Возвращение на Голгофу

— 9 — Конец августа 1914 года

Вестибюль инстербургского отеля «Дессауэр Хоф» заполонили офицеры. Орловцев стоял у окна и терпеливо ждал, когда у дежурного по штабу дойдёт очередь до него. Вдруг штаб, гудевший, как роящийся пчелиный улей, затих. Все повернулись к лестнице, застыли на своих местах — по ступенькам грузно ступал командующий. Прославленный генерал, отяжелевший, по-кавалерийски кривоногий харизматик, достигший высших воинских званий не только личной храбростью и решительностью, но иногда и интригами, являл себя подчиненным. Необычно крупный, бугристый, свежевыбритый череп отражал желтый свет ламп, длинные густые усы свисали ниже подбородка — командующий Неманской армией генерал-адъютант барон Ренненкампф Павел Карлович важно проследовал на веранду для завтрака. Следом двинулись приближённые — человек двенадцать. Другие старшие офицеры штаба отправились завтракать в зал «Бисмарк». Помощник дежурного предупредил офицеров, что ждать начальников придется не меньше часа, отрывать их от завтрака он никак не может.

Орловцевым овладело раздражение, предстояло долго и бессмысленно топтаться в фойе отеля. Однако вскоре комендант граф Шувалов вышел с веранды, быстро направился в комнату, где размещался телеграф и другая армейская связь. Углядев у окна штабс-капитана, приказал следовать за собой. В комнате работал телеграфист, граф быстро просмотрел папку с телеграммами и велел Орловцеву отнести ее командующему на веранду. Там за завтраком шла оживленная беседа, говорили по-немецки, хотя вместе с денщиками за столом прислуживали и все слышали хозяин отеля Торнер и два официанта. В разговоре царил командующий армией, говоривший громко, с резким прибалтийским акцентом. Просмотрев принесенные телеграммы, генерал обратился к хозяину отеля:

— Как считают местные жители, долго ли продлится война?

Торнер отвечал, что война, по мнению местных предпринимателей, продлится несколько месяцев, на большее у русских не хватит денег. Ренненкампф пустился в пространные рассуждения, что намерен воевать никак не меньше двух лет, и деньги на войну с Германией всегда найдутся. Говорил он в повелительном, безапелляционном тоне, возражать никто не решался. Дальше разговор коснулся направлений движения частей, посыпались конкретные названия населённых пунктов, и все это происходило в присутствии немцев. Орловцев заметил, что один из служащих отеля как-то уж очень внимательно прислушивается к разговору. Был он высок, держался прямо, его позы и резкие движения ничуть не походили на профессиональные манеры официанта. Да и с посудой он управлялся не так ловко. Про себя Орловцев почему-то назвал его Унтер. Когда официант собрал грязную посуду и пошел на кухню, Орловцев двинулся следом. Унтер составил тарелки на стол, достал из кармана блокнотик, что-то записал в него, затем направился в подвал, откуда вышел через пять минут с ящиком картошки. Штабс-капитан наблюдал за всем этим, но пойти следом или тотчас обследовать подвал не мог — Унтер продолжал возню с овощами, перенося их из подвала на кухню. В конце концов, дежурный по штабу освободился, и Орловцев, прервав наблюдение, отправился на доклад. Дежурный принял отчет о его поездке в 27-ю дивизию под Алленбург и распорядился оставаться пока в Инстербурге при штабе армии.

