Ведьмы.Ру. 3

Глава 18 Про подарки и отдарки

Когда — то у нее была лучшая подруга — Элиз, но потом из-за неожиданной ссоры они больше не общались, и в итоге ее подруга исчезла. Многие считали, что по невнимательности Элиз наткнулась на медведя или волка в лесу, и лишь из-за этого не вернулась в город.

О том, как тяжело приходится невнимательным девочкам.

— Ты, Ялинка, не крути хвостом… выбирай вон. Или гони, коль негожие, другие придут, — Леший топнул ногой, да только дочь его лишь усмехнулась и косу за спину отбросила.

— Тяжко, батюшка, — сказала она, — тут выбирать. Сам знаешь, мёртвое солнце глаза застит. А самой мне на ту сторону ходу нет, не пустит вода, как и тебя ко мне. Разве что кто сумеет за ворота вынести…

Она переводила взгляд с Шикушина на Земелю.

И обратно.

— Вот кто сумеет, за того и выйду, — промолвила девица и посохом о землю ударила. А тот зазвенел вдруг тонко, надрывно. И гуси-лебеди загоготали на многие голоса, словно заверяя, что слышали слово сказанное.

Что за…

— Я попробую, — Земеля, не дожидаясь согласия, подхватил девицу, которая гляделась тощею. И в первое мгновенье показалось, что легка она, будто пёрышко.

Взял и потащил к воротам.

А в голове вертится, что как-то оно и не обязательно вот. Что Шикушин здоровый, справится. Пусть он и тащит, а потом женится… и уж после Земеля подумает, как тут быть.

Мысли кружились.

Зудели.

И не давали покоя. Но в то же время что-то не позволяло выпустить девку из рук. А вот и ворота, стоят, распахнуты настежь. И ручеёк тут, раскинулся тёмной гладью. Ручеёк?

Ручей.

Или даже река. И вода в ней, ещё мгновенье до того чёрная, густая, что нефть, выпускает огненные дорожки. И вот уже по поверхности расползается дрожащее марево пламени.

Что за…

— Крепче держи, молодец. Войти сюда легко, а вот если выйти, то путь один, по мосту да через реку… — девица смеется, а бледные руки обвивают шею. — Так что…

А сама она вдруг тяжелеет. С каждым шагом Земели. С каждым вздохом его тяжелеет. Мост тоже виден. Но разве это мост? Какие-то палки, травой да паклей скрученные, ненадёжные даже с виду. И останавливается Земеля.

— Я… — говорит он, размыкая руки, — не рискну. Уроню ещё…

Девица спокойно отстраняется. Встаёт на землю и оказывается ростом с него. И в глаза глядит. А у самой — нечеловеческие.

Нежить.

Как есть. И желание толкнуть её туда, в огонь, застит разум. Потому Земеля убирает руки за спину. Нельзя. Не сейчас. Он и выжил, и поднялся именно потому, что всегда умел ждать. И момент чувствовал. Нынешний был опасен.

Для него.

А потому Земеля сыграл разочарование.

— Прости, прекраснейшая, но слаб человек.

— А ты? Тоже не рискнёшь?

Ну, Шикушин, черти бы тебя побрали… хотя они, кажется, уже… но давай, не подведи. И тот хмыкает, чешет подбородок и уточняет:

— А сама-то ты этого хочешь?

— Я? — девица удивляется.

— Мало ли. Вдруг нельзя тебе отсюдова.

— Можно. Если найдётся тот, кто сумеет путь проложить. Только такие редко встречаются. Это вам, людям, многое открыто, многое дозволено.

Интересно.

И Хозяину тоже будет, о чём рассказать. Шикушин же кивнул и, подхватив девку на руки, двинулся к реке огненной. И та будто уже стала, а пламя поутихло, поулеглось. Мост вдруг выпятился горбом, и поверх тонких веточек легла броня дубовой коры.

Подыгрывает, тварь.

Понравился, вот одному, значит, и вода хорошая, и мост надёжный, и вместо реки — ручеёк… пускай, Земеля запомнит. Всё запомнит. И подстегнув себя этой мыслью, он поспешил следом, пока всё назад не вернулось. На том берегу и дышалось будто бы легче.

