Вечный день

Вальдемар Котович ФРОНТОВЫЕ ДОРОГИ

Во время обеда поступил приказ — батальону собраться на лесной вырубке. Подразделения подходили в полном боевом снаряжении. Первой, как всегда, прибыла наиболее вышколенная стрелковая рота поручника Магдзяка. Сразу же после нее появилась наша. Мы выстроились, оставив место для второй стрелковой роты. Пулеметчики поручника Александровича притащили свои «максимы» и, развернув их в ряд, высокомерно поглядывали на нас, чувствуя себя теми, кто «прикрывает и поддерживает пехоту, а одним пулеметом может отразить атаку целого неприятельского батальона». Минометчики притащились, навьюченные, как верблюды, стволами, треногами и плитами своих минометов, для которых не существовало мертвого пространства. Над ротой противотанковых ружей, как двухметровые копья, торчали тонкие стволы, заканчивавшиеся вверху прямоугольниками глушителей. Позади короткой шеренги стоявших в два ряда артиллеристов виднелись добродушные лошадиные морды. Время от времени они исчезали, это избалованные лошаденки засовывали свои головы под мышки солдатам, чтобы вытащить у них хлеб из карманов. Построившиеся подразделения были развернуты фронтом к замаскированным в соснах танкам. Белые орлы на башнях машин просвечивались сквозь ветки маскировки. Танкисты в темно-синих комбинезонах и черных шлемах с наушниками суетились возле своих машин, делая вид, будто что-то мастерят, и отпускали недвусмысленные шутки в наш адрес, разражаясь громким смехом. Один из них, забравшись на танк, скакал как заяц, показывая жестами отвислые уши и дергающийся хвост, то есть изображал пехотинца, что вызывало восторженный рев у остальных танкистов. Мы тоже смеялись, поскольку считали этот шутливый антагонизм неизбежным элементом совместной жизни представителей различных родов войск.

Только Юрек, сердито попыхивая сигаретой, грубо огрызался в ответ, а когда я многозначительно толканул его в бок, он заметил, пожав плечами:

— И что эти катафальщики валяют дурака? В Люблине измывались над нами и теперь что-то из себя строят!

— Танки с фронта! Истребителям приготовить гранаты! — рассмеялся я, подав учебную команду.

— Им-то хорошо, а тут сидишь в окопе как глиста, а гусеницы этого чудища ползут над твоей головой. Дня четыре потом приходится песок из головы и бог знает еще откуда вытряхивать! А они, черт побери!..

— Меня всегда охватывает какое-то удивительное чувство, когда тридцать пять тонн железа наваливаются на твой окоп. Мы еще в Варшаве имели удовольствие испытать это на себе. А на этих не обращай внимания! Подожди, скоро им будет не до смеха. Как только их катафалки увязнут в болоте или песке, сразу же обратятся за помощью. Вот тогда на них и отыграешься…

— Да ну их! — махнул рукой Юрек. — Пропади они пропадом! Я думаю, куда нас теперь запихнут? Если опять в такие же вонючие окопы, как на откосе, то, вы меня извините, я вряд ли больше выдержу… И что это все хохочут? — окинул он взглядом веселые лица солдат.

— Смейся и ты! Люди радуются, что живы, что светит солнышко…

— Не валяй дурака! — раздавив ногой окурок, тихо проговорил Кренцкий. — Взгляни! Они смеются, а морды у всех перекошены и глаза как у лунатиков… Хи-хи, а на душе?.. — Он не докончил фразы и, махнув рукой, обратился с каким-то вопросом к Жарчиньскому, стоявшему рядом с нами на правом фланге роты.

Испортил мне все настроение, черт возьми! Ясно, что у каждого нелегко на душе. Однако мы уже привыкли к этому. Говорят, бывают люди, которые любят все пересаливать. В партизанах за такую болтовню ребята устроили бы Юреку «темную».

Я и без Кренцкого понимал, что в веселом настроении бойцов, их смехе, беззаботных на первый взгляд разговорах офицеров чувствовалось какое-то напряжение, ожидание чего-то. Это был верный признак надвигающихся серьезных событий.

Стоявший справа от меня Дросик слегка толканул меня локтем и сказал:

— У меня такое чувство, что сегодня ночью начнется наступление. Что-то у всех чересчур праздничное настроение.

— Ты так думаешь? — спросил я.

— А как по-твоему? Ведь неспроста же во всей армии провели перегруппировку сил? Наш полк отвели на отдых. Наверное, нас перебросят на другой участок.

Я покосился на него. Он стоял, слегка наклонив голову, с озабоченным выражением лица. Седеющие пряди волос выбивались из-под глубоко надвинутой фуражки. Я вспомнил его жену, пожилую деревенскую женщину с тихим голосом. Накануне нашего выступления из Варшавы она приехала вечером попрощаться с мужем. Когда Дросик вышел на минутку из канцелярии, женщина обратилась ко мне:

— Когда он уходил в лес, я ему ничего не говорила. А теперь он идет на фронт… Что поделаешь? Надо. Иначе кто же будет защищать родной дом? Я не плачу, не жалуюсь, но у нас трое детей… Вы — его друг еще с партизанских времен. Присмотрите за Франеком там, на фронте. Ведь он — горячая голова…

Вспомнив ее слова, я смутился и еще раз мельком взглянул на своего командира.

— Франек, — сказал вдруг я, теребя ремешок бинокля, — если перейдем в наступление, не забывай, что ты командуешь ротой, и не лезь впереди всех.

— Что это вдруг пришло тебе в голову? — фыркнул он себе под нос.

