Вы же знаете, я землемер и в артиллерии служил, — торопливо проговорил Грубош, — для орудия мог бы наводку вычислить.

Его услышал партизан в синей лыжной шапочке. Левый глаз его закрывала черная повязка.

— Пушка вон там, — сказал он Грубошу. — Пошли, поможете вытащить.

Грубош вздохнул:

— Мерил людям поля — хлеб сеять, участки для домов, чтоб люди рождались, а теперь вот до врага буду расстояние вычислять.

— Так уж оно получается, — поддакнул Папарчик.

— Эй, — крикнул ему из-за вывороченного дерева Мрнчо, — шли бы вы лучше к раненым, ободрили б их, на то вы и министр.

У Папарчика заколотилось сердце, но он смолчал и криво усмехнулся. До шуток ли сейчас, когда речь идет о жизни и смерти! «Министр»!..

Он побрел назад в землянку.

— Пристрелите меня, друг, — попросил Порубен; его била лихорадка. — Пристрелите, чтоб не мучили…

Папарчик прикинулся, будто не слышит, а про себя подсчитал патроны: «Один себе, один — для Порубена, остальные — для тех гадов. Живыми им в лапы не дадимся!»

— Сидим, будто раненая лисица в норе, затравленная собаками, и убежать некуда. — Порубен тяжело вздохнул. — Сидим и ждем, когда нас живьем на куски разорвут, накрошат, как баранину на гуляш.

— Гуляш! — бредил кто-то на соседних нарах. — Дайте мне гуляш!

Папарчик не знал, что и ответить, как поддержать раненого.

— Потерпи с полчасика, — ответил он наконец. — Будет тебе гуляш.

— Брось! Ты же сам в это не веришь, — перешел на «ты» Порубен, — лучше прикончи нас. Людям и так всю жизнь впереди смерть маячит, но пуще смерти людей страшит ожидание. На что нам надеяться?

Папарчик сердито стиснул винтовку:

— Да спасут вас, не бойтесь!

— Попы нас обманывают, вы-то зачем? — донеслось с нар.

Папарчик закрыл глаза. Раньше жизнь представлялась ему цветущим лугом за ручьем, яблоней в весеннем наряде возле дома, теленком с белой мордочкой и блестящей шерстью, глотком домашней водки с горечавкой, женой, кастрюлей супа с клецками, внуком в зыбке, пением дроздов и щеглов, горстью спелой земляники или орехов. Теперь же жизнь виделась ему в образе бессильной больной старухи. Лежит она одна-одинешенька в незапертой лачуге, а за стенами кружат голодные волки. Вот-вот ворвутся, прикончат ее не сразу, а будут рвать на куски, вот страх-то…

«Жить… Остаться бы жить, — со вздохом подумал он. — Пускай даже не человеком, кем угодно, пусть кротом, да что там кротом — лягушкой, змеей, любой тварью стать, жить бы только…»

Стрельба зловеще приближалась, он понимал, что не видать ему жизни даже червем, не то что кротом. Похоже, конец пришел… Да… А они пили за него как за министра путей сообщения. Как же теперь Ганка, жена, внук? А Дунчо, вот, должно быть, будет выть, когда хозяин не вернется. Всякая мразь в деревне выживет, а его немцы замучают до смерти и зароют в одной могиле с другими. Внук даже не будет знать, куда цветы принести.

«До чего же глупо, — подумал он, — что человеку больше всего хочется жить, когда он теряет всякую надежду. Как клещ цепляется он тогда за жизнь, изо всех сил держится за нее».

В землянку вбежал Грубош.

— Будем раненых вывозить, — крикнул он, — санки на всех заготовлены.

Папарчик вскочил. Все сразу пришло в движение. Партизаны и легкораненые бойцы стали выносить своих беспомощных товарищей и укладывали их на санки, а потом впрягались в них и тащили прочь.

Хорошая идея дорога, а этой просто цены не было. Едва караван с ранеными тронулся, немцы прорвались к землянкам. Но стрельба доносилась и из-за горы, с севера. Слева круто уходила вверх гора, а справа была дорога с узкоколейкой.