— Ну вот, — сказал Шикушин, опуская девицу на землю. — Как и обещал. Аккуратно. Тут дорожка неровная.

Ну да, колченогой тропами лесными ходить, чай, неудобно.

— Спасибо, добрый молодец. Что ж, по делу и награда. Если хочешь, возьми воды из моей реки…

И протянула флягу. Армейскую.

— Спасибо…

Флягу взял.

И к ручью, который теперь самым обыкновенным видел, подошёл, наклонился, наполняя. И в этот момент снова захотелось ударить, чтоб прямо в спину.

А ведь непростая это вода. Как и само место.

— Смородиновым листом пахнет… — сказал Шикушин. — Свежим.

— Потому реку и кличут Смородиной, — девица тут поутратила красоты. Вроде и черты лица прежние, и бледна она, но вот болезненно как-то. Да и стоит, скособочившись. — А воду из неё мёртвою называют. Омой ей раны и затянутся. Дай напиться, и любая болезнь отступит.

— Совсем любая⁈

— Совсем. Старикам годы продлит…

Да это же сокровище, ценней золота! От понимания открывающейся перспективы в голове зашумело. Лекарство от всех болезней… продление жизни… это же…

— Спасибо, хозяюшка, если так-то, — Шикушин флягу убрал.

Надо бы забрать.

Нет. Не здесь. Девке он явно глянулся, а потому убирать придётся как-то иначе, тихо… или…

— Вода хороша, да капризна. Не во всякие руки пойдёт, — а вот взгляд у девицы прежний, пронизывающий. И пугает этот взгляд. До крайности пугает.

Для Земели она сказала.

Почуяла?

Но он же вслух ни словечка не произнёс. И лицо держит. Земеля давно уже научился лицо держать. А значит… мысли читает?

— Так что, молодец добрый, не передумал? Возьмёшь меня в жёны?

— А сама-то за меня пойдёшь?

— Отчего нет?

— Так… дом у меня небогатый. Квартира. И живём там, я с матушкой да Алёнка. Племянница моя. Ей пять лет. И больна она.

Девка слушает превнимательно.

— Сестра моя с мужем разбились. И Алёнка в аварии той пострадала крепко. Я далеко был. А мама долгов набрала. Сестру спасти хотела, и Алёнку. С сестрой не сложилось, а вот про Алёнку… обещали люди лекарство, но обманули.

— Коль жива душа в теле, то поправится, — кивнула Ялинка. — А что не богат, так я ведь не с пустыми руками. Приданое батюшка, чай, положит?

— А то! — Леший приосанился, явно довольный донельзя. — Клады дам, давно уж сундуки со златом часу своего ждали. Я ещё когда матушке твоей слово дал и от него не отступлюсь.

Злато — это золото?

Вот…

— Приданое — это приданое, пусть будет… но если не пугает тебя жизнь среди людей, то, — Шикушин руку протянул. — Идём. Или ты желаешь тут остаться?

— Домой возвращаться надо будет, за порядком приглядывать. Но коль тропа проложена, то теперь и сама справлюсь.

— А гуси?

— Вот за них точно волноваться не след, — засмеялась девка. — Не пропадут. Только, молодец, смотри хорошо, чтоб потом не жаловался, не говорил, будто не люба…

— Тогда уж и ты смотри. А что до любви… это дело нескорое. Не в один день она появляется.

Прям тошнит от этой сладости, а улыбаться надо. Радость изображать.

— Эй, — раздалось из-за ворот. — А я? А как я? Выпустите…

— Иди уже, — девка махнула рукавом. — Не пришёл ещё твой час мою реку переходить.

И на поляну выскочил этот, в костюме, пот рукавом смахнул.

— Господи… господи… точно теперь играть брошу. Клянусь!

И перекрестился.

— Что ж, — взгляд Лешего обратился на Земелю. И недобрый взгляд, внимательный, от него бы попятится, но за спиной ручей с чёрной водою, который в любой миг может рекой обернуться. — Слово своё, человече, ты сдержал. А коли так, то волен идти, куда пожелаешь. Только в мои владения не возвращайся боле. Третьим разом не пожалею.

Прозвучало это угрозой.

И она заставила сунуть руку в сумку.

