Ведьмы.Ру. 3

Глава 43 В которой есть место демонам, некромантам и петухам

Судя по резкому запаху — юноша был светловолос, у него был басистый голос, широкие плечи и некрасивое лицо.

О влиянии запахов на восприятие внешности отдельными гражданами.

Дверь открылась. И кажется, не только здесь, потому как запоздало, как-то очень нервно взвыла сирена. Под потолком засверкали огоньки и Богдан остановился.

— Дальше нельзя, — сказал он, удерживая и Ягинью. — Там люди. Живые.

Какое заботливое чудовище.

Но Наум Егорович промолчал. Потому что не был до конца уверен, кого тут чудовищем считать.

— Понимаете, я… я виноват, пусть и невольно. Многие погибли из-за меня. Из-за того, что я не могу это в себе контролировать. Но одно дело, когда это происходит здесь и ко мне приводят кого-то… запирают… и я хотя бы пытаюсь удержать силу. Всё равно не выходит. Но это… это хотя бы ограничено. И совсем другое самому вот. Взять и к людям. Там ведь много людей. А я не знаю, как далеко это… может выплеснуться. И не хочу проверять.

— Совсем не хочешь? — всё-таки удержаться было сложно. На Наума Егоровича поглядели, этак, с лёгкой укоризной. И Богдан очень тихо произнёс:

— Думаете, я не мог выйти?

— Там глушилки, — сказал Наум Егорович.

Богдан посмотрел снисходительно и впервые во взгляде его появилось что-то взрослое, усталое.

— Наум, он их выпьет и не заметит, — Женька взял мальчишку за руку. — Ты, главное, если почуешь, мне отдавай. Или вон сестрице. А так да, тебя надобно выводить. К людям тебе точно нельзя, но есть такое место, куда можно. Калина?

— Лебеди рядом. Поднимемся и кликну.

— Какие лебеди? — Наум Егорович огляделся, но коридор был пуст.

— Которые гуси. Увидишь… кстати, сестрица, а дальность полёта у них какая? Чисто теоретически?

— Вёрст триста возьмут, — подумав, ответила Калина.

Это сколько в километрах-то?

— Это сколько в километрах? — озвучил его вопрос Женька, потом махнул рукой. — Ай, потом посчитаю… но до Мексики без дозаправки не дотянут…

— Я не хочу в Мексику на лебедях, которые гуси! — Наум Егорович поспешил высказаться, пока тут не решили, что его молчание — это своего рода знак согласия.

— Капризный, однако. Ладно, самолёт тоже подойдёт, хотя на лебедях всяко экологичнее… вот не жалеешь ты, Наум, природу-матушку.

— Я лебедей жалею! — Наум Егорович хлопнул по животу, в кои-то веки радуясь особенностям своего телосложения. Если верить супруге, то в нынешних габаритах его не то, что гуселебедь, его не всякий орёл поднять сподобится.

— Это да… — согласился Женька. — Может, тебе на диету сесть?

Богдан вертел головёнкой, явно пытаясь сообразить, что происходит. Но в какой-то момент его словно судорога скрутила. И такая сильная, что парнишка не удержался на ногах. Он упал на корточки, спина его выгнулась, а из глотки снова раздался низкий рокочущий звук…

— Так, сестрица, похоже, до твоего дома не дотянет… Богдан, ты слышишь?

Хрена с два он что-то слышал. Парень бился в конвульсиях, и Женька, навалившись всем весом, пытался удержать его на месте.

— Я помогу… — Наум Егорович оказался рядом и потянулся было, но Ягинья остановила.

— Погоди… вот, — на шею упала ледяная нить с чем-то тяжёлым.

И холодным.

Холод окутал облаком. И краски словно поистёрлись. И всё-то вдруг сделалось безразлично, словно он, Наум Егорович, взял да и помер. Нет, он осознавал, что вполне себе жив, но чувствовал себя всё одно мертвецом.

— Мёртвому сила Кащеева не повредит, — сказала Калина, когда он захотел избавиться от подарка. — А вы все, встаньте кругом. А ты, воевода, держи его за ноги!

И Наум Егорович, тихо буркнув, что не воевода он вовсе, послушно вцепился в босые такие хрупкие с виду ноги, впрочем, сразу же получив пяткой в лоб. Парень оказался крепким.