Когда Орловцев вернулся на веранду, где всё ещё продолжался завтрак, Унтера там уже не было, не обнаружился он и на кухне. Штабс-капитан кинулся в подвал, пробежал по складским помещениям — никого. Уткнулся в узкую, практически незаметную дверь, распахнул её, взбежал вверх по лестнице и оказался во дворе отеля. В углу, у поленницы дров, возился Унтер. Заметив русского офицера, направляющегося к нему, он выдернул снизу из-под дров армейский ранец и кинулся к дальнему выходу со двора. Орловцев явно не поспевал за ним. И тут, прямо как почувствовал, из-за угла отеля выбежал Никифор и бросился к Унтеру. Немец ловко подхватил увесистое березовое полено и огрел казака по голове, тот плашмя рухнул на землю. В момент беглец юркнул в ворота, забежал за соседний дом и был таков. Офицер подскочил к казаку, без сознания распластавшемуся на земле, приподнял его голову, пытаясь привести в чувство. Через минуту Никифор открыл глаза. Взгляд его был мутным, на голове зияла рваная рана, из которой лилась кровь. Орловцев сдернул сушившуюся во дворе простыню, оторвал полосу и перебинтовал голову раненого, который попытался подняться, но так и не смог. Штабс-капитан усадил его у стены и кинулся со двора, надеясь найти повозку. К счастью, в это время мимо отеля проезжала свободная подвода, её и завернули во двор. Вместе с ездовым они уложили Никифора и тронулись в сторону лазарета. У знакомого Орловцеву здания школы, где теперь разместился госпиталь, хлопотали сестры милосердия. Возница направил лошадь к ним. Орловцев сидел рядом с казаком, прижимая простыню к его окровавленной голове. Сестры подбежали к раненому осмотрели его. Одна из них тут же отправилась за носилками, другая осталась, перехватила из рук офицера голову раненого, успокаивая его и пытаясь остановить кровотечение. Орловцеву с первого момента показалось, что это та самая сестра милосердия, которая несколько дней назад манящим видением мелькнула перед ним, заставив его как мальчишку мечтать о встрече. Теперь он не решался взглянуть на неё, вдруг это только его разыгравшееся воображение. Нет, все-таки это она, совсем рядом с ним! Он чувствовал ее дыхание, каждое движение, слышал ласковый голос, успокаивающий раненого. Наконец Орловцев сбросил овладевшее им оцепенение и прямо взглянул в лицо молодой женщины. Та, почувствовав его взгляд, подняла голову. Теперь они чуть ли не в упор смотрели друг на друга, стоя так близко, что нельзя ни спастись, ни укрыться, ни убежать. Через мгновение она улыбнулась и, смутившись, отвела взгляд:

— Меня зовут Вера, я готовлю помещения школы под госпиталь Великой княгини Марии Павловны. Врачей здесь пока нет. Но не волнуйтесь, рану вашему казаку мы обработаем и зашьем сами.

— Штабс-капитан Орловцев Николай, — почему-то шепотом представился он и с удивлением заметил, что уже держит в своих руках изящную женскую ручку и целует, целует, целует её, а она смущенно улыбается, не отымая руку от его губ. Невозможно и представить, что произошло бы с ними далее, если бы по ступенькам не сбежали два солдата и не стали перекладывать казака с телеги на носилки. Только тут офицер пришел в себя и выпустил руку Веры.

С помощью Орловцева носилки занесли на второй этаж в классную комнату, где уже стояли кровати, заправленные белоснежным бельём. Никифора уложили на постель, стоявшую у стены. Тут же на специальном подносе сестра милосердия принесла блестящие хирургические инструменты, бинты, склянки, ловко выстригла волосы на голове в месте рассечения и начала умело обрабатывать рану. Орловцев пообещал раненому, что завтра навестит его, сам же направился в сестринскую, надеясь найти там Веру.

Ему повезло, она находилась в комнате одна, раскладывала по полкам пакеты с перевязочными материалами. Когда он вошёл, Вера стояла у шкафа, прижимая к груди упаковки с бинтами. Она смотрела на дверь, будто ждала, что вот сейчас, сейчас войдёт Он и случится самое важное в её жизни. И кто будет этот Он — она совершенно точно знала, скорее не знала, а предчувствовала каким-то особенным чутьём женщины, улавливающей самые первые, самые робкие проявления влюбленности в неё и одновременно уже ощущающей, как в ней растет, поднимается из глубины ответное волнение, как трепетная нежность заполняет её. Орловцев порывисто подошел к Вере, взял её за руки и, склонившись перед ней, судорожно шептал горячечные признания. Затем они стали собирать с пола рассыпавшиеся упаковки, неловко стукнулись головами. Николай смутился, коротко попрощался и выбежал из комнаты.

Орловцев вернулся в штаб и немедленно доложил дежурному офицеру о побеге подозрительного немца. Дежурный сразу же распорядился обследовать подвальные помещения отеля и прилегающих зданий. Под начало Орловцева выделили пять солдат из охраны. Они тщательно осмотрели все помещения отеля, дворы, соседние дома. Поначалу улов был невелик. В той же поленнице во дворе отеля, которую пришлось разобрать до земли, нашли два комплекта немецкого военного обмундирования, а во дворе через дорогу — два припрятанных до поры пистолета. Зато в подвале соседнего дома обнаружили исправный телефонный аппарат, соединенный прямым выходом со штабом какой-то военной части в Кёнигсберге. Когда Орловцев поднял трубку телефона, на другом конце сразу же ответили:

— Wachhabender Offizier der Landwehr-Brigade.