— Погоди, хозяин лесной, — Земеля нащупал подарочек. — Тут… мой друг один… про тебя заслышавши… просил дар передать… вот.

И вытащил комок, перевязанный простою лентой. Ленту Земеля дёрнул, как было велено, свёрток развернул.

Нахмурились брови.

Сошлись над переносицей. И загудели, закачались ели, словно желая упредить о чём-то.

— Кровь… — лицо лешего пошло рябью и треснула оболочка. — Кровь…

Грязный комок, мгновенье тому невесомый почти, вдруг сделался тяжеленным. Такой не удержать. Пальцы и выпустили. И он камнем ухнул в зеленый рыхлый мог. И следом затряслась земля, задрожала.

— Кровь… кровь некроманта! — рёв Лешего перекрыл истошный птичий гомон. И в лицо дохнуло могильной сыростью. — Как… посмел ты… отравить удумал!

Земля разверзлась под ногами. Там, где упала тряпка, она трескалась и чернела. И с грохотом рухнула за спиной сосна, разом прорастая чёрной плесенью.

Земеля хотел сказать, что не виноват, что…

Корни опутали щиколотки.

Дёрнули, втягивая в раззявленную мягкую трясину, и тонкие, куда более прочные, нежели сталь, путы стянули и руки, и ноги, опутали грудь, сдавливая до треска в рёбрах. Дышать стало почти невозможно.

И Земеля хотел сказать, что не виноват.

Знать не знал.

Ведать не…

— Погоди, батюшка, — раздался тихий голос. — Кровь я заберу, чай, в хозяйстве пригодится. А что до этого, то по преступлению и наказание. Отдай его мне.

— В мужья? — гнев опалил, заставляя съёжиться.

— Да какой из него муж… в слугах пусть походит, немым да белоглазым, ни волком, ни соколом, но гусем-лебедем… — и это прозвучало почти песней.

Земеля не хочет ни волком, ни соколом, ни тем паче гусем-лебедем. Но вместо возражений из горла вырвался хрип и клёкот, а после и вой тоскливый. И тело затряслось, вытянулось в стороны, поддаваясь корням, теряя прежнюю форму. И было больно.

— Одно крыло железное, другое — медное… — доносилось издали мягким речитативом. — Клюв костяной, глаз пустой. Высоко сидит, далеко глядит, самую суть видит, имя позабывши, себя погубивши, память отдавши…

Позвоночник вывернуло, и самого Земелю прямо наизнанку. А потом обратно.

— Будешь слеп, будешь нем, будешь воле моей покорен. Служить тебе сто лет да ещё тридцать, да три года, пока не выслужишь…

Да нет в уголовном таких наказаний! У нас нет… двадцатка — максимум. Но девка явно уголовный кодекс не читала. Сто лет и…

Удар посоха сотряс землю, и та раскрыла мягкую пасть свою, выплёвывая Земелю или то, во что он превратился. Он чуял, как вдруг потянулась куда-то ввысь его шея, делаясь несуразно длинной, и тяжёлая голова было перевесила, но тут же, повинуясь воле колдовской, тоже переменилась. Нос стал выпячиваться, срастаясь с верхней губою. А нижняя словно одеревенела. Тело же потекло к земле, только руки раскинулись, обрастая перьями.

Это… это что…

— Встань, — он услышал голос, не повиноваться которому было невозможно. — Посмотри на меня.

И снова, он боялся и в то же время не смел ослушаться.

— Кто тебе дал эту дрянь?

Клюв раскрылся, ответ выплёвывая. И выходит, что гуси эти, которые лебеди, сами говорить способные.

— А он из чьих будет-то? Батюшка, вы о таких слыхали? Что-то не припомню я этаких бояр.

— Людишки, — донёсся гулкий и какой-то усталый голос. — Один день одни, другой — другие… небось, тоже какой-то скороспелок, шапкою высокой обзавёлся, а уму-розуму не набрал.

Земеля вытянул шею, разглядывая себя. Бок вроде серый, да с каким-то отливом, как на стали бывает. А другой — то ли рыжий, то ли с прозеленью даже.

И он…

Он всерьёз стал… гусем? Лебедем? а назад как?

— Иди, — махнула Ялинка, посохом указывая. — Хотя… нет, погоди.

