Возвращение

Глава двадцать седьмая Это был ваш высший час

Тянулось ненастное лето. Стынь и к тому же еще ежедневное ожидание известий, которые не могли быть хорошими. 1862 год в России ознаменовался усмирениями в провинции и арестами в столице.

Одна из первых жертв — осужденный на каторгу за издание прокламаций прежний гость лондонцев Михаил Михайлов. Слухи о его побеге с этапа, увы, не оправдались. Был арестован и распространитель изданий «Земли и воли» Владимир Обручев. В Питере редакция и разброд. Во время гражданской казни осужденных толпа требовала их голов…

Чрезвычайное собрание тверского дворянства направило петицию государю о многочисленных злоупотреблениях в осуществлении реформы и невозможности вести ее дальше теми же методами, в числе прочего в петиции говорилось также о несостоятельности сословных привилегий. Тринадцать губернских мировых посредников, подписавших письмо, в том числе братья Бакунина, Алексей и Николай, были заключены в Петропавловскую крепость. Вместо того чтобы прислушаться к их доводам, вводились военные законы, наращивались гарнизоны, были учреждены должности урядников по деревням.

Россия была на грани крестьянской войны, это было понятно верхам. Впереди — окончание первого, двухлетнего, этапа «переходного периода» и новые возмущения по поводу раздела земли; положение могло еще более обостриться. Отсюда стремление правительства устроить провокации с целью отвлечь общественное мнение.

Еще весной этого года в Петербурге начались пожары. Выгорали огромные территории — кварталы между Кобыльской улицей и Лиговкой и от церкви Предтечи до Глазова моста, горели Охта и Апраксин двор (рынок). Толковали о поджигателях. Обвиняли радикальную молодежь… и Герцена.

Комментарий к происходящему «Колокола»: «Да когда же в России что-нибудь не горело? Из этого удивления перед поджогами видно, что Петербург в самом деле иностранный город».

Пришла весть от Тургенева, побывавшего в Питере проездом в свое Спасское. Иван Сергеевич взялся в ту пору помочь выехать за границу жене Бакунина и вел с «лондонцами» шифрованную переписку. Получил официальное предупреждение не иметь никаких сношений с герценовским «Колоколом». Только что был издан в России его роман «Отцы и дети». Тургенева поразило, что слово «нигилист», выхваченное из его книги, мгновенно стало ходовым и даже бранным. «Посмотрите, что ваши нигилисты делают!.. Жгут Петербург!» — сказал ему первый же встреченный знакомый на Невском. Он столкнулся с нападками и с настороженностью близких прежде по духу людей, того пуще — неблизких. («Дал повод нашей охранительной сволочи…») Да еще ко всему и молодежь отошла от него, не простив, как им казалось, холодность в изображении Базарова.

Пожары продолжались, загоралось все более по ночам.

Невместимо, что у нас делается… «Николай воскресе», — можно сказать этому неумирающему мертвому. В стране террор, самый опасный и бессмысленный, горевал Герцен при чтении газет.

Еще в 61-м году на австрийской границе был схвачен харьковский помещик Герцович по подозрению в том, что он издатель «Колокола». И едва отбился от следствия. Потревоженными оказались многие Геровы и даже Гарины… Лондонская почта приносила теперь «звонарям» письма с клеветой и угрозами. И слухи, слухи…

Тянулось ненастное лето.

Все были здоровы. Лиза умна. Бакунин и «беби», Лена с Алексеем, шалили. Но на душе было тяжело и тревожно…

Явилась однажды питерская курсистка, на что теперь нужна была смелость. Девушка очень молоденькая: простодушное лицо, косы, круглые глаза.

«Скажите ради бога: да или нет?! Вы участвовали в поджогах? Все говорят!..» — «Катков?» — «Нет. Люди, близкие вам. Вы для них должны оправдаться!» — «А вы сами верите?» — «Не знаю…» Герцен успокоил ее: мы ведь не сумасшедшие здесь — рекомендовать молодежи поджоги толкучего рынка. «Так оправдайтесь! Верьте мне… Или вас оставят!»

Весталка прокричала и без того ясное, то, что жило теперь в Герцене оскорбленным чувством и пережигающей его душу внутренней тревогой. Но как противостоять нелепости и низости? Клевета разносилась даже и либеральной прежде печатью и разрасталась.

Смутное и горестное множилось. В августе «звонари» проводили в новую его экспедицию Иосифа Мадзини. Прощание с ним было надрывающим душу. Бледный и изможденный (недавно он был тяжело болен), он отправлялся с добровольцами для новой высадки в Италии и для попытки переворота. Нужны были ободряющие слова… Но в успех их акции не верилось. И сами отъезжающие верили в него не вполне. В таких случаях предчувствия неизменно сбываются.

Поляки были хмуры и сосредоточенны. Они как бы ожидали от Герцена и Огарева подтверждения своего права выступить, хотя решиться на восстание могли только они сами. В октябрьских переговорах в Лондоне участвовали члены подпольного варшавского комитета Сераковский, Падлевский, Гиллер, Милович. Будущие повстанцы приехали просить поддержки на страницах «Колокола» и денег на оружие.