— Я звоню из Инстербурга, — на мгновение замявшись, по-немецки, ответил Орловцев.

— Ну что у вас там с русскими, не тяните, докладывайте, я записываю. — Немецкий офицер на другом конце провода говорил вполне буднично, так, словно эти доклады проходили регулярно.

— Сейчас я не могу говорить, перезвоню позже. — Орловцев поспешил повесить трубку, оставив возможность для продолжения игры. Приказав солдату охранять подвал, он побежал в штаб сообщить о находке. О происшествии немедленно доложили командующему, тот срочно вызвал для совещания начальника штаба армии генерала Милеанта. Пока генералы спускались в фойе гостиницы, Орловцев дважды пересказал историю с обнаружением действующей немецкой армейской телефонной линии и о побеге официанта, после чего его отпустили, и дальше этими вопросами занялись офицеры специального отдела штаба. Дежурный велел ему явиться в штаб только к утру, а сегодня отдыхать и держаться подальше от этих мест. Пока Орловцев собирался, штабные офицеры начали допрашивать на веранде сотрудников отеля.

Поначалу штабс-капитан расстроился: как только дело дошло до важных вопросов, начальники отодвинули его от расследования. Но, поразмыслив, понял: в том, что делом занялись другие офицеры, а не он, обнаруживший улики и странный телефон, много здравого смысла. Да и возможность свидания с Верой в эти нечаянно освободившиеся полдня и вечер радовала его. По фойе отеля и лестнице он шел ещё спокойно, но дальше сдерживаться не мог и по улице к госпиталю уже бежал. Через минуту он влетел в здание школы, поднялся на второй этаж, распахнул дверь в сестринскую. Вера находилась на месте, будто знала, что он придёт. Она подошла к нему, так и оставшемуся стоять у порога, легко обняла, прижавшись щекой к плечу, шепнула:

— Милый, подожди здесь, я договорюсь, чтобы меня отпустили до утра.

Он ничего не успел ей сказать, она не знала, сколько у него времени, где он квартирует и есть ли хоть какое-то место, куда они могут пойти. Но она была готова идти за ним куда угодно. Она твёрдо знала, что Он — именно тот, кого она всей душой предчувствовала и ждала весь этот волнительный год после окончания Смольного института. Это для Него она пошла на сестринские курсы Лесгафта, чтобы встретить Его и быть с Ним в то единственное мгновение, в том неизвестном ей, но уже предопределенном судьбой особенном месте, где она так будет нужна Ему. А война только подхлестнула и ускорила то, что должно было произойти с ними.

Вера выпорхнула из комнаты, и он остался один, досадуя на себя за то, что продолжает стоять здесь, а не пошел вслед за Ней. Вдруг Она не вернется? Ему казалось, надо идти вместе с Ней, не выпуская Её пальцев из своей ладони. Знает ли Она, что его отпустили до утра, ведь он ничего не успел рассказать. Но почему-то в этот момент страх ушел. Он понял, почувствовал, что Она знает всё, предугадывает каждое его желание, каждое движение его души, уже сливающейся с Её душой. Ему пришлось ждать еще несколько минут, но теперь он был спокоен и уверен в том, что сейчас Она придет, и ничто не помешает их встрече.

Вскоре Вера вернулась в простом, но изящном костюме с небольшим дамским чемоданчиком в руке. Улыбнулась, легко взяла его под руку, и они впервые вместе вышли на крыльцо, и сошли по лестнице на улицу, как сходят спасшиеся влюбленные с корабля, много месяцев без руля и ветрил скитавшегося по волнам океана. Она шла рядом с ним, радостная, не спрашивая, куда они идут, целиком доверясь ему. До маленькой гостиницы, где жил Орловцев, ходьбы было минут пятнадцать, и он, не решаясь вести Веру сразу в свою обитель, завернул в приглянувшееся ему венское кафе.