— Не сердись, но, видишь ли, ты частенько любишь палить из «максима» или охотиться на фрицев с автоматом. Никак не можешь еще избавиться от партизанских методов, любишь делать все сам. А здесь фронт, у тебя рота, и ты отвечаешь за многих людей.

— Тоже мне, яйца курицу учат. Значит, если я — командир роты, то мне самому и стрелять нельзя?

— Можно, можно, только помни: для подобного рода штучек у тебя есть прежде всего я.

— Хорошо, хорошо… Смотри-ка, собственной грудью готов закрыть меня, герой! Знаю. Это жена тебе всяких глупостей в Варшаве наговорила. — Он искоса взглянул на меня и дружески улыбнулся.

В это время подошли командир батальона и советский капитан. Комбат выслушал рапорт о численном составе роты и внимательным взглядом окинул построившиеся подразделения. Советский капитан рассказал нам о принципах взаимодействия танков с пехотой, о современной тактике гитлеровских танковых соединений. Мы слушали его с должным уважением. Но он явно чего-то не договаривал. Все знали, что будет наступление, но когда? Над этим вопросом каждый ломал себе голову. Когда капитан закончил, появился поручник-сапер, который начал разъяснять нам порядок переправы на понтонах. Я сразу узнал его. Это был командир одной из отдельных саперных рот нашей армии. Я видел его до этого в лесу, где он организовал из подручных средств настоящую фабрику по изготовлению лодок и плотов. Саперы рубили деревья, распиливали бревна на доски, стучали с утра до вечера. Располагавшиеся поблизости подразделения проклинали их на чем свет стоит. Только какой-нибудь стрелковый взвод выкопает себе землянки или оборудует блиндажи, замаскирует их дерном и ветками, а то и посеет даже травку в раскопанную землю, как вдруг появляются саперы, вырубают растущие рядом сосны, расставляют свои «козлы», сорят везде белыми стружками, и вся маскировка расположения пехоты летит ко всем чертям. А на эти стружки, как ночные бабочки на свет, слетались «мессершмитты». Вынырнут неожиданно из какого-нибудь облачка и со страшным воем пикируют вниз. Прошитые пулями стружки разлетаются во все стороны. Саперы с криком удирают в близлежащий лес, а пехотинцы, бросив свои пожитки, хватают противотанковые ружья и ручные пулеметы — все, что оказывается под рукой, — и, крича еще громче, отражают воздушный налет противника. После налета пехотинцы заставляют саперов убирать территорию от мусора. Вечером, когда начинала свой «концерт» первая линия обороны, между пехотой и саперами наступало примирение. Поручник садился тогда с гармошкой в руках на какой-нибудь пенек и наигрывал грустные сибирские мелодии или задорные краковяки. Возвращаясь однажды вечером из расположения батальона, я увидел его в окружении пехотинцев, которые выделывали под несложную музыку какие-то выкрутасы.

Помню, один из офицеров назвал поручника Людвиком. И вот этот Людвик стоял сейчас перед построившимся батальоном и рассказывал о порядке предстоящей переправы через Нейсе.

— Вот видишь, — прошептал с удовлетворением Дросик. — Что я говорил? Последние напутствия. Если ничего не произойдет, ночью двинемся…

Его слова вскоре подтвердились. Час спустя мы получили приказ о наступлении. В соответствии с установкой командования мой первый взвод был выделен из состава роты в отдельный разведывательный дозор и усилен пулеметным отделением под командованием Жарчиньского, отделениями противотанковых ружей и гранатометов и отделением саперов с миноискателем. Я ознакомил ребят с поставленной перед нами задачей — форсировать на рассвете реку и прорвать гитлеровскую оборону. Бойцы внимательно выслушали меня, то и дело поглядывая на мощные туши бронемашин, которые должны были поддерживать нас в ходе наступления, и начали спокойно приводить в порядок оружие и снаряжение.

В сумерках ко мне пришел поручник Ришард Шудравский — заместитель командира нашего батальона. Он был невысокого роста, худощавый, с детским выражением лица. Для меня это явилось некоторой неожиданностью, а он как ни в чем не бывало угостил меня сигаретой и завел разговор об актуальных делах батальона. Надо сказать, что после женитьбы поручника Тымицкого Ришард всячески избегал меня. Дело в том, что от имени офицеров батальона он одолжил тогда у меня девятьсот злотых на свадебный букет цветов для начальника. Девятьсот злотых — это среднее месячное жалованье младших офицеров. Практически его хватало только на пару обедов в ресторане или на несколько пачек сигарет, поэтому уже через несколько дней после получения денежного содержания ни у кого из офицеров в кармане не было ни гроша. И я стал жертвой, поскольку перед самым отправлением на фронт предусмотрительно продал доставшиеся мне от отца часы. Итак, я одолжил Шудравскому деньги, считая, что с начальством надо жить в согласии. Офицеры обещали в ближайшую же зарплату сложиться и вернуть мне его долг, однако, получив жалованье, никто из них, разумеется, об этом даже и не подумал. С тех пор я имел все основания обижаться на Ришарда. Однако он смотрел на меня невинным взглядом, пуская колечки дыма из сигареты, и дружески болтал о предстоящем форсировании Нейсе. В бою под Ленино он узнал, что такое наступление в сочетании с форсированием реки. Я тоже немного разбирался в этом. До начала наступления оставалось несколько часов… Девятьсот злотых! Боже мой, как только я мог думать тогда о таких глупостях?..