Или то, что в нём сидело.

Оно распахнуло глаза, тяжёлые, красные, налитые кровью и оскалилось.

— Врёш-ш-ш-шь… — просипел Богдан, точнее тот, кто занял его тело. — Мой! Он мой!

— Фигу, — Женька фигу и скрутил, сунув под нос твари. А та рванулась, только зубы клацнули, спеша вцепиться в пальцы. Да Женька убрал раньше. И сказал: — Вот же хрень!

Главное, так, с чувством, сказал.

И Наум Егорович кивнул, соглашаясь, что полная.

— Они в него что, демона засунули⁈ В некроманта и демона? Это что за извращение⁈

Тварь затряслась и захихикала.

— Сестрица?

— Это не совсем демон, — Калина Врановна положила руки на голову мальчишки. И белые пальцы её покрылись изморозью. — Это… не демон. Но и демон! Я же вижу…

— Погоди. Можешь подержать его?

— Я могу, — прогудел охранник. — Если получится… так-то…

— Получится.

— Видите, — Ниночка опустилась на пол и осторожно, нежно даже, убрала пряди волос с лица. — Богдан не сам. Это существо в нём…

Демон дёрнулся и зашипел.

— Мёртвая!

— Когда я прочла те документы, я попросила о встрече. Думала, уговорить на дополнительные исследования. Если объект один важен. А мне подсунули другие данные. Много данных… разрозненных, но… там всё вертелось вокруг энергетических потоков, их перераспределения, сопряжения и в целом проходимости. И влияния разных факторов на эти величины, — Ниночка смотрела на демона без злости, скорее уж печально. — Тогда я начала понимать, что здесь происходит что-то… незаконное. Неправильное. Откуда получены эти данные? Что за факторы? Какие препараты? Их составы? Где медицинские карты? Отметки целителей и прочее? Где, в конце концов, протоколы испытаний, чтобы понять, что происходит. И… и мне бы сделать вид, притвориться, но я как-то никогда притворяться не умела. Всегда была наивной и глупой.

— Скажешь тоже, — мёртвый охранник глянул на Ниночку и улыбнулся вдруг. — Притворяться надо тем, кто это вон затеял. А тебе зачем?

— А я… мы тогда сидели с Львом Евгеньевичем. И само так получилось вдруг, что разговор зашёл об экспериментах, этике научной. Он начал говорить, что запреты мешают двигать науку, что порой нужно пожертвовать малым, чтобы достигнуть большого. Что в обществе хватает людей, которые пользы этому обществу никакой не приносят, но только один лишь вред.

Лёд расползался по лицу. Он схватывал волосы Богдана, ложился тонкой слюдяною коркой на щёки. И твари это не нравилось. Тварь корчила рожи и шипела, порой извергая ругательства. Или вот начинала говорить на низком шипящем языке. Ни слова не понять, но по хребту холодом ощутимо тянет

— Что алкоголики и наркоманы, если брать глобально, не совсем даже люди. Что они, поддавшись страсти, утрачивают разум, а именно он делает человека человеком. И что если их можно как-то использовать на благо общества, то нужно это сделать. И потомки поймут. Оценят. Что важно найти решение глобальных проблем, помочь тем, кто этого достоин. а я… я не сдержалась. Я хотела. Честно. Но… я прямо спросила. И получила ответ, столь же прямой. И он мне не понравился. Я заявила, что ухожу, что это всё вот… незаконно напрочь! И неэтично.

На этику хозяевам «Синей птицы» было глубоко наплевать.

— И вас убили.

— Нет. Мне сказали, что это мой выбор и только мой. Что ему жаль. Левушка рассчитывал на мои способности, и для человечества это будет утрата, но… меня отвели сюда. Никто ничего не объяснял. Только Лёвушка сказал, что время у меня будет. Он не знает, сколько, но будет. И возможно, я пойму, что была не права в своих суждениях. Или захочу изменить взгляды… что если я проявлю больше гибкости и понимания, то смогу сделать карьеру, о которой и не мечтала. Мне достаточно будет сказать, что хочу обратно.

Только она не сказала.

И умерла.