Тонкая её рученька ухватила за шею и дёрнула, заставив задрать голову.

— А птицею ты мне больше по вкусу. Вот тебе первая служба будет, — губы её, ярко-алые на бледном лице, растянулись. На поверх клюва, опутывая, легла нить с крупными бусинами. — Лети, дружок, к старому хозяину да и отнеси вот подарочек. А то не хорошо получается. К нам с этаким-то почтением. Ответить на любезность надо. Верно, батюшка?

— Опять твои шутки?

— Какие шутки… так, мелочишко.

— Он не подпустит. Близко, — говорить в гусином обличье можно, но неудобно, особенно, когда клюв бусы опутывают.

— А близко и не надо. В терем его войди. Или там где дружина пирует. Передай, что Ялинка Врановна кланяться велела и отдариться за любезность, а там кинь бусы оземь. И возвращайся…

Сказала и шею отпустила.

Земеля попятился, что было нелегко. Новое тело ощущалось чужим и в то же время перечить он не посмел. Отступил. Выдохнул — звук получился на диво странным, трубным, словно из горна — да и крылья расправил. Оттолкнулись они от земли. Засвистел ветер, закружил сухие листочки и поднял Земелю по-над землёй, по-над чащобою. Вниз она ушла, елово-чёрная, расшитая узорами недоспелой брусники. И заныло сердце, пропуская через себя чародейскую нить, что привязала теперь Земелю к терему тайному. Длинна нить, тонка, да крепка — не разорвать, не разрезать.

А потом и вовсе увидел Земеля странное, будто бы мир на две части разделило.

Одна светлая.

Другая тёмная, дымами да туманами укрытая. И вьётся на границе огненная река, разделяя берега, а через неё, почерневший от гари, мост лежит, каменный.

От увиденного тело будто судорогой свело. И подломились крылья. И упал бы Земеля прямо в пламень, да только слева и справа вынырнули тени. Подхватили. Подпёрли медные крылья колдовских лебедей.

— Га-га… — загрохотал голос.

И отозвались на него прочие.

Братья?

Это… это как? У Земели только сестра была, да и та теперь одна осталась. Нет, деньги у неё есть, знает, как добраться, но…

Земля крутанулась и лес вдруг закончился, уступая городу. Куда лететь? Дружина… в особняк Земелю не пустят… точно не пустят… хотя он ведь не человек. Это человеку бы не пробраться, а лебедю… лебедей любят.

Лебеди красивые.

И если так… это ведь из-за Хозяина он попал. Вручил… подарок… что за дрянь, Земеля так и не понял. Не потому, что глупый, просто слишком уж тут всё иное. Будто игра по правилам, которые не известны. Хотя так оно и есть. И игра, и правила.

И прочее…

Но главное, что сам-то Хозяин знал, чем его подарочек обернётся. Или догадывался. Только Земелю не пожалел. Поставил, чтоб его, эксперимент. Но теперь и Земеля его не пожалеет.

Сверху всё было иным, потому он сперва заложил круг над городом, пытаясь разобраться, куда же лететь. Затем второй и третий. Нет, усадьбу Земеля нашёл и увидел, и даже почти решил спуститься, но вовремя вспомнил, что в ней Хозяин бывает редко. Что вовсе она пуста, разве что слуги за порядком приглядывают. А это не то, чего желала хозяйка.

Совсем.

Другое дело — «Вектра». И мысль показалась до того правильной, что Земеля не удержался, загоготал уже от радости, и голос его потонул в иных, но это вновь же не вызвало раздражения.

Гуси-лебеди вытянулись клином, позволяя Земеле вести. И он привёл.

Под «Вектру» Хозяин возвёл отдельное здание, пусть не в самом центре, но близко. И оно, сияющее стеклом и сталью, возвышалось над прочими. Лебединая стая заложила новый круг, держась уже близко. Земеля даже увидел собственную тень в глянцевых стёклах. Увидел и людей, что останавливались, указывая куда-то вверх… лебедей не видели, что ли?

Он опустился на землю и, едва коснувшись её, стал человеком.