Поздним вечером мы заняли исходный рубеж. Тесными траншеями второй линии обороны пробирались влево. Толчея невообразимая! Окопы были забиты солдатами. Двое с трудом могли разминуться в узком проходе. В довершение всего каждый из нас был навьючен сверху донизу всевозможным снаряжением. Автоматные диски, полевая сумка, пистолет, ракетницы, бинокль, противогаз и, наконец, автомат в руке и гранаты в кармане. Все это давило своей тяжестью и, самое неприятное, сковывало движения. Рядовым было еще хуже, ибо, помимо оружия, им приходилось таскать с собой вещмешки, нагруженные запасными боеприпасами и противотанковыми гранатами. Некоторые бойцы ворчали: мол, боеприпасы нам всегда подбросят. Однако я придерживался другого мнения. Я знал, что, прорвав немецкую оборону, взвод, являясь отдельным разведывательным дозором, будет стремиться самостоятельно продвинуться как можно дальше. А что нас там ожидает, трудно сказать. В такой ситуации боеприпасы — это жизнь.

Немцы уже заметили движение на наших позициях. Тяжелые мины оглушительно рвались вблизи наших окопов. Пришлось поторопить бойцов. Наконец мы достигли леса и по временному мосточку, перекинутому через заливчик, перебежали на полуостров, с которого нам предстояло идти в атаку. За мостом при свете ракет я увидел Людвика. Его саперы волокли из лесу длинные узкие лодки. Укрываясь за деревьями и кустами, они тащили их к берегу реки. На этих лодках нам предстояло форсировать Нейсе. А тем временем по неглубокому ходу сообщения мы пробрались на опушку редкого лесочка к передовым окопам, вырытым для нас. Мне достался неглубокий, тесный, не обшитый досками окоп, который стал еще мельче от взрывов гранат, обрушивших его стенки. Видимо, саперы работали здесь в спешке, под огнем. Я наметил секторы для своих отделений и поддерживавших нас подразделений. Владек Жарчиньский сразу же взялся углублять пулеметные гнезда. Автоматчикам этого не требовалось. Ребята улеглись на дне траншеи, оставив место для саперов, которые вскоре, уставшие и исцарапанные, спрыгнули в окоп. Остальные взводы разместились в глубине лесочка. Здесь сосредоточилось, по-видимому, очень много людей и техники, поскольку весь полуостров будто пришел в движение. Несмотря на приказ соблюдать тишину, слышались обрывки команд и позвякивание снаряжения. К счастью, наши минометы открыли огонь по первой линии обороны противника, приглушив тем самым проводившееся под носом у немцев сосредоточение войск.

Я выбрал себе наблюдательный пункт и с интересом рассматривал противолежащую местность. Окопы находились на краю леса. Перед нами — несколько десятков метров пологого открытого берега и вода. Нейсе в этом месте казалась узкой, но течение здесь, видимо, было более сильным, поскольку река пенилась, бурлила и с шумом неслась по прибрежным камням. Огонь минометов стих. Только на той стороне вспыхивали ракеты, бледные на фоне яркой луны. Я отчетливо видел очертания немецких окопов и облегченно вздохнул, не обнаружив бетонных бункеров. Вскоре откуда-то из глубины полуострова появился Дросик. Он расспросил о чем-то бойцов, а через минуту спустился ко мне в окоп и без лишних слов начал еще раз излагать порядок форсирования реки:

— Итак, на рассвете начнется артподготовка. Как только огонь прекратится, бегите к берегу. Там вас уже будут ждать саперы с лодками. Помни, ты идешь в авангарде первого эшелона…

— Ну что ж, немалая честь, — усмехнулся я. — А если немцы разобьют лодки, что делать?

— Переправитесь, держась за трос. Доставить вас на тот берег — это дело саперов. За это отвечает поручник, который выступал сегодня перед нами. Он должен быть где-то здесь.

— Да вон сидит и о чем-то размышляет.

— Пусть себе размышляет! — Дросик поднялся и показал рукой в сторону противника. — Отсюда до реки каких-нибудь сорок метров, видишь? Будь осторожен, потому что местность здесь открытая, песочек, черт побери, как на пляже. Ты должен одним махом проскочить это пространство, а когда окажешься на том берегу, сразу же залезай в их окопы. Не успеешь — пропал!

— Хорошо, только сразу же двинь вслед за нами остальные взводы. Мы побежим дальше, а они пусть очищают захваченные позиции от немцев, чтобы те не ударили нам в спину.

— Ясно. Следи, чтобы они не отрезали вас, ну и не меняй направления атаки. У них окопы — это настоящий лабиринт.

— Не бойся, не пропаду. Да, скажи мне, что там слева, за этими кустами? — кивнул я в сторону перелеска возле реки.

— Там?.. — Дросик высунулся из окопа, всматриваясь в озаряемые редкими ракетами, прозрачные от лунного света ночные сумерки. — Небольшая лужайка, а скорее болото. Никем не занятый участок.

— Это хорошо. Если мне поставят здесь заградительный огонь, я переправлюсь под прикрытием этих кустов.

— Это уж твое дело и дело саперов. Договорись с ними. У тебя есть еще ко мне вопросы? Нет? Ну, тогда держись, старик! — протянул он мне на прощание руку. — Ребята могут еще немного поспать.

— Пока!

Только ушел Дросик, как я увидел, что ко мне направляется, перешагивая спящих в окопе солдат, Людвик. Он был чем-то взволнован.

— У тебя найдется огонек? — спросил он, неожиданно обращаясь ко мне на «ты».

Я молча подал ему спички. Он присел, накрыл голову плащ-палаткой и закурил, пробормотав себе что-то под нос.

— Что ты там ворчишь? — спросил я непринужденным тоном. Хотя Людвик был старше меня по званию, он воспринял это как нормальное явление и уже членораздельно ответил:

— Я все думаю о лодках. Как бы эти сволочи не нащупали их и не накрыли. Тогда придется переправляться на животах.