И Наум Егорович сделает всё, чтобы найти тело этой маленькой женщины и похоронить его, как должно. Может, в этом смысла и немного, но она заслужила.

— К моему удивлению за дверью я обнаружила не чудовище, которое меня должно было растерзать, но мальчишку, ещё более испуганного, чем я. Он просил не приближаться. И я исполнила просьбу. Села за границей. Мы говорили. Много говорили. Богдан хороший мальчик. Славный. И очень одинокий… и он никого не хотел убивать.

Но убил.

И не он, а эта тварь.

— Он не рассказывал, откуда…

— Он знает немного, — Ниночка гладила волосы Богдана, ничуть не смущаясь уродливой рожи, которая никак не желала поддаваться льду. — Когда его сила вышла из-под контроля, он пытался совладать с ней, но не выходило. И тогда отец впервые запер его. В подвале. Он приносил еду и питьё, и однажды, когда Богдан выпил воду, он впал в забытьё. Он не до конца был уверен, что эти воспоминания действительно имеют место быть. Но… он спал и в то же время видел, как в подвал внесли капсулу… как я поняла, это было прототипом саркофага. Не таким мощным, но в целом способном экранировать силу некроманта. Хотя бы на некоторое время. В капсуле Богдан окончательно уснул. А очнулся уже в этом подвале.

Ниночка прикусила губу.

— Я ему не говорила… ему казалось, что он провёл здесь года два…

— А на самом деле?

— Если верить тем документам, то… десять. Он здесь десять лет. Точнее его перемещали несколько раз, но, как понимаю, усыпляли перед этим, поэтому сам Богдан переездов не помнит.

Тварь заворчала и оскалилась, но хотя бы перестала дёргаться.

— А в документах что-то упоминалось?

— Напрямую нет, но мне и тогда казалось, что документация неполная, — сказала Ниночка. — И некоторые моменты переданы очень опосредованно.

— А поточнее? — эта многословность Ниночки начала раздражать.

— К примеру, участие в эксперименте линии один… или три… или пять. И ни слова о том, в чём оно заключалось. Или вот отчёт об изменениях, вызванных приёмом состава. И снова номер. А что за состав? Лев Евгеньевич наверняка знал, но…

— А в тот период? — Женька погрозил твари пальцем. Она почти затихла, разве что глазами старательно вращала, влево-вправо. Вправо-влево. И взгляд её был сосредоточен на кончике пальца.

— В тот… да, срыв. Помещение в изоляцию. Первый этап — использование стандартных седативных препаратов. Неэффективно, — Ниночка прикрыла глаза, явно вспоминая прочитанное, потом вытянула руку и в этой руке возникла призрачная тетрадь. Та была полупрозрачна, и Наум Егорович видел её размытой, какой-то полустёртой. Но Ниночке эта прозрачность ничуть не мешала. Вот она перелистнула страницу. — Использование других препаратов… да, они увеличивали дозу, но безрезультатно. На него не действовали.

— Ещё бы. Некроманта отравить сложно, — хмыкнул дядя Женя. — Можешь отпускать, Наум. Теперь оно никуда не денется.

— Потом перерыв. И явно было что-то ещё, поскольку, судя по датам, в записях образовался зазор. Три дня без данных. И вот по истечении этих трёх дней седативные препараты просто отменяются, причём резко, что нельзя делать с нейролептиками, зато выписывается совершенно другой набор средств, включающий антибиотики.

— Зачем?

— Не могу знать. Но пять дней и сама подборка, и дозы такие… характерные. Я бы предположила… но это именно предположение! — уточнила Ниночка. — Что проводилась операция. И довольно серьёзная, поскольку и обезболивающие были, и в том числе стимуляторы кроветворения. Их обычно назначают как раз для восстановления. А потом появились иммуносупрессоры. И подбирали их долго… я бы предположила, что речь шла о пересадке органа, но… но если ему в Мексике делали всё и без операционного вмешательства, то почему было не повторить?

Вряд ли потому, что связи с Мексикой вдруг разорвались.

— Потому что речь не о пересадке, — теперь Женька ощупывал лежащего паренька. — Ему не пересаживали. Ему… подсаживали. Богдан? Ты слышишь меня?