Они уселись за маленький столик у окна, Николай заказал пирожные и кофе по-венски. Все время, пока ждали заказ, он держал её за руку, а она щебетала, рассказывая ему про жизнь и учёбу в Смольном институте, про госпиталь. Но он не понимал её слов, только слышал, как звучит её голос, чувствовал тепло её руки. Для безотчётного счастья хватало уже того, что она хочет рассказывать ему о себе. Наконец принесли заказ. Она взяла чашку и сделала первый маленький глоток горячего напитка, затем изящно откусила пирожное. Увидев, что Николай не притрагивается к своей чашке, а смотрит на неё, не отрывая глаз, она улыбнулась и, как бы оправдываясь за свое нетерпение, сказала:

— Извини, я больше месяца не пила кофе и не ела пирожных. Спасибо, что привёл меня сюда. Очень хотелось попробовать.

— Что ты, я любуюсь тобой… Только не обожгись. — Орловцев и не заметил, как легко за разговором они перешли на «ты».

— У тебя сегодня был трудный день? Ты будто из боя вернулся…

— Нет, воевать нынче не пришлось, но по городу побегали изрядно, да и перенервничали все…

Орловцев смотрел на Веру, которая держала в тонких, но длинных и сильных пальцах хрупкую чашку из немецкого фарфора. Солнечный зайчик, падал на тонкий фарфор, на её руки, трепетал на щеках, а когда попадал в глаза, она смешно щурилась и отворачивалась, морщила изящный носик, что трогало и веселило Орловцева. Когда она доела пирожное, Николай начал кормить её своим. Он бережно подносил маленькую серебряную ложечку к её полным губам, Вера аккуратно брала кусочек, и тогда солнечный зайчик играл на её ровных, жемчужных зубах. Детский восторг и счастье наполняли их обоих.

Сколько это продолжалось они не знали, и лишь только когда солнечный лучик перестал играть на их лицах, солнце зашло за остроконечную черепичную крышу соседнего дома, они встали из-за столика. Орловцев расплатился, дал официанту щедрые чаевые, и вслед за Верой вышел на улицу. Они шли, держась за руки по длинной прямой улице, которая где-то там, далеко, выходила к вокзалу, и им казалось, что они идут по серебристой глади реки, а не по блестящей гранитной брусчатке, и навстречу им в ярких лучах бежит-катится златокудрый малыш-солнце.

Вскоре они вошли в гостиницу и впервые оказались одни в маленькой комнате Орловцева. Вера поставила сумочку на стол, сняла шляпку.

— Ты знаешь, я всё время думала о том, как это случится, когда мы останемся вдвоем. Я как будто знала, что это должно произойти здесь, в этом городке. Но всё равно это неожиданно и совсем не так, как представлялось.

Она подошла к молчавшему Орловцеву и взяла в свои ладони его руку. Он почувствовал, как вся недавняя легкость, сменилась скованностью, и оробел как мальчишка. Единственное, на что он решился, — это прижаться щекой к её рукам, она же, высвободившись, стала гладить его по волосам, целовать его лоб, брови, глаза, ещё не решаясь поцеловать в губы. Они так и стояли в комнате, не разнимая объятий, им не хватало воздуха, как ныряльщикам, которые поднимаются с большой глубины и уже видят вверху солнечный свет, но так и не могут вынырнуть на поверхность, потому что задохнулись и утонули в океане любви, их любви. Когда они все-таки сумели судорожно схватить по нескольку глотков воздуха, кислород опьянил их, закружил им голову, и они то ли снова ушли в глубины, то ли взлетели на такую высоту, где тела становятся невесомыми, воздух разрежен, и время то стучит метрономом бешено колотящегося сердца, то замирает, притаившись в уголках запекшихся от поцелуев губ…

Очнулся Орловцев от легкого прикосновения шелковистого локона к щеке. Вера, уже одетая, склонилась над ним вся в лучах утреннего солнца, шепнула ему последние нежные слова, убегая на раннее дежурство. Он едва приоткрыл глаза, улыбнулся в ответ и снова провалился в глубокий сон. Когда он проснулся окончательно, солнце стояло уже на полудне. Быстро собрался, поспешил в штаб армии, предчувствуя нагоняй за опоздание. Однако граф Шувалов был в отъезде, а дежурный офицер заступил на службу только в десять часов и, вероятно, считал, что Орловцев давно на месте и выполняет одно из поручений, отмеченных в рабочем журнале. Видно, поэтому он спросил:

— Штабс-капитан, когда сдадите рапорт по делу о бомбах, найденных в подвале?

Орловцев ещё и понятия не имел, о чём идёт речь, но уверенно пообещал завершить следствие через два часа и поспешно направился к хозяину отеля Торнеру. Обнаруженные бомбы уже вытащили из подвала, и отнесли подальше от отеля. Они лежали на траве, перепуганный немец стоял возле них в окружении солдат и офицеров и, увидев Орловцева, торопливо заговорил:

— Господин офицер, это не есть бомбы, это есть баллоны с углекислотой. Они нужны для работы аппарата по розливу пива. Вы ведь сами обследовали подвалы отеля и ничего там не нашли. А эти баллоны я купил недавно, мы их сложили в подвал… А тут ваш полковник снова затеял осмотр. Перепугался этих баллонов, заставил моего сына и официантов немедленно вынести их из здания. — Орловцев не успевал записывать сбивчивую речь немца.

— Не спешите, Торнер. Значит, это не бомбы, а баллоны с углекислотой, так? — Немец торопливо кивнул. — И раньше их в подвале не было? Вы их купили недавно, а где?

— Да, господин офицер, здесь в городе на оптовом складе. Вот накладная на товар от продавца.

Торнер вынул из кармана пиджака накладную, которую Орловцев тотчас изъял в дело. Николай еще до академии, в войсках, выработал у себя особенную манеру общения, что с начальством, что с зависимыми от него людьми. В результате и те, и другие проникались к нему доверием. А люди зависимые еще и уверенностью, что с ними поступят по справедливости.

— Все понятно с вашими бомбами, Торнер. Надо обязательно докладывать дежурному офицеру обо всем, что вносится в отель. Возьмите своих людей, я пришлю двух солдат для сопровождения; и вывезите эти баллоны в укромное место подальше от штаба, лучше за город, на хранение. — Немец стал ныть, что баллоны могут пропасть, а они обязательно ещё пригодятся. Но штабс-капитан был непреклонен и терпеливо разъяснил Торнеру, что тот ещё счастливо отделался, ведь в неразберихе его могли и расстрелять. После этого немец поспешил исполнить приказание. Теперь оставалось тщательно запротоколировать допрос, описать сами баллоны и место их обнаружения. Покончив со всем этим, Орловцев незамедлительно сдал рапорт дежурному и вздохнул с облегчением — его опоздание прошло незамеченным.

Следующие несколько дней прошли без особых потрясений. Николай испытывал крайнюю неловкость, что он живёт в комфорте, в хорошей гостинице и несёт службу в штабе армии вдалеке от боевых действий. Это чувство вины перед своими товарищами неотступно грызло его. Всё-таки он боевой офицер, и ему надо воевать, а не бегать с поручениями, хоть и это, конечно, важно. Несмотря на то что теперь рядом с ним была его Вера, он уже несколько раз порывался получить назначение в полки 27-й дивизии. Однако его не отпускали, поручая всё новые и новые дела, которые казались ему незначительными по сравнению с участием в наступлении. Но штабное начальство считало иначе. В один из этих дней ему поручили срочно разобраться с реквизицией лошадей конезавода «Георгенбург» в русскую армию. И они вместе с Никифором отправились за город на тамошний конезавод. Неугомонный казак сбежал из госпиталя, пробыв там всего одну ночь, он старался держаться молодцом, но голова его под белой аккуратной повязкой все еще болела. Реквизиция лошадей в провинции продолжалась уже неделю. Даже у хозяина отеля, где размещался штаб армии, забрали лошадь. И как он ни упрашивал штабных генералов — лошадь отправилась в войска. А здесь речь шла о целом табуне породистых лошадей, который странным образом куда-то исчез из-под самого носа комендантского взвода. Вот Орловцев и отправился разыскивать его.

По дороге на север, на Георгенбург[18], где через реку Инстер сохранился мост, верхами ходу около получаса. Вскоре всадники миновали замок и сразу за ним въехали в ворота конезавода. На ухоженной, огороженной высоким забором территории стояло несколько крепких, краснокаменных конюшен. Но лошадей нигде не было видно. В одной из служебных комнат Орловцев разыскал помощника управляющего, оставшегося на хозяйстве, и настойчиво попытался вызнать у него, куда подевались лошади. Служащий, похожий на приказчика мелкого магазина в уездном городке, юлил, изворачивался, как мог, но о табуне упорно молчал. Орловцев вышел из себя, оставалось прибегнуть к устрашению. Но в этот момент распахнулась дверь, Никифор заглянул в кабинет и поманил Орловцева за собой. Во дворе он показал знаками сесть на лошадь и следовать за ним. Как только выехали за ворота, казак тихонько рассказал, что в дальней конюшне разыскал то ли поляка, то ли белоруса, который сообщил ему, что табун — голов сто — дня четыре назад отогнали на дальнее пастбище подальше от посторонних глаз за деревню Гесветен. Там табун сейчас и пасется. Сворачивать в эту деревню надо было у замка, по дороге на восток и едва ли не час добираться туда. На всякий случай Орловцев заскочил в замок, где размещалась русская армейская часть, и вытребовал себе для поездки пять кавалеристов с вахмистром. Такой командой и тронулись на поиски. До деревни добрались без задержек, у местного бауэра узнали, что лошади пасутся неподалёку, на пастбище за мызой Штилитцен. Поскакали туда, и верно — за мызой, справа от дороги метрах в трёхстах увидели пасущихся под присмотром табунщика лошадей. Лошади тракененской породы — хороши, упитанны, хоть сейчас в строй. Кавалеристы быстро сбили лошадей в табун, выгнали их на просёлочную дорогу и погнали в замок. Орловцев, не спеша, ехал позади всех, осматривая окрестности.

Не доезжая мызы, вблизи дороги он усмотрел небольшой парк; узкая аллейка вела к изящному чугунному памятнику. Орловцев подъехал к нему, спешился, и подошел ближе. Оказалось, что это памятник русскому фельдмаршалу Барклаю-де-Толли, скончавшемуся здесь в мае 1818 года. Он был поставлен прусским королем. Имя Барклая было известно каждому русскому офицеру, хотя оно и незаслуженно находилось в тени великого имени Кутузова. Офицеры Генерального штаба особо чтили фельдмаршала, едва ли не как создателя русского Генерального штаба и многих его служб, от военной разведки до квартирмейстерской. Но о памятнике фельдмаршалу в Пруссии на месте его смерти ни Орловцев, ни его однокашники по академии, ни профессора ничего не слыхали. То, что во время боёв на территории врага стоит ухоженный памятник русскому военачальнику, поразило Орловцева. Он задумался о том, до какой степени ожесточения доходят государства и люди во время войны и на какие глубины истории распространяется взаимная ненависть. Может ли сохраниться во время войны и после нее что-то общее из истории многовекового неспокойного соседства русских и немцев? Хоть что-то объединяющее их? Или все сгорит в огне взаимной ненависти? Хотя вот, этот памятник цел… Взволнованный офицер поскакал вслед за своим отрядом. Вскоре они уже загоняли табун на территорию конезавода, где оставили лошадей под охраной солдат кавалерийской части.

В штаб армии Орловцев вернулся в приподнятом настроении. Быстро изложил в рапорте все, что касалось розыска лошадей, надеясь сдать его дежурному и ещё успеть забежать в госпиталь к Вере. Однако его задержали генералы: граф Шувалов и князь Белозерский-Белосельский. Если с графом Шуваловым Орловцеву приходилось сталкиваться ежедневно, то с князем, генерал-майором Свиты Белозерским-Белосельским Сергеем Константиновичем, он дел не имел, видел его в штабе только один раз. Князь, племянник легендарного генерала Скобелева, один из крупнейших землевладельцев империи, казался офицерам самым таинственным обитателем штаба. Жил он как-то отдельно, в самой верхней комнате гостиницы, работал там со штабными картами и вниз спускался редко, еду ему относили наверх. Служил он в элитных кавалерийских частях, командовал Уланским Её Величества лейб-гвардии полком, затем первой бригадой 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. Бригады его сейчас в Инстербурге не было, и князь оказался предоставлен сам себе. Род свой он вел от Рюриков, но слыл человеком передовым и современным — был одним из руководителей Олимпийского комитета России. Между князем, бароном Ренненкампфом и графом Шуваловым существовали какие-то особые отношения, и к князю все обращались с демонстративной почтительностью. Шувалов расспросил Орловцева о деле с тракененскими лошадьми, и штабс-капитан подробно рассказал о табуне, конезаводе, замке и обнаруженном памятнике русскому фельдмаршалу. Генералы загорелись съездить на конезавод и взглянуть на памятник. Под конец беседы в холл спустился командующий армией, генералы двинулись ему навстречу. Орловцев освободился, но бежать к Вере в госпиталь не решился, большие напольные часы в гостинице уже тяжело били полночь.