— А где ты их спрятал? Твои саперы подтащили их, наверное, к самой Шпрее.

— Не смейся!.. Это отличные ребята. А лодки — вон там! — Людвик встал и показал рукой на перелесок возле болотистой лужайки.

Я посмотрел в том же направлении, но ничего подозрительного в кустах не заметил.

— Хорошо замаскировали. Сам черт не догадается. А где ты собираешься спустить на воду эти лохани?

— Вон там. — Людвик показал прямо перед собой. — Берег здесь твердый, да и подходы хорошие…

— Для тебя хорошие, а для меня, пожалуй, не очень. Здесь мы у немцев как на ладони.

— Нас прикроет дымовая завеса. Должны успеть, пока немцы не опомнятся и не обнаружат нас.

— А если не успеем? Может, стоит подумать на всякий случай о другом месте? — показал я на перелесок.

— Там, где спрятаны лодки? Хм… Подступы здесь как будто бы лучше, да и течение слабее, но на берегу болото, можно утонуть, прежде чем доберешься до реки… Впрочем, посмотрим, как будут развиваться события.

Он умолк, уселся и, казалось, задремал. Только вспыхивающий время от времени огонек зажатой в руке сигареты говорил о том, что он не спит.

Связной выкопал небольшую нишу. Я уселся в нее, натянул на голову капюшон плащ-палатки и, прикрыв затвор автомата, чтобы в него не попал песок, попытался вздремнуть. Однако уснуть никак не смог. Ночь стояла тихая, не очень холодная. Но сон не приходил… Нервы были напряжены до предела, тревожное ожидание будоражило мысли. До чего же неприятна ночь перед боем! Вроде бы все вокруг спокойно, тишина и нет особых причин для волнений, поскольку до утра еще долго. Однако мысли о предстоящем бое уже сейчас заглушают все остальные… Неужели все ночи перед боем такие же тихие, лунные, с таким закатом? О таких ночах писали Сенкевич и Струг. Такой она была, говорят, накануне битвы под Ленино, и такой, черт побери, будто ее перенесли из какого-то военного рассказа, она стоит теперь.

Солдаты тоже не спали и разговаривали приглушенными голосами. Они вспоминали мирную жизнь, женитьбу. Смеялись нервным, коротким смехом. О наступлении никто не говорил ни слова. Высунувшийся из окопа наблюдатель взвода то и дело поворачивал к ним голову и шикал, будто шепот товарищей мешал ему следить за возможными передвижениями противника.

Время тянулось мучительно долго. Начало холодать. Бойцы постепенно умолкли, задремали. Кто-то из саперов громко храпел. Людвик продолжал дымить сигаретой. Я сосчитал до ста, пытаясь уснуть.

Первый залп разорвал тишину, подобно грохоту надвигающейся бури. Я сразу же очнулся и машинально взглянул на часы. Голубые стрелки показывали шесть пятнадцать. Началось. Туман окутывал окопы. От утреннего холода и от мысли, что уже «началось», у меня по спине забегали мурашки. Залпы гремели все чаще, сливаясь в один протяжный грохот. Снаряды выли и стонали. Казалось, будто не меньше десятка трамваев затормозили одновременно.

Солдаты проснулись, подталкивая друг друга.

— Началось! Артиллерия заговорила! — пробежал шепот по оживившейся траншее. Бойцы свертывали плащ-палатки, улыбались друг другу нервной кривой усмешкой, обменивались какими-то репликами. Немецкие позиции потонули в дыму и огне. Темные столбы земли взметались ввысь. Серая тяжелая гарь сгоревшего тола потянулась на нашу сторону. Стало трудно дышать. Многие закашлялись. У некоторых началась рвота. Кое-кто вытащил противогазы, но, взглянув на остальных, засунул их обратно в сумку.

Орудия били не умолкая. От непрерывного грохота раскалывалась голова. Спустя час я увидел, что разрывы снарядов на неприятельском берегу переместились в тыл, и подал условный сигнал Жарчиньскому. Тот жестами показывал своим пулеметчикам цели. «Максимы» тотчас же открыли огонь. Потрепанные нашей артиллерией передовые немецкие позиции неожиданно ответили сильным пулеметным и минометным огнем. Мины одна за другой падали в лесочек позади нас. И вдруг пронзительный скрежет разрезал воздух. Ракетные снаряды вырвали неподалеку от нас деревья. Между разрывами, будто выброшенный взрывной волной, неожиданно появился командир семидесятишестимиллиметровых полковых пушек. Он был без шинели, с биноклем в руке. Оборачиваясь, он кричал что-то, показывая рукой на наш окоп. Сквозь черные клубы пыли, огибая деревья и воронки от снарядов, быстро катили орудия запыхавшиеся, все в грязи артиллеристы. Они перетаскивали их на руках через траншею и устанавливали на бруствере. Подносчики с пылающими от волнения лицами тут же подбегали с ящиками снарядов. Общий грохот заглушал слова команды. Слышался лишь крик поручника:

— За Варшаву! Огонь!

Стволы орудий рывком откатывались назад, сошники рыли землю.

— Огонь! Огонь! — раз за разом взмахнул рукой командир батареи. Пулеметы противника умолкли. Ветер медленно рассеивал дым. Становилось светлее. Немцы теперь заметили наши орудия, стоявшие на бруствере траншеи. Трассирующие пули сбоку указали минометам цель. Мины, нащупывая батарею, шлепались в перелеске на болотистой лужайке, срывали с саперного снаряжения зеленую листву маскировки. В иссеченных осколками кустах белели лодки. После каждого взрыва Людвик нервно сжимал челюсти. Он стоял, высунувшись из окопа, с неизменной сигаретой во рту.