— Он мой, — губы твари с трудом растянулись и по ледяной маске пошли трещины. — Он мой, слышишь, ты, ведьма? Мой, мой…

— Да, помыть его точно не мешало бы. Запустили паренька, — Женька ничуть не испугался. — Сестрица? А не захватила ли ты с собою водицы, часом?

— Как не захватить… — Калина вытащила из кармана плоскую фляжку.

— Наум, нож есть?

— Мы с тобой в одной палате сидели, — возмутился Наум Егорович. — Откуда ножу взяться? И вообще, кто психам ножа даст?

— Тоже верно. Жаль…

— Держи, — Калина Врановна протянула здоровый слегка загнутый нож, которым неплохо, должно быть, будет прорубать просеки в мексиканских джунглях, но вот стенах психиатрической лечебницы он как-то был не к месту, что ли. И главное, где она его прятала-то?

Хотя… Наум Егорович давно подозревал, что у женщин какие-то свои, совершенно особенные отношения с окружающим пространством. Иначе как в ограниченном объёме сумки дорогой супруги помещается практически неограниченное количество предметов?

То-то и оно.

— Вы… вы его убьёте… — всполошилась Ниночка. — Мальчик не виноват…

— Не виноват…

— Мой… не отдам! — тварь дёрнулась и ледяные путы затрещали.

— Можно подумать, я у тебя спрашивать стану. Так, рука… руки тощие, ноги тощие… туда особо не спрячешь… а вот… думайте, Ниночка. Думайте! Вы эту карту читали. В него должны были засунуть что-то такое… что-то, что и притянуло тварь.

Та захрипела и оскалилась. И сказала:

— А хочешь, подскажу? В башке его! В башке ищи! Дай по черепушке, чтобы хрястнула! Хрусть и всё! А внутри…

— Нет! Череп ему не вскрывали. Это совершенно точно. После операций на мозге… любого вмешательства… обязательно проводят контрольные тесты. И не единожды. И комплексы стандартны, обширны. Мозг — структура сложная, поэтому целителям важно убедиться, что он восстановит свои функции в полном или хотя бы в ожидаемом объеме. Плюс дополнительные препараты назначают, а их не было!

— Врёт! Тупая баба! Я её быстро выпил. Раз и нетушки! А этот нытик плакал, плакал…

Ниночка щёлкнула пальцами.

— Скорее… скорее брюшная полость. В грудной клетке довольно тесно. Сугубо физически. Её объем ограничен рёбрами, и в целом… подростковый период, возможен резкий, при этом неравномерный рост. И да… я бы не рискнула что-то оставлять там. Сердце. Лёгкие. Работу сердца этот предмет может нарушить, да и лёгкие тоже довольно чувствительны. Печень… много сосудов и любое повреждение может стать летальным. Почки. Я бы поставила на брюшную полость. Позволите? — Ниночка передвинулась. — Какого размера должен быть предмет?

— Не знаю.

— Вы не могли бы убрать лёд. Мне нужен мягкий живот.

— А хрен тебе, дура! — сказала тварь и задёргалась.

— Спою, пожалуй…

— Наум, заткни уши.

— Я не так плохо пою, братец…

— Ему ещё рано уходить.

— Знаю. Не уйдёт. Он теперь, почитай, мёртвый. А мёртвым…

— Дура!

Калина мягко улыбнулась. И запела. Голос её обволакивал, убаюкивал, и слышалось в нём заунывное завывание вьюги, и плач первой капели, который вот-вот прервётся, не способный удержаться пред морозами. И слёзы будто бы, причитания…

— Бай, бай да люли,

Хоть сегодня умри.

Сколочу тебе гробок

Из дубовых досок. [1]

Наум Егорович моргнул, стряхивая оцепенение. А вот демон затих, вытаращив глазища.

Завтра мороз,

Снесут на погост.

Бабушка-старушка,

Отрежь полотенце,

Накрыть младенца.

Главное, если не вслушиваться, то так и тянет прилечь, и удержаться в сознании выходит немалым трудом. А вот как начнёшь в смысл вникать, так весь сон и снимает.

— Он… он засыпает… — Ниночка осторожно прикоснулась к животу мальчишки. — Можно?

— Можно. И шептать не надо. Сестрицын сон так просто не скинуть.

