Возвращение

Глава двадцать первая Куда течет жизнь?

— Входите же, автор. О самом коренном размыслим вместе…

Многое уже за спиною. Но именно теперь я снова верю в будущее. Чужие вокруг, однако рядом Огарев. По-новому упрочилось существование… Мы были не полны друг без друга. Новая моя семья — это тоже надежды. Может быть — подвижничество…

Отдаленная моя задача (виделось — почти неподъемная) стала достижимей. Я говорю о русском деле, тут давнишний спор со скептиками, убеждающими, что изгнанник не может влиять на судьбы своей страны. Ответ им — влияние. Сдвинулось с мертвой точки. «Колокол» читают, и растет число корреспондентов. Незнакомые, они обретут с нашей помощью друг друга, избавятся от тягостного сознания одинокости, а также сверхподзапретности и подсудности своих мыслей (оно останавливает многих, в то время как неодинокость служит ободрением) — и тут будущее. Приезжающие гости рассказывают, что прокламации находят даже у архангельских поморов. Вот и ответ на вопрос, что может слово. Слово человека преданного — это дело. В России есть мой народ, что означает — есть я.

Бывают времена, когда люди мысли соединяются с властью, однако только тогда, когда власть ведет вперед. Иначе правомерна протестующая мысль, именно в ней возможность перемен. В будущее России — в какой-то удивительный всплеск ее сил — не перестаю верить, мысль о том пережила многие мои промелькнувшие верования…

— Тут любимая мечта, мысль в форме эмоции и страсти, прозрение… Нечто подобное говорили и ваши противники, вкладывая сюда — «как бы уже не мысль», считая интуитивной и умозрительной видимостью основания для такой веры. Ведь мы робко и смутно прозреваем даже нечто, касающееся нас самих, дерзостью кажется потому знать что-либо в целом о народе; пугающе мало помним историю и уж тем более погребом с неведомыми винами выглядит дальнейшее, в то время как мы уже пьем это вино… Как вы постигаете историю?

— Вы почти ответили. Именно. Достаточно знать минувшее и общий ход развития, чтобы не ошибиться в главном.

— То, что называется дедуктивным мышлением, «от общего», от гипотезы и от прогноза.

— Однако о теперешней распре вокруг «русского вопроса». И о том, как я вывожу закономерности…

За окном стояла пригородная лондонская ночь, ватно глухая. Спали здешние особняки и парки. За ночь подморозило. Александр Иванович на секунду утомленно прикрыл глаза. Мысленно он вновь спорил с сыном — Сашу проводили недавно, и он сказал в одном из разговоров напоследок — с грациозной дерзостью семнадцатилетнего, любимого и прощаемого: «А знаешь, отец, все у тебя очень шатко! Держится на том, что новый император странным образом пока не перекрыл каналов для пропаганды. Да к тому же, исходя из того, что ты рассказываешь о России (сам он почти ничего не помнил), она — консервативное и сонное царство и там нет почвы, на которой бы укоренилось».

Он тогда резко ответил сыну. Должен написать ему письмо. Размышлял обо всем теперь.

Итак, укоренится ли на родине?.. Да и здесь, на Западе, его идеи воспринимались непросто… Шум вокруг них начался еще во время Крымской войны. (Не дрогнув перед волной шовинизма, Герцен именно тогда завел этот разговор с читателями.) Отношение к Петербургу после европейских усмирений 48-го года было враждебным, в ходе же крымской экспансии общим гласом на Западе стало требование крестового похода против восточных варваров! И вот в этой обстановке последовала публикация Герценом его писем-статей «Старый мир и Россия», в которых утверждалось, что царизму уготовано в войне поражение, но… если бы все же произошло взятие русскими Константинополя, оно бы привело к иному результату, чем ожидают в Петербурге, — возникла бы не новая зловещая империя-тюрьма, но прогрессивная эра воссоединения славянства, и именно это принесло бы Европе социальное обновление. Он считает, что тут единственная надежда Запада, других путей к новому у него нет…

Встречено было как весть о потопе. Правда, некий «единомышленник» из Испании писал: о да, у европейского человека насквозь прогнившая кровь и нужно звать «казаков» для поправления вырождающегося населения, именно такую мысль он нашел в статьях Герцена и полностью согласен! На пятилетней давности статье «Развитие революционных идей в России» он почти рассорился со многими острожными из своих, после же «Старого мира и России» иные из здешних социалистов отказывались участвовать в одних митингах с «кровожадным русским». Раздавались газетные вопли. Подлинная распря…

Теперь, после крымского поражения (другое условие российских перемен, того, что что-то сдвинется), успокоенные здешние все же вновь сочувственно выслушивают его резоны. Стронулась ноша… Тем больнее, что не понимает Саша. Не видит явного: насколько западный мир чужд социальных новаций.