Собравшиеся сознавали, что исход восстания в Варшаве более чем неясен, но считали, что выступить необходимо. На январь был назначен рекрутский набор: в солдатчину будут угнаны двадцать пять тысяч молодых людей — наиболее революционно настроенных. Неизбежны будут стихийные волнения, в столицу уже теперь введены три полка имперской гвардии. Не восстать означало отдать юношей на убой. Но главным, пожалуй, был эмоциональный настрой представителей варшавского комитета: нет сил больше терпеть царское палачество! И тут трудно возражать, за их словами стояло каждодневно унижаемое национальное достоинство.

Все же Герцен убеждал их подождать хотя бы до весны: возможно, тогда будет новый подъем, теперь же в России крутой спад. Глухо бродит… Нет оснований надеяться, что «Земля и воля» сможет поднять российское крестьянство, и трудно ожидать, что поддержат польские «хлопы». Ибо нет убедительного заявления повстанцев об их программе. Комитетом должно быть обещано крестьянам право на землю, которая ими обрабатывается, иначе будет замкнутый мятеж в Варшаве.

Несколько месяцев назад в крепости Модлин были казнены герои 61-го года Арнгольдт, Сливицкий и Ростковский — офицеры, отказавшиеся расстреливать польскую манифестацию. Революционная организация в русских войсках таким образом потеряла лучших своих членов. При теперешнем разговоре присутствовал ее руководитель, двадцатичетырехлетний поручик Андрей Потебня. В его списках — шестьдесят четыре фамилии готовых присоединиться, но часть из них еще недостаточно надежна… Организация обескровлена — многие заподозрены и переведены в другие гарнизоны.

Бакунин сказал: «Что же, поднимаемся… А там все будет, чем захочет быть!» Сам он приведет в Щецин судно с оружием для повстанцев. Огарев заключил: «Так как восстание представляется вам неизбежным, надо направить его в разумном порядке». Однако поляки не принимали никаких поправок к плану своих дальнейших действий. Белокурый и худощавый, с очень серьезным лицом Андрей Потебня, кажется, уже не верил в их успех. (Будущий герой и жертва 1863 года.)

Трудно было заикнуться о главном: теперешнее выступление затормозит демократическое развитие России, вместе с тем и Польши, целесообразнее для будущей победной революции пользоваться их совместным развитием. К тому же слишком уж неотчетливы были обещания варшавского комитета относительно освобождения польских крестьян. Это и снимало предпосылки успеха. Полякам казалось, что национальное освобождение разрешает все вопросы. Насколько все повторяется, подумал Герцен. Он боролся с подобными иллюзиями их предшественников из круга Ворцеля. Напрасно…

Александр Иванович вспоминал впоследствии об этих переговорах с горестной мыслью о том, что беда, поражение следует неизменно, если он делал нечто, не до конца веря в успех, предвидя неудачу. Он уступил представителям варшавского комитета с внутренним сомнением. (Но никто не сумел бы их остановить.) Это неизбежно чувствуется, и в таких случаях возникает взаимная неоткровенность… Однако варшавянам нужно было верить в предпринимаемое дело, и он высказал все предостережения, но воздержался настаивать на своем.

Что же… дай им бог!

Началось в ночь на 23 января 1863 года. Разгорелось подлинное сражение между повстанцами и имперской армией.

Бакунин отправился из Портсмута на шхуне с закупленным оружием и долго блуждал по Балтике. Его предупреждали перед отъездом относительно подозрительного капитана… Наконец высадились в Швеции, и Бакунин едва избежал рук полиции. Итог акции надолго поссорил его с Герценом и Огаревым и всех их с поляками.

На исход восстания повлияла масса неувязок, борьба за власть в повстанческих верхах. И — безучастной оставалась крестьянская масса. Все обернулось очередным кровопролитием.

Русские офицеры Потебня и Попов сломали свои сабли, чтобы не обагрить их кровью. Но усилия Андрея Афанасьевича Потебни не могли предотвратить недоразумений и трагедии: был ранен офицер — член русского ~ тайного общества, и солдаты думали, что это предательство, вступили в бой с баррикадистами.

На севере, в Литве, события развивались так: опытный в военном деле Зыгмунт Сераковский собрал отряд повстанцев в пять тысяч человек и оказал сопротивление царским войскам, но был тяжело ранен и захвачен в плен, выступление было подавлено.

О том, что происходило в самой Варшаве, «лондонцам» сообщил приезжавший в феврале, в самый разгар событий, Андрей Потебня; затем он вновь отправился туда, пытаясь хоть что-то изменить в кровавой неразберихе, в которую вылилось восстание.

Скоро там и тут в городе загремели залпы, это был закономерный итог польского выступления.

Как же приняла тамошние события российская общественность? На расстоянии они не так смущали и даже служили подтверждением мощи империи. В невской столице все более распространялся шовинистический угар, произносились тосты за верховного распорядителя усмирений Муравьева, того самого, что еще после подавления восстания 30-го года получил прозвище «вешатель».

Были казнены поляки, с которыми «звонари» прощались несколько месяцев назад в Лондоне.