Тянуло перекреститься. Но Наум Егорович удержался. А Ниночка что-то делала, мяла, давила.

— А ноги можно ему приподнять? То есть, в коленях согнуть… да, вот так… тут, смотрите… вот попробуйте сами. Ощущаете уплотнение? Крупное довольно. Что это?

— Сейчас посмотрим, — Женька убрал руку Ниночки и, поглядев на Калину Врановну, уточнил. — Не очнётся ведь?

— От моих песен сами не просыпаются, — сказала та. — Но кровь пошатнёт границы. Его кровь… она посильнее твоей будет.

— Я постараюсь быстро.

Наум Егорович хотел было сказать, что, если там чего в парня и запихнули, то его в больничку везти надо. И уже там, под присмотром врачей, выковыривать, что бы оно ни было.

А потом понял — не получится.

Очнись паренек во время операции и…

Додумать не успел. Клинок оказался острым, да и Женька явно знал, с какой стороны за него держаться. Лезвие вспороло живот, и Женькины пальцы, ни черта не стерильные, нырнули в рану. Кровь потекла, и она, горячая, живая, плавила лёд.

И молчаливые мертвецы, почуяв её, заволновались.

— Вот… з-зараза!

— Это… вы его убьёте!

— Не боись… не получается зацепить. Скользкая… сейчас… Наум, помоги, давай, подержи края.

Науму Егоровичу приходилось с ранами дело иметь. Но вот чтоб совать пальцы в живую, раздирая края её, так нет. И сама кровь, и рана эта ощущались живым огнём, и пришлось стиснуть зубы, сдерживая стон. Кровь обжигала пальцы.

Надо.

Мальчишка вон лежит, спокоен. А Науму Егоровичу представлялось, что «смертный сон» — это просто выражение такое. Ага… и выражение, и сон, который от смерти не отличим.

— Есть! — Женька застыл. — Сейчас снизу подтолкну… врос в тело, зараза этакая… но ничего… так, Наум, не вздумай эту хреновину трогать.

— Да я… занят как бы!

— Вот и отлично.

— Парень кровь теряет! — рявкнул Наум Егорович. — Поторопись.

— Да, сейчас… раз, два…

И на счёт «два» из раны выскочило что-то округлое… или вытянутое? Вытянутое и округлое, с одного конца побольше и шире, а к другому — поуже. Один в один яйцо куриное. Довольно крупное, так-то… и волосатое. Причём волосы тянулись в рану тонкими нитями.

А кровь текла.

Крови собралась изрядная такая лужа. И если бы речь шла о другом парне и другом месте, Наум Егорович решил бы, что шансов нет. Но тут…

— Лей, сестрица, — Женька вытер окровавленные пальцы о пижаму, оставив багряные полосы. — Лей и не жалей.

— Вот уж чего мне не жаль, — Калина Врановна открутила флягу и вылила. Вода была какой-то… будто флягу внутри разделили. И в одной части вода чёрная, а в другой белая. Главное, что цвета такие, насыщенные, и меж собой не смешиваются.

Стоило этой двухфазной воде раны коснуться, как та зашипела, забурлила. И вспыхнули белым пламенем нити. Побежало оно по ним, охватило яйцо да и рассыпалось, оставив чистым. Сама же рана затягивалась и столь стремительно, что хотелось пальцем потыкать, проверяя, и вправду ли оно так или же мерещится Науму Егоровичу.

Удержался.

А Женька к яйцу потянулся.

— Вот ты какова, — сказал он презадумчиво. — Не врут сказки. В яйце смерть Кощеева…

Поднял над головой, а потом ничуть не задумавшись, о пол хрястнул.

Ну вот кто так с артефактами неопределенного принципа действия поступает, а? Правила техники безопасности для кого писаны были? Хотя… Наум Егорович и сам их читал через абзац, решивши про себя, что он-то — человек опытный и разумный.

А не как некоторые тут.

Яйцо раскололось на две аккуратные половинки, скорее даже раскрылось, как шкатулка.

— Ишь ты, — Женька наклонился и попросил. — Дай платок?

И Калина Врановна протянула ему платок. Он же, накинув ткань на содержимое яйца, подцепил его и вытащил.