Многие с неудовольствием встречают такое герценовское утверждение. Александр Иванович сейчас как бы в яви услышал похожее на «ах-хе» протестующее покашливание приятеля своих давних лет — белокурого стройного юноши, сейчас, правда, пишут, погрузневшего и болезненного человека, небезызвестного критика Боткина: «Для милого Александра всюду-де язвы…» Круг солидарных с Боткиным либералов, что группируются возле «Московских ведомостей» давно уже заключил о Герцене, что его ум «вредный».

Здесь то ничем не перешибаемое мнение, что куда уж нам, если т е медлят, и если не на Западе, то где же еще?..

Мой собеседник слегка раздражен воспоминанием о споре с московскими западниками, который длится уже почти десятилетие. Он высказывает не однажды говоренное им по разным поводам:

— Необходимо писать не только о российском застое, но и о пробуждающихся силах, чтобы нас не путали с царским правительством. И не стоит умалчивать о здешней иссохшей почве. То и другое вместе и есть объемная истина! Иной же подход к нашему и западному подобен тому, как провинциалы смотрят на столичных жителей — с подобострастием и чувством собственной вины, принимая любую разницу за недостаток и краснея своих особенностей, скрывая их, во всем подчиняясь и подражая.

В западном праве не больше справедливости, чем в нашем бесправии! Нет у Европы никаких оснований смотреть с презрением на Россию в свете своего теперешнего деспотизма. И я не умею выбирать между рабствами, как между гарнирами, у меня вкус притупляется, я не в состоянии различать тонкостей — какое рабство лучше, какое хуже, чую: рабство… Посему остается мое право не идеализировать ни одной из сторон и мое право на смех над вещами, которые мне кажутся презренными. Все равны перед социализмом, которому принадлежит будущее! Вывод: Европа принесет будущему выработанную тысячелетиями идею личной свободы, но и славянский мир, Россия — не менее того, вот что им, здешним, предстоит понять. И — она сделает первый шаг!..

О предпосылках того писал много раз и не устану повторять о них. Чтобы не оказалось такой уж неожиданностью, когда случится.

— Верите в это твердо?

— Безусловно. И не спрашиваю у вас подтверждения. Тут именно материалистический способ постижения России.

— Итак, Александр Иванович (припомня ваши статьи): Россия в числе прочего принесет, может статься, на алтарь будущего исторически выработанную ею форму общины — выборного крестьянского правления, а также принцип вчерне коммунистического владения землей, с голосом и правомочностью каждого работника. Однако — подобная оговорка есть у вас же самих — такая демократия была как этап и у некоторых других народов. Есть она и ныне, в девятнадцатом веке, у индусов, но, как вы сами признали, они с нею «недалеко ушли»… Кроме того, становится заметным уже при жизни вашего поколения распад этой российской «прадемократии». Исправник и кулак, обнищание и тьма в сельской общине…

— Верно. Все подавлено и искажено… так что воистину дорога только память о том. И все же есть о чем задуматься. Не случайно ведь Россия пришла к такой форме… И не случайно была древняя Новгородская республика. Вместе со свойствами национального характера — тут знак. Вот в чем отличие от индийцев. Для меня тут вполне отчетливый знак и обещание, пусть даже сегодняшняя община рушится.

— Главный момент в учении Герцена — особый путь России…

— Да, Русь, послушная, от своего терпения уставшая, теплит в ладонях огонечек сопротивления и вольности. Трудно разглядеть — оттого они, здешние, взирают усмешливо. Но в это можно верить! Тут будущее.