Орудия на бруствере непрерывно звонко грохотали. Перепрыгивая через головы находившихся в траншее автоматчиков, взад и вперед сновали подносчики снарядов. Один из них, молодой паренек, только выбежал из-за деревьев, словно дрова, неся на согнутых руках снаряды, как его поразил какой-то осколок. Паренек упал вниз лицом, широко раскинув руки, будто пытаясь собрать рассыпавшиеся блестящие «поленья».

Снаряды один за другим обрушивались на фланг траншеи. Свистели осколки, чад сгоревшего тола щекотал ноздри. В окопе закричал какой-то раненый. К нему побежал ротный санитар Липка. Обернувшись, я увидел широко раскрытые глаза Скверчиньского. Побяжин, пощипывая усы, махнул мне рукой: мол, все в порядке. Снова донесся пронзительный скрежет и свист. От непрерывного грохота раскалывалась голова. Неожиданно взрывной волной меня бросило к противоположной стене окопа. На минуту у меня перехватило дыхание. Оттолкнувшись руками, одним махом возвращаюсь на прежнее место. Людвик, стряхнув с головы песок, прокричал что-то, указывая на бруствер. Я бросил взгляде сторону батареи. Там тишина. Артиллеристы лежали в самых разных позах. Один из них стоял на коленях, опершись рукой на раскрытый замок. Находившиеся на бруствере орудия отчетливо вырисовывались на фоне сверкающего зарницами неба. Молчаливые, черные и страшные, а вокруг — тела погибших артиллеристов. Дым окутал окопы, откуда доносились стоны раненых. Пулеметы натруженно хрипели и выплевывали из глушителей языки пламени. Снова донесся рев и вой немецких ракетных минометов. Воздух наполнился скрежетом, в траншее хлопали взрывы. Разместившиеся поблизости от меня пулеметы неожиданно умолкли. Перепрыгивая через раненых и убитых, я побежал туда. За первым же изгибом траншеи увидел бледного как полотно Масловского. Он опирался о стенку окопа и что-то с усилием шептал.

— Сержант, что с вами?

— Ранен, поручник… в грудь, осколком… Ой, задыхаюсь, черт возьми, помогите… — И он попытался снять вещмешок.

— Санитар! Санитар! — крикнул я, расстегивая ему шинель. Тотчас же появился Липка. Руки его до самых локтей были перепачканы кровью.

— Воцянец убит… Шестеро ранены, но все время поступают новые. Немцы нащупали наши пулеметы! — выпалил он одним духом и, обрезав ножом лямки у вещмешка Масловского, распахнул ему шинель на груди.

Я побежал дальше. Когда влетел в окоп Зайковского, то сразу увидел подносчика с размозженной головой. Поджав колени к подбородку, он будто спал, опершись локтем на сумку с запасными дисками. Зайковский лежал на разрушенном бруствере окопа. Одно плечо у него было раздроблено, а грудь разорвана осколками. Зубами и здоровой рукой он пытался вставить новый диск в пулемет. Я схватил его за пояс.

— Зайковский! Ты ранен! Отправляйся на перевязочный пункт.

Зайковский бросил на меня взгляд обезумевшего от боли человека. Кровь струилась у него изо рта и капала на затвор. Он с трудом пробормотал:

— Идут… Сдохну, но не пропущу!

Я взглянул на тот берег. Темные фигурки немцев вылезали из окопов и бежали куда-то в сторону. Я остолбенел. Контратака? Нет, они покидали разрушенные траншеи. Очередь, выпущенная Зайковским, привела меня в чувство. Справа в двух шагах от меня стоял, уткнувшись стволом в песок бруствера, «максим». Я подбежал к нему, но услышал чей-то стон. Когда наклонился, увидел Жарчиньского. Оглушенный, с отсутствующим выражением лица, он тряс головой и что-то бессвязно кричал. Возле пулемета лежали мертвые бойцы. Сбоку стрекотали автоматы, доносились громкие команды Побяжина и Середы. Их отделения непрерывно стреляли через реку. На том берегу все больше появлялось бегущих в панике фигурок. Я быстро оттащил труп наводчика и, схватившись за ручки «максима», проверил, вставлена ли лента, а затем навел ствол на разбитую нашей артиллерией линию обороны гитлеровцев. Отброшенная взрывом земля закрыла цель. Я водил из стороны в сторону ствол пулемета.

— Пан поручник, подождите! — прошептал связной и выскочил на бруствер.

— Вернись, идиот! Подстрелят! — крикнул я.

— Сейчас, сейчас, только отгребу… — Он отбросил саперной лопаткой землю от ствола и спрыгнул в окоп. Целясь, я задел локтем лицо мертвого наводчика и почувствовал липкую, еще не застывшую кровь на ручках пулемета. А там, в ста метрах, были те, кто убил его… Убегают, уходят от нас безнаказанно!.. В этот момент я вдруг понял Зайковского. Меня охватила какая-то дикая жажда мести. Я ловил на мушку прыгающие фигурки и нажимал на гашетку. «Максим» строчил ровно, реагируя на малейшее движение руки, и плотной лентой пуль накрывал цель.

— Вот это да! Валятся как подкошенные! Еще, пан поручник, еще! — подбадривал меня связной и подпрыгивал от радости.

Я стиснул зубы. Пулемет в моих руках дрожал как живое, разумное существо. Бил быстро, ровно, даже весело.

Артиллерийская канонада продолжалась изнурительно долго. Четыреста двадцать орудий без устали грохотали на двухкилометровой полосе нашей дивизии. Взрывы на той стороне вновь переместились немного в тыл противника.