И снова не удивился. Нащупал бусы. Снял с шеи, накрутив на руки и неспешной, расслабленной походкой, двинулся вверх по ступеням. Кивнул охраннику. Прошёл через рамку, которая должна была бы заорать дурным голосом, но видать бусы, если и являлись артефактом, то необычным. Вот рамка и промолчала. Широко и радостно улыбнулась девица, поставленная за порядком следить.

— Добрый день. Вы к кому?

— К Петру Игнатьевичу. Он на месте? — Земеля тоже изобразил улыбку. И сердце дёрнулась в надежде, что девица ответит, что да и на месте он, и готов принять вот прямо сейчас.

— Боюсь, что Пётр Игнатьевич отбыл. Когда вернётся — не известно. Он принимает по записи и…

— Ничего страшного, — Земеля почувствовал, как губы растягиваются ещё шире, и вновь же это было неудобно, как будто собственное, человеческое тело стало вдруг чужим. Будто костюм, который он вынужден был носить.

И костюм тесный.

Лебедем быть всяко легче.

Он развернулся и решительно направился к лифтам.

— Вы куда… нужно зарегистрироваться! — девица вскочила. — Извините, но…

Сигнал наверняка подала.

И хорошо.

Земеля не надеялся, что его пустят дальше. Где-то в стороне протяжно заныла сигнализация. И перед дверями лифта возникла мерцающая плёнка щита. Такие же перегородили коридоры.

Здесь не любили чужаков.

Пусть Земеле и случалось заглядывать, но всякий раз по приглашению. И всё одно проверяли документы. А на шею вешали карту. Посетителя. С ограниченным допуском.

Слишком много тайн здесь хранилось, слишком… и нос его уловил запах. Такой вот, знакомый, так пах дым над рекой и ещё вода, которой его хозяйка напоить пыталась. Раньше, когда он ещё был человеком.

— Стоять! — заорали сзади. И Земеля обернулся.

Охранники.

Трое. И подходят спокойно. Вежливо даже. Оружия нет. Интересно, сойдут за дружину? Чуял — сойдут. А ещё, что запах этот — неспроста. И что в удачное место он пришёл.

— Стою, — ответил Земеля весело. — Стою вот… и руки поднять могу.

Сказал и поднял, чуть разведя кулаки, так, чтоб нить натянулась до предела.

— Ты… кто такой?

— Да так. Старый знакомец Петра Игнатьевича. Сегодня я от него одним уважаемым… людям, — Земеля всё же сомневался, стоит ли причислять Лешего и его дочь к роду людскому, — подарок отвёз. И вот, с ответным прислали… Так что, если сможете, скажите, что, мол, Земеля приходил. С приветом от Ялинки Врановны, кланяться велел.

И дёрнул ниточку.

Она зазвенела да и разорвалась, выпуская алые бусинки. И те заскакали по гладкому полу, звонко так, с сухим стеклянным звуком. А потом… потом стало тихо.

— Ты дурак, что ли? — поинтересовался самый младший из охраны, заработав мрачный взгляд шефа.

— Не без этого, похоже… ну, я тогда пойду? — поинтересовался Земеля. — Или задержите?

Кстати, а что делать, если и вправду задержать решат? В голову ничего толкового не приходило. Старший задумался, а потом махнул, мол, вали.

И буркнул:

— Ш-шутник.

Земеля не заставил себя ждать. К выходу он шёл, а стоило переступить порог и тело снова поплыло. Руки распахнулись крыльями. Одно медное, другое железное. Зазвенели перья, разрезая ветер. И Земеля счастливо загоготал.

Лебеди тоже умеют смеяться.

— И что это было? — поинтересовался охранник, засовывая палец под воротничок. — Зачем ты его отпустил?

— Да… с ненормальными лучше не связываться, — Бехледов, чьё дежурство должно было закончится через четверть часа с тоской подумал, что замолчать неприятное происшествие не выйдет. Точно донесут.

И плевать.

Он давно собирался заявление подать. Да, платили в «Вектре» неплохо, и работа не сказать, чтобы сложная. Но вот как-то оно… неспокойно стало в последнее время.

— А с этим что? — охранник указал на бусины.

— Позови умников с третьего. Пусть собирают, изучают…

Бусины лежали на полу. С виду обычные. Этакие дешевые красные пластмасски с перламутровым отливом. Но не нашлось никого, кто бы рискнул к ним прикоснуться.