Из сравнительно недавней истории — как оказались под крепью. Такой этап знали и другие европейские народы. Однако у нас крепостными стали не захваченные в бою пленники, таких было немного, в Древней Руси рабов вообще было довольно мало, ими оказались по царскому указу вполне вольные хлебопашцы — в правление Годунова, который панически боялся разоренных бродячих толп. А дальше Петр, преобразователь на европейский манер, но с монгольской нагайкой в руках, чувствуя глухое недовольство крестьянской Руси, мало понимая ее дух и образ жизни, с преступной поспешностью усилил права дворянства, затянул еще туже цепь крепостной неволи. Но как такое могло быть с психологической стороны — в то время, когда Германия и Франция мощными крестьянскими войнами освобождались от своих подобных уложений? Как утвердилось право одних людей на свободу и жизнь других? Я думаю, в славянском характере есть нечто женственное, этой умной и сильной расе, богато одаренной разнообразными способностями, может статься, не хватает энергии и инициативы. Славянской натуре словно бы недостает чего-то, чтобы самой пробудиться, она ждет понуждения извне… Ей труден первый шаг, но малейший толчок приводит в действие силы, способные к необычайному развитию. Нам надобно это знать!

Однако есть и другая черта, подлинный наш феномен… Мне кажется, в российской жизни есть нечто, более возвышенное, чем община, и более прочное, чем власть, это «нечто» трудно выразить и еще труднее указать на него пальцем, — я говорю о той внутренней и не вполне сознающей себя силе, которая так удивительно поддерживает наш народ. Он умеет в пассивном сопротивлении (но не растлившись, вот что важно!) сохранить себя в силе своего характера. Пригнувши голову… — и несчастья порой проносятся над ним, не задевая его. Я помню владимирских и вятских крестьян: достоинство и смышленость в лицах, вообще на десять мужиков пятеро умны и восемь — сметливые и знающие люди. Исконный российский тип — у ярославского ли, костромского крестьянина (куда за лесами и топями не доходили нашествия) — это самый красивый физический облик в Европе: иконописный лик с глазами синими да русоволосый. Он сохранился в условиях, способствующих вырождению! Даже при нашем «немецком» и инквизиторском правлении — с каждым десятилетием шаг вперед. При отсутствии школ — распространяется грамотность между простыми людьми… Прочность и широта народного характера при общем уровне деспотизма вызывали изумление у не столь давнишних путешественников Гастгаузена и де Кюстина, сообщивших западному миру, что официальная Россия «воняет»!

Что ж дальше? Положение тем не менее нерадостное. Но вот, однако, в чем обещание: в народном подчинении — лишь на йоту — и умении уберечь свою душу. Российский символ — град Китеж, становящийся невидимым для врагов… Истинное законопочитание при таком гнете, оно оказалось бы концом, того не понимают западные критики с их культом затхло-пристойного правления, но уж зато и дисциплины. Представления каждого у них в точности соответствуют тому, что считается приличным в данном городе ли, графстве… Русский же человек, смиряясь, покоряется лишь наполовину, вопиющая несправедливость одной части законов вызвала в нем презрение к другой, полное неравенство перед законом убило в нем в самом зародыше уважение к законности — и он нарушает уложения повсюду, и так же поступает правительство, это тяжело и печально для настоящего времени… но тут преимущество для будущего. Каждый русский должен благословить то, что временные меры петербургского правительства приводят к одним тягчайшим безобразиям, а не стараться каким-нибудь образом провести их в жизнь на основаниях западной бюрократии. Наша теперешняя безурядица, юдоль российская, она — великий протест народный и вексель на будущее. Не надо ошибаться в ее характере: тут не распадение ветхого, а беспокойное биение живого организма, избавляющегося от посторонних пут, не гнилостное брожение, а движение около зародыша!

— Герцен «выводит революцию из психологии», писали ваши оппоненты. Так ли это, на ваш взгляд?

— Скорее — из состояния общественного сознания (что значительно шире). Тут берется в расчет история и тенденции развития.

— Объемнее, но примерно тот же смысл. В то время как теория победного революционного переворота спустя десятилетия выделит — как главное — обострение экономической и политической ситуации, лишь как часть того — психологию общества.

— Отчего же нет? Пусть останется то, что сказано мною о ее чрезвычайной важности. Общественная психология и национальный характер русских позволяют, к примеру, сделать тот вывод, что они непредубежденны и свежи психикой, и к тому же — из сегодняшнего — им нечего терять… Установлено насилием и держится лишь насилием. Тут-то и легче сбросить. Не может не сбыться. Отсюда верю в Россию, на уровне: она определит мировую историю… Не зная, куда зачесть, меня заносят посему в славянофилы.