— Приготовиться! Спускаю лодки! — крикнул мне Людвик, высунувшись из окопа и подняв вверх руку. — Саперы! К лодкам… бегом марш!..

И сразу несколько десятков бойцов побежали, пригнувшись, к спрятанным в перелеске на болотистой лужайке лодкам, моментально сбросили маскировку, взвалили их на плечи и устремились к реке. Берег маячил в лавине разрывов. Людвик, обогнав бойцов, крикнул, махнув пистолетом в руке:

— Вперед! Вперед!

Саперы, ускорив бег, исчезли в огне… Мы видели, как взлетели во все стороны обломки лодок и на их бортах повисли изуродованные тела бойцов. Кровь, как смола, стекала по кускам светлого дерева. Оставшиеся в живых саперы уткнулись в землю, спасаясь от смертоносного града осколков. Только Людвик в распахнутой шинели и с непокрытой головой продолжал бежать среди взрывов. Вот он схватил за плечо капрала, припавшего в воронке от снаряда к прикрывавшему переправу пулемету, и что-то крикнул ему в ухо. Тот потащил пулемет вперед. В это время ему в помощь подполз второй сапер. Третий боец мчался вдоль берега с мотком стального троса в руке. Вот поднялись еще несколько бойцов и под прикрытием перелеска побежали к берегу.

Наша артиллерия неожиданно смолкла. От наступившей тишины зазвенело в ушах. Потом послышалось тарахтение пулеметов. Немецкие снаряды вновь один за другим начали рыть землю перед нами.

Сзади донесся раздраженный голос Дросика:

— Вальдемар, вперед! Вперед!.. Не давай им опомниться!

Бойцы с нервно напряженными и бледными лицами смотрели на меня, ожидая приказа. А впереди гудел огневой заслон из цепи взрывов, загораживая от нас реку и весь мир. Но мы должны, обязаны были форсировать Нейсе! Где? Вон там, под прикрытием кустарника на болотистой лужайке…

— Внимание! — Я поднял вверх автомат. — Первое отделение — направляющее! Побяжин! В те кусты и оттуда на берег! Отделения, перебежками марш!

В нескольких шагах от берега нас прижал к земле огонь минометов и пулеметов. Мы залегли на краю болотца. Мины падали сверху как град, обдавая нас грязью. Мы сгребали ее руками перед собой, пряча головы за эти смехотворные укрытия, переползали в свежие, еще дышавшие огнем воронки от снарядов, которые быстро наполнялись водой. Сквозь грохот взрывов и свист осколков прорвался душераздирающий стон:

— Братцы, спасите!.. Братцы!..

На лужайке между нами и рекой лежал молоденький сапер. Шинель была порвана, брюки стали бордовыми от крови, култышки ног вывернуты…

— Братцы!.. О боже мой, братцы… Спасите… — протягивал он к нам свои мертвенно-бледные, выпачканные в грязи руки. Кто-то из ребят вскочил, побежал к нему, но вдруг споткнулся, упал и застыл неподвижно…

— Подожди, потерпи еще немного, сынок. Скоро тебя заберут санитары! — крикнул я ему.

Мы громко клянем фашистов, стараясь не смотреть на умирающего сапера. Скверчиньский вслух молился.

Сзади неожиданно близко и отчетливо раздался крик Дросика:

— Вальдемар! Ты почему залег, черт тебя побери? Проскочи через заградительный огонь и форсируй вплавь! Вперед! Вперед! Иначе получишь пулю в лоб! — отчаянно умолял он.

Я обернулся… Дросика не увидел, но в кустах позади нас едва различил распластавшиеся на земле фигурки притаившихся бойцов роты. Значит, Дросик успел уже подтянуть остальные взводы… Если через десять-пятнадцать минут мы не сумеем форсировать реку и подавить ближайшие пулеметы и минометы, то немцы всех нас перебьют.

«Форсируй вплавь!» Автоматчики, возможно, и сумеют, но поддерживающие нас подразделения со своим тяжелым снаряжением вряд ли… Не очень-то веселая перспектива для моих ребят! Здесь их всех до одного перебьют, там унесет течение, могут утонуть. Не закрою же я их собой от этих чертовых снарядов, не перенесу же через реку на руках! Перед нами — Нейсе. Быстрая, бурлящая от взрывов, неприступная… Но что это? Я увидел, как в брызгах воды мелькнуло несколько конфедераток. Чьи-то руки дергали поблескивавший стальной трос. Это Людвик с саперами строили временную переправу. Я увидел и капрала с пулеметом. И тут огромный фонтан воды заслонил их от меня. Мелькнул подбитый гвоздями сапог, течение понесло с собой сапера. Вдруг где-то совсем рядом со мной раздался короткий свист и сильный грохот. Что-то ударило меня в спину чуть выше ремня. На минуту я оцепенел… Осколок, черт возьми! Почувствовал, как рубашка пропитывается кровью. Стряхнул с себя грязь и услышал голос связного:

— В полевую сумку попал… Вон какая дыра, бумаги порвало.

Протяжный крик заглушает его слова:

— Ноги оторвало!.. О боже мой, мои ноги… — Это выл Скверчиньский. Он приподнялся на локтях, открыл рот и смотрел обезумевшими от страха и боли глазами. При этом то и дело дергал «оторванными» ногами.

— Передай пулемет командиру отделения и ползи на перевязочный пункт! — громко крикнул я ему.

Скверчиньский сбросил с себя сумки с дисками, вскочил и побежал наискось по простреливаемой пулями лужайке. Где-то неподалеку от него разорвался снаряд, но Скверчиньский поднялся и помчался дальше, к траншее.