…У Николая Гавриловича Чернышевского летом 1862 года последовала полоса событий, каждое из которых способно сломить. Умерли Добролюбов, младший сын и отец Чернышевского, Тарас Шевченко, за облегчение судьбы которого боролись; арестованы друзья.

По непрерывной слежке за ним самим было ясно, что кольцо сжимается. Настолько ясно, что… что уж тут предпринять?.. Бежать за границу? — не вырваться из Петербурга, да и невозможно уехать без семьи; наконец суд над ним и наказание также послужат агитационным материалом. Решил, что он должен принять все, — и это придаст больший вес его слову!

Он был готов к их приходу: ни одного листка в домашних архивах и рукописях, способных стать зацепкой для следствия… Готовилась и другая сторона. Слежка и попытки просмотреть бумаги, шпионство подкупленных слуг должны были помочь связать имя Чернышевского с возможно большим числом событий, волновавших Россию. Фактов все же было негусто. К примеру, кто-то из его гостей давал читать прислуге прокламацию «Что нужно народу?». Да еще то обстоятельство, что в доме бывало много людей «превратных мнений»: студенты (связь с университетскими волнениями), приходил телеграфист (протесты почтово-телеграфных чиновников), преподаватели, военные, литераторы и так дальше… Следствие о многом догадывалось, Александром II даже было высказано мнение, что теперь наконец оно «напало на настоящий источник зла».

И вот явились. Хорошо, что Ольга с сыновьями была в Саратове. Проводил обыск жандармский офицер Ракеев, тот самый, изрядно постаревший, что когда-то тайно вез тело Пушкина из Петербурга в Святогорский монастырь. Чинов сыска, между прочим, немного, в III Отделении насчитывалось всего тридцать чиновников, и они были нарасхват. Одновременно с арестом Чернышевского генерал Дренякин, известный зверскими усмирениями в ходе реформы, отправился в Москву для задержания корреспондентов «Колокола» — Петровского и Владимирова. Была развернута планомерная выкорчевка демократических сил, подготавливался разветвленный процесс 32-х, следствие по делу которых продлится два года.

Власти имеют основания полагать, что Чернышевский — один из руководителей «Земли и воли». Однако прямых улик против него нет. При аресте типографии была найдена прокламация «Барским крестьянам», но относительно ее авторства не было доказательств. Не обошлось и без провокатора. Отчасти был посвящен в дела тайной организации довольно убогого вида молодой офицер Костомаров — пробующий себя в стихах и переводах, но попивающий, расхлябанный и тщеславный. Увы, помощников было мало, и «землевольцами» порой привлекались к революционному делу люди случайные. По слабости характера и жадности к житейским благам он оказался завербованным сыском, назвал следствию немало имен. Он, по-видимому, и сфабриковал в помощь тонущему дознанию якобы правку Чернышевского к обнаруженной прокламации. Почерк был крайне мало похож, и приглашенные на судебное заседание эксперты оказались было в замешательстве… ну да сообразовались.

В мае 1864 года состоится оглашение приговора и гражданская казнь Чернышевского. Два года перед тем в камере Алексеевского равелина продолжалась его работа над романом «Что делать?». Впереди — семь лет нерченской каторги и затем поселение в Вилюйском остроге.

Он отговаривал в письмах жену от приезда к нему туда. Ибо условия здесь предназначены для добивания. Иногда, завернув голову в полотенце, ссыльные выходят в лес для прогулки. Свежее мясо, если оставить его неукрытым, оказывается белым, как бумага, высосанное гнусом…

Однако и в тамошних условиях продолжалась его литературная работа.

У «Колокола» не было возможности высказаться о процессе 32-х, так как это усугубило бы положение арестованных.

В таком случае — о Польше, несмотря на российские здравицы в честь «вешателя» и несмотря на то что «лондонцы» объявлены в отечественной печати изменниками. Герцен сознавал, что, может быть, настал высший час служения «звонарей»: сказать «любой ценою» то, что должны сказать…

Против «Колокола» теперь общественное мнение России, ее государственная мощь и почти вся печать. Как сказал известный прозаик Н. Лесков, это был «фискальный период русской литературы». В Петербурге на представлении оперы, когда началась польская мазурка с Кшесинской в первой паре, публика разразилась таким шиканьем, что пришлось опустить занавес. Высказываясь в защиту Польши, «Колокол» должен был потерять немалую часть своих читателей.

Но Александр Иванович считает, что он не может сойти со своей дороги и свое знамя должен донести. «Колокол» разъясняет, как стала возможной польская трагедия. «Правительство отвратительной хитростью заставило народ сначала быть безучастным, потом сочувствовать подавлению поляков: оно стало выдавать польское восстание за магнатский и католический мятеж, а себя самого — защитника польского крестьянства». «Мы с Польшей, потому что мы за Россию! Мы с поляками, потому что одна цепь сковала нас обоих».

— Даже ты, Герцен, не устоишь против всех, — сказал Бакунин. Он после истории с оружием охладел к польскому вопросу.

— Поглядим. Я их отшлифую!

Однако за полгода тираж «Колокола» упал в пять раз.