— Скажу вам, как будут восприниматься в наше время отношения Герцена и «славян». Он солидарен с ними в том, что буржуазная Европа загнивает и что будущее принадлежит России, далее они расходятся в противоположные стороны. Славянофилы: российские допетровские формы безусловно лучше европейских, во всех социальных и философских учениях Запада они не видели ничего плодотворного, в них «зараза, растление». Нет вектора развития… Герцен же стоял на точке зрения преемственности: Россия — это особый и самобытный мир со своим собственным лицом, не европейским и не азиатским, но славянским; что-то из ее уложений (скажем, крестьянская община) может оказаться сохраненным во времени, но будущее достижимо на пути соединения самобытного российского развития с передовой европейской мыслью. С акцентами: Европа бессильна сама воплотить свои идеалы в жизнь; освободить Россией Запад…

Собеседник мой улыбается впервые в этот вечер светло:

— Что же, близко к тому. Иной раз перехватишь от общения с будущим: вот же — бог на шапку послал… Понимаю себя примерно так же. Надо ли говорить о том, что без осознания себя и своего считал бы не вправе действовать.

Однако о теперешнем. При всех недюжинных обещаниях России, пока что она — затаившаяся жизнь. Вы хотите спросить о ее путях в моем понимании? Прежде о другом. Каково же русло, по которому до сих пор шел российский протест? Это стихийные бунты. Да сто пятнадцать достоверно известных самозванцев, которые своим заемным именем подымали. На Западе их было пятнадцать, странным образом «рифмуется»… Даже декабристы (самое недавнее по времени) пользовались мифом о гуманном наследнике Константине для отклика и одобрения в войсках. Фантасмагория российского протеста… Так бывает, когда нет прямого исхода. Но мы уже говорили, что причиной всему не покорность отупения, а слишком мощный и продолжительный гнет, начиная от половцев и татаровей, от нашествия которых мы заградили собой Европу. Русь, изнемогающая в своем терпении! Но не хотелось бы, чтобы ее пробудил новый свирепый нажим, чтобы море крови — и новый пробег по безвыходному кругу… России в неподвижности ее истории словно бы оказывалось необходимым время от времени выпускать лишнюю кровь, чтобы вернуться к прежней глушине… то есть малоподвижности от малокровия, ничего более тем не достигнув… Но неизменно вновь тяготея к безысходной для нее кровавой купели. Полно, будет теперь другим новое поколение Есть уже! Для него мы должны направлять здесь пока что почти в одиночку естественное движение истории…

— Острейший вопрос — о крови в будущем перевороте. Ведущий пропаганду не может не ставить его… Тут — вопрос вопросов для русского мыслителя.

— О да. Вопрос… Нельзя верить в одну какую-то спасительную меру, в том числе и в кровь (без нее, мол, не прочно). Я ненавижу это средство. Хотя для отпора не счел бы его несправедливым. Все поворачивается сейчас серьезно и жгуче, выходит за рамки партийных прений. Мы зовем, и коли идти — нельзя останавливаться на полдороге. Но мой долг при этом говорить о непреходящей ценности чужой жизни и души, человек — это невосполнимо! — Герцен помнит кровь, самовозгорание и распространение взаимной ненависти в сорок восьмом году и сколь дешево стоили тогда людские жизни. Поэтому — осторожней… Лишь как самую дорогую плату! Человеческая жизнь — ценность абсолютная. Многие доводы прочь, если она под угрозой. Так должно быть; и если история не пойдет таким путем — жаль ее. Снова он верит, что в России, подготовленной их усилиями, будет иначе!

Судьба ее колоссальна. Хотя нам не хватает сейчас той гуманности, что дается долгим просвещением. Да и просто благоустроенности и сытости не хватает…

…За окнами шелестел предрассветный ветерок. Звезда раскачивалась в ветках. Человек воспринимает и отчасти воспроизводит в структурах своего организма черты природы и климата, в котором он живет, — он стал теперь медлительнее и тверже, Герцен. Чуть грузен, но при этом у него как бы подсушенные усталостью — работой для газеты по десяти часов в сутки — черты лица.

Правда, на людях Александр Иванович немного другой: гости издалека — посетители, которых становилось все больше, должны были видеть его российским, оживленным, радушным… впрочем, это так и есть. У него теперь как бы два темперамента. А может быть, тут сказывались годы: ему сорок пять.

Звезда за окном повисла в мглистых ветвях и истаяла. Наступило новое его рабочее утро.