Стоявший возле прибрежной ольхи сапер махнул нетерпеливо рукой. На той стороне, прямо из воды, загрохотал пулемет капрала. Людвик забил сваю и закрепил трос.

— Внимание! — крикнул он вдоль цепи. — Пулеметы, огонь! Первое отделение, начинай форсирование!

Побяжин мгновенно поднял своих бойцов. Они побежали перебежками. Падали, залегали. Перед ними вздымались фонтаны грязи, стена огня… Грохот… Свист… Истинный ад! Бойцы прижимались к земле, пряча головы за кочками травы…

— Второе отделение… вперед! — крикнул я.

Капрал Середа схватил ручной пулемет Скверчиньского и щелкнул затвором.

— Второе отделение, вперед!

Ребята неуверенно подползли к нему, по нескольку человек втиснулись в одну воронку. Боялись подняться. Связной дрожал, прижавшись к моим ногам. Бойцы из первого отделения пятились назад как раки. Побяжин прохрипел у меня над ухом:

— Перебьют всех, папаша! Не пройдем!..

От жалобного стона умирающего сапера таяла солдатская отвага:

— Братцы… пристрелите меня… О боже мой!.. Братцы, пристрелите!..

Лица моих бойцов позеленели. Полные отчаяния, умоляющие глаза смотрели на меня будто с упреком: «Так делай же что-нибудь, спасай нас!..»

О боже мой! Полжизни не жалко, лишь бы не быть сейчас командиром. Но ведь ребята сами не пойдут вперед. Они сбились в небольшие кучки, словно искали себе товарищей по смерти. Некоторые жались ко мне, а связной даже засунул голову под мою плащ-палатку. Я вспомнил партизанскую поговорку: «Эх, раз родыла маты, раз треба помираты…» И вдруг сбросил с плеч плащ-палатку, вскочил и не узнал собственного голоса:

— За мной, ребята!

— За мной!.. За мной!.. — как эхо, раздались крики командиров отделений, потонув в грохоте гранат.

Я бежал, перепрыгивая воронки, по кочкам, проваливаясь в болото, и наугад стрелял в дымовую завесу на противоположном берегу. Услышал голос Жарчиньского, подававшего какие-то команды, тарахтение его «максимов» и грохот поддерживавших нас минометов. До берега оставалось рукой подать. Сапер, прижавшийся к земле под ольхой, кричал что-то, показывая на трос… Я наконец обернулся. Молодцы, ребята! Поднялись! Мы надвигались на врага как ураган, изрыгая огонь автоматов. Позади меня бежали Середа с ручным пулеметом и связной с гранатой. Вот мы в воде. Хватаем руками трос. Сильное течение валит с ног, обвивает вокруг тела шинель. Холодная вода, вся в пузырьках от пуль, доходит до самых плеч. Тяжелая, ледяная волна накрыла меня с головой. Вода проникла за воротник. Ребята передвигались гуськом. Только головы и руки торчали над тросом…

— Быстрее, быстрее! — помахал я им автоматом. Немецкий берег, едва видный в дымовой завесе, то и дело озарялся взрывами. Это расположенные на склоне высоты танки вели огонь прямой наводкой, поддерживая пехоту. Осталось двадцать метров, десять… Сзади кто-то вскрикнул. Дрогнул трос. Еще раз. Снова послышался чей-то стон. Потом бульканье… Раненых уносило течением. «Быстрее, быстрее!..» Под ногами скользили камни. Плывущие трупы тех, кто форсировал реку выше, будто хватают тебя за ноги. Тина тоже мешает двигаться, тащит назад…

На берегу наполовину в воде лежал Людвик и тяжестью своего тела придавливал сваю с закрепленным тросом. В окровавленной, вытянутой вперед руке он держал пистолет. Рядом на пустых пулеметных лентах лежал капрал. Лицо его было перекошено в смертельной гримасе. Возле него валялся пулемет. Его раскаленный кожух еще дымился.

Тяжело дыша и выплевывая изо рта воду, бойцы вылезали на берег и прятались за малейшим укрытием. Я взглядом пересчитал их… Боже мой, как мало!

— В цепь! Гранаты к бою! Вперед! Вперед! — Мы побежали широким шагом. С шинелей стекала вода. Они давили на плечи, будто свинцовые, сковывая движения. Колючая проволока цеплялась за полы, путалась в ногах, в глазах мелькал огонь пулеметов.

— Гранатами их, ребята! Вперед! На штурм!

Грохот взрывов заглушил трескотню пулеметов. Протяжное «ура!» глухо отдалось в ушах. Беспрерывно стучали автоматы. С криком, не слыша собственных голосов, мы ворвались в немецкие окопы.

Повсюду валялись изуродованные трупы гитлеровцев. Спрятавшиеся в нишах раненые неуклюже поднимали руки, умоляя взглядом пощадить их. Нам преградили дорогу «козлы» из колючей проволоки. Мы подняли их стволами автоматов и выбросили наверх. Расчистили себе путь гранатами и сразу же кинулись в дым, стараясь добежать до следующего изгиба траншеи. Куда ни взглянешь — всюду сильно разветвленные и уходящие далеко в глубину траншеи высотой в человеческий рост. Пулеметные гнезда с внутренней обшивкой из ивняка были оборудованы как бонбоньерки — блиндажи. Некоторые лишь слегка пострадали от огня нашей артиллерии. А где же остальные фрицы? Ага, убежали от нас лабиринтом траншей, заваливая проходы «козлами», прячась в окопах, как крысы.

— Выкуривайте их гранатами, ребята!.. И вперед, вперед! Побяжин, возьми влево. Направление — на деревню! — крикнул я.