«Куда же теперь? — подумал Папарчик. — Спуститься разве в долину к поезду?»

Он остановился, посмотрел вниз направо и махнул рукой. Нет, пожалуй, там могут быть немцы. И понял, что немцы повсюду, они перекрыли все пути, все, до последней лесной тропки.

Стрельба раздавалась уже со всех сторон, и Папарчик ощутил еще большую беспомощность и страх. «Держись, — убеждал он самого себя, — спасения ждать неоткуда». Как странно. Будет всходить и заходить солнце, весной бекасы будут тянуть свою песню на вечерней зорьке, осенью форель пойдет в горы на нерест, корова отелится, будут кудахтать куры, может быть, дочка все же выйдет замуж, но все это будет уже без него.

Сердце его болезненно сжалось, в голове мелькали мысли одна мрачней другой. Уж лучше сразу принять пулю, слава богу, есть еще у него. Коли от смерти не уйти, пусть она будет легкой. Раскаленные кочерги и гвозди, кожаные плетки со свинчаткой, ножи и зажигалки, горящие сигареты в веки, иголки под ногти, удары кованых сапог в живот и, наконец, последний удар прикладом в затылок. Обо всем этом он слышал не раз, и сейчас это приводило его в ужас.

Наверное, только музыкант с абсолютным слухом сумел бы определить по грохоту орудий, взрывам гранат и трескотне пулеметов и автоматов, что же происходит вокруг этой заснеженной долины. Звуки выстрелов и разрывов переплетались, сливались и разделялись, как многоголосое эхо весенней грозы. И все-таки эта страшная музыка придала Папарчику немного смелости: значит, наши еще держатся и бьют немцев.

Грубош на бегу задержался у ветхих дровней, на которых Папарчик тащил Порубена, и выругался.

— У них снарядов для пушки нет.

Оглядев белый склон, во многих местах уже почерневший, он сказал:

— Спустимся с ними к поезду.

— А немцы? — шепотом выдавил Папарчик.

— Стрельба намного ниже, — неуверенно ответил Грубош. — Ну, пошли, министр. И я с вами прокачусь.

Когда вниз по склону один за другими стали спускаться санки, солнце уже почти скрылось за горами.

Тяжелые дровни Папарчика на дубовых полозьях прокладывали путь, за ними скользили санки поменьше. Вскоре все благополучно спустились в долину. Бойцы помогли раненым забраться в вагон.

Папарчик поднялся на паровоз. Странно, что Гажика нет на месте. Почему он бросил паровоз? Но, выглянув из окошка и присмотревшись, он увидел пробоины на поверхности котла. Грубош тоже увидел простреленный котел и махнул рукой. Теперь все. Без паровоза им крышка. Некоторое время он вслушивался в приближающуюся стрельбу, потом с винтовкой в руке быстро поднялся по железным ступеням в кабину.

— Ребята, приготовить винтовки! — крикнул он с напряженным лицом.

— Вот не повезло. — Папарчик покачал головой. — А ведь всех могли бы вывезти. Двадцать жизней!

— Будем ждать и отстреливаться, — бросил Грубош. Тут на склоне мелькнули какие-то фигуры. Они залегли на опушке и открыли огонь вниз вдоль долины.

— Наши! — воскликнул Грубош. — Только мало их!

— Эй, вы, в поезде! Чего не стреляете? — донесся оттуда голос майора Янчуры, и, когда из-за поворота выскочило с десяток немцев, из вагона дали залп партизанские винтовки. Усилилась стрельба и с опушки, и трое немцев повалились в снег. Остальные, продолжая отстреливаться, отошли.

У поезда засвистели пули.

— Убей меня! — кричал из загона Порубен. Папарчик перелез в вагон, колени у него тряслись. Превозмогая страх, пытался он найти какие-то слова ободрения.

— Тише! Все будет хорошо, спасут нас, — повторял он и вдруг услышал над горами гул самолетного мотора. Папарчик не знал, чей это самолет, он даже не выглянул из окна, но весело крикнул:

— Слышите, ребята! Самолет! Это русские, они нас отобьют.

А на повороте бушевал бой. Горстка партизан во главе с Янчурой не давала подняться немцам на правом фланге. Группа Андрея держала их под прицелом из-за ручья, да и с поезда стреляли.

«Одолеют нас, передушат, как цыплят, — думал Папарчик, стискивая зубы. — Только мы так просто не дадимся».

В окошко он увидел, как к поезду с ручным пулеметом в руках бежал Мрнчо.

— Быстрее! — крикнул ему Папарчик.

— Бегу, министр, — ответил Мрнчо, но тут же замер, выронил из рук пулемет и упал навзничь.

— Убили, — закричал Папарчик и словно лунатик спустился на полотно. Пригибаясь, подбежал он к Мрнчо, встал перед ним на колени, расстегнул ему ворот, испачкав руки кровью, машинально вытер их о его ватник и прошептал: — Все.

Когда над головой Папарчика засвистели пули, он пополз по снегу обратно к насыпи, волоча за собой пулемет. Затем залег под прикрытием поезда, но не сразу смекнул, как пользоваться пулеметом, и возился с затвором, пытаясь извлечь из памяти то, чему его учили когда-то в армии.

Приладив пулемет за выступом рельсов, Папарчик нажал на спуск и дал очередь. Вторую очередь Папарчик послал в трех альпийских стрелков. В двух он попал, а третий уполз назад.

— Никуда отсюда не уйду, — твердил Папарчик про себя, — и их не подпущу к поезду.

Однако немцы почему-то не показывались, и стрельба на минуту стихла.

— Шикарное оружие, с таким грех сдаваться, — подумал вслух Папарчик, — но сила на их стороне.

Он прислушался к отдаленному гулу моторов. «Танки, что ли? Видать, уже свернули сюда с шоссе. Теперь нам крышка». На глаза навернулись слезы, когда он вспомнил о своих. Не видать ему их больше. Конец пришел, и не только он погибнет, но и раненые. Если б хоть их спасти!

Солнце уже зашло, и только гребень Прашивой розово светился.

«И горы больше не увижу», — подумал Папарчик, разгребая пальцами землю под снегом. Она уже оттаяла, и Папарчик горько усмехнулся: глядишь, его так не бросят, похоронят; яму-то уже можно выкопать. Мысль о смерти жгла сердце, будто раскаленное железо.

Танки ревели совсем близко, где-то сразу за поворотом. Раздался залп, стрельба усилилась, но немцы не показывались. Потом наступила тишина, и один танк помчался вдоль рельсов к поезду.

Танк этот был меньше тех, что Папарчику доводилось видеть раньше, и на его башне не было драконьих голов. Неподвижно застыв у пулемета, он соображал, сможет ли его пуля повредить танк. Но вдруг из лесу раздался радостный крик Янчуры:

— Русские!

Тут Папарчик понял, что танк-то советский, и вскочил. Танк остановился, из него вылез молодой красноармеец и замахал рукой.

С паровоза слез Грубош и заорал что было мочи:

— Спасены!

Из вагона, как эхо, раздалось:

— Спасены! Мы спасены!

Папарчик с Грубошем подбежали к солдату и бросились его обнимать. Подоспел и Янчура… Он крепко пожал красноармейцу руку. Тот вытер вспотевший лоб и сказал:

— Мне надо дальше, товарищи.

— Куда торопитесь? — спросил Папарчик.

Танкист улыбнулся:

— В Берлин.

Папарчик от души рассмеялся и помахал рукой солдату, который уже скрылся в танке.

— Успели-таки, и в долину немец не прошел, — отлегло у Папарчика от сердца.

Янчура со смехом обхватил его за плечи и встряхнул, будто груши с дерева тряс:

— Ну что, министр? Коротки руки у Гитлера вас достать!

Папарчик все стоял, глядел на розовый гребень Прашивой, который постепенно бледнел и гас, и не мог поверить: неужто он жив и будет жить, и снова увидит семью, и встретит утром новый рассвет над горами.

Перевела со словацкого Т. Чеботарева.