— А на иглу и не похоже… — в голосе послышалось разочарования. Но прав Женька. Не похоже. Скорее уж обломок какой-то. Или нет, шип. Точно. Чёрный, чуть изогнутый шип с мизинец длиною.

— Это что? — спросил Наум Егорович.

— Это? А это… это, если я правильно понял… — Женька осторожно обернул шип тканью. — Это наш демон. Точнее призрак его. Как-то они умудрились суть в коготь загнать, а ту — в оболочку? Экспериментаторы хреновы.

И Наум Егорович согласился.

— Ладно, Калина. Теперь он твой. Сейчас на улицу вынесем… Наум, подсобишь?

— Куда ж я денусь. А он вообще проснётся?

— Дома, — Калина коснулась грязных волос. — Вот вернёмся, печку истоплю, положу добра молодца на лопату да и прожарю хорошенько, чтоб всякая дрянь из него вышла. Тогда-то и разбужу.

— Помощь нужна? — Женьку этакое описание будущего мальчишки ничуть не смутило.

— Нет. Есть у меня помощники. Как тебя почуяла, так и попросила печку истопить. Ждут вон, небось. А ты, братец, просто в гости заходи. И ты, воевода, заглядывай. С мужем своим познакомлю. Глядишь, и найдётся для него местечко какое… мается он у меня без службы.

И улыбнулась тепло-тепло, как только может улыбаться женщина, которой не безразличен мужчина.

— Договорились… ну, Наум, бери и потащили. Тут уж недолече. Потерпи. Всего ничего осталось.

Не соврал.

Там, снаружи, ветер был живым. Он ластился, что дурное щеня, норовя облизать Наума с головы до ног, растопить ледяную броню смерти. И успокоившись, лёг под крыла огромных птиц. Наум никогда таких не видел. Они кружили над «Синей птицей» и все-то, кто был живым, собрались во дворе, глядя на этакое диво. И когда белоснежный то ли лебедь, то ли гусь, опустился, Наум Егорович осторожно положил мальчишку на широкую спину его, заглянул в круглые, но совершенно не птичьи глаза, и сказал:

— Ты только гляди, не урони.

Лебедь ответил шипением. И оттолкнувшись от земли, с лёгкостью поднялся в воздух.

— А ты подумай всё-таки, — сказал Женька, задравши голову. — На лебедях в Мексику однозначно интересней.

— Да мне уже… этого интересу… по самое не хочу.

Наум махнул рукой, представляя, как будет писать отчёт обо всём вот этом вот. Это ж не отчёт будет, а какая-то сказка. Одна радость, что бы ни написал, всё засекретят.

— Вот и славно, — Калина Врановна оглянулась. Люди по-прежнему не замечали ни их, ни мертвецов. — Что ж, братец дорогой, обещанное я исполнила. А теперь и их черед пришёл. Аль передумал?

— Нет, — Женька молча полоснул клинком по руке, выпуская кровь. И Наум, подавив вздох, — не по закону оно, но внутри крепло убеждение, что пускай и не по нынешнему закону, но по какому-то иному, который древнее нынешних. И потому Наум Егорович протянул свою. Женька глянул и кивнул, принимая.

Одно движение и вот уже его кровь льётся на землю, да не касается её, подхваченная многим руками. По капле. По крошке. По искре силы разбирают мертвецы, обретая подобие жизни.

— Спасибо, братец. И ты, воевода, тоже.

И взметнулись белые руки, столкнулись ладони. И звук вышел громким, будто в бронзовый бубен ударили.

— И да получат мёртвые того, чего желают, — это услышали все. — И времени вам — до третьих петухов.

— Жень, так… а где теперь петухов-то взять? — запоздало обеспокоился Наум Егорович. — Она в курсе, что их тут нет?

— Думаю, что не особо… Калина! До рассвета! Повывелись ныне петухи.

— Да? — удивилась Калина Врановна. — Вот же… довели хозяйство до разрухи. И такой момент испоганили. Ладно, до рассвета так до рассвета. Им хватит.

[1] Здесь и далее Бессонов П., «Детские песни», 1868 г. Была на Руси традиция петь детям такие вот «смертные» колыбельные. Фольклористами записано их огромное количество.