Несколько бойцов попытались выбраться на поверхность, но тут же спрыгнули назад в окопы. Немецкие пулеметы вели огонь с флангов и фронта.

— Не вылезать, убьют! — предостерег Брачковский и бросился в боковой коридор, откуда доносились выстрелы, крики и возня. Впереди тоже послышались взрывы гранат и грохот автоматов, возбужденные голоса. Это наши ребята доколачивали фрицев…

— Ну и драпают же, сукины дети! Все бросают… Сколько оставили консервов, сигарет, даже одеяла… Пан поручник, там ребята нашли радиоприемник! — крикнул бегущий следом за мной связной и нырнул в какую-то землянку.

— Не разбредаться, черт побери! Вперед, вперед!

Однако в лабиринте извилистых траншей, в окопах, блиндажах и землянках наш взвод распылился. Справа послышалось мощное «ура!». Это соседние подразделения перешли в атаку на своих участках. Я осторожно выглянул наружу. Прямо перед нами уже виднелась деревня, а правее поблескивали на утреннем солнце крыши и колокольни костелов Ротенбурга. Сзади нас, за рекой, бежали цепью пехотинцы. Они тащили за собой плоты для переправы. Лошади с развевающимися гривами волокли бревна к строящемуся мосту. А по реке уже плыли лодки. На берегу, уткнувшись носом в воду, торчал танк. Другие машины направлялись к переправе.

«Скорее бы захватить эту деревню, там и отдохнем, — подумал я. — Надо поторопить ребят… Но где же они, черт побери?..» Отовсюду доносились крики, взрывы ручных гранат. С изготовленным к бою автоматом я продвигался дальше. В обе стороны убегали ходы сообщения. «Здесь, наверное, наши ребята уже прошли. Тогда почему этот «козел» из колючей проволоки преграждает дорогу?» — подумал я, и мною овладело тревожное одиночество.

Одному его не выбросить. Придется перепрыгивать. Закидывая автомат на спину, я вскрикнул от боли. Осколок мины, который попал в меня перед форсированием реки, немилосердно колол. Я ухватился руками за край окопа, подтянулся и спрыгнул. Полы шинели остались на витках колючей проволоки. Чертыхаясь, я начал отцеплять их. Рядом был узкий проход, но я не обратил на него внимания. Вдруг из глубины прохода грохнула автоматная очередь и кто-то крикнул: «Hände hoch»[48]. Я повернулся, подтянув к себе автомат, и лицом к лицу столкнулся с гитлеровцем. Растопыренные, словно когти, пальцы схватили меня за горло. Я рванулся, хотел было отскочить назад, но «козел» из колючей проволоки больно уколол меня в спину. Траншея была узкой. Немец придавил меня всем телом, стараясь задушить, но я успел оттянуть назад подбородок. У меня за поясом торчал пистолет без кобуры. Я нащупал его рукой, однако пряжка ремня гитлеровца уперлась в мою руку, мешая высвободить ее. Гитлеровец был выше меня ростом на целую голову и сильный, как медведь. Мы боролись несколько долгих, будто вечность, минут. Перед глазами у меня замелькали черные петлицы и серебряные молнии на воротнике моего противника. Я еще раз судорожно рванулся и почувствовал, как туман застилает мне глаза. Вдруг объятия эсэсовца стали вялыми, а сам он повис на мне. В глазах у меня посветлело. Я оттолкнул его руками. Он упал на колени и безжизненно стукнулся головой о стенку окопа.

— Батюшки, пан поручник! Ребята, ко мне! Поручник ранен…

Эдек, мой связной, стоял напротив меня с окровавленным ножом в руке, разинув рот от испуга.

Дергающиеся в конвульсиях руки эсэсовца хватали меня за ноги. Меня передернуло от отвращения. Я отпрянул назад, выхватил из-за пояса пистолет и, не глядя, нажал на спусковой крючок.

— Пан поручник, жаль патронов. Он уже готов, — проговорил Брачковский. Он появился сразу же за связным. Позади него виднелись конфедератки нескольких автоматчиков.

— Откуда он здесь взялся? — показал я на труп эсэсовца.

— Так вы же свернули в боковой проход! — шумно радуясь, сказал возбужденный связной. — А я заглянул в землянку, а оттуда через другой вход пробрался к окопу. Гляжу, а в нем сидят двое эсэсовцев и строчат из пулемета по реке. Дал по ним очередь. Один упал, а другой — бежать. Кричу ему вдогонку: «Hände hoch», но он, сукин сын, успел удрать. Крадусь потихоньку следом за ним и вдруг вижу: стоит спиной ко мне и душит кого-то из наших. Чтобы не ранить своего, пырнул его финкой в ребра… — Взглянув на меня, он вдруг крикнул: — Ребята, у кого есть вода?

— Ничего, ничего, придушил меня слегка, мерзавец. Видно, успел наловчиться… — прошептал я, с трудом глотая слюну, и прислонился к стенке окопа. — Чеслав, собери взвод… Скомандуй, чтобы выходили наружу. Пора наступать на деревню.

Со стороны реки донеслось мощное «ура!». Захлопали выстрелы. Эдек был уже на бруствере.

— Пан поручник, посмотрите! — Он сорвал с головы фуражку. Я с трудом поднялся и выглянул из окопа. Позади нас, на берегу Нейсе, десятки солдатских рук устанавливали высокую мачту с бело-красным флагом. Первый после многих веков пограничный столб на берегу Нейсе! Мы подняли вверх автоматы и залпами приветствовали возвращение Нижней Силезии в лоно матери-родины.

Перевели с польского В. Анисимов, В. Глазов, П